Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
В среду, во второй половине дня, воспользовавшись тем, что Кириллова покинула бокс, я – в нарушение всех правил – привила себе вирус, новую форму, проникшую из-за рубежа, едва прописанную в нашей коллекции.
Испытывая действие препарата на себе, я задержала включение актина более чем на сутки, отступая от предписанных сроков. Это было необходимо для того, чтобы провести опыт в обычных житейских условиях, проверить эффективность препарата в повседневной практике, а не в искусственной лабораторной или клинической обстановке. Захворавший никогда – в девяносто девяти случаях из ста – не обратится за помощью немедленно, точно по часовой стрелке, по предписанию.
И вот только теперь, когда вирус и препарат уже введены, когда все уже свершилось, пришлось задуматься о правомочности моего поступка. Мы не принадлежим самим себе и, даже когда принимаем самостоятельные решения (Гастелло, Матросов), – выполняем волю всех, отвечаем перед всеми. Иначе самые благие порывы не станут благом.
Я не испугалась, не струсила – просто горько, что так опрометчиво отступила с позиций исследования.
Но я должна была это сделать! Должна была укрепить веру в открытие, в учителя!
Ну что ж, теперь остается одно: тщательно и последовательно вести журнал.
8 часов утра. 37,0 – для меня это повышенная. Обычно существую где-то на пределе 36,5.
Состояние взвинченное. А тут еще Степан донимает непрошеными заботами:
– Что это ты вроде болезненная? Не нравишься мне сегодня…
Неправда, я ему и сегодня нравлюсь, вот такая, измученная бессонницей, лихорадящая, поблекшая. Чем трудней выпадает для меня день, тем больше привязанности в его глазах.
Чтобы уйти от неспокойных мыслей, присматриваюсь к людям, ищу опору в окружающем. О Степане стараюсь не думать. Не знаю, что ответить, ничего еще не решила.
Немало снует вокруг бездушных, вертлявых девчонок, готовых жить с любым подходящим парнем. Не завидую. И не осуждаю. Сестрички-овечки, что с них взять!
В коридоре Вагу остановил Василь Корж.
– Богдан Протасович!
– Результаты электрофореза? – отрезал Вага.
– На прежнем уровне.
– Неприятный уровень, коллега Корж.
– Поэтому я и решился говорить с вами.
– Ну, если решились – прошу в мой кабинет. Потолкуем.
В кабинете Вага предложил стул – рядом.
– Слушаю вас, коллега Корж.
– Видите ли, профессор, мы – новички – пришли прямо в Главную. Не знакомы с лабораторией актина. Имеем, конечно, общие представления. – Василь Корж замялся, принялся разглядывать блокнот, раскрыл блокнот – проклятая привычка к шпаргалкам.
– Я слушаю вас, коллега Корж.
– У нас некоторые говорят: вы не являетесь сторонником выработки специфического иммунитета. Придерживаетесь иных взглядов…
– Неверно. Злостно! Я преклоняюсь перед классиками. Перед спасителями миллионов жизней, – Вага отвечал неожиданно резко, – кто гнал вас на прививку оспы, когда возникла угроза черной оспы? Кому вы подсовывали липовые, подправленные справки, лишь бы не принять три ничтожные царапины? С кем вы воевали из-за прививок против брюшняка? А комбинированные прививки? Все это свято и должно. Но прививки нельзя умножать до бесконечности. На все пожарные случаи. Вот в чем дело.
– Во всяком случае вы не являетесь поклонником антибиотиков.
– Вот-вот, не являюсь идолопоклонником.
– И ваш актин представляет собой попытку воздействовать на внутренние защитные силы, присущие организму, активизировать защитную функцию, присущую клетке. Как бы дальнейшее развитие и углубление принципа интерферона…
– Неверно. Совершенно иной принцип. Мой, ныне покойный дед, возглавлявший исследовательский институт Цоб-цобе, сформулировал этот принцип абсолютно научно: «нас не береть!» Я посвятил годы и десятилетия тому, чтобы развить и углубить этот дедовский принцип, чтобы постичь, почему именно «не береть», раскрыть сущность и механизм этого «не береть», заставить служить не только дедам, но и внукам. Так появился актин.
