Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Саранцев: «Расскажите, пожалуйста, подробней об этой браслетке. Опишите детально, как она вам запомнилась!»
Свидетельница: «Да что описывать? Обыкновенная, не модная. Теперь таких не носят. Но узор любопытный. И камень, большой, искристый. Черный глаз в треугольнике. Потом я уже эту браслетку не видела. Наверно, отдала кому-нибудь, подарила или продала. У нее никогда ничего долго не держалось. Чуть что – в комиссионку. Или так подружкам отдаст…»
Саранцев: «Простите, очень важно уточнить – у нее что, родители с большим достатком?»
Свидетельница: «Этого вам не могу объяснить: не знаю. Я сказала – близко не были знакомы. Возможно, родители высокооплачиваемые. Возможно, от жениха подарки. Ни о чем не расспрашивала. Но, должна сказать, оставайся я здесь, дома – я бы уж заметила, поняла ее, уберегла. Я сама не легкую жизнь прожила, многим людям обязана. Можно, кажется, другого понять…»
Жилица из нижнего этажа (о ней соседи отзывались уважительно, ни о месте работы, ни о других анкетных данных не обмолвились, упомянули только: «Сына из армии ждет!..») рассказала:
– Я всегда ее каблучки над собой слышала. Остро так цокала. А то вдруг – тишина. Не слыхать. Замерла. Балахманная девчонка. Вроде, как бывает, птенец из гнезда не впору ринется…
Празднично, чисто в комнате – особая чистота ожидания. И цветы на столе чуткие, поднялись на цыпочках, так и тянутся навстречу. Портрет старого солдата на стене и рядом – молодого в парадной форме.
Все в горнице в ожидании. А ведь до осени, до срока не мало еще дней.
– Настырливый вы человек, – приветствовала Саранцева хозяюшка, – надоедливый. Все вам дотошно требуется. В который раз осчастливили?
Она вздохнула, выглянула в окно на улицу:
– Ну, что ж. И мои такие ж требовательные, хоть старший, хоть меньшой. Я уж старшему говорю: «Как только тебя на заводе держат? Поди, всем там голову заморочил!» Но, представьте, ничего, уважают. Хоть и спорят порядком. Ну и меньшой такой же, уж что наметит…
Помолчала, поглядывая на портрет молодого солдата.
– Приезжал на побывку, встретил случайно на лестнице эту девчонку, – хозяюшка указала рукой на потолок, – ну потом в магазине еще, в «Гастрономе», тут у нас… Была с каким-то пожилым. Дядя он ей, сват или брат. Заглядывал раньше, теперь не видать, не слыхать. Ну и еще на площадке встретились они с моим сыном – всего и знакомства. Здрасьте – до свидания друг дружке не сказали. Но прибегает мой меньшой после этой встречи и говорит: «Вы, мамуся, эту девчонку из внимания не выпускайте. Странная она какая-то. Жалкая. Точно мотылек, грозой оглушенный!» Ему срок в часть возвращаться, так он меня просит. А я и без него присматривалась. Еще тут одна соседка пугала меня: «Ой, гляди, береги сына!» А я ничего, я спокойная. Мой, говорю, плохим не соблазнится. А если выберет, – значит, достойного избрал человека. Не-ет! Ничего не могу сказать против этой девочки. Жизнь, она не всегда гладко складывается.
Снова помолчала.
– Говорила я с ней. Все, что было на душе, все чему жизнь научила, все сказала. Слов красивых не подбирала. Но и чернить не чернила. Как с дочкой родной говорила. Слушала меня, все понимала, со всем соглашалась. Уйдет, бывало, – личико светлое, детское. И глаза хорошие, чистые. А на другой день, как подменят, и глаза чужие, в глаза не смотрит. Что такое, думаю – человек, как человек, а то вдруг! Ну, думаю, только одно – привязалась к плохим людям. Сама не своя. Потерял себя человек. И тебе скажу: не то главная беда, когда человек с дороги сбился. Такому еще помочь можно, только руку протяни. А то беда, когда человек себя потерял, самому себе не хозяин. Что я могла сделать против тех, кого не видела и не знала?
Саранцев: – Бывало так, что она оставляла дверь квартиры незапертой?
– Да уж сколько раз! Кинет хату, завеется. А соседи переживают. Случалось, выговаривали ей, указывали. Смеется! «Ты что смеешься, – стыдим, – дверь сквозняком распахнуло, раскрыта настежь. А нам что думать?» Рукой махнет: «Да что там! Что у меня? Сейфы? Да я вроде как ангел небесный – одни крылышки за спиной!» И вот так – расправит свои крылышки и полетела…
Саранцев: – Заходил к ней кто-нибудь? Навещал? Собирались знакомые?
