Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– На счастье!
– Слышал, Арник, – на счастье! – Глаза Янки забегали и снова стали жалостливыми, изогнутые ресницы влажно заблестели. Она вдруг оттолкнула Арника и убежала. Максимчук кинулся за ней, но Янка затерялась в толпе.
На душе было неспокойно. Арник не знал, откуда этот непокой – может, потому, что снова очутился здесь, на перекрестке, где впервые столкнулся с парнем в сизой кепочке.
Арник настороженно посматривал по сторонам и вдруг впереди, у входа в сквер, приметил невысокого человека в сером плаще. Ничем он особо не выделялся в уличной толпе, но Максимчуку почудилось, что видел уже этого человека вчера в троллейбусе или на остановке, рядом с зеленоглазым парнем. Сейчас он стоял у рекламного щита, разглядывая свежую афишу с аппетитным, жирной краской отпечатанным футбольным мячом, приманившим уже стайку завзятых болельщиков.
Арник не спеша, вразвалочку приближался к афишному щиту, а человек в сером плаще ждал с таким видом, словно не прочь был потолковать о предстоящих футбольных сражениях. Безотчетно, не зная, почему так поступил, Максимчук внезапно свернул с тротуара, перешел на противоположную сторону улицы. Но человек в сером плаще опередил его, встретил с чуть заметной ухмылочкой:
– Хорошо, что увиделись. Считай благоприятной приметой.
Арник недоверчиво сощурился:
– Вы обознались!
– Возможно. А впрочем, не думаю, – оглянулся на пеструю афишу, – я тут футболом увлекся… – но тотчас отбросил далекий подход и продолжал без обиняков, – пройдемся, потолкуем.
– Никуда не пойду, – буркнул угрюмо Арник.
– Отчего же? Немного прогуляться не вредно. Ты ведь и так гуляешь?
– Никуда не пойду! Слышите! – воскликнул Арник. – Отправляйтесь своей дорогой.
Незнакомец не ожидал, очевидно, такого ответа, озадаченно присматривался к парню:
– Да ведь я по-дружески. По-хорошему…
Арник судорожно стиснул учебники, наверно, потому, что ничего другого под рукой не было:
– Чудака нашли! Дурачки потребовались! Знаем мы вас: ресторанчики, кафетерии, сюрпризики! Толковать о жизни желаете? По-хорошему? А ну, давай сюда, на этот уголок, вон первый подъезд направо. И весь тебе кафетерий.
Незнакомец продолжал озадаченно разглядывать Максимчука:
– И нечего, понимаешь… – все больше распалялся Арник, – давай, пошли… – Арник выкрикивал уже исступленно, крепко вцепившись в рукав серого плаща, – давай в отделение. И не вздумай смываться!
– Да ты не шуми. Ты что шумишь, – пытался успокоить Максимчука человек в сером плаще. – Можем пойти. Совершенно спокойно. Только рукав отпусти, – он без особого труда высвободил руку, – плащ новенький, порвешь – не откупишься.
– А вы следуйте, когда предлагают!
– Ишь, расхрабрился. Рад, что подъезд под боком.
– Не имеет значения. Сюда не касается.
– Не касается, – возмутился незнакомец, – тянет человека в отделение и еще – не касается!
Однако он подчинился, шел рядом шаг в шаг.
Арник искоса следил за каждым его движением.
Крыльцо, коридор, приглушенный говорок посетителей.
Внезапно незнакомец остановился, шагнул в сторону, Арник не успел задержать его. Незнакомец распахнул дверь ближайшей комнаты:
– Зайдем сюда. Ты прав, здесь удобней будет потолковать.
Он любезно предложил Андрею Максимчуку стул, сел за стол, открыл ящик, вынул фотографию, передал Максимчуку:
– Тебе известны эти ребятишки?
Арник никогда еще с таким любопытством не рассматривал снимок.