Василь слушал уважительно, но Богдан Протасович легко угадывал за этой внешней почтительностью скрытую настороженность.
– Я упомянул о моем полтавском деде лишь для того, чтобы мы, исследуя, создавая и применяя препараты, не забывали о естественных эволюционно выработанных защитных силах организма.
Василь Корж почтительно слушал, раскладывая все по полочкам – согласия и несогласия.
– Теперь вы понимаете, почему я с таким благоговением упомянул о своем полтавском деде? Он обходился без антибиотиков и сульфамидов. Согласитесь, это великое достижение!
Василь Корж слушал почтительно.
– Если бы мы бережливее, внимательнее, сыновнее относились к жизненной мудрости, богатствам опыта своего народа, и у нас, несомненно, имелся бы общий принцип народной медицины, а не разрозненные списки, разноречивые схемы сочетания лечебных трав. Из всех возможных форм неуважения самое позорное и пагубное неуважение к мудрости, жизнестойкости своего народа… Простите, – спохватился Вага, – я несколько отвлекся. В чем заключаются ваши наметки, товарищ Корж?
– Видите ли, профессор, я придерживаюсь того мнения…
– Очень хорошо, что у вас есть мнение, товарищ Корж.
– Позвольте напомнить, профессор, вы только что охарактеризовали актин как средство, воздействующее на общий защитный механизм. Общий, а не специфический…
– Продолжайте, товарищ Корж.
– Значит, речь идет об укреплении жизнестойкости организма, его способности противостоять патогенным факторам.
– Да, несомненно.
– Стало быть, наряду и в дополнение к специфической подготовке перед облучением…
– Вы предлагаете применять актин?
– Да. В качестве подсобного момента перед облучением. А возможно, и на протяжении всего периода.
Почему он сам – Вага – не подумал об этом? Почему исключил актин из практики Главной лаборатории? Убоялся, что старое свяжет, потянет назад?
– Продолжайте, слушаю вас, товарищ Корж.
– Еще один вопрос, Богдан Протасович, – осмелел Василь, – быть может, недостаточно продуманный. Однако разрешите, поскольку речь зашла о Главной лаборатории…
– Слушаю внимательно, товарищ Корж.
– Впервые в нашей лаборатории после такой дозы выживает мать с потомством. У нас нет еще проверенного режима.
Вага молча слушал.
– Ведь это мать. У нее и без того большие биологические нагрузки. А мы держим ее на общем режиме. И подготовку она прошла на общих условиях…
Вага с любопытством разглядывал юношу.
– Мы понадеялись на естественную мобилизацию сил. Мне представляется необходимым форсировать поддержку. Как вы решите, Богдан Протасович?
Вместо ответа Вага спросил:
– Вас зовут Василь, коллега Корж?
– Василь? – растерянно повторил Корж, напрягая память. – Да, верно – Василь.
– Хорошее имя. Чудесное имя. Так вот что, коллега Василь, у меня к вам просьба: останьтесь сегодня в Главной на дежурстве. Скажите, что Вага распорядился. На вас я больше полагаюсь.
«…Принять мысль Василя? Снова пересмотр азбучных истин, снова ученическая парта, новый взгляд на дважды два…»
Воскресная прогулка
Междугородная вызвала Шеврова. Звонил приятель Серафима Серафимовича Брамов, один из самых осведомленных людей в Головном институте.
– Здоров, Серафим! Говорит Брамов. Как работаешь?
– Спасибо. Слушаю тебя, Олег Викентьевич.
– Как работаешь, спрашиваю?
– Не знаю, что ответить. Трудненько приходится. Наш глубокоуважаемый – тяжелый человек. Не знаю, удастся ли сработаться.
– Не торопись с выводами.
– Да – чего там, Олег Викентьевич: Вага есть Вага!
– А такое выражение слыхал: на каждого Вагу есть перевага!?
– Ты хотел мне что-то сообщить, Олег Викентьевич? – тотчас перевел разговор на деловые рельсы Шевров.
– Да, сообщаю: прибываем к вам всей комиссией. Для всестороннего ознакомления. Насчет разбухания строительства.
