Текст книги "Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
Глава 19 «Она – моя!»
Входная дверь в башню захлопнулась с такой силой, что за ставнями зазвенели вставленные стекла – Дору зажал рот ладонью, хотя не собирался орать. Дверь он выпустил от неожиданности – он думал, что ребенок в соседней комнате.
– Прошу меня простить, – проговорил Дору хриплым шепотом. – Я услышал плачь…
– И теперь, когда ты его не слышишь, – начал граф тихим злым голосом, – ты решил разбудить ребенка?
Вместо ответа Дору пожал плечами. Отец тоже пожал своими, глядя на войлочные сапоги на ногах и в руках сына.
– Вы так и будете ходить босиком?
– Я обуюсь, – проговорил граф страшным шепотом.
– А про эхо в замке вы не подумали?
Граф на секунду прикрыл глаза.
– Ну хоть что-то вы не продумали! – с неприкрытой радостью прошептал Дору и снова потряс перед отцом домашними сапогами, которые тот схватил, выругавшись про себя. – А чем вам не понравилась детская?
– Дору, какая детская? Она… Уйди… У меня нет сил что-то объяснять и спорить…
– Я разве с вами спорю? Знаете, у нас же есть люлька. Моя…
– Где ты ее нашел?
– У нас очень много разного хлама скопилось…
– Сейчас уходи, – махнул рукой граф и прямо при сыне опустился на пол.
Дору нагнулся к нему:
– Рapá, принести подушку?
– Просто уйди…
Когда Дору уходил, граф уже спал. Он вернулся в башню на закате. Валентина продолжала спать, но граф уже сидел на стуле, хотя и выглядел белее белого.
– Может, вам все же перебраться в детскую? Там кресло удобное, или я могу перенести его сюда?
Граф мотнул головой.
– Ты позабыл, кто ее мать? Радуйся, что она лежит в кровати, а не на траве.
Граф смотрел на кровать, и Дору увидел, что его глаза блестят слезами.
– Что-то не так?
– Да все так… Мне просто показалось… – Александр не обернулся к сыну. – Наверное, так и будет всегда: Валентина на секунду будет просыпаться в ней, чтобы продолжать мучить меня беспочвенной надеждой. Я это заслужил… Я знаю… Я взял ее силой и это женщины не прощают…
Дору сделал последний бесшумный шаг к отцу и опустил руку ему на плечо.
– Я заменил на люльке веревки, – сказал он ему на ухо. – Куда прикажете повесить? Сюда на кровать? У пруда? В саду?
Граф покачал головой и молча повернулся к сыну спиной.
– За что ты-то меня? Да… Все за то же… Я – чудовище…
– Рapá, позвольте мне взглянуть на сестру.
Движение головы графа походило на согласие, и Дору бесшумно двинулись к кровати. Валентина лежала в подушках, укрытая в ногах одеялом. Волосы ее были скручены на голове и спрятаны под чепец. Поверх одеяла под боком матери лежал младенец, аккуратно спеленутый теплой шалью. На голове девочки возвышался вязаный колпачок, который они с Эмилем точно не покупали.
Дору обернулся к отцу, но тот не изменил позы, только сжимал и разжимал кулаки. Дору мечтал увидеть лицо сестры, но видел лишь мочку уха. Затем скользнул взглядом по кровати и наткнулся на корзинку с клубками и спицами. Вильи умеют вязать? Впрочем, чему удивляться – это почти тоже самое, что плести венки… Но прошел всего день с родов… Нет, почти два… Впрочем, в доме с младенцем время делится не на дни, а на сон и плач.
– Дай сюда корзину!
Дору подчинился приказу отца и с ужасом увидел, как граф схватил спицы и накинул первую петлю.
– Рapá…
– Дору, я управился со спицами быстрее, чем ты со словами. Я не знаю, что решит ее мать… Сомневаюсь, что она позволит одеть ребенка…
– Вы вяжете одежду?
– Нет, я связываю воедино нервы! Можешь уйти?