Возможно, потому, что на первом плане оказались два живо схваченных паренька. А ближе всего, крупно – он сам, Арник Максимчук.
– Узнаешь? Знаешь этого парня?
– Спрашиваете!
– Нет, того, другого, который подальше, глаза прикрыл кепочкой?
Арник хмуро уставился на зеленоглазого паренька.
– Да. То есть, нет.
– Как же, все-таки? Да или нет?
– Встречал.
– Это и по картинке видно. Но подробней: где, когда, при каких обстоятельствах?
Арник подробно изложил все обстоятельства.
– Хорошо. Верим тебе, – заключил следователь, – ты должен будешь подтвердить сказанное на суде, в свидетельском показании.
В назначенный срок Арник явился в суд и здесь впервые встретился с Серафимом Серафимовичем Шевровым.
Буран весной
Кто-то окликнул Чаплыгину:
– Таня!
Но Чаплыгина не расслышала.
– Таня! Танюша!
Надежда Сергеевна остановилась и ждала, пока Чаплыгина подошла.
– Таня! Ты избегаешь меня. Прячешься. Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Ничего особенного. Почему вы так думаете?
Надежда Сергеевна придирчиво разглядывала свою сотрудницу: необычно расширенные зрачки, глаза кажутся почти черными, лицо потускнело, едва заметный пепельный налет и желтизна, как после лихорадки, отек. Подобные явления наблюдались, когда актин вводили слишком поздно, прерывая развившуюся болезнь, и приходилось форсировать дозу – эти побочные явления предстояло еще устранить.
– Ты оставалась в боксе, когда я вышла!..
Чаплыгина смотрела не в глаза Кирилловой, а на красивый, высокий лоб умной русской крестьянки. Надежда Сергеевна заговорила раздраженно и, как всегда в таких случаях, перешла на студенческую скороговорку:
– Умней всех! Мы, чиновники, лабораторные крысы. А вы – гении! – Кириллова подавила раздражение. – Танюша! Девочка моя дорогая, ты ведь хороший, разумный ребенок, способна трудиться, разбираться в окружающем…
Чаплыгина смотрела на реку, на кромку берега. На мшистом камне, похожем на дольмен, размытом и разглаженном тысячелетиями, прильнув друг к другу, – неизвестная воскресная парочка: о н и о н а. Сидят безмолвно, не дыша, не замечая ничего вокруг, проносятся над ними нависшие, враждебные тучи, налетает буран, громоздятся под ногами льды, снова выглядывает солнце – ничто не нарушает забвенья…
– Ну, чего добилась? – негодовала Надежда Сергеевна. – Это вне опыта, вне объективного наблюдения, а значит, вне науки.
– Знаю.
– Знаешь?
– Теперь знаю…
– Хорошо хоть теперь!
Надежда Сергеевна схватила руку Татьяны, слегка сжала в кисти.
– Надежда Сергеевна, поверьте, я чувствую себя отлично!
– Возможен второй приступ… – Кириллова выпустила руку Татьяны, – ну вот что: распорядись, чтобы твою койку… твою кровать перенесли в мою комнату. Так будет верней… Ты рассказала Богдану Протасовичу?
– Нет.
– Скажи!
Теперь они смотрели друг другу в глаза. Странный взгляд Кирилловой – неспокойный, ревнивый и требовательный – одно из тех мгновений, когда узнаешь человека лучше, чем за долгие годы. Неловкое молчание и потом скороговорка взволнованных, понявших друг друга женщин:
– Непременно скажи ему!
– Только не сегодня, Надежда Сергеевна…
– Непременно скажи. Он должен знать. Это необходимо. Сейчас это особенно необходимо…
– Только не сегодня. Потом. Если все завершится успешно…
– Нельзя медлить, смешная девочка. Это же не стихи в альбом.
И вслед за тем – прямо, в открытую, им уже нечего было таиться:
– Пойми, он должен знать, что верят в него.
– Надежда Сергеевна!
