Текст книги "Седьмой урок"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Понимать – воздействовать, игнорируя факты?

– Анализируя факты, как ты сам требуешь. Что такое мой труд, учительство, школа? Это прежде всего познание нового, самой новейшей нови со всем ее великим, радостным и тревожным. И могучая поросль, и мелкие кусты. Которые также являются действительностью, хоть и не всегда приятной. Для того, чтобы организовывать, я должна видеть все таким, как есть.

Саранцев знал, что остановить Катюшу, когда ее осеняло, невозможно, и не пытался прерывать.

– Истеричка? Да, истеричка. Но она вошла в мой класс. Такая, как есть. На картинках рисуют несравненно более приятных, белее совершенных. Но передо мной не картинки, а живой класс. Сейчас многие педагоги жалуются: «не такие дети»; в прошлые наборы были «такие», а теперь «не такие», трудные, сложные… Что делать? Не знаю, у меня нет рецепта. Я сама новенькая, еще не педагог, не учитель и даже не шкраб, а всего лишь человек, познавший ответственность перед своим классом.

Позвонили.

– Ну, вот… – порывисто поднялась Катерина Михайловна, – погоди, Толик, я открою…

Саранцев прислушивался к ее шагам – все такая же быстрая и шаги рассыпались звонко, как в школьном коридоре, – девочка с высшим образованием. Открыла дверь, не спрашивая, кто пришел, притихла и только уж потом:

– Маринка! Марина Боса!

– Я пришла, Катерина Михайловна… Я должна…

– Я ждала тебя. Я знала, что придешь!

– Я должна рассказать… Я долго не решалась…

– Хорошо, хорошо… Заходи, Мариночка. Я очень ждала тебя!

Рассказ Марины

Накануне дед наш ворожил по вечерней зорьке: солнце, мол, ушло в тучи и весь край неба над тучами разгорелся багровым огнем.

Перед рассветом что-то разбудило меня, тополя метались, стучали в окна. Пошла в школу пораньше, не сиделось дома. Причесалась гладко, туго повязалась косынкой, чтобы ветер не растрепал. На перекрестке вырвались сквозняки, обдали песком и цементом. Отбивалась от ветра и чуть было не споткнулась о ступеньку подъезда, в котором пряталась от ребят.

Вдруг на третьем этаже сквозняком распахнуло окно, посыпались осколки. Над головой закружил подхваченный ветром небольшой обрывок бумаги. Я не обратила бы на него внимания, но в окне появилось встревоженное, распухшее лицо, протянулась рука, словно хотела поймать листок. Я подумала: наверно, какой-то важный документ. Кинулась за листком – обыкновенный клочок почтовой бумаги. Написано что-то, фиолетовые чернила. Всего одна строчка. Я не хотела читать, зачем мне чужое? Но строчка так и осталась перед глазами «ни винить некого…» А из подъезда выбежал суетливый человек. Улыбается, благодарит. Выхватил листок и шмыгнул в подъезд. Я иду за ним, – показалось, что Тасин «хозяин» из кафе-ресторана. Голова такая же маленькая под модной велюровой шляпой и шагает так же нахально, но потом вдруг оглядывается.

И вот уж лестница, первая площадка, вторая.

А я все иду за ним…

У раскрытой двери он внезапно остановился, вижу, совсем другой человек. Хлопнула дверь, щелкнул замок.

Потом соседская дверь чуть-чуть приоткрылась, узкой щелочкой, ничего не видать, только вверху напудренный нос и внизу черный, блестящий нос косолапой собачонки. И сразу оба носа исчезли, дверь закрылась.

…А после уроков я узнала о том, что произошло.

Катерина Михайловна и Саранцев проводили Марину «до самой хаты», рассказывала потом Маринка. Бабця накинулась было на нее: «де блукала?» Но, приметив чужих, всполошилась; сгорбленная, морщинистая, как пересохшая земля, застыла на пороге. Потом, угадав добрых людей, успокоилась, хоть все еще продолжала ворчать – вот раньше жили, а теперь живут…

Катерине Михайловне вспомнилось сказанное Саранцевым: «Хату снесут».

Хату снесут, но живая душа ее незыблемо утвердится в новом возникающем мире. Великая честь и великая радость хоть малой долей содействовать счастью, жизнестойкости, силе разума этого мира, детей его…

– Итак, твой честный, непосредственный, искренний парень не явился. И не явится, надо полагать, – проговорил Анатолий.

– Меня всегда раздражала твоя категоричность.