– Да, нашему глубокоуважаемому тесно в филиале. Подавай филиал филиала. Добивается строительства специальной лаборатории для своей радиации. Уже фундамент закладывать собираются, неподалеку от летнего лагеря. Базируются на верхней площадке. Растягивают подъездные пути.
– Ну, приедем, разберемся в фундаменте. Одним словом – встречай, старик. Советуют у вас в летнем лагере остановиться. Говорят – красота!
– Золотой уголок. Легко дышится.
– Ну, вот и дыши себе спокойно, старик. Понял? Поцелуй ручки Янке!
– Кому? – не расслышал Шевров.
– Янке! Янке Севрюгиной. Забыл? Вместе Новый год встречали…
– А, Севрюгиной… А она сейчас в Междуреченске. Готовит на воскресенье вылазку.
– Я письмо и телеграмму ей послал. Передай: прилетаю завтра прямо в Междуреченск. Там и остановимся. На природе. Пока, старик!
Шевров не сразу положил трубку, ждал замечаний деловых, служебных. Но трубка молчала, пока не раздался нетерпеливый девичий голос:
– Закончили разговаривать?
– Да. Все.
Серафим Серафимович смотрел на телефон так, будто видел в трубке квадратный, обрубленный лик Брамова: напряженный взгляд, оттопыренные рупором губы, точно пловец на финише, одним дыханием заглатывающий воздух. Странный вид, словно только-только пробился сквозь толпу – всей тушей, локтями, зубами – вырвался на простор, однако чувствует, что сзади прищемило, кто-то накрепко прижал полы пиджака.
Посмотришь и не скажешь, что перед тобой баловень судьбы, столичная птица большой удачи.
Когда-то служил в глуши, под началом Серафима Серафимовича, с дешевенькой бумажной папкой топтался у стола. Обошел, обскакал и вот теперь трезвонит сверху, подбадривает с барской снисходительностью.
Фундамент, видите ли, его тревожит. А черта ему междуреченский фундамент, да и все фундаменты вообще! Разве что который под собственными его ножками!
Шевров не осуждал, Шевров завидовал Брамову.
И завидуя, всполошился: едут разбираться, а сигналов снизу не было и не имеется…
Что это он намекнул – Новый год?
Да, собирались, встречали. В узком кругу. Шевров познакомил Брамова с Янкой. Новый год давно стал старым, много дней ушло, но Брамова снова потянуло: целую ручки!
Неожиданный телефонный разговор не выходил из головы Серафима Серафимовича. Брамов умеет втиснуть между строк нужное дельце. В чем это дельце? Что главное для него: комиссия или Янка? Тон столичного друга благожелательный, ничто, видимо, не угрожает Серафиму Серафимовичу. Напротив, все складывается благоприятно, не противоречит служебным и житейским планам Шеврова.
Давно миновали времена – уверял в откровенных, приятельских беседах Серафим Серафимович, – когда человек мог жить, как бог на душу положит. У него, Серафима Серафимовича, все было рассчитано, расписано, учтено, на каждого встречного свой реестр, на каждом листке календаря пометочки, крючочки, запоминания.
Шевров остановил в коридоре Надежду Сергеевну:
– Брамов только что звонил. Собираются…
– К нам всегда кто-нибудь собирается.
– Надо Богдана Протасовича предупредить. Да не знаю, как заговорить. Опасаюсь. Больно уж крутоват.
– А вы никак не говорите. Приедут, тогда и станем разговаривать.
– Надежда Сергеевна, дорогая, вы заметили – с вами я всегда откровенно. Вы прямой человек, и я прямой человек. Признаюсь, Брамов опять свое, насчет нашего глубокоуважаемого. Глубокоуважаемого Богдана Протасовича. Пущай, мол, на кафедру возвращается. Молодым девицам биопоэмы читать.
– Вас, очевидно, возмутил недопустимый тон?
– Да, безусловно. Однако, Надежда Сергеевна, верите ли, не нашел, что ответить. Искренне говорю. Так молча и положил трубочку. Положил, а сам рассуждаю: Брамов, конечно, резкий человек. Жестко поворачивает. Однако кто же его знает, а вдруг Брамов прав по-своему?
