Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Праздничная пестрота, лязг аттракционов, перегруженных гуляющими, галдеж детворы, щелканье ружей в тире – все это далеко, за живой стеной березняка, а здесь – тишина перелеска, два цвета над головой: голубизна свода и весенняя зелень вершин. И еще – сырость, чернота пробуждающейся земли. Сергей не злословил, казался успокоившимся, умиротворенным, и эта умиротворенность невольно передалась Катюше. Нежданной выпала весенняя теплынь, душевность бытия, удивительная ясность дали.
Короткая встреча, считанные шаги по затерявшейся дорожке; а там снова улицы, рокочущий машинами город, очередь у троллейбусной остановки, снова прохожие…
Я и рядом со мнойВ первые дни писала письма каждый день; всем моим друзьям, с которыми проводила время. Рассказывала о моей жизни, о том, как мне трудно здесь. Получила в ответ сразу пачку писем, все были очень похожие: «Бедная Мариночка…»
Потом пришло еще несколько открыток с картинками.
Еще одно письмо.
Потом – ни одного.
Двоюродному брату Артуру (дядя Григорий усыновил этого хлопца) я не писала. Он какой-то чужой, законченный эгоист, ни в чем мне не уступает. Только и знает свой ринг, бокс, свою команду. А надо мной вечно насмехается. Есть же такие люди, кузен называется!
Наконец, долгожданное письмо в красивом конверте.
«Девочка, дорогая!
Как ты устроилась? У нас, слава богу, все благополучно. Если и далее так, к Первомаю ждем тебя в гости, а на каникулы – совсем. У нас тут сплошная медицина, консилиумы, вся квартира пропиталась лекарствами. Но мы надеемся, что к празднику избавимся от аптечного запаха. Врачи обнадеживают, да и по всему видать…
Бедная Мариночка, тебе очень неуютно у твоих?
Эти ваши дед и баба настоящие мастодонты мелового периода!
А Василий, по-моему, грубиян. Диву даешься, как в такой семье расцвел наш дорогой цветочек.
Потерпи, родная!
Привет всем. К маю готовлю тебе подарочек, правда, скромный, но уж не осуди. Шлем тебе горячие поцелуи. Страшно-страшно соскучились.
Крепко обнимаю и целую. Тетя Клара».
Сколько сразу поцелуев!
Однако никто из моих кузенов и кузин письма не прислал, даже на полях не расписался. Только Людмила Бережная (чужая девочка, по соседству, на одной площадке квартира) прислала открытку, спрашивает, не нужно ли чего, может, учебники на будущий год доставать. На родичей не обижаюсь, они все – очень хорошие люди, но болезнь в доме и потом перед праздниками…
От Артура ни строчки, занят тренировками. Дерется он отчаянно, уверяет, что мужчина должен драться, наносить и переносить удары. Вечерами, бывало, рассказывал, как он бил и как его били.
Письмо тети Клары встревожило, если б раньше пришло – собралась бы и полетела! А теперь… Не знаю, что со мной творится. Хата детство напомнила? Все пережитое, радостное и горестное: выйдешь на крылечко, солнышко светит и на душе светло. Подсолнух расцвел, к солнцу потянулся – для всего семейства счастье. А горе тоже общее, друг к дружке прижмемся, стерпится.
Едва успела дочитать письмо, Василь вошел в хату. С ним товарищ его, напарник Валерка. Тот, что меня торжественно приветствует, про ученье расспрашивает.
Василь сразу приметил красивый конверт:
– Наконец родичи откликнулись!
– Да. И тебе привет передают.
– Спасибо. А кроме того?
– Так, ничего. Всем приветы.
– Слышал уже. Про дядю Григория что тетка пишет?
– Лучше ему.
– С этого разговор и начинай, – Василь отвернулся, – а то чужие слова какие-то. Чужая приехала. И не видать никогда.
– Я у Таси все время…
Убежала. А что мне с ним переговариваться!
Вернулась, мальчишки все еще за столом сидят, над чертежами колдуют. Инженеры! Тася и то над ними смеется: нашли, что стряпать, – велосипеды. Лучше бы для станка что-нибудь придумали; вон соседский Павел сварганил резец и целый год план выгоняет. Но Василя ничем не проймешь, уж если нацелился…
Вошла я – тихо. Мальчишки меня не заметили, слышу, Василь товарищу докладывает:
– Девчонка ничего, грамотная. Но вдруг накатит, глаза к носу скосит, завеется. Где ее носит? Домой вернется, не подступись.