– Не явится по той простой причине, что в данный момент застрял в погребке, уперся локтями в стойку, глубоко осмысливает бытие.

– Ты видел его?

– Торчит в кабачке. Раскис. Пьет. Разглагольствует.

– Как все это обидно, Толик. Неглупый парень. Душевный. Ты бы послушал его.

– Почему он не явился? Вот что хотел бы услышать. Почему не явился? Что это? Широта души, не укладывающейся в рамках времени и пространства? Малодушие? А впрочем, черт с ним. Обошлись без него…

– Значит, тебе все известно? Не терял даром времени в кафе?

– А ты думаешь, легко пробиться сквозь этот барьер неизвестных? Происшествие в сгустке жизни. Пробейся сквозь этот сгусток. Все эти завсегдатаи – Русланы, Викторы. И этот Сергей – участливый или причастный?

Шеф Саранцева слыл в отделении человеком правильным, требовательным, справедливым, а главное разумным, что всегда надлежаще ценится подчиненными, особенно молодежью. Это и в прозвищах отражалось: Сам, Вий, Старик – говорили о нем за глаза.

Молодых подкупало то, что войдя в кабинет, они прежде всего встречали человеческий взгляд, а потом уже отдавали должное регалиям и знакам служебного отличия.

– Вот тебе ниточка, Саранцев, – напутствовал вчера Анатолия Богдан Игнатьевич, – распутывай клубочек.

Но клубочек ускользал, ниточка оборвалась. Саранцев торопливо собирал в папку мелко исписанные листки, шелест бумаги раздражал его, раздражала эта бумажность подшитого дела, за которой не было еще подлинного раскрытия. Он повертел папку, бросил на стол, снова перебирал листы, когда вдруг кто-то приоткрыл дверь:

– Саранцев, тут к тебе!

И вслед за тем на пороге появился невысокий, по-спортивному собранный гражданин неопределенного возраста:

– Разрешите? – и тут же, без долгих слов: – Я относительно девицы из тридцать третьего номера. Относительно случая на Новом проспекте, дом номер тридцать три.

– Садитесь, – предложил Саранцев, стараясь подавить непрошеную встревоженность, – садитесь. С кем говорю и зачем явились?

– Егорий Крейда. Имел прозвище – Жорка. Но в настоящее время именуюсь в соответствии с паспортом. Слесарь «Металлмашпрома», специально по кассам.

– Повторите, какая специальность? – не разобрал Саранцев.

– По несгораемым кассам, по ремонту сейфов.

– По ремонту? – приглядывался к посетителю Анатолий.

– Так точно, по ремонту и установке. Разъездной.

– Как вы сказали?

– Разъездной, говорю. По вызову.

– И много приходится разъезжать?

– Дело показывает.

– Что же привело вас сюда?

– Я уже сообщил, относительно этой самой девицы.

– Она что, знакомая ваша? – уставился на посетителя Саранцев.

– Да, можно сказать, – не отвел глаза Егорий, – с давнего времени.

– Рассказывайте. И, если уж явились, рассказывайте точно, – предупредил Саранцев.

– Затем и пришел, начальник.

– В данный момент можете говорить: товарищ следователь.

– Понял, если доверяете, – поспешно продолжал Егорий Крейда. – Что имею заявить? Я так считаю, зачем мне лишнее на себя брать? Я свое отбыл. Все чисто. У меня сейчас совершенно другая жизнь.

– Сколько имели судимостей? Две или более?

– Хватит с меня двух. Вот так! – Крейда поднял руку над головой.

– Значит, две?

– Рецидив подгоняете, товарищ следователь? А вы не подгоняйте. Одно на одно не приходится. Вы меня послушайте, что я вам сейчас говорю. Точно указываю: имею характеристики и поощрения. Намереваюсь, как наилучше. И не желаю принимать чужих пятен.

– Ближе к делу, Крейда! Вы чем-то взволнованы?

– Именно взволнован. Каждый взволновался бы на моем месте. Эта девица, про которую вы знаете, вполне была чистая гражданка. Ни в чем замешана не была. Это я точно говорю. Познакомился случайно. Гулял с ней, ни во что не путал. Я еще тогда завязать хотел. Годы идут, товарищ следователь. А куда идут? Что мы хорошего видим? Сами знаете. Думал, вернусь, может, что получится. У меня и в мыслях не было ее запутывать.

– Ну, и как в дальнейшем, потом, когда вернулись?

– Сейчас обо всем доложу. Я в данный момент на хорошем счету, товарищ следователь. Точно говорю. И могу еще выше пойти. Короче сказать, интересы мои переменились. И у нее не оставалось уже прежнего интереса ко мне.