Чаплыгина запнулась, приметив Степана, – Федотов стоял чуть поодаль, ожидая, когда Татьяна останется одна.
– Надежда Сергеевна…
– Хорошо – тогда я скажу!
– Нет. Ни за что! Я сама отвечаю за свои поступки!
Едва Кириллова удалилась, Степан кинулся к Чаплыгиной:
– Я скотина, Танюша. Прости! Как я не заметил, не догадался! Ради всего, прости! Сейчас все слышал. Но я должен был знать… С моей стороны – свинство. Однако и ты хороша – ничего не сказала!
– Брось, Степа. Прошу.
– Интересно получается: песни и танцы коллективно. Мы. Наше. Общее. А все прочее, значит, – я сама! Мое личное. Я! Здорово!
– Прошу, Степа! – болезненно поежилась Таня.
Садовую аллею сменила покореженная дождями дорога; потом пошла вскопанная, рыхлая, насыщенная влагой земля.
У реки, на замшелом камне, похожем на дольмен, застыла парочка – он и она – плечом к плечу, головы покрыты прозрачным, невесомым платочком, руки сплелись…
– Как все просто у них, – невольно остановился Степан, – легко, бездумно; красуются полевыми цветочками.
– А я не могу так, растительно. Я требовательное млекопитающее. Либо воистину человеческое счастье, либо – ничего!
– Скажи откровенно: не любишь! А верней – любишь другого. А еще верней – любила. С девическими иллюзиями не так легко расстаться.
– Ты сегодня удивительно проницателен!
Татьяна отвернулась порывисто, угловато, как все получалось у нее. Протянула руку:
– Прощай, пока. Мне нужно побыть одной, собрать силенки, как справедливо заметил мой верный друг.
– Погоди. Согласись – все же дикая выходка. Честно признаюсь, не ожидал.
– И я не ожидала. Представь! Да, кстати, Степа, не хочу, чтобы ребята узнали. Чтобы сегодня, сейчас, завели разговор. Завтра пусть. Завтра все решим. А сегодня хочу сама разобраться с мыслями.
– Ты должна вернуться. Мало ли что может произойти. Я поеду с тобой…
– Нет! Нет, Степушка. Я хочу прожить этот день в обычной обстановке, на вольной волюшке, как все. Дорога, автобус, работа, прогулка. Никакой лабораторной, никакой клинической обстановки. Хочу провести день в условиях, когда человек почему-либо не может воспользоваться врачебной помощью. Наш препарат – вот все, чем он располагает. В этом весь смысл. И не смотри на меня прокурорскими глазами – вирус подавлен, я не представляю угрозы для окружающих.
– Спасибо, что подумала об окружающих. Ладно, как хочешь. Но я как друг и как лицо, причастное к науке…
– Отмежевываешься!
– Нет, огорчаюсь. Считал тебя надежным, мыслящим существом.
– Понятно, Степушка, – не положительный герой!
Она разглядывала Федотова минуту, другую… Наконец проговорила, видимо, придавая сказанному особое значение:
– Послушай, Степушка, я сейчас подумала об очень простом. Обыденном. И вместе очень важном. Можно сказать, о главном законе нашей жизни. В чем главный ключ нашего бытия? Твоего, Василя, Янки – всех нас. Ну и моего, разумеется. У каждого из нас есть свои недостатки, наверно, даже очень серьезные. Но когда мы вместе, когда единая, общая цель – все подлое отбрасывается. Если научно-популярно выразиться, получается как бы взаимная коррекция. Наверно так на корабле: простые смертные люди со всеми присущими людям качествами. А курс корабля правильный. Ну, пока, Степка, я ушла!
Летний лагерь расположился на склоне холма.