Дору смотрел на угли, тлеющие в жаровне, придвинутой почти вплотную к кровати. В камине тоже трещал огонь.
– Прикажете подогреть воды для ванны? – шепотом осведомился он.
– Хватит глубокого чана. Еще рано ее купать, если только мать не решит потащить дочь в пруд без моего на то согласия. Пожалуйста, уйди. Я устал и хотел бы поспать хотя бы час, пока они обе спят.
– Простите мою назойливость, но как вы назвали свою дочь? – все не унимался Дору, с надеждой вглядываясь в вязаный колпачок, но сестра так и не повернула к брату головы.
– Мы, – граф выдержал паузу, – еще не думали про это. Я должен узнать предпочтения ее матери. Как и вы с Эмилем, я знаю про свою вилью только из книг.
– Рapá, а… – Дору замялся, надеясь, что отец сам догадается, что он желает спросить.
– Сам же слышишь, как у нее бьется сердце. У нее клыки, но это все… Это все, что я могу сказать тебе сейчас. Даже у профессора Макгилла нет ответа на твой вопрос. Спасибо ему, что он не тревожит меня.
– Я не переступаю порога без приглашения, – вдруг послышался из темноты коридора голос Эмиля. – Я – вампир. Классический.
Александр рассмеялся. Немного натужно.
– Я рад слышать тебя. Можешь войти.
– В другой раз. Спите. У меня для вас новости. Поговорим завтра.
– Эмиль, выкладывай все сейчас. И не через порог!
Эмиль бесшумно, в таких же войлочных сапогах, как были теперь на всех обитателях замка, подошел к стулу графа.
– Отец, – он присел на корточки, чтобы видеть его глаза. – Мы с вами пытались лечить симптомы. Ваша жена, конечно, ударилась головой, но… Но у нее не амнезия!
– А что тогда у нее? – спросил Александр бесцветным голосом, не выказывая никакого любопытства.
Эмиль пожевал губы и, опустив глаза к спицам, которые сжимал граф, произнес:
– У нее психологическое вытеснение!
– Говори нормальным языком. Ты не на заседании научной кафедры.
– Она вытеснила вас из своей памяти… Вытеснение случается при большом горе, а не горе ли для Валентины было знакомство с вами? С нами, – тотчас исправился Эмиль. – При психологическом вытеснении больной, а в нашем случае, больная, старается забыть все, что причиняло боль при жизни. Вы же кусали ее…
Граф кивнул, не в силах произнести ни звука.
– Ну вот. Вас, как источник горя и боли, ее мозг задвинул на самые задворки памяти. Она иногда вспоминает вас… Как бы вспышками, так ведь?
Граф опять кивнул и поднялся, чтобы медленно дойти до кровати.
– Отец, вам подобрать книги по психологическому вытеснению?
– Да, профессор, – отозвался граф Заполье, не оборачиваясь. – И сожгите их сразу. Вообще жгите всю библиотеку Она уже не пахнет типографской краской, а воняет плесенью. К тому же, как я успел выяснить за годы увлеченного чтения, с изобретением печатного пресса человечество сильно поглупело, ища ответы не в природе, а в книге… А во всемирной паутине просто запуталось, и скоро мозг людской засохнет… Идите начитайте новую лекцию и оставьте меня в покое. Полном…
– Доброго дня, отец.
Эмиль постоял у стула, пока граф не улегся на кровать поверх одеяла и не положил под голову руки, словно живой человек.
– Доброго дня, отец, – повторил Эмиль и направился к двери.
– Мне не нужны книги, – донесся до него тихий голос графа. – Все лечится любовью, чтобы не писали там ваши медицинские энциклопедии. Я дам своей вилье то, что не успел дать Валентине при жизни. Пусть у нее не осталось прошлых воспоминаний, но будут новые, которые ей не захочется забыть.
Эмиль тихо прикрыл дверь башни и уставился на Дору, который стоял, прижавшись к стене.