«Что это Шевров разоткровенничался? – недоумевала Надежда Сергеевна, – сколачивает общественное мнение? Готовится к собранию? Воевать с ним? Спорить? Но ведь сама сегодня – пусть иначе, иными словами – упрекала Вагу, обвиняла… Воевать или не воевать?..»
Вспомнилось: однажды на собрании хвалили товарища за умение сглаживать углы. Так и записали одобрительно: «всегда сглаживает острые углы».
– Серафим Серафимович, вы любите сглаживать острые углы?
– Не понял вас, Надежда Сергеевна.
– Острые углы, спрашиваю, умеете сглаживать?
– Какие углы, извините?
– Острые, острые! На собрании сглаживать будете или выступите прямо? Имейте в виду, я прямо выступлю. Открыто. Против вас и против Брамова.
– Против меня? Почему, Надежда Сергеевна?
– Да потому, что вы черните Вагу, даже не понимая, что такое Вага. Даже не представляете себе значения для нас, для нашей работы…
– Верите в незаменимых, Надежда Сергеевна? Не верите в силу коллектива?
– Что вы, Серафим Серафимович, такое тяжкое обвинение! Неправильно меня поняли. Убеждена в полнейшей заменяемости. Нужно только хорошенько продумать этот вопрос.
До встречи с Надеждой Сергеевной Шевров не собирался возобновлять разговор с Вагой, но теперь это стало необходимым.
– Я к вам, Богдан Петрович.
– Что-либо срочное?
– Нет. Однако утром нам помешали…
– Вы где обедаете, – спросил Богдан Протасович, – дома или в столовой?
– Дома. По причине желудка и печени.
– Дома-а… – протянул Богдан Протасович, прислушиваясь к теплому, уютному слову, – представьте, и мне пора домой…
– Долго не задержу. Придется уделить время, Богдан Протасович.
– Ну что ж, прошу вас, – Вага предложил стул, не тот, на котором только что сидел Василь Корж, а прямо перед собой, по другую сторону стола.
– Богдан Протасович, разрешите говорить откровенно.
Вторично в этот день Шевров начинал откровенный разговор.
– Звонил Брамов. Вы знаете его – из отдела…
– Да, нам приходилось встречаться с товарищем Брамовым.
– Завтра он прилетает с комиссией… – Шевров присел к столу, – надо как-то подготовиться, – проговорил Шевров таким тоном, будто оказывал Ваге неоценимую услугу.
– Разве мы не готовы, Серафим Серафимович?
– Вы как-то рассеялись, Богдан Протасович, отошли от насущных вопросов, слишком много времени уделяете молодым.
– Здесь не может быть слишком много. Может быть только слишком мало.
– Непомерно много. Это не мое личное мнение. У нас сейчас создалось исключительно благоприятное положение в лаборатории актина. Исключительно благоприятный момент. А вы рассеиваетесь. Слишком много доверяете самостоятельных работ молодым. Могут затормозить, потянуть назад…
– Серафим Серафимович, бога побойтесь, как могут тянуть назад самостоятельные работы? Назад тянут несамостоятельные!
– Как знаете, Богдан Протасович. Мой долг – обратить внимание.
Серафим Серафимович положил черную папку на стол, но на этот раз не раскрывал, отодвинул и тут же позабыл о ней, отрешась от служебных дел.
– Богдан Протасович, по правде говоря, я заглянул не для официальных разговоров. Разрешите по-дружески, в качестве коллеги по институту, в качестве сверстника, если хотите…
Серафим Серафимович еще чуть дальше отодвинул папку.
– …Конечно, все еще впереди, – продолжал Шевров, – однако приходится тщательно взвешивать. Актин – это хлеб насущный. Вся ваша жизнь, опыт, знание – все связано с лабораторией «Актин»… – Шевров говорил все настойчивее. – Желаете или не желаете, а придется прийти к выводу, Богдан Протасович. Всякое открытие имеет свою молодость, золотые годочки и свой износ. Извините, но это закон. Примеров тому множество. Только еще вчера актин был в зените. Сегодня еще имеет вес. При известном внимании и усилиях можем выйти и занять надлежащее место не только у нас, но и в мировом масштабе. А завтра…
– Все как-то не по-людски у вас, Серафим Серафимович. Заботитесь и печетесь о том, во что… не верите!