– Да я уж говорила. Уж сколько раз спрашивали. Последнее время никто у нее не бывал. Да и сама дома редко оставалась. Забежит, пошумит, постучит каблучками… А уж к семи непременно исчезнет. Раньше, бывало, заглядывал один, солидный. Да уж давно, говорю, не заявляется. Разошлись дорожки…
Показания ее совпадали с показаниями Роева…
Вновь просторный, запомнившийся расцвеченными плоскостями зал кафе, углом врезающийся в кварталы новостроек; перегруженная машинами трасса, проспект и пустыри, заросшие бурьяном.
Девушка в белоснежной наколке за влажной буфетной стойкой и влажные от соков и коктейлей деньги в сторонке на подносе. Завсегдатаи с соломинками – синтетическими – и без соломинок; чуть слышный, нарастающий рокоток за столиками, неразличимый разговор… Анатолию нужен сейчас этот рокочущий покой, вечерняя городская тишина, слагающаяся из подавляющих друг друга шумов, нужен отдых среди людей, когда не уходишь, а познаешь, не отчуждаешься, а приобщаешься к окружающему. Он не мог бы сейчас сказать, что привело сюда – поиск или стремление отойти от поиска, взглянуть со стороны на все и на себя, начать все сызнова, от угла, где возник и потерялся след. На душе было неспокойно, не улеглись еще разговоры в служебных кабинетах, замечания, советы, споры и насмешки друзей, горечь неудач. И должно быть, поэтому появление Крейды, надушенного и напомаженного, раздражало его. Торчит он перед глазами вопрошающий, всполошившийся, с затаенной жадностью под выстриженными бровями. Крейда был нужен ему, нужна была нить затерявшаяся, зажатая в лапах рецидивиста; Саранцев выспрашивал, выпытывал, выжимал каждое слово, а мысленно отталкивал, отбрасывал Крейду, гнал прочь, чтобы с глаз: «К черту, га-ад!..»
И обращался к нему:
– Будь добр, припомни… Еще, позволь, спросить… Давай, друг, разберемся хорошенько…
Разберемся? В чем? Что еще можно выжать из этого рыжеглазого парня, смекнувшего, кажись, которым способом можно добывать деньгу, монету, не подпадая под статью.
– Ты вот что расскажи, друг…
Друг! Что это с ним сегодня? Чистенький, с иголочки костюм, модный, но без крика; старательно сдержанные движения, точно смотрится на себя в зеркало, проверяет себя, подражает чему-то или кому-то. Тянется человек – к чему? Что с ним творится?
Непокой, раздражение Саранцева передались Крейде: Егорий ерзал, закуривал, извинялся перед соседями, что закурил, тушил о край стола папиросу, скрипел железными ножками стула. Отвечал невпопад, ощетинился – не помогал разобраться, а путал и, кажется, только о том и думал, как бы не оплошать, не уронить себя.
Саранцев умолк, досадуя на Крейду, на свою беспомощность.
В гуле улиц и новостроек, в тишине пустырей, повседневной сутолоке и скоростях затерялась нить происшедшего. Собрали накипь, сумму зарегистрированных фактов, а жизнь осталась там где-то, в глубине.
Подлетела девушка в белоснежной наколке, шепнула Крейде:
– Вас спрашивал один парень. Художник. Подождали б его. Очень хотел видеть.
– Да, вот – художник! – подхватил Саранцев. – Расскажи о нем.
– Спрашивали уже. Рассказывал.
Да, спрашивал. И не узнал главного, оставалось что-то за пределами заученных вопросов. Он был уверен – упустил самое нужное звено. Саранцев заново заставил Крейду рассказать о встречах случайных и не случайных, о людях причастных и безучастных.
Так прошел час.
Саранцев готов был отказаться от дальнейших расспросов, отступить, признаться в бесцельности встречи, когда к ним подошел Виктор Ковальчик:
– Разрешите?
И, придвинув стул, обратился к Егорию:
– Без лишних слов, верни мой рисунок. Прошу извинить, конечно. Там на обороте второй набросок. Профиль близкой мне девушки. Рассеянность! Что поделаешь… В общем, настоятельно прошу.
Крейда, не отвечая, покосился на Саранцева.
– Безусловно вернем, парень, – воскликнул тот, – рисунок в сохранности. Будь спокоен. Но, согласись, есть вещи, когда рассеянность…
– Согласен. Но так пришлось. Был расстроен. И вот с ним столкнулся, – Ковальчик снова обратился к Егорию, – встречал впоследствии этого типа?