– Ближе к делу, – торопил Саранцев.

– Понял. Перехожу, – засуетился Егорий, – должен был зайти к этой девице в тот самый день.

– Должен был или заходил? – подался вперед Саранцев.

– Не заходил я! – вскинулся Егорий. – Не заходил! – лицо его побагровело, а потом кровь схлынула, он судорожно задвигал губами, как будто пережевывал трудный кусок, – собирался зайти, однако не зашел. Честно говорю – собирался. И дружку своему бывшему так сказал: зайду, мол, к одной модерной девице в тридцать третьем номере. Не отрицаю, было говорено. Но не зашел.

– Погодите, – придвинулся к нему Саранцев, – уточним для порядка имя и отчество дружка.

– Сережка. Сергей Сергеев. Студент одного института, не знаю в точности – которого, не интересовался. Мы с ним на одной квартире проживали.

– Вот как, на одной квартире Значит – Сергеев? И сказали ему…

– Да, сказал: зайду, мол, проведаю девицу Я познакомить их намеревался, предполагал, что подойдут друг другу.

– Еще уточним – давно с Сергеевым приятельствуете?

– Давно, до судимости.

– У тебя все судимостями измеряется, Крейда!

– Куда денешься, гражданин следователь, из песни слов не выкинешь.

– Хороша у тебя песня!

– Какая есть, гражданин следователь. И то сказать – была б хороша, не стал бы менять!

– Дальше! – перебил его Саранцев. – Намеревались пойти и не пошли. Где же вы были в этот день и в этот час?

– Сейчас все точно, – собирался с мыслями Егорий Крейда, – я собственно, что хотел сообщить? Главное сообщить хотел: видел я этого, который был у нее, с которым сошлась до моего возвращения.

– Который – который! Путаешь, Крейда!

– Я не путаю, гражданин следователь, я точно говорю. Видел его с нею. И разговор слыхал. Такой разговор, если б раньше на меня, я б его… Однако в настоящее время не счел возможным вмешиваться. Последний он человек, гражданин следователь!

– Не пойму, Крейда. Начали излагать одно, теперь другое?

– Вы спрашивали, я отвечал. А я за этим другим и пришел. Мне девку жаль, гражданин следователь, это я вполне честно говорю. Девка подходящая, никому не мешала.

– Точней, Егорий Крейда! Точнее! Назовите имя этого человека, фамилию. Кто, где проживает, где работает?

– Если б я знал, гражданин следователь. Знаю, что запутал он ее. Только всего и знаю.

Саранцев недоверчиво покосился на Егория:

– Не пойму тебя, Крейда. Не пойму, чего добиваешься?

– А я сказал – не желаю чужие пятна на себя брать. Кто сотворил, нехай тот и отвечает.

– Ладно, давай по порядку, давай сперва о себе: давай час и место пребывания в тот день!

– Часа не могу знать. Не могу знать часа. Не могу знать, когда это произошло!

– Допустим, – досадливо повел плечом Саранцев, – а где был весь тот день? Ну, начнем с предшествовавшего вечера?

– Перед тем, то есть, как вы указываете, вечером. Да, собственно, это не имеет значения. Ее утром видели.

– Хорошо, начнем с утра. Где утром был и в последующие часы?

– А где мне быть? На работе.

– На работе?

– На работе.

– Припомни хорошенько.

– Что ж тут помнить. Даже очень хорошо помню.

– И полностью отвечаешь за свои слова?

– А как же иначе? Дело не сложное. Вы спросили – я ответил.

– Значит, с полной определенностью утверждаешь, что в тот день был на работе?

– Совершенно определенно. Все видели. И не знаю, что вы имеете ко мне, гражданин следователь.

– Сейчас поясню: упустил маленькую подробность, Крейда! Пустячную деталь.

– Какую подробность? – тяжело перевел дух Крейда.

– А такую – охотно подскажу. Насколько мне известно, «Металлмашпром» перешел на пятидневку, и у них был выходной. Возможно, я ошибаюсь?

– А я и не говорил, что был в мастерских; я сказал – на работе.

– Какая ж такая работенка попалась в выходной день?

– Подвернулось предложение, верней вызов. Проще сказать, просьба по старой памяти.

– Какое ж предложение?

– Известно какое – по сейфам. По несгораемой кассе.

– Ну и как? Не сгорела? Касса, касса спрашиваю, не сгорела?

– Что вы, товарищ следователь, полный порядок. И благодарность от начальника отделения.

– От кого?