В центре солидный корпус – в недавнем прошлом филиалу передали чей-то ведомственный дом отдыха «Люкс» и теперь он утвердился в качестве главной базы палаточного городка. Палатки не были еще разбиты, оголенные четырехугольники фундаментов пестрели шахматными клетками. На нижней площадке окруженный кольцом тоненьких, поджарых деревцев высился главный корпус – каменное, внушительное здание в новом духе, с непременным бетонным козырьком над парадным входом, с плоской крышей, на которой можно было бы танцевать и пить коктейли, на которой, однако, не танцевали и не пили коктейлей, а просто складывали ненужный инвентарь и всякий хлам.
Зимою два верхних этажа были отведены под общежития лыжной базы и комнаты для семейных отдыхающих. Внизу разместились канцелярия, кабинет начальника лагеря, демонстрационный зал, биллиардная, читальня и комната санпоста – что-то среднее между камерой хранения, кладовой кастелянши и амбулаторией. Здесь пахло лекарством, бельем и дерматином.
Первыми «ЗИЛ» встретили пингвины. Они шли вразвалку, не боясь машины, прямо на машину, и Прудникову пришлось с ходу осадить. Тогда птицы придвинулись вплотную, разглядывая себя в никелированных колпаках колес. Едва приоткрылась дверца, они направились к Богдану Протасовичу с таким видом, точно хотели пожать ему руку.
Эту молодую чету королевских пингвинов доставил из Антарктики школьный товарищ Ивана. Он обитал на противоположном полюсе, но связь с Иваном не порывалась. Передавая Богдану Протасовичу пингвинов, сказал:
– Обычно они не выживают в здешних условиях. Привыкли к нашей антарктической стерильности. Но мы надеемся, что у вас…
Под крылышком Ваги пингвины выжили.
Выйдя из машины следом за Богданом Протасовичем, Прудников поглядывал на затоптанное крыльцо – он не переносил, когда грязь прилипала к новым вещам.
– Виллу отгрохали, – будь здоров, а скребок для обувки приколотить поленились. Ждут, пока чистильный автомат привезут. С кнопками.
Вага не слышал слов шофера. От солнца, от яркого света в глазах затуманилось и как-то сразу, мгновенно, все, что накопилось за долгую дорогу, еще от дальней поездки, совещаний, банкетов, постоянного напряжения на людях, – навалилось непосильной ношей. И теперь несколько шагов от машины к первой ступеньке крыльца показались трудней, чем весь пройденный путь.
Прудников смотрел на пингвинов.
– Ну, нехай крыс бьем, щелкаем почем зря, – ворчал он, надвигая желтую кепку на глаза, – хрен с ними. Не жалко. Но это ж таки царственная птица! – метнул карим оком из-под козырька на Богдана Протасовича. – Подохнут они здесь. Как пить дать.
– У меня выживут!
– Зиму выжили. Им в снегу запросто. А теперь лето идет.
И вдруг из вороха впечатлений минувших дней, из нестерпимого гула голосов вырвался обрывок и завертелся в мозгу, назойливо, невыносимо: «Русские не умеют отдыхать».
«Не умеют… не умеют… не умеют».
И потом его собственный голос злобно, ожесточенно:
– А может, и не надо? Может, рано еще?
…Бескрайняя, степь и пахота. Черная земля, пропитанная кровью и потом. Озимь и снова черная земля. Бесконечный круговорот. Пылающее небо. Русь в морщинах и крови…
Прудников оказался рядом:
– Неправильно живете!
Он попытался поддержать профессора, но Вага нетерпеливо отвел его руку.
Прудников ждал, пока Богдан Протасович поднимется на крыльцо, откроет дверь.
И только тогда взобрался на свое сиденье, захлопнул дверцу, развернул машину и погнал в гараж.
В вестибюле шумно, множество лиц.
Чуть в стороне, затянутая рюмочкой, руки в карманы, приподнятая на шпилечках – Янка.
Понемногу Вага свыкается с обстановкой, все раскладывается по своим полочкам.
Кто-то приблизился легкой, чуть слышной походкой:
– Залюбовались девушкой?
Оглянулся – Кириллова.