– Теряем драгоценное время, Богдан Протасович. Вот о чем забочусь.
– Серафим Серафимович, у меня был школьный дружок по фамилией Буцим. Так этот Буцим в подобных случаях обычно говорил не «выйти», а «выскочить». Так и говорил: «Сейчас как раз время выскочить». Ему страшно хотелось выскочить и греметь. И, представьте, выскочил! Гремит. Чем уж гремит и кому от этого польза, не знаю. Но гремит.
– Ну что ж, принимаю. Пусть – выскочить. Меня не пугает это слово. Если не быть впереди, значит, быть позади. А задним невеселая жизнь достанется.
– Голубчик, я никогда не стремился к веселью.
– Дальтонизм какой-то, честное слово. Не воспринимаете яркой краски, – Шевров говорил уже запальчиво, толковал относительно понимания главного, понимания порядка.
– У вас изуверское представление о порядке, – пробормотал Вага. Богдану Протасовичу дышалось все трудней, никогда еще он не чувствовал себя так мерзко. – Совершенно искренне хочу уяснить, что разделяет нас, Серафим Серафимович. Почему так по-разному смотрим на вещи, почему никак не можем понять друг друга?.. – Богдан Протасович пытался собраться с мыслями. – Пожалуй, все сводится к одному слову. Все лишь к одному слову: в е д о м с т в о! Вот оно, жесткое слово, которое разделяет нас – ведомство, вместо живых людей, добра, любви, счастья. Все, что было святым, великим для целых поколений, вы сводите к ведомственному распорядку.
– Богдан Протасович, я протестую!
– Душно!
Вага откинулся на спинку стула.
– Здесь очень душно. Откройте, пожалуйста, окно…
И, не дожидаясь, пока Шевров выполнит просьбу, бросился к окну.
– Весна! Удивительно ранняя весна. Хорошо! И не верится, что на земле существуют конторы, входящие, исходящие. Непонятно, как могут быть рядом весна и конторы.
«…А что если Шевров прав? Может, действительно надо выскакивать и греметь?..»
«…Но русская наука никогда не была крикливой!»
Весна. Солнце озаряет землю, детвора шумит, заглушая щебетанье птиц.
Откуда-то, наверно, из преисподней, доносится голос Шеврова:
– Богдан Протасович, я решительно протестую!
– Нет уж, погодите, товарищ Шевров. Вы сами напрашивались на откровенный разговор. Так будем говорить откровенно. Я долго, терпеливо слушал вас, товарищ Шевров. Пришел черед вам послушать.
Разговаривали негромко, не повышая голоса, сдержанно, как подобает интеллигентным людям:
– Вы изволите рассуждать о порядке, – старался сохранить спокойствие Богдан Протасович, – да, разумеется, неукоснительный, абсолютный рабочий порядок. Порядок дерзновенной и организующей мысли, добра, познания, а не порядок службистики и департамента.
– Я коммунист, а вы мне департаментом в лицо тычете!
– Вы – коммунист. А я? Я кто, по-вашему?
– Да, действительно, интересно уточнить: как вы понимаете коммунизм? Ваша личная точка зрения?
– Моя личная? Сейчас, сейчас, товарищ Шевров. Сейчас попытаюсь сформулировать. Ну вот, пожалуйста: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вы согласны с этой формулой, Шевров?
Серафим Серафимович встал, повернулся налево кругом и вышел из кабинета.
На закате они покинули учреждение. Шевров – чуть раньше, шел впереди. Вага замедлил шаг, не желая видеть его. Оба двигались пешочком, чтобы подышать свежим воздухом. Почти одновременно появились в научном городке. Шевров по-прежнему шагал впереди и первым снимал шляпу, отвечая на приветствия знакомых.
Возле клуба толпился народ, выстроилась очередь за билетами – демонстрировался новый фильм, комедия. В малом зале обещали диспут о любви и семейном счастье.
На углу девушка и парень толковали об экзаменах, о правах заочников, о высшей математике.