– От товарища начальника третьего подрайона милиции. Они меня по старому знакомству пригласили.

– Кто пригласил?

– Третий подрайон, говорю. Я у них перед самой судимостью проходил. Начальник сразу признал меня и спрашивает: «Писателя О’Генри читал, Егорий Крейда?» А я отвечаю: «Всех и каждого не перечитаешь». – «Ну, хорошо, – говорит, – ты нам замок в несгораемой почини, а я тебе после расскажу». Да так и не рассказал, вызвали на совещание. У них там всегда, если чепе, непременно совещание.

– И что же ты там – весь день пробыл? – допрашивал Саранцев.

– А куда денешься? Вас бы пригласили, и вы пробыли б.

– Ну, тут у тебя надежное алиби, – усмехнулся Саранцев, – железное, несгораемое.

– Это вам требуется мое алиби, – вспылил Крейда, – а у меня свое, я по совести пришел, по доброй воле. Чужие пятна мне ни к чему, своих хватает. И эту девушку по совести жаль. Я ее с хорошим человеком намеревался познакомить.

– Значит, ты считаешь Сергеева человеком хорошим?

– А что ж, человек как человек. Поцарапались, это правда. Но это наше личное, к делу отношения не имеет.

– Тогда перейдем к тому, что имеет отношение.

– Докладывал уже. Запутал ее. Этот, с которым сошлась. Как змеи боялась…

– Ты сказал – боялась. Значит, говорила с тобой об этом человеке? Защиты искала, просила помочь?

– Ничего не просила…

– Как же так – опасаться опасалась, а говорить не говорила?

– Таилась. Все «потом-потом». Знаете, как у них: «Не спрашивай, не допытывайся. Потом сама расскажу». А вот этого «потом» и не произошло. Оборвалось!

– Так и не пытался поговорить откровенно, как с близкой женщиной? Не имел намерения прямо спросить?

– Было намерение. Особенно, когда встретил этого у самой ее двери, навстречу шел. Как раз, думаю, выпадает, – обо всем раз и навсегда. Однако не застал ее. И он, видно, не достучался, потому и повернул от двери. Ну, в магазин я не пошел, какой может быть серьезный разговор в магазине? На другой день обратно не застал. А на следующий в подрайон пригласили. Закончил кассу и снова к ней. А там уж и протокол составили.

Крейда поник, сидел пришибленный и, казалось, уже раскаивался, что явился сюда.

Но в следующий миг злоба снова закипела в нем.

– А все равно прижму его. Вот до этих самых дверочек! Честно говорю…

Анатолий украдкой присматривался к Егорию, стараясь понять его, уяснить представление Егория о честности, – осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь человеческое?

О’Генри он не читал.

Но уголовный кодекс несомненно изучил до тонкости.

Анатолию казалось уже, что Крейда, – бывалый, отмеченный судимостями жулик, – водит его, малоопытного, начинающего следователя. Знает все, а может, и причастен, связан с шайкой и только прикидывается дурачком. Напуган угрозами Сергеева и мутит, темнит картину преступления. Накипала злоба, Анатолий стучал уже кулаком по столу, а Крейда смотрел на него потемневшими, понимающими глазами.

– Еще вопрос, Крейда. После того, как увидел с этим твою девушку, встречал его где-нибудь? Припомни хорошенько. Это очень важно В магазинах, в кафе; может, отдыхает где, развлекается, увлекается чем-либо; может, в каком-нибудь учреждении или у входа в учреждение? Припомни, Крейда!

– Затем и пришел, товарищ следователь. Распорядитесь – со мной кого-либо. Завтра – бега.

– Какие бега?

– Обыкновенно – испытание рысистых…

– Ты что, играешь на бегах?

– Нет. Не болею. Однако следовал за ним, за этим самым. Ну, который дорогу мне перешел. Интересовался его личностью.

– Что же ты молчал? – вскочил Саранцев. – Ты что дурочку разыгрываешь!

– Да вот так… – развел руками Крейда, – с этим сюда и шел. А вот, значит, другие ваши вопросы забили голову.

– Когда это было?

– Да сразу, как вернулся. Когда впервой столкнулся с  н и м  у моей. Хотел знать, кто привязался.

– У нее не могли спросить?

– У нее спросить? – усмехнулся Жорка, – а что она знала? Она сама ничего тогда не знала… – Крейда выжидающе уставился на Саранцева. – Как же теперь, товарищ следователь? Относительно ипподрома? Может, и нашей лошадке повезет?

Саранцев перекладывал бумаги, отложил бумаги, подошел к Егорию.