– Да где уж там, без твоей помощи… – огрызнулся Егорий.
– А вы не встречали? – перебил Саранцев.
– Нет, с того дня… А хотелось бы встретиться, я бы уж кой о чем спросил.
Ковальчик стал было прощаться.
– Погодите, – остановил его Саранцев, – раз уж собрались тут за столиком. Потолкуем. Припомним всю эту историю. Ну, вот когда ты столкнулся в кафе с Крейдой. И еще до этого…
Но Виктору Ковальчику не хотелось толковать, не хотелось вспоминать – он не любил, чтобы копались в его жизни, предпочитал сам проникать и отображать.
Саранцев глянул ему в глаза. Так смотрят сверстники в час откровенной беседы. И Ковальчик, отвечая самому себе, а не следователю, бросил:
– Хотел бы спросить у него насчет ключиков. Ключи от квартиры он девушкам предлагал!
Ключи… Вот все, что вынес Саранцев из этой встречи. Не было еще решения, ничто не было раскрыто. Но возникли ключи. Ключи от двери, которая часто не запиралась.
Ознакомились с трудовой биографией Роева; характеристики и отзывы оказались вполне благоприятные; свидетельства с предшествующих «мест работы и деятельности» также представляли Неонила Степановича с наилучшей стороны. На одном участке сохранились, правда, воспоминания о крупном хищении, однако виновные понесли заслуженную кару, а непричастность Роева была документально установлена.
…Заново проверил обстановку в магазине. Магазин как магазин, «Лаванда» как «Лаванда». Чудесные девушки со всеми присущими им достоинствами и недостатками. Счета и касса в порядке. Только что прошел переучет, подтвердивший полное наличие до последней, залежавшейся коробочки.
В чем же побуждающие причины?
Почему это дело захватило Анатолия? Почему не закрыл, не списал за счет личной трагедии, как напрашивалось само собой, подтверждалось предсмертным письмом, подлинность которого установила экспертиза? Почему он убежден в том, что совершено преступление? Предвзятость? Горячность новичка – как щенок грызет стулья, прежде чем войдет в рост, возьмет правильный след? Протест здорового, молодого существа против недопустимого, не укладывающегося в его сознании?
Преступление?
В чем побуждающие причины? Расплата? Садизм? Слишком много знала?
Не спалось. Работа требовала отдыха, свежей мысли; еще институтский наставник внушал ему:
«Запомни азбуку: поиск прежде всего требует ясности разума, чистоты мышления. Порядок мышления, а не ночные видения и призраки».
Но, вопреки наставлениям наставника, уснуть не мог – так же, как, должно быть, и сам наставник после особо напряженных дней учения и наставлений.
«Дорогая, родненькая, пишу тебе последнее письмо!»
Последнее… Но были и, возможно, остались еще письма, кроме этого последнего! Почему он не подумал об этом раньше? Отрезанный ломоть, перекати-поле – она могла годами не писать домой, и потом сразу последнее, когда пришел край? Нет, должны быть ее письма, хоть весточка в трудную минуту, хоть просьбы «вышли», «помоги», что-либо сердечное, забота о престарелой матери, посылка, перевод, подарки из большого города или, напротив, просьбы, болезни, праздники, радости, невзгоды – что-то связывает человека с родным очагом!
Должны быть письма! Они так и маячили перед Анатолием. И что бы не крылось в них и за ними, значимое или пустое, все равно они слепок человеческой души, какие-то нити истины.
Под утро ему привиделись вспугнутые девичьи строчки. Неощутимое видение, которое не приобщишь, не подошьешь к делу. Даже в простоте душевной не упомянешь в служебном порядке:
«Я тут совсем одна. Город большой, а я маленькая-маленькая. Сначала все было очень хорошо. Чудесно! Веселилась со всеми. У нас много мировых девчонок и мальчишек. Столько музыки! Цветов! Совершенно потрясающе! Потом все изменилось. Теперь только ты у меня самая родненькая…»
Потом пришло простое решение. Там, в далеком углу, где проживала ее мать, работали такие же люди, как Саранцев, столь же преданные делу, можно было воспользоваться телеграфом, телефонными проводами, снестись перепиской. Но ему требовались не провода, не телеграф, не переписка. Надо было видеть самому. Все складывалось тревожно, жестоко. Подавленная горем седая женщина, мама. А дело требовало проверки свидетельских показаний, человеческое горе становилось предметом следствия.
Требовались факты, улики, документы.
А перед глазами – горестный, скорбящий лик.
Или, возможно, не улики, не документы – по-человечески, душевно понять человека?
А если преступление прикинулось скорбью?