На другом углу две приземистые девчонки в огромных серых папахах, на манер Робинзона Крузо и Пятницы. Долетела нелепая фраза:
– Нет, довольно. Пардон. Фатит. Фатит, я говорю: вчера с ним встречалась? Встречалась. Ну и все. Теперь одна погуляй. Надо совесть иметь.
«О какой совести они спорят? В чем их совесть?» – старался отогнать прицепившуюся фразу Богдан Протасович.
Домашняя работница Пименовна, обслуживающая многие семьи городка, встретила Вагу ворчаньем:
– Прибыл наконец. Чемодан прислал, а самого нет.
Опустился в кресло, намертво, недвижимо. Слышал – Пименовна звала к столу. Как всегда, говорила о пользе горячей пищи. Отвечал: «Да, да» – и не двигался с места.
Перед глазами, за окном – разлив, кипенье льдов до самого горизонта.
А может, до самого Полярного круга.
Из Москвы позвонила Варвара. Пименовна подала трубку Богдану Протасовичу, стояла рядом, за спинкой кресла, и ждала, что скажет бывшая хозяйка. Варвара спрашивала, получил ли Богдан письмо, интересовалась культурными ценностями.
– Что же ты молчишь? Тебе передали письмо? Уяснил суть моей просьбы?
Богдан Протасович положил трубку.
– Все не как у людей! – буркнула Пименовна.
– Если приедут без меня, – распорядился Вага, – пусть отбирают культурные ценности по своему усмотрению.
– Голые стены профессору тоже не очень удобно, – ворчала Пименовна.
Ваге вспомнился сын Варвары. Смешной такой, с белесым торчащим чубом, болезненный. Потом – подростком. Старался побороть свою хилость, стать, как все. Советовался с Богданом Протасовичем: «Батько Богдан, что же мне делать? Только и знаю: кашляю да чихаю!»
Потом самые тяжелые годы: случайные мальчишеские знакомства, карты, папиросы, девочки. Богдану Протасовичу пришлось тогда повоевать за паренька. Перемололось. Из хилого, болезненного мальчонки вырастал крепкий, дельный Иван!
Глядя на кипящие льды, Вага упрекнул себя: проклятый эгоизм, до сих пор не радировал Ивану на зимовку. Когда была последняя перекличка? Как там приходится ему с непривычки?
Голос Пименовны:
– Зловредный ты человек, Протасович. Мне еще к Шевровым спешить. Еще Кирилловой помочь надо. Мне к другим людям пора, а у тебя на столе все простыло!
Шевров любил этот час возвращения, когда все заботы и всяческая суета оставались за порогом дома, когда можно было отвлечься от служебных дрязг и треволнений. Не то чтоб он тяготился работой, у него сохранился еще вкус к делу, желание вершить и направлять, однако нервы уже поистрепались и неизбежно наступало мгновенье, когда необходимо было отрешиться от всего, выключиться, отлежаться в тишине и тепле.
В прихожей, прикрытая чистым платочком – в ряду прочих вещей, отложенных для хранения на зиму, – висела школьная форменная фуражка с маленькими серебристыми веточками на околышке. Примерная сохранность и опрятность указывали, что обладатель ее пребывает еще в младшем классе.
В комнате на ученическом столике аккуратно сложенные горочкой учебники, все тщательно убрано, всему свое место и вокруг образцовый порядок. Только крышка пианино осталась открытой, и на откинутом пюпитре нотная тетрадь «Юный пианист» – как будто в ожидании…
Девочка – маков цветик – кружила по комнате:
– Павлик скоро вернется! А наш Павлик скоро вернется!
Серафим Серафимович не прикоснулся к обеду, забился в свою комнату, приказал не мешать, спросил лишь жену:
– Ну, как там Павлик?
– Все хорошо… Только что Вера звонила…
Дочь Шевровых уехала с мальчонкой по вызову мужа – он работал на зарубежном строительстве.
Серафим Серафимович раскрыл окно, счистил легонько, чтобы не повредить краску, клочок оставшейся зимней обклейки, проверил, хорошо ли политы цветы, особенно нежная олеандра, присел к столу. Долго шелестел бумагой, отбирая листы побелей, поплотней, посолидней. Попробовал золотое перышко, почистил, вновь попробовал и пустил гулять по белоснежному полю:
«…Считаю своим долгом и обязанностью поставить в известность и поднять вопрос…»
Задумался, впрочем, не долго – все уже было взвешено и отмерено:
«…Профессору Ваге, Богдану Протасовичу, были созданы все условия, но несмотря на это… Во главе лаборатории стоит маловер… Он не только не прячет своих сомнительных взглядов, но бравирует ими и открыто проповедует и навязывает пришедшим в институт свежим силам и пополнению.