Про кого это?
– Ничего-о-о, – покладисто отзывается Валерка, – перерастет.
– Перерастает-перерастает, уже восьмой переросла.
– Она ж болела!
– Ну, верно, болела. Пара бы выздороветь.
Заметили меня:
– Ступай, определяйся на кухне, – повелел Василь, – пристройся, там стол свободный. Нам большой стол для чертежей требуется. Уступи на вечерок. А я зато всю кухню в порядок приведу. Всю посуду и кастрюли перемою.
– Можешь сам на кухне сидеть. Подумаешь!
– Я же говорю: как палубу кухню надраю. А нам сейчас чертежи развернуть надо.
– Ну и разворачивайте. А я на кухне не намерена. Я лучше тут у окна устроюсь.
Уроки приготовила, учебники давно сложила, а мальчишки все еще на шестеренки молятся. Один кричит – задача! Другой кричит – передача. Тот про шарикоподшипники, а тот про обороты. Ничего не разберешь. Я и не думала, что над велосипедами так колдуют. Два колеса, чего там голову ломать!
– Ой, Василек, в ушах у меня гудят ваши шестеренки!
– А ты привыкай; дома привыкнешь, в цеху легче жить будет.
– Только и думаю про ваш цех.
– А ты подумай. Подумаешь – человеком станешь. – И обращается к Валерке: – Видал нашу леди? Маркизы-графини! Шестеренки ей некрасиво. А что тебе красиво?
– Пригласи ее на велотрек, – советует Валерка, – пусть полюбуется машинами на виражах. Зачем ты ее шестеренками пугаешь?
– У шестеренок своя красота, – упрямится Василь. – Кто деталь не поймет, не полюбит, тому и машина – чужое дело. Так, лишь бы сесть да поехать.
И снова за свои чертежи.
– Если выиграть на одном микроне, только на одном микроне, и то дистанция! Да снизить лобовое, изменить посадку гонщика.
– Не забывай про утомляемость! Лобовое снизишь, утомляемость нагонишь. То на то. Посадка гонщика не последнее дело. Удобство седла! Утомляемость снизим, машина побежит резвее.
Прильнули к столу, про меня забыли. А я не люблю, когда меня не замечают:
– Машина должна быть красивой! – бросила из своего угла.
– Ты смотри, понимает, – поднял голову Василь, – а ты знаешь, в чем есть краса машины? Рисуночек? Узорчики? Красота машины, – это когда она входит в бег, как влитая, когда она вся вогналась в движение.
– А если рама рыже-буро-малиновая? Это ничего, по-твоему?
– Верно, Марина, – подхватил Валерка, – краски тоже на бег влияют. Не уступай Василю в красочках.
– Так я ж не спорю, – прикидывается ладненьким Василь, – я ж никогда напрасно не спорю. Согласен. Машина должна звать гонщика вперед. Я ж понимаю, скорость зависит от настроения гонщика.
– Душевно рад, что мы все тут за красоту, – подхватил Валерка и обратился ко мне, – привыкай к нашей жизни, Мариночка.
– Машины, машины, машины! Вы скоро стихами про машины говорить будете!
И сама не замечаю, как постепенно привыкаю к их жизни.
Тася сегодня всю ночь проплакала – недостача.
Хорошо, что у нее отгул, а то бы перед всеми в кафе с глазами распухшими!
Виктор исчез. Не появляется. Мальчишки все такие, не надо переживать, все равно, что в троллейбусе – все рядышком до первой остановки. Назло себе так говорю, а думаю другое, жду чего-то настоящего…
Девчонки наши с ума посходили, задыхаются от весны, у каждой уже свой закрепленный «он». Только и слышно: «Он поглядел, он сказал, он написал…»
Жизнь моя меняется, скоро кухонный передник надену. Наши все в разгоне, все на работе; старики в землю вросли. Бабця еще ничего, борща наварит, на три дня хватает. А то и перепечки замесит. А дед все больше на завалинке мировые вопросы решает, на солнце щурится, погоду предсказывает:
– Марина, ты сегодня свою болбонью одевай. Сильный дождь предвидится.
Я и без его предсказаний каждый день болонью таскаю и в холод и в зной, от ледохода до заморозков; у нас все так – мода.
Вчера не смолчала, спросила Тасю:
– Что это твоего мальчика не видать?