– Как быть? И что делать? – спросил он.
– Я не читаю по-русски, – бросил Эмиль грубо и зашагал к лестнице.
Дору нагнал его.
– Эмиль, что ты в действительности хочешь? Счастье отцу или славы себе? Напиши любой финал в своем романе. Никто все равно не будет его читать…
Вместо ответа Эмиль спрыгнул с лестницы, минуя ступеньки. Дору пошел обратно и прижался ухом к замочной скважине, вдруг услышав тихий шепот отца. «Святой Боже, он уже сам с собой начал разговаривать…» Дору зажмурился и заставил себя уйти в детскую, где начал швыряться игрушками, и скоро в кроватке выросла целая гора из всего, что могло походить хоть немного на баскетбольный мяч.
Граф лежал без сна, с открытыми глазами. Валентина продолжала спать, и лицо ее, в плену сна безмятежно спокойное, напоминало ему прежнюю живую девушку. В ушах даже зазвенел ее живой голос, дрожащий и звонкий, переплетавшийся когда– то с бешеным боем заходившегося страхом и желанием сердца. Голос, вырвавшийся из груди вильи у пруда, был именно таким. Рука графа легко скользнула поверх одеяла, едва касаясь спрятанного под ним обессиленного материнством тела. Вилья пошевелилась, и Александр поспешил отдернуть руку, одновременно желая и страшась ее пробуждения.
Он не хотел видеть ее суженных злых глаз. Он хотел сохранить в памяти широко распахнутые серые, с легкой поволокой слез, померещившиеся ему у пруда. Эти глаза, казалось, уже принадлежащими кому-то другому из его безвозвратно утраченного прошлого. To были глаза живой девушки, с мольбой обращенные к нему – отпустите, не губите меня… Но он все равно погубил ее.
Он потерял ее в гудящей сиренами петербургской ночи и привез в замок лишь мертвое тело, даровавшее ему дочь, а с душой ее он распрощался навечно, не вняв красноречивой немой мольбе о свободе.
– Тина, милая Тина, – зашептал граф одними губами. – Вернись хоть на миг ярким солнечным светом в непроглядной тьме моей вечной ночи.
Младенец, до сих пор мирно лежавший под боком матери, зашевелился, и тишина спальни наполнилась отрывистым детским плачем, становившимся с каждой секундой все звонче и звонче. Граф медлил, словно скованный петербургскими воспоминаниями, и рука его коснулась уже не шали, а холодных пальцев вильи.
Валентина скинула с себя одеяло, оставшись лишь в затянутом на лбу чепце, и подтянула ребенка к груди. Плач тотчас прекратился, и на смену ему пришел треск рвущейся ткани, летящей на пол рваными лоскутками. Граф не останавливал вилью, сдиравшую с ребенка пеленки. Он жмурился, боясь расплакаться при виде суженных злобой серых глаз. Все надежды тщетны… Слишком много боли успело познать это маленькое, ныне молчащее, сердце. Слишком много…
Но все же Александр заставил себя открыть глаза. Вилья уже сорвала с головы чепец, и волосы ее обволакивали тельце ребенка, подобно кокону. Граф молча поднялся и направился к камину, чтобы захватить на совок немного горящих углей для жаровни, продолжавшей стоять подле кровати. Он понимал, что им обоим не оценить температуры в комнате, ребенок же не пожалуется на холод словами, а разные нотки детского плача ему еще предстояло выучить. Нянек нынче нет.
Александр не решился забраться в кровать и присел в изножье. Теперь он смотрел не на мать, а на сморщенные пяточки, выбивавшиеся из льняных волос. Лица ребенка за материнской рукой не было видно вовсе, но вот вилья переложила дочь на другую грудь, и теперь, подавшись немного вперед, граф смог увидеть крохотный носик. Вилья что-то мурлыкала совсем тихо, и разобрать слов оказалось не под силу даже вампирскому слуху. Да и не было там слов, из уст ее вырывались первобытные вечные звуки, которыми веками матери убаюкивали младенцев.