– Да, представьте, Надежда Сергеевна. И даже весьма, – Вага продолжал смотреть в тот угол вестибюля, где красовалась Янка.
Проговорил так, будто речь шла о чем-то важном для него:
– Странно, – облик мюскандерши, а глаза чудесные. Хорошие, человеческие глаза.
– И меня, признаться, заинтересовала. Не пойму, что приводит т а к и х в наши лаборатории. Каким чудом попала?
– Чудом разнарядки, Надежда Сергеевна. По направлению. Помнится, мы с вами, Надежда Сергеевна, сами для себя направление избирали. Ночи напролет не спали, терзались: кем быть? А для них все усовершенствовано. Автоматизировано. И вот, пожалуйста – Янка. Красиво. Изящно. Обтекаемо.
– У вас легкость мысли недопустимая, Богдан Протасович!
– Мы в летнем лагере, Надежда Сергеевна. Палаточном!
– Даже в летнем лагере мне тревожно, Богдан Протасович. И никакой легкости мыслей не испытываю. Напротив, серьезно обеспокоена. Что это – исключение? Или, может, – знамение? Неужели это дух новейшего?
– Что я слышу, Надежда Сергеевна! Сомнения? И это вы – глава ведущей лаборатории! Ай-ай-ай…
– Скажу откровенно, многое удивляет, многое кажется непонятным. Неужели меня раскрепостили для того, чтобы я, извините, оформляла себя в стиле «все для мужчины»? Что это, усталость после бурных лет? Или откровение нового бытия? Кто живет не так? Я или Севрюгина?
– Видимо, каждая живет по-своему.
– В этом и состоит свобода женщины?
– Вам виднее, Надежда Сергеевна.
– Отшучиваетесь. А мне порой становится грустно: может, я действительно старомодная, не так живу. Я ведь ничего, кроме работы, не знаю, кроме науки. Вирусы. Дом. Вирусы. Иногда театр. Хорошо, если хороший. Даже липси не разучила. Что вы так смотрите?
– Да так, ничего. Просто стараюсь представить вас в модной – этакой, знаете, куполом – юбочке. В этаком современном кринолине.
Она слегка ударила его карандашом по руке и пошла впереди.
Молодежь негромко приветствовала шефа.
На лестнице Вага сказал Надежде Сергеевне:
– У наших молодых четкое деление на гениев и практиков. Практики отпускают куцые бородки, девушки носят гладкие гривки «нет времени». А гении предпочитают прически «космос», облучают крыс и разговаривают так: «Информация», «Я предвижу», «Я расшифровываю». Страшно любят расшифровывать.
– Богдан Протасович, в качестве практика из лаборатории «Актин» я заметила за вами одну особенность: вы становитесь злоязычным, когда опасаетесь упрека в благодушии!
Вдруг – остановилась:
– Смотрите!
В вестибюле на огромном щите, на таких же пестрых квадратах, как в филиале, – объявление. В самом низу приписка наспех, красным карандашом:
«Встреча с профессором Вагой».
– Они знали, что я приеду?
– Видели вашу машину на трассе.
– Завидная оперативность.
– Так что приготовьтесь, Богдан Протасович. Вопросы будут без записок.
– Помнится, вчера вы любезно заботились о моем отдыхе!
– Продолжаю заботиться. У вас лучшая комната на втором этаже. С балконом на юго-запад.
Почему-то сейчас, здесь, в комнате с весенним солнышком, с ослепительным небом в квадрате окна, споры с Кирилловой за все годы совместного труда предстали единой линией, единым символом ее веры, отношения в окружающему, к людям.
Несносная манера, нестерпимая уверенность в своей правоте!
Чисто птичья уверенность в непреложности законов гнездования.