Возникает закономерный вопрос: может ли подобный человек стоять во главе научного начинания, призванного…»
Серафим Серафимович перечитал написанное, разорвал листок и принялся строчить вновь, добиваясь наибольшей точности и ясности, а главное – накопления убедительных, с его точки зрения, фактов.
В передней раздался звонок. Шеврова не пожелала выйти, Серафим Серафимович открыл дверь. Весенний ветер рванулся в квартиру, подхватил со стола белоснежные шелковистые листы.
– Раззвонились тут не вовремя! – прикрикнул Шевров на Пименовну, вернулся в комнату и, увидя опустошения, произведенные весенним ветром, кинулся на улицу ловить листок. Шарил под окнами… Кто-то из первого этажа окликнул его: «Что вы там ползаете?» – Серафим Серафимович заглядывал в ниши подвала, в мусорные урны… С пустыми руками поднимался по лестнице – у людей не станешь расспрашивать!
– Ничего, – утешал себя Серафим Серафимович, – письмо ведь без подписи.
…Первое, что различил Богдан Протасович – голоса детворы за окном. Он все еще полулежал в кресле-качалке. Нить времени оборвалась: вечер, ночь, утро?
Во дворе тоненькая девочка в красной шапочке:
– Все ко мне! Все за мной!
Мальчишки в треуголках, с саблями на боку играли в гусаров. Самый старший, самый грозный стучал кулаком в дверь:
– Здравствуйте. Наполеон дома?
Вага с трудом преодолевает оцепененье, включает настольную лампу. В комнате безукоризненный порядок. Паркет сверкает. Металл начищен.
Только теперь заметил этот заботливый порядок вещей. Вспомнилась книжка, прочитанная в юности, – о невидимых руках, оберегающих человека.
На столе аккуратно оторванный листок:
«Богдан Протасович!
Уже седьмой час. Бегу к товарищ Кирилловой, просила убрать квартиру. Белье Ваше постирано. Списочек под чернильницей. Холодильник включила. В нем все свежее. Кефир и сливки на завтра не оставляйте. Обед доставят из домовой кухни, когда позвоните. Счетик тоже под чернильницей. Остаток после расходов: 43 р. 14 к. Побежала к товарищ Кирилловой.
Пименовна».
Побежала к товарищ Кирилловой! Несмотря на годы, Пименовна все еще проворно бегает.
Вага принял ванну, Укутался в халат, вернулся в комнату. К свежим продуктам, заготовленным Пименовной, не прикоснулся. Разболелась голова, да и не любил сам доставать из холодильника всякие скляночки. Бывали дни, когда стекло утомляло его еще в лаборатории, а дома, на обеденном столе, хотелось видеть все уже в готовом виде, на тарелках, горячим, аппетитным, без препарирования.
Незаметно, не надеясь на приход сна, Вага задремал. Когда он проснулся, стол был накрыт, часы пробили полночь. Пименовна журила и причитала, как нянюшка. Вага смотрел на ее сердитое лицо и чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Она снова объясняла, как важно вовремя принять горячую пищу. Стучала тарелками, сменяя посуду, говорила так строго и проникновенно, как будто речь шла о чем-то более значительном, чем тарелка супу, обвиняла в неустроенности жизни:
– Ночью обедаем. На рассвете ужинаем. Слушая ее, Богдан Протасович думал:
«Добрая, даже когда сердится. Сердится от доброты».