Граф сидел тихо, покорно ожидая окончания кормления, чтобы попросить подержать малышку хоть минуту, но мать, будто читая его мысли, еще сильнее прижала дитя к груди, пряча в волосы по самый носик.
– Она – моя, – четко слышалось сквозь мурлыканье, и граф не поднимал рук.
– Я не пойду против твоего желания, – сказал он со вздохом. – Я дождусь, когда ты сама призовешь меня, чтобы признать за мной отцовство. А пока я буду смиренным волком сидеть у твоих ног.
– Я хочу к своему пруду.
Граф вздрогнул, увидев перед собой пустые подушки, слегка намоченные младенцем. Вилья стояла подле окна, занеся на подоконник ногу, крепко прижимая спящего ребенка к груди. Она стояла перед ним бледная и худая, как и раньше, словно никогда и не рожала. Волосы все пошли на пеленки малышу, и ничего не могло бы скрыть провисший живот, который бесследно исчез вместе с родовой болью. Теперь живой здесь была только его дочь, теплая и сопящая под материнскими волосами. Его дочь…
– Она – моя, – повторяла вилья, смотря будто сквозь него.
– Дождись здесь лета. Ты застудишь ребенка у пруда. Я уйду, если ты так хочешь.
Он говорил тихо, боясь спугнуть ее, но Валентина все равно не слушала его увещеваний. Она подняла на подоконник вторую ногу.
– Я прошу тебя, прошу…
Только граф поздно метнулся к окну. Вилья уже растворила его спиной и исчезла в ночной тьме вместе с младенцем. Он схватился руками за портьеры и с рычанием рванул на себя.
– Она – моя, – повторял он слова беглянки. – Она – моя!
Глава 20 «Убийство мечты»
Граф не решался выглянуть в сад, продолжая сжимать в руках обрывки портьер. Он проклинал себя за то, что позволил Серджиу расколотить окно и вставить новые стекла. И вдруг он услышал пронзительный детский плач. Александр тотчас разжал пальцы и толкнул захлопнувшуюся раму так, что вниз скова посыпались осколки стекла. Пальцы его впились в подоконник, оставляя в старом дереве заломы: внизу на траве неподвижно лежала та, которая когда-то была Валентиной, а на груди ее шевелился запутавшийся в волосах младенец, неистово заходясь в крике о помощи.
Граф вскочил на подоконник и камнем упал вниз. Пальцы его рвали льняные волосы до тех пор, пока он не смог прижать к груди покрасневшего от плача ребенка. Глаза дочери были закрыты, губы тряслись. Граф тоже не мог сдержать дрожь, пробившую все его тело. Он кутал ребенка в свою тонкую рубашку, цепляясь трясущимися пальцами за пуговицы. Он прятал глаза у себя на груди, потому что успел заметить в уголке рта неподвижной вильи тонкую темную струйку.
А вот неистового вопля сдержать не смог, но даже через него Александр услышал бесшумные шаги сыновей.
– Не подходите!
Эмиль замер, не смея приблизиться к коленопреклоненному графу. Дору уперся ему в спину, не заметив, как тот остановился. Взгляд его был намертво прикован к безжизненному телу вильи.
– Нет, подойди… Дору, ты! Возьми…
Дору скинул куртку и закутал в нее плачущую сестру.
– Эмиль, а ты разрой могилу…
Голос графа дрогнул и стих. Эмиль медленно опустился на колени рядом с ним и потянулся к вилье.
– Не надо! Все действительно кончено, – голос Александра больше не дрожал. – За все следует расплата. И там, на самом дне… Там ящик для Библии с серебряным окладом. В нем…
Граф снова замер, так и не подняв глаз на приемного сына, но тот понял, о чем просит его граф.
– Я достану рубаху, – Эмиль поднялся на ноги и отряхнул джинсы от росы. – Куда ее принести? Вы ведь…
– Да, – кивнул граф, не отрываясь от волос вильи, которые он теперь накручивал на пальцы, кривясь от детского плача. – Что-то удержало меня, и я не убрал из склепа гроб… Судьбу не обманешь.