Вечно говорит об умении призвать, вести, объединить… Нет, не то – не такая простенькая. Надо видеть дальше своей жизни… Нет, ее вера не передается словами. У нее действительно птичье, конкретное ощущение мира, архитектоники гнезда. Знает, как нужно складывать прутики. Рабочая гипотеза для нее осязаемое жизнеустройство, насыщенное сердечностью и теплотой. Гипотезы связаны единой линией, как прутики.
Когда-то наши отцы на прокламациях писали: «Прочти и передай другому!» Вот и она так: «Возьми и передай другому огонь бытия!»
Вчера Янка получила письмо, надушенное крепкими духами, – пряный аромат пробивается сквозь конверт.
Севрюгина узнала почерк и, не раскрывая конверта, угадывала содержание письма.
– От Арника? – полюбопытствовала Чаплыгина.
– Ей всюду мерещится Арник!
Янка смотрела не на Чаплыгину, а на Василя:
– На твоем месте, Василек, я бы ревновала.
Севрюгина, шурша сейлоновой юбкой, удалилась. А подружки весь день ломали голову: от кого надушенное письмо?
Вахтерша филиала, тетя Глаша, не желая отрываться от коллектива, выехала на воскресный отдых и заняла пост в вестибюле, у гардеробной. Работа была легкая, многие приехали без пальто и головных уборов, вешалки пустовали. Тетя Глаша вязала на спицах полушалок, поглядывая то на легкомысленных молодых людей, то на одинокую пухлую тучу, нависшую над рекой.
Гостеприимный марш завершался обширной площадкой, на которой одновременно могли разместиться три поколения ученых. Площадка упиралась в квадратный витраж с чудесным видом на реку и склоны холмов. По обеим сторонам витража сверкали зеркала, называемые сотрудниками контрольными – каждый мог проверять свое реалистическое отображение, – зеркала, приносившие радость молодым и сосредоточенную раздумчивость возмужавшим.
Молодежь собиралась в вестибюле.
Как всегда, сперва возникла песенка, тихая, мурлыкающая, без слов. Потом на верхней площадке перед зеркалами явилась Янка.
– Мальчики, потрясающая новость! Степан рассказал мне историю…
– Замолчи, я тебе как другу доверил.
– Подумаешь, секрет полишинеля. Здесь все свои. Ребята, совершенно потрясающая новость. Наш младший научный сотрудник, наш простой, обыкновенный сермяжный Василь Корж вчера утром в Главной лаборатории, в присутствии всех сотрудников разъяснил автору актина значение актина. Сенсация, мальчики.
– Замолчи, тигра!
– Сама своими ушами слышала.
– Гадючка! Кобра!
– Товарищи, предлагаю испытание древних: насыпать ей снега за пазуху!
– Ну, конечно, вы хорошие, передовые, чудесные. Вы красивые слова говорите, а я… я пустая, непутевая. Ну и пусть! А вы? Что у вас есть, кроме красивых слов?
– Полюбуйтесь, еще обвиняет!
– Не обвиняю, спрашиваю: разве красивыми словами поможешь? Пошумите, покричите и разойдетесь. Так и останетесь в сторонке красивенькими. А которые против Ваги – без шума и крика… – спохватилась, прикусила язычок, разглядывала свои туфельки.
– Внимание, товарищи! Севрюгина что-то знает…
– Ничего не знаю. Просто так, для примера.
– Тоже мне – существо! – недружелюбно глянула на Янку Чаплыгина.
– Существо самое обыкновенное, – бросил Степан, – безответственное. Можно сказать, эхо наших гулких коридоров.
– И ты, Степка! Зачем так зло? Ты же сердечный, отзывчивый парень!
Чаплыгина отвернулась и смотрела в окно: небо потемнело, разбухшая туча ползла над рекой.
– А все же, товарищи: кто есть Севрюгина? С нами или против нас?