Она напоминала ему мать Леси – шумливую, неспокойную, болезненную от постоянных невзгод. Вспыхнет, как спичка, а глаза ласковые, жалеющие всех. Новые пуговицы на старом жакете Пименовны – она питала страсть к новым пуговицам – и перевязанный палец. Вот будет возиться с пальцем, парить, прикладывать «доктор», а к доктору не пойдет. И он к доктору не пойдет, хотя чувствует недомогание – голова отяжелела, горечь во рту. Он хорошо знает этот симптом: пересохшая слизистая, такая жесткая, черствая, как подогретый лист бумаги. Студентам, бывало, разъяснял – классический грипп начинается не насморком, а жесткой слизистой. А теперь, наверно, у него истинный вирусный, а вот он тянет, старается уйти от врача, значит, и в нем крепко засел своенравный неотесанный мужичишко.
– А ты нездоров. У тебя грипп! – категорически установила диагноз Пименовна. В письмах и записках писала она «Вы» с большой буквы – так научила ее супруга Шеврова, интеллигентная, знающая толк в обращении женщина. Пименовна всегда внимательно относилась к наставлениям хозяек, видимо, следуя древнему правилу: в чужой приход со своим уставом не суйся. Ее семья и очаг давно разрушились, лепилась к чужому теплу, ходила по домам, помогала людям – не самая приятная работа! Нечто вроде бюро добрых услуг. При случае писала хозяевам записки, дабы подчеркнуть свою грамотность, обращалась на «Вы», а в глаза говорила: «ты».
Богдан Протасович не сразу привык к этому «ты». На Украине родной матери из уважения говорили «Вы». А здесь в старину к самому царю обращались: «Ты, царь…»
– Ступай, бери бюллетень! – требовала от Ваги Пименовна. – Себя не жалеешь, хоть своих крыс пожалей. Передохнут от гриппа, а ты потом ночами каяться будешь: «Ах, опыт не удался, ах, не удался!» Небось, нам, грешным, цельный день по радио трубите: оберегайтесь от заразы, остерегайтесь. Платочком закрывайтесь, в коробочку чихайте. А сами что? Вот я сейчас врача позову. Малинку заварю!
Малинка – это еще полбеды. Однажды она – в московскую бытность – весь столичный цвет на ноги подняла, консилиум созвала по поводу недомогания Богдана Протасовича, грозила в телефонную трубку: «А ты не задерживайся». И потом наставления читала светиле московскому, как надлежало врачевать в подобных случаях. Тот только головой кивал и приятно улыбался:
– Я с вами согласен. Совершенно согласен…
Испытания всегда приходили к Богдану Протасовичу купно, сомкнутым строем, только шею подставляй. Закономерная случайность, разумеется, – цепная реакция. В этом не было ничего исключительного, необычного – все промахи и ошибки накоплялись, отстаивались в долгом ящике, а потом обрушивались на голову.
Пименовна спешила домой.
– Ну, я побегу!
Входная дверь захлопнулась, щелкнул замок, а в комнате все еще продолжал журчать старческий голос, обвиняя и укоряя. Богдан Протасович закрыл глаза, но строгое лицо Пименовны не исчезло. Менялись только черты, по-иному складывались тени, становилась похожей на Прудникова или Кириллову. Они все т а к относятся к нему – лаборанты, вахтер, кастелянша, все, на чьих плечах держится филиал: заботятся, требуют и ждут чего-то решающего, важного для всех. Почему вокруг него всегда собираются добрые люди?
Дверь бесшумно растворилась, на пороге возник Василь Корж.
– Богдан Протасович, указанные вами подопытные забиты. Катафорез и анализы подтвердили сублетальное.
– Ну что ж, товарищ Василь, значит, Серафим Шевров прав!
– Слишком легко отступаете, профессор!
Вага открыл глаза – в комнате никого не было.
Три радиоприемника и телевизор наполняют двор шумом песен и плясок: звуковые потоки скрещиваются где-то вверху, образуя сводный оркестр. Богдан Протасович пытается мысленно отстроиться от всех каналов и программ, вообразить несуществующую тишину. Каким-то чудом удалось забыться. Голос диктора возвращает к действительности:
«…К услугам жителей новый пляж на новом море.
Новый трактор готов и проходит испытания.
Атеросклероз и кукурузное масло…»
И вдруг, сквозь грохот джазов, фортиссимо хора, лихой свистопляс пробивается знакомое имя:
«…Александр… Александр… Александр Петров… Инженер Александр Александрович Петров по возвращении с острова Свободы выступил в клубе строителей…»