– Какого мальчика? У меня никаких мальчиков нет. Не знаю, про которого спрашиваешь.
«Не знает, про которого спрашиваю!..» Овечка. Не пойму ее. На работе – работа. Придет домой, разговор про работу. Вырвется на танцплощадку, повертится до упаду в тесных туфлях, потом дома мозоли целый час отпаривает. Наутро снова на работу. Ей уж скоро двадцать один. Старая дева двадцатого столетия.
И мои дни убегают. Скоро старухой стану. Хозяйничаю, по пальцам каждую копеечку считаю. На хлеб, на крупу. На кино не остается, у Василя выпрашиваю.
По утрам будят чуть свет моторы; гудят, ползут бульдозеры, подбираются к нашей хате, сровняют все под котлован. А я бы оставила ее, нашу хату, – для воспоминания!
Сегодня Тася снова плакала. Не пойму, как у нее получается, – считает, пересчитывает, все правильно.
Встретила Олежку на улице. Ни школы, ни классов, ни звонков – только Олежка и я. Совсем другие, не ученики, просто девочка и мальчик.
Еще издали увидела Олежку, идет-бредет притихший, ни на кого не смотрит.
– Ты чего без своей валторны?
– В поликлинике был. Просвечивался.
– А Мери тебя искала.
Не ответил, смотрит в землю.
– Тебе нравится Мери? Ничего, красивая девочка.
Молчит.
– Что ты невеселый, Олежка?
– В оркестре играть запретили. Уплотнение верхушек легких.
Ему тяжело, видно, а я вспомнила вдруг: «…играет на трубе!» и едва сдержала улыбку. Стиснула зубы, чтобы не рассмеяться. А ведь ему плохо, я вижу, глаза совсем другие стали. Неужели я злая? Неужели такая плохая девчонка! Вот стою перед ним, раскинув руки, как дурочка. Но что могу сделать, чем помочь? Если б рана или на рельсах… Но он здесь передо мной на спокойном асфальте и, должно быть, врачебное заключение в кармане, все там предписано, указано.
– Как же теперь, Олежка?
– Не знаю.
– Да ты не бойся. Главное, не бойся. Теперь у всех уплотнения. И у меня было, – соврала я, – еще какое! Все верхушки. Петь запрещали. И все прошло.
– Совсем прошло?
– Даже забыла. Ничего не осталось. Теперь я совершенно свободно плаваю, ныряю. По снегу босиком бегаю…
Честное пионерское, я тут же сняла бы туфли и стала бегать по снегу, если б остался снег.
– И в хоре пою, ты же знаешь. И на велике катаюсь, гоняю машину лучше мальчишек.
Он повеселел, глаза ожили:
– Мне и врачи так говорили. Один там есть, хороший дядька. Ты что, говорит, ты что, мужик, скис? Мне, говорит, в молодости азот в легкое вдували. А теперь все обратно выдули и ничего, живой. Моржом плаваю.
Но потом снова задумался:
– Играть все равно не позволят.
– Ну почему не позволят? Почему не позволят! Играй себе сколько угодно. На валторне не позволят – подбери другое. Мало ли музыкальных инструментов на свете. Подумаешь – валторна.
– На барабане, что ли, барабанить!
– А что? И на барабанах концерты дают. Главное – музыкальность и талант. С твоим талантом…
– Ты не понимаешь! Я духовой оркестр люблю. Слышала когда-нибудь духовой? Настоящий. Сила! Знаешь, как медь звучит! А еще бывают серебряные оркестры. Серебро, понимаешь!
Все же он успокоился, мечтал вслух о том, как все устроится, непременно выздоровеет, и серебро зазвучит.
Я шла рядом, слушала его и думала: удивительно, простое, обыкновенное слово. Я ведь ничего не совершила, ничем не помогла. Он поверил моему слову.
Раньше я не верила в слова!
Наконец собралась, ответила тете Кларе.
«Дорогие мои, любимые!
Получила Ваше письмо. Спасибо. И за подарок, и за все. Но вы, тетя Клара, пожалуйста, больше пишите о здоровье дяди Григория. А насчет моего приезда – не знаю. Мне тут по хозяйству приходится. Старики совсем старые. Наши все работают. Им трудно без меня. Разве что на Первомай вырвусь. Крепко целую. Пишите. Пусть и Артур строчку припишет. Как его дела? Читала про его команду, но его имени в составе не было.
Ваша малютка Марина».