– Я сам пойду с тобой, Крейда. Вместе поглядим на лошадок.

Анатолий Саранцев никогда не посещал ипподрома, не играл на бегах, так и прошли его лета без лихорадки и азарта, выпала судьба уравновешенного в этом отношении человека, более увлекающегося общественными явлениями, чем игрой. О бегах он знал понаслышке, да по аляповатым кадрам боевиков, оглушающим гулом трибун, цокотом копыт, воем толпы, пестротой зрелища.

Анатолия поразила тишина и серость входа, ничем не отличавшегося от подступов к любому заброшенному окраинному саду, – легко было угадать, что выпал неудачный день, настоящего праздника не было.

– Два на трибуну! – подошел к окошку кассы Анатолий.

Егорий Крейда одернул Анатолия:

– Обойдемся входными.

Проследовали аллеей, отгороженной от городского шума тополями; обогнули здание, которое могло быть и кинотеатром, и торговой конторой, и захудалым, старомодным, присутственным строением.

И снова бросилась в глаза обыденность окружающего, приглушенность трибун, всего происходящего: ни азарта, ни страсти, ни увлеченности бегом. Стало даже обидно, что не в разгар, а в такое время пришли.

Толпятся у барьера, даже не толпятся, а прижимаются к барьеру, едва слышный говорок бежит вдоль рядов – по всему видать, день выпал будничный, не разыгрались еще лошадки, И ставки ставят, и выдачи принимают, проигрывают-выигрывают молча, с постными лицами, даже у окошка тотализатора все та же будничность, словно повседневную службу несут. Нет еще настоящего бега на беговых дорожках. Хоть дорожки легкие и ветер не в помеху, и температура плюс восемнадцать, лошади дышат хорошо, выглядят резво.

Вся обстановка не в привычку Саранцеву; но более всего поразили дети, присутствие детей – не подростков, соблазненных игрой, а детей, малых ребят, попавших на ипподром раньше, чем впервые войти в школу. Увязались за родителями, шныряют всюду беззаботно, по-домашнему; сразу бросалась в глаза именно эта домашность, привычность. Никто из ребятишек не стремился пробиться вперед, протолкаться поближе к дорожке, поглазеть на лошадок, на разноцветные камзолы и шлемы, подивиться яркости нарядов. Даже не глянув в сторону барьера, кружили они по двору, занятые своими детскими играми: а куда денешься?

Удивительная детская способность бытовать в самых неподходящих местах, завтракать в забегаловках, подавать карты картежникам.

Конечно, можно запретить. Как запрещают фильмы до шестнадцати лет. С таким же успехом.

Требуется нечто иное.

Требуется то, чего никогда не было на нашей планете, – всеобщее внимание, всеобщая ответственность.

Саранцев поглядывал на трибуну, пытаясь разыскать неизвестного, узнать незнаемого. Крейда указал на него одними глазами, не поворачивая головы:

– В первом ряду, можно сказать, в ложе. Полтинников не жалеет, не то что мы с вами.

Что-то было примечательное в движениях этого человека, пренебрежительное и вместе настороженное, надменное и вместе опасливое – наглость деляги, преступившего все; и вместе с тем затаенная тревога, – а вдруг и через него перешагнут.

Но пока что крепенько сидит на своем месте, играет на лошадках. Влитой, приклепанный, свысока поглядывает. Должно быть, его гнедая правильно тянет к финишу. Чуть подался вперед – величественное, царственное движение; застыл, не двинется, не шелохнется до конца заезда – несомненно швырнул деньгу на гнедую кобылу.

Эта прикованность, окаменелость подвела Саранцева…

Егорий Крейда топтался рядом, толкал Саранцева локтем:

– Может, подсяду? Может, заведу разговор? Могу и на скандал пойти.

– Отставить, Крейда! Занимайся спокойно лошадками. Ничего не смей!

– Слушаюсь, – уныло потупился Крейда, – слушаюсь, но не согласен.

Только на миг перевел Саранцев взгляд на гнедую – неизвестный на трибуне исчез. Опустело кресло. Хоть бы программу оставил!

Крейда задергался, как бесноватый.

– Эх, завлеклись мы проклятыми рысаками!

– А ты куда смотрел?

– Смотрел-смотрел. Сказали не смей, вот и не посмел. Проморгали, товарищ следователь.

– Замолчи, так надо… – Анатолию самому себе не хотелось признаться, что прозевал самым постыдным образом.

– Теперь держи его, зачуял гад! – не мог успокоиться Крейда.