Ребенок продолжал плакать в тепле братской куртки, тщетно ища материнскую грудь.
– Рapá, как мне успокоить… – начал робко Дору, дрожащими руками прижимаю к груди хрупкое тельце сестры.
– Дай пока палец. Ей хватит пары капель твоей крови. И у нас есть козы… Мы не успели дать имя, но сейчас я…
Дору кивнул и двинулся в сторону арки. Эмиль пошел следом, то и дело оглядываясь на графа.
– Оставь его, – буркнул Дору, убыстряя шаг. – Пусть сходит с ума в одиночестве. Я больше не хочу в этом участвовать.
– Послушай, а вдруг она опять… Ну, притворяется, чтобы выпросить рубаху? – спросил Эмиль и, продолжая лицезреть спину брата, добавил внушительное: – Ты меня слышишь? Все вильи – лгуньи!
Дору замер и обернулся к вздрагивающему профессору.
– Эмиль, – он расправил куртку вокруг младенца, покрасневшего от натужного плача. – Ну какая же мать это выдержит?
– Может, ты прав… Бедный граф… – Эмиль закусил костяшку указательного пальца и тихо всхлипнул. – Не надо поить ее кровью! У нас есть смесь. Она шла в нагрузку.
– Я сумею прочитать инструкцию. Иди копай!
Они разминулись у двери. Эмиль потребовал у горбуна лопату и заступ.
– А вы уверены, что она… – нерешительно спросил Серджиу, когда ему объяснили, зачем нужны инструменты.
– Два раза подряд чудеса не случаются.
В голосе Эмиля горбун не услышал грусти, лишь странное спокойствие, походившее на пустоту. Вампир работал молча. Отбросив заступ, он взялся за лопату: молодая трава летела в сторону и очень быстро исчезла под комьями свежей земли. Эмиль спрыгнул в яму и принялся копать с остервенением. Лопата продолжала спокойно погружаться в землю, а темной головы уже не было видно.
– Серджиу!
Горбун заглянул в яму: плечи вампира дрожали.
– Что с вами, профессор Макгилл?
– С меня словно сдирают кожу…
Горбун еле успел отпрыгнуть от ямы, когда на траву упал выскочивший из могилы вампир.
– Я не могу достать Библию, – прошептал он, не поднимая головы. – Ты сможешь? Тащи веревку. Я буду держать тебя.
Эмиль сел и уставился на руку: скрючившиеся пальцы напоминали сушеный банан.
– Знаешь, почему я стал бояться Бога?
Горбун мотнул головой.
– Потому что это я убил Валентину. Я убивал на войне, чтобы жить. А ее я убил из любопытства. Тащи веревку. Граф ждет.
Горбун поразил вампира своим проворством. Он почти без его помощи достал ларец из могилы, вынул Библию и распятие. Эмиль перехватил белоснежную рубаху, и та теперь медленно, точно знамя, парила в ночном вязком воздухе. Или словно крыло Ангела. Руки продолжали гудеть, но Эмиль не разгибал пальцы, боясь потерять рубаху. Она казалась ему абсолютно невесомой и готовой упорхнуть из его рук быстрокрылой птицей.
Он поднялся и на полусогнутых ногах двинулся к склепу, нарочно выбрав обходной путь, чтобы ненароком не выйти к тому месту, где они оставили графа наедине с мертвой вильей. Эмиль брел с опущенной головой, гася в себе желание подуть на обожженные руки. Ткань причиняла боль, но Эмиль не смел разжать рук – его ноша была намного важнее страданий никчемного убийцы. Он жмурился, чтобы смахнуть проступившие на светлых ресницах слезы, и то и дело ускорял шаг. Наконец, достигнув склепа, он толкнул увесистую дверь дрожащей коленкой и опустил свою ношу в гроб, который продолжал стоять под окном раскрытым. Вилья ни разу так и не зашла в склеп.