Сегодня узнала, случайно подслушала, как получается недостача. Пришел хозяин (так за глаза называют директора ресторана) и взял из буфета бутылку три звездочки.
– На минутку, – говорит, – мой вышел. Потом перекроем.
Я слышала, как он выговаривал Тасе:
– Не в состоянии поллитровки перекрыть? А вдруг комиссия? Недостача. На что надеешься? Никто за тебя распинаться не станет!
Помолчал, покурил, заговорил ласково:
– На твоем месте, учитываешь, как можно жить? Все с зависти полопаются!
Потом совсем тихо:
– У тебя достаточно красивые ноги, чтобы занять приличное место и положение.
И продолжал уговаривать:
– Запомни, я к тебе с хорошим. Принял, устроил. И сестренка твоя кормится.
– Она за свои деньги кормится.
– А я ваших денег не считаю. И ничего не имею – пользуйтесь. Однако и меня не обижайте. С меня тоже требуют. Надо по-человечески.
– Интересно у вас получается, все наоборот. Перекрывать – у вас «по-человечески». А честно – продала!
– Молодец! Правильно ответила. Так всегда отвечай. Это я проверял тебя. Испытывал. Поняла? Так и дальше держись. Все правильно. Ажур. И не дай бог тебе промахнуться!
Я притаилась за портьерой и не знаю, что делать, не знаю, почему тогда не кинулась на него, – как посмел! Почему Тася позволила ему говорить такое? И жаль было Тасю, и противно, и стыдно, что подслушивала.
Дома хотела поговорить с Тасей, да не решалась, подойду, загляну в лицо и смолчу. И она смотрит на меня, как будто догадывается, о чем хочу заговорить, отвернется, займется домашней работой. Так и прошел вечер, сидим рядом – чужие.
Ночью проснулась внезапно, словно случилось что-то страшное.
«Он запутает, погубит Тасю!»
Успокаивала себя: он же похвалил – молодец, все правильно, испытывал тебя.
Старалась думать о чем-нибудь другом, хорошем, радостном. Но радостное в ту ночь не думалось.
Тетя Клара обмолвилась в письме одной строчкой:
«Артур доигрался на ринге, провалялся в больнице. Сейчас ничего, обратно на ринг собирается».
И вот мне представилось, что и я в больнице. Ну, вот, прямо все вижу – термометры, скляночки и я в сером халате под серым одеялом на белой койке. И кругом все белое. Между мной и Артуром стена, но мы очень близко друг от друга, и я слышу его дыхание.
Утром очнулась – небо голубое, солнышко.
Распахнула окно – сколько весеннего счастья кругом!
Скорее в школу, к ребятам, чтобы уроки, звонки, переменки, смеяться, шуметь…
Не могла, не хотела вспоминать, о чем думалось ночью.
Ничего не было. Ажур.
И все же сказала Олежке:
– Будешь носить передачу, если окажусь в больнице?
Он удивленно уставился на меня:
– Ты всегда что-нибудь выдумаешь!
– Нет, ты скажи. Ты прямо скажи.
– Зачем загадывать? Разве можно знать, что случится?
– Конечно, нельзя. Вообще – нельзя. Но иногда бывает. Есть такие случаи, которые в нас самих. Ты это понимаешь?
– Вычитала в каких-то книгах.
– Я не вычитала. Я сама думала, лежала и думала. Ну, вот, например, рассеянный с улицы Бассейной. Ты понимаешь? В нем самом все, что случится. Или, если на ринге, очертя голову…
– Но ты ж не на ринге! И не с улицы Бассейной, – рассмеялся Олежка. – Если так по-глупому думать, тогда и я могу сказать, что не вернусь в оркестр. А я вернусь. Буду в оркестре. Знаю, что буду.
– Вот и ты знаешь, что будет!
– Ты странная девочка.
– Да, наверно ты прав. Наверно очень странная. Тетя Клара сказала про нас с Артуром, что мы больные дети. Свалились на ее голову. Все дети, как дети, а мы вдруг!
В школе все трудно, не хочется ребятам в глаза смотреть.
Уроки тянутся один за другим, сменяются преподаватели, говорят, объясняют, спрашивают. Я слышу все, что делается вокруг, но думаю свое.
После уроков Олежка сказал мне:
– Ты сегодня неважно выглядишь, Марина! Тебе нездоровится?
Смешной мальчик, ему теперь всюду мерещатся уплотненные верхушки.