– Ты не знаешь? – подскочила к ней Янка. – Не знаешь? Впервые заметила! Нет, ты все знаешь. Помнишь, тебя из глухой степи в наш город привезли, родичам на попечение? Помнишь, мои пирожки вместе кушали? Вкусные были? Ну, что ж – пирожки съели, школьные денечки пролетели. А теперь что? Отстающая, рыжая, кобра… Что еще? Декламирую чужие стихи, до упаду отплясываю липси…
– Насчет липси вполне согласен, – буркнул Степан.
А Янка уже не слушала, вертелась на шпильках перед зеркалом; сняла пыльник, привычным движением – рисуясь – бросила на руку Тишайшему.
– Хорошо чувствовать себя свободной, по-домашнему!
Она смотрела на себя в зеркало, расправляя новое праздничное платье.
– Ты называешь это – по-домашнему? – подошел к Янке Степан. – Такой дорогой наряд?
– Я люблю быть всегда нарядной. Даже дома. Даже на работе.
– Ты именинница? Собираешься на бал? Во дворец бракосочетаний?
Друзья разглядывали Севрюгину.
– Открой нам тайну. Янка, для кого такой сказочный наряд?
– Привыкаю к новому платью, вот и все. Оно было на мне еще вчера, под халатом. Только вы не заметили. К новому всегда нужно привыкнуть. Новое нужно уметь носить. Легко и непринужденно. Как будто родился в нем. Иначе получится смешно, точно на манекене.
Янка закружилась перед зеркалом.
– Знаешь, удивительное чувство, когда под рабочим халатом модное платье. Такая с виду серенькая, невзрачная и вдруг – сбросить халат. Необычайное чувство. Словно раздеваешься перед кем-то. Понимаешь – совсем…
– Бесстыжая!
– А ты – вечный пионервожатый!
Татьяна проговорила зло:
– Товарищи, предсказываю. Дальний прогноз: Янка скоро покинет нас по состоянию здоровья.
Степан легонько плечом отодвинул Севрюгину:
– Ребята, хотя я и не собираюсь покидать вас – у меня тоже обновка.
Степан разглядывал себя в зеркале, подражая движениям Янки:
– Ну, что скажете? Превосходная серая пара! И цена подходящая – сорок три рубля в новом масштабе. Да еще четырнадцать копеек медными копеечками. Хорош костюмчик: не марко, носко, броско. А главное – модно, брюки короткие, пиджак длинный.
– Крысы будут очень довольны тобой, Степка, – одобрила Янка, – как раз в их вкусе!
Степан подхватил ее под руку:
– Ну, как наш общий вид, товарищи?
– Ты великолепен, Степан, – признала Татьяна, – я даже готова отказаться от Василя. Хотя нет, еще немного подумаю.
– Ты, Степа, наверно, родился в сером пиджаке, – приглядывалась к Федотову Янка, – вылитый докладчик на антирелигиозные темы: «Не бог сотворил нас, а мы – бога!»
– А по-моему, товарищи, лучше носить серый пиджак лектора, чем канючить деньги у престарелых родителей.
Жан, все время стоявший в стороне с пыльником Севрюгиной, бережно переброшенным через руку, отважился вмешаться в разговор:
– Разрешите напомнить – у нас не составлена еще программа культурного отдыха…
– Программа меняется, – Чаплыгина поглядывала на бегущие лохматые тучи, – древний сиверко задувает.
– Дорогие товарищи, – напомнила Янка, – основная ваша задача – не затягивать информацию. Особенно ты, Танька, со своей кибернетикой. Оставьте минутку для живой жизни.
– Есть предложение перенести Чаплыгину на потом.
– Протестую. Тысячу раз переносили. Мы соберемся, а которые прочие, могут плясать на полянке.
– Заседатели несчастные, – возмутилась Янка, – атомная пыль. Так жизнь и проморгаете. Согнетесь, скорчитесь, скрючитесь, а все шамкать будете: вируши, вируши. Эх вы, бывшие мужчины! Можете заседать. А я пошла на полянку. Познакомлюсь с комбайнером, вечерок отгрохаем. Пластинки привезла мировые!