Его миссия исполнена, теперь стоит убедиться, что Дору справляется со своей. Эмиль двинулся к замку, растопырив пальцы. К закату все пройдет, а сейчас он должен мужественно вынести боль, ведь боль графа не исчезнет на закате дня, а лишь еще больше разгорится в ужасной темноте одинокого гроба. Эмиль снова непроизвольно шмыгнул, уже не зная точно, чувствует ли боль за себя или скорбит по мечте графа.
Дору оставался в детской – вокруг него были разбросаны игрушки, ко кроватка по– прежнему пустовала. Он осторожно опустил голову сестренки на свой согнутый локоть и, еще раз встряхнув бутылочкой, выдавил небольшую каплю себе на запястье, а потом, пожав плечами от невозможности распознать температуру смеси, поднес соску к крохотному округлившемуся ротику. Младенец пару раз дернулся в сторону, а потом ухватился за соску. Только старший брат не успел улыбнуться, потому что сестренка вытолкала соску язычком и стала заходиться плачем. Рука Дору дрожала, настолько велика была его обида на мир, такой несправедливый для этого маленького существа.
– Ну что ты, – Дору переложил ребенка на другую руку, поправляя розовое одеяльце, и вновь предложил соску.
Малышка крутила головой, била брата в живот ножками, боролась с одеялом, стараясь вытянуть ручки. Рука Дору мягко скользнула под одеяло, чтобы поддержать головку, и ребенок наконец взял соску. Брат смотрел, как раздуваются щечки малышки и как медленно опускается уровень смеси. Пока он гадал, сколько должен съесть двухдневный ребенок, малышка уже уснула, и соска выскользнула из крохотного ротика. Дору вздрогнул, заметив, что верх одеяльца тут же стал мокрым от молока, сочившегося из бутылки. Он поднес соску к глазам и увидел, что по ее бокам рядом с фабричными красовались две новые рваные дырочки.
– Это она что, зубами?
Эмиль вырос подле кресла-качалки бесшумно, но с ветром, потому Дору даже откинулся назад и мягко раскачался.
– Выходит, да… Как же мать ее кормила…
Дору поднял глаза на брата и помрачнел.
– Что у тебя с руками?
Эмиль опустил глаза и спрятал руки за спиной.
– Я стал классическим вампиром. Классическим убийцей… Помощь Серджиу с церковным серебром мне очень пригодилась.
Дору раскачался еще сильнее и потом вдруг резко вскочил из кресла и заходил по комнате, качая ребенка.
– Сходи проведай отца.
– Но ты же сам сказал, что мы больше не лезем.
– Яс горяча… Иди же! Я не могу положить ребенка – вдруг она проснется, я и так с трудом ее угомонил.
Веко у Дору нервно дергалось и глаза лихорадочно блестели.
– За что же это? Ну почему? – тараторил юный граф трясущимися губами. – Я проклинал эту вилью, но сейчас… Да я бы все ей простил, только бы она вернулась к отцу. Ну как же так… Ребенок, что мы станем с ней делать… Нам надо срочно искать няньку. Но как найти няньку в замок с вампирами? Я с ума сойду, я просто сойду с ума… Он ведь теперь рыдать будет, а я… Ну какая из меня нянька! Я толком накормить ее не мог! Сколько она должна была съесть?
– Мало, – уклончиво ответил профессор Макгилл, потому как не знал ответа на заданный вопрос. – Ты успокойся, ведь ребенку твои нервы передадутся. Ты глянь, как трясешь ее. Сядь в кресло. Я найду отца, найду…
Эмиль пятясь вышел из детской и побежал вниз. Ему вдруг самому захотелось плакать – от бессилия. Зачем он идет к графу? Что он может ему сказать? Да и захочет ли тот видеть его? Кто такой Эмиль Макгилл? Никто… Ему обеспечили совершенно спокойное столетие с кучей книг и свободного времени, без вечного страха перед будущим. У него отобрали жизнь и взамен вручили мечту. Он тоже хотел вложить мечту в холодные холеные руки графа Заполье как благодарность… А вышло так, что он убил его мечту. Но неужели мечты вампира так же просты, как и смертного? Неужели страх одиночества так же безжалостен к вампиру, как и к человеку? Неужели одиночество графа вечно…
– Она спит?