– И на хор не останешься? – с тревогой спросил он.
Не до хора и песен мне было, хотелось поскорей уйти, но глянула на встревоженного Олега и сказала твердо:
– Непременно останусь. Я очень люблю хор.
– Но тебе нездоровится! Ты говоришь с трудом.
– Что ты, напротив. Я даже очень в голосе. Послушаешь, как буду форте тянуть.
Пришлось петь, чтобы успокоить Олежку; он страшно переживает, – вернется ли в оркестр?
– Бодрее, бодрее Боса! – требовал музрук. – Фортиссимо, Марина Боса! А здесь нежнее. Дольче! Дольче!
И я тянула дольче.
Мне почему-то казалось, что Олежка остался в школе, стоит за дверьми и слушает. Но когда я вышла, в коридоре никого не было.
Нехотя брела домой. Школьный поток давно схлынул, гулко раздавались мои шаги. У меня бывает так, слышу свои шаги. Потом вдруг чьи-то чужие, торопливые… Нет, знакомые… Да, я узнала шаги. Кто-то догонял меня.
– Погоди, Маринка, нам по дороге, – Катерина Михайловна поравнялась со мной. Я знала, что она живет совсем в другой стороне, но не обратила внимания на ее слова, все мне было безразлично. Катерина Михайловна замедлила шаг, не поднимая головы, я чувствовала ее взгляд:
– Тебе нездоровится?
– Нет, ничего. Почему вы так думаете?
– Олег сказал.
– Олег добрый мальчик, очень добрый… Но зачем всюду рассказывать…
– Мне – это не всюду!
Я промолчала.
– Некоторые ребята, очевидно, считают учителя начальством? И сторонятся…
– Нет, нет, Катерина Михайловна, мы вас очень уважаем. Очень.
– Спасибо. Весьма лестно. Но сейчас речь о тебе.
«Непременно скажет, как все: скрытная!» – подумала я.
Но Катерина Михайловна проговорила озабоченно:
– Мы с тобой, Марина, новенькие в школе. Должны помогать друг другу освоиться в новой обстановке. Так что, если потребуется мой совет, помощь…
– Да, конечно, Катерина Михайловна.
Но я ни словом не обмолвилась о том, что мучило меня. И все же стало легче: подошла ко мне, верит мне. Самой как-то невольно поверилось в хорошее.
Прошли еще немного, и Катерина Михайловна стала прощаться.
– Уговор, девочка?
– Да, конечно…
Почему я т о г д а не рассказала ей?
Тася! Если бы касалось только меня… Ни в чем не могла разобраться, все спуталось. И чтобы как-то жить, быть со всеми и как все, убедила себя – ничего не было, все в порядке, ажур.
Обычно на ночь наговоримся с Тасей досыта, я про школу, она про свою работу и мечтанья. Особенно любила она послушать о столичных театрах, магазинах, о всем красивом.
Но в ту ночь нам не мечталось.
Уткнулись каждая в свою подушку, спим не спим, а так – занемели.
И все замерло на нашем пустыре. Затихли котлованы.
– Марина! – тихо позвала Тася, – ты где была вчера вечером?
– Когда?
– Ну, вечером, после школы.
– У подруги.
– Неправда! Ты в кафе была, наши девочки видели. Ты подслушивала! Я знаю! Я знаю, ты все слышала, Марина! Марина-а, почему ты молчишь? Затаилась!
– Оставь меня.
– А ты не смей! Ишь затаилась!
Тася вскочила с постели, кинулась ко мне, тормошила, больно вцепилась в плечи:
– Не смей. Ты что, чужая? Слышала, значит, говори. И знай, я не боюсь, что слышала. Ничего не боюсь. Я чистая. Понимаешь, ничем не запачканная.
Впервые она говорила со мной откровенно, как со взрослой, которой можно довериться, которая может понять.
– Что у нас в законе записано? Друг и брат. А в нашей харчевне как живут? Мало, что брат, надо еще, чтобы сват. Тогда порядок, ты мне – я тебе. А гром грянет, тогда уж получи, сколько положено. Слышала разговор? И хорошо, что слышала, – глухой не проживешь.
Она замолкла, наверно плакала, но потом приглушила слезы:
– Слышала, что требуется? А я не хочу так. Не хочу, поняла? Лучше свои доплачивать буду.
– Долго хватит доплачивать?