Нет, он всем существом своим слышит ее – мама!
И если она поверит ему, угадает в нем человека, так же чисто и ясно видящего мир, так же по-народному отличающего добро от зла, ненавидящего зло?
Но, если ошибка, если нет преступления – напрасно растревоженные раны!
На один только миг он вызывает в памяти обличье Роева, и все сомнения рассеиваются.
И снова явился он к шефу без папки, но не с пустыми руками.
Получил благословение на кратковременный отпуск, не командировку, а отпуск по личным делам и обстоятельствам.
И вот перед ним несколько писем:
«Прости, что долго молчала. Все очень хорошо, все так интересно. Много хороших ребят. Как ты живешь там, мамочка?»
«Дорогая, родненькая, прости! Завертелась. Город такой большой».
И еще – похожие.
И вдруг совсем иное, хоть и ее рукой, но словно продиктованное:
«Дорогая мамочка! Нам очень желательно, чтобы ты побыла у нас, пока мы вернемся. Приезжай срочно. Деньги на дорогу Неонил Степанович перевел. У меня отдельная однокомнатная. Так что устроишься прекрасно».
– Я была у них, – пояснила старуха, – человек он ничего, обходительный. Только не могла понять: записаны они или не записаны. Да уж это ихнее дело. Горько, правда, мне, но я уж смолчала.
– А зачем вас приглашали? Погостить? Познакомиться с Неонилом Степановичем? Или дело какое?
– Просили постеречь квартиру, присмотреть за обстановкой.
– Да какая ж у нее обстановка?
– А этого уж не знаю. К городу не привычная. Как кто в городе живет. Просили постеречь, и я стерегла. Потом снова просили, чтобы к весне приехала. Я и собралась было…
– Что же, снова постеречь обстановку?
– Нет, ремонт у них затевался. Шашель в полу. Полы требовалось перекидывать. Так чтобы я ремонта до их возвращения не допустила.
– Как вы сказали? Шашель?
– Да, полы по дому перекидывали.
– То есть как же – шашель? Дом-то новехонький!
– А этого не знаю. Писали мне, я и собиралась. Как в прошлый раз. Чтобы никого не впускать. А если заявятся – дать телеграмму.
– Телеграмму? И телеграмму требовали?
– А как же, теперь кругом все дают телеграммы.
– И вы телеграфировали?
– Да я и приехать не успела – стряслось!
– А в прошлый раз?
– В прошлый раз до телеграммы не дошло. Никто по ремонту не тревожил.
И разговор этот, и вся встреча складывались совсем иначе, чем представлялось Анатолию. Печаль еще не сошла с ее лица, но сквозь печаль проступила настороженность, словно она опасалась чего-то или кого-то, словно приезд Саранцева встревожил ее. Пригрозили ей? Запугали? Или сама испугалась? Возможно, обычная неохота простого человека вступить в объяснения по тревожным делам. Обида, что в горести донимают и беспокоят.
Что-то появилось в ней новое. Зачуяла недоброе? Оберегает память и честь дочери? Не допускает, отбрасывает недоброе?
Если бы запугали, не стала бы рассказывать о шашеле, ремонте и телеграмме. Да и Роеву теперь пугать ее ни к чему. Верней отпустить с миром в глубинку. Что она знает? Чем опасна ему? Первым долгом заказал бы упоминать про ремонт, если в этом ремонте что-либо кроется.
Шашель? Условный сигнал? Тревога?
– Вот вы сказали – шашель. Но из ваших слов получается, что никто по этому поводу не приходил?
– Никого не было.
Да, сейчас она совсем иная, затаилась. И Анатолий говорит с ней иначе, чем предполагал, он как бы невольно подстраивается под ее настороженность, пытается преодолеть эту настороженность, добиться откровенности, правды, но вместо добрых чувств, человеческого понимания одно за другим возникают обычные служебные слова – неужели перед ним обычная дорога службиста? Он старался убедить себя, что все от неуверенности, неопытности и что служение преодолеет службистику…
Самолет шел низко над землей, постепенно набирая высоту. Серые сумерки в долинах, озаренные вершины и склоны отрогов, прижавшиеся к земле строения, бескрайняя поросль лесов с просветленными глазницами озер и водоемов – весь этот все более раскрывающийся простор с нехожеными чащами, загруженными трассами, необжитыми углами и суматошным движеньем новостроек поражал своей необъятностью, теряющимися в облаках далями. В полете нет накатанных рельсов, мелькающих верст, полосы отчуждения, изломанного поворотами пространства – чем выше уходил самолет, тем шире раздвигались дали, и покинутый городок долго оставался в прямой видимости с неба. Саранцев думал о городке, затерявшемся в глухомани, заново рожденном велением новостроек, думал о его людях, о человеке, замкнувшемся в своей печали.