Эмиль вздрогнул и в ужасе уставился в спокойное лицо хозяина замка. Александр Заполье стоял в шаге от него, а за спиной чернела закрытая дверь. Эмиль вздрогнул снова, потому что не слышал скрежета засова, настолько ушел в себя. Он не смог разомкнуть губ, поэтому просто кивнул.
– Я зашел за ножницами, – ответил граф на еще не зародившийся в голове Эмиля вопрос. – Они в игровой. Принеси. Будь добр. У меня ноги мокрые.
Эмиль уставился на босые ноги графа и ка его закатанные до колен брюки.
– Ей бы не понравились окровавленные волосы, – вновь предупредил вопрос граф.
Эмиль быстро кивнул и опрометью кинулся в игровую комнату. Разворошил солому и схватил увесистые ножницы, но тут же вскрикнул от боли. Ножницы упали на пол, отбив большой палец ноги. Он не должен был почувствовать боль, но запрыгал на одной ноге, словно снова стал человеком. Руки горели, но он все равно нашел в себе силы поднять ножницы и вернуться с ними в гостиную.
– Как ты это сделал? – граф смотрел на обезображенные руки приемного сына. – Чем?
Эмиль пожал плечами, осторожно шевеля пальцами, получившими свободу от ножниц.
– Я думаю, что это из-за Валентины. Я наконец-то убил человека. Для этого не обязательно выпивать из него всю кровь.
– Мы все слабы, Эмиль, все… Я плакал и буду плакать еще долго. И я не подумаю скрывать от вас свои слезы. Я не злюсь на тебя. Не думай. И потом, когда мечты сбываются, тоже бывает очень больно…
Он отвернулся от приемного сына и молча направился к выходу во двор. Но у порога позвал его:
– Следуй за мной.
Они не проронили ни звука, идя к пруду. Тело вильи лежало в воде у самого берега. Волосы были разбросаны по камню, словно хозяйка решила просушить их на солнышке. Граф молча присел рядом, взял первую прядь и обрезал ее чуть ли не до лопаток.
– Зачем? – одними губами спросил Эмиль и тут же ответил себе: – Хотите оставить, как память? Я знаю, есть такой обычай…
– Нет, – мотнул головой граф и, бросив на колени Эмиля отрезанную прядь, принялся резать следующую. – Я хочу заменить волосы на марионетке.
Эмиль сжался, чтобы удержать животом падающие на колени пряди. Он смотрел на графа. На его бледное спокойное лицо и не мог понять, что с тем происходит. Он был бы рад услышать дикий вой, потому что подобное спокойствие не подходило горю. Неужели они с Дору правы, и граф нисколько не любил Валентину, и все, что ему было нужно от вильи, это ее ребенок? И смерть матери даже на руку графу, ведь теперь никто не станет между ним и дочерью. У девочки клыки. Значит, рано или поздно она превратится в вампира. Уж тут-то даже профессорская степень не нужна, чтобы сопоставить очевидные факты.
– Отнеси волосы в мой кабинет и положи в ящик стола. Любой, они все пусты.
Эмиль вновь вздрогнул от неожиданного возвращения к реальности, от которой безжалостно уносили его мысли. Он подтянул зубами джемпер и двинулся к замку. Граф не остановил его, не предложил помощи, не пожалел его больные руки. Он остался стоять на коленях подле мертвой, теперь по настоящему мертвой девушки. Волосы вильи больше не касались воды. Граф обрезал их неровно и как-то даже рвано, и беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы Эмиль вздрогнул, признав в трупе прежнюю Валентину.