Она вдруг вскинулась, уставилась на меня:
– Как ты сказала! Ишь, как сказала! Ты смотри, как говорит – школьница!
– А что – неправда? Сама знаешь. Будет путать, пока не запутает.
– Разбирается! А я думала – все еще с пионерским галстуком.
Разобралась! Никакого ажура, все открылось таким, как есть, без кисельных берегов.
За стеной, на другой половине нашей хаты шаги, грохнул стул.
И Василю не спится, наверно корпит над своим ватманом, благо выходной; заря в окно, а Василь только-только чертежи в трубку сворачивает, я уж знаю этот упругий шелест скручиваемых листов ватмана.
А потом – утро, свежее, умытое росой, и снова не верится, что в такое ясное утро может твориться недоброе. Хотела заговорить с Василем о Тасе и не смогла. Есть такое, что трудно произносить.
А тут еще вскоре прибежал Валерка.
– Эх вы, запечатались в своей хате! Василь, айда на велотрек. Выкатывайте машины. Тут тропку протоптали, можно провести. А я забегу за своей.
– Со старыми машинами на велотрек?
– А что? На печке сидеть?
– Погоди, закончим новую, пойдем гонять.
– До новой еще деньков и деньков.
– А что, Валерка, запарка? – встревожилась я. – Палки в колеса?
– Хуже всяких палок обычное, нормальное прохождение. Вот так, девочка! Никто не против, все за, а в поток не влезли. Ни бранить, ни обижаться не на кого.
– Короче, давай посидим за чертежиками, – настаивал Василь, – помозгуем до поры до времени.
– Нам бы под яблоню. Чтобы яблочко ньютоновское упало.
Но яблоки пока что не падали, обошлись прогулкой на старых «Туристах».
– Эх вы, конструкторы, – допекала я мальчишек, – не можете себе машины построить.
– А мы еще юные техники. Мы растем, и машина растет. Имей терпение.
Кое-как добрались по размякшей глине до шоссе. Я первой ступила на педаль:
– Ну, Валерка, нравлюсь я тебе на велике?
– Нет, не нравишься, – подкатил он ко мне колесо в колесо, – не нравишься. Ты не гонишь машину, ты фасонишь. А машина не любит фасона.
Вырвались на площадь, на простор.
– Ты на велике, как в гостях, – приноравливался к моему ходу Валерка, – любопытно узнать, чем ты увлекаешься?
– Всем.
– А более всего?
– Тобой!
– Дзенькую, пани. Сгорел от счастья. А делом? Чего-нибудь дельного?
– Конечно. Чулки штопаю! – и рванулась вперед. – Докажите, мальчики!
Пролетев площадь, развернулась, погнала машину навстречу ребятам:
– Я резвее вас, мальчики!
Они катили молча, держась ровной, первоначальной скорости, прислушиваясь к машинам, проверяя ход, торможение.
– Ты не ответил, Валерка. Я резвее вас!
Велотрек был закрыт на ремонт, но ребята договорились с покладистым сторожем. Первый круг оказался трудным, отвыкла от машины, подшипники застоялись за долгую зиму. Намытый весенним потоком глинистый грунт скользил; на виражах ничего, скорость сама держала, а на спаде чуть сносило. Ребята покатили первыми, я за ними, вроде как за лидером.
Голубое небо и солнце над серым бетоном, хоть не гляжу, но вижу солнышко, чую его в самой себе, в радости бега, в нарастающей тяге скоростей. Замкнулся круг, пошел второй, еще… Обогнала ребят, бросила машину вперед.
И вдруг над головой, над парапетом увидела Виктора Ковальчика. Прямо надо мной. Летит навстречу. Навис над парапетом, уставился на меня…
Что меня подхлестнуло, не знаю. Последним дыханием погнала машину, рванула вверх, еще выше…
Стертое скоростями лицо Виктора… Совсем близко…
Бросила руль, раскинула руки крыльями…
Небо навстречу, и я в небе птицей.
Ветер захлестнул дыханье. Бетон зашипел под шинами, велик повело… Удар железа о бетон, и удар тела, как будто чужого… Скрежет машин, налетевших на меня… Мелькнуло лицо Василя… Валерки… Невыносимая боль – и все утонуло в липкой темноте.
Очнулась, когда раскачивались носилки.
И вдруг сквозь боль:
– Легонькая!
Кто-то откликнулся:
– Мальчишки потяжелее…
На одно мгновение лицо Виктора Ковальчика. Близко-близко, у самых глаз. И снова ничего, темень, только слышно бьется чье-то сердце.
