Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Весь день пишем шпаргалки – гармошками, завитушками, на резиночках, на ногтях. Мери Жемчужная выдвинула тезис:
– Шпаргалки – это метод познания!
– Абсолютно! – подхватила Верочка Корж. – Если сложить все шпаргалки воедино, получится учебник. Можно было бы, конечно, готовиться по учебнику, но как-то не хочется нарушать традиций.
Собираемся в парке на заветной площадке, неподалеку от форума футбольных болельщиков. Спорим, кружимся в надежде, авось чудом занесет сюда решение задач или тексты сочинений.
На последнем уроке Катерина Михайловна явилась классу словно на капитанском мостике.
– Ребята! В эти дни мы все, как один человек, будем особенно деловиты, спокойны и внимательны. Деловитость и спокойствие – наилучшая обстановка для экзаменов.
Элька вскочил и поднял руку:
– Катерина Михайловна, а что такое валидол?
– Я могу объяснить… Но, зачем тебе, Эдик?
– А зачем вы носите валидол с собой в сумочке?
Утром я все смотрю на солнце, как наливается оно летней теплынью, смотрю, пока не заболят глаза, нарочно, чтобы проверить – выдержу или не выдержу.
Достала купальник, не надо ли где отпустить. Тесный, едва надела! Хоть болела зимой, а все равно тесный…
Последние странички дневника, мне и на письма не хватает времени… Хорошо было древним, сиди себе в усадьбе, пиши мемуары