И вдруг представилось ему, что эта замкнутость – не только ожесточенье горя, но и безвольный уход от зла, подале от беды!
Он думал о земле, раскинувшейся под крылом, о вековечной борьбе за землю, крестьянских бунтах и восстаниях, самоотверженности революций… И хате с краю – на той же земле. О восстании против зла и непротивлении злу.
…И если родное не встает на защиту собственной своей кровинки, своей правды, святая святых земли – до конца, до последнего издыхания, – следствию трудно помочь установлению истины.
…Она сказала – шашель…
Саранцев проверил с присущей ему придирчивостью – дом № 33 по Новому проспекту, недавно построенный, ни в каком ремонте пока не нуждался, на шашель никто не жаловался.
Саранцев долго не мог уснуть, требовалось еще время, еще толика уходящего дня. В окне расплывался сизо-голубой отблеск уличного светильника, почему-то именуемого дневным светом…
«…Ключи… Шашель, ключи… Затем эти назойливые разговоры с Ларой Ковальчик? Внезапное увлечение? Новое увлечение на склоне лет? Почему потянуло Роева в магазин «Троянда»? Послушать, узнать, о чем людская молва? И лишь ради этого новое знакомство с предложением ключей от квартиры… Нет! Всполошился, рывок, судорожный рывок. И, возможно, зацепка на будущее. В чем эта зацепка?»
И вдруг в памяти всплыли слова миловидной соседки за семейным столом у Кандауровых: «Скоро снимут печати… Претендуют разные учреждения и трест…» У Лары Ковальчик есть основания претендовать. Роев, видимо, рассчитывает ей посодействовать. Задача не легкая. Но, стало быть, у Роева имеются веские причины, если идет на это, рискуя навлечь подозрения…
Зачем?
Что руководит поведением Роева?
Проходит час, еще… Рука Анатолия потянулась к телефону:
– Катюша, не спишь?
– Что-нибудь случилось, Толик? Неприятности?
– Нет, просто хотел услышать твой голос. Нужен добрый дружеский голос.
– Но телефон меняет голос.
– Делает его слышнее, очень близким и очень слышным.
– Это что, особенность века?
– Возможно. Что у тебя в школе?
– Экзамены, Толик, снова готовлюсь к экзаменам.
– Послушай, а как эта девочка, Марина Боса?
– Марина? Все хорошо. Я оказалась права – все хорошо.
– Все хорошо, потому что в данном случае мы опередили события.
– Лучше всего опережать с самого детства…
…Она сказала «спокойной ночи» и положила трубку. Собственно, ради этих слов он и позвонил…
Потом без всякой связи с только что законченным разговором:
«Скоро снимут печати…»
«Роев, несомненно, попытается проникнуть в квартиру. Он добивается этого, что-то заставляет его добиваться».
«Ну что ж, попытаемся выяснить все относительно шашеля…»
Страничка из тетради Катерины Михайловны1. Воспитание, а не перевоспитание. Воспитание рентабельней.
2. Воспитание дело всенародное, государственное, стало быть, и решать должно государственно. Никакие разрозненные мероприятия, самые прекрасные, обособленные площадки, эпизодические кампании, самые лучшие дворцы не могут заменить с и с т е м ы внешкольного воспитания.
3. Внешкольный день должен быть так же продуман и творчески решен, как день школьный; должен иметь на своем поле такой же отряд образованных, разумных вожаков.
Речь идет не о том, чтобы отгородить детей от семьи. Все, что есть доброго и великого в нашем народе, в нашем обществе – понятия справедливости, героизм, самоотверженность, революционность, творчество – передается не только генами, не только по радио и телевидению, но и в непосредственном общении. И по той причине, что в семье не без урода, нельзя все остальное множество семейств стричь под урода. Стало быть, дело не в том, чтобы отгораживать, а в том, чтобы осмыслить и наладить досуг. Нельзя забывать, что вокруг площадок, бассейнов и дворцов огромное внедворцовое пространство.
4. Еще об одном – о глобальности вопросов воспитания. Усвоено уже понятие глобальности атома. Но вопросы воспитания в наши дни, забота о грядущем не менее насущны. В нынешних условиях, а тем более в условиях грядущего усложненного бытия, обязательно сознавать, что распад душевный не менее угрожающ, чем распад атома. Кому же, если не нам, – в ряду забот о мире и добром атоме, – ратовать за глобальное здоровье, судьбу грядущего поколения, провозгласить всеобщую ответственность перед грядущим.