Сколько пробыли в больнице – неделю, больше? Очень запомнился день, когда выписывались и когда приходил Виктор. А вот когда попала в клинику, когда очнулась на койке – забывается. Санитарка напутствовала:
– В рубашке родились вы, девочка. Тут одному, перед вами, целые месяцы кости склеивали.
Навещали ребята, Олег Корабельный, Мери Жемчужная. Такие все добрые, хорошие. Мери уверяла, что на больничном дворе весь класс собрался. Хорошие ребята! Теперь все кажутся хорошими.
Первым выписался Валерка, заглянул ко мне в палату.
– Не ждал, не гадал, что такая приличная леди покорежит нашу дорожку!
И меня же утешал:
– Ничего, обойдется. До свадьбы заживет.
– А испытания новой машины?
– Обойдется, – вздохнул Валерий, – испытания самодеятельные, плану не помеха.
Но я знаю, на заводе одобряют их самодеятельность, ждут новую машину.
Вскоре появился Виктор Ковальчик. В белом халате выглядел торжественно, как врач во время обхода. И поглядывал так, с медицинским вниманием.
Нарисует меня? Изобразит на треке или забинтованной?
Тася пишет записки, бранится, сердится. И передает сладенькое и всякие витамины, чтобы скорей заживало.
Василь выписался следом за Валеркой, пригрозил мне на прощанье:
– Скажи спасибо, что моя рука в гипсе!
Еще в клинике решила: непременно расскажу Василю о Тасе. Он – брат, самостоятельный парень, должен все знать; у нас в семье, кроме него, нет защиты. Пусть заботится, не все ж ему велики гонять.
Но день убегал за днем, больница, перевязки, потом школа, уроки, нужно было догонять упущенное – все откладывала разговор.
Вернулась как-то домой, Василь один в хате, озабочен чем-то, роется в комоде. Бросила книжки на стол, он оглянулся.
– Чего шумишь?
Невольно вырвалось:
– Надо поговорить с тобой, Василь.
– Ну что ж, найдется подходящий часок.
– Надо сейчас. Очень важный разговор, Василь.
– Сейчас не выйдет, – а сам продолжает в комоде рыться.
– Спешишь куда-нибудь?
– Не я спешу. Меня спешат. Улетаю. Слет передовиков.
– Ну, тогда, конечно, тогда потом, когда прилетишь.
– Ясно. По свободе, – придвинул мне стул, – посидим перед дальней дорогой. Ну, все. Обнялись. Поцеловались. Всего!
А сам в окно смотрит. За окном развевается на ветру легкий шарф, ждет его девчонка, крутится на каблуках. Провожала Василя на аэродром – одна от всех нас.
Уже в порту (рассказывал потом) забеспокоился.
– Слушай, будь другом, – попросил свою девочку, – Марина хотела говорить со мной. Кажется, о чем-то важном. Будь человеком, поговори с ней. Или попроси Валерку. Чтобы непременно, сегодня же, с Мариной поговорил.
Передоверил заботу другу.
Расспрашивала Тасю:
– Ты что надумала насчет работы?
– А что думать? Работаю.
– Ты бы написала про подлости.
– Это как же? Подскажи, если такая разумная.
– Но что-то ж надо делать!
– Вот и я думаю – что?
Прибежал Валерка встревоженный, озабоченный, смотрит на меня отеческими глазами, не знает, с чего разговор начать.
– Проводили Василька, – чмыхнул носом и продолжает на меня испытующе поглядывать, – но ничего, вскоре вернется.
– Да, он говорил.
– Ну, а ты, Мариночка, как жизнь?
– Ничего, Валерка. Спасибо.
– Как ученье?
– И ученье ничего.
– Значит, порядок?
– Порядок, Валерка.
– Ну и хорошо.
Через день снова прибегает:
– Как жизнь? Ученье? Порядок?
Добросовестно выполнил просьбу друга.
В тот же день написала еще письмо – так, никому, на деревню дедушке. Рассказала обо всем, что было на душе, о том, что день выпал нехороший и что люди неискренние.
Долго просидела над последней строчкой, разорвала письмо, написала Артуру:
«Если можешь, приезжай. Мне очень трудно. Поцелуй тетю Клару. Спасибо ей за все. Если не можешь приехать, хоть напиши или подумай обо мне, только думай хорошее.
Ваша Малютка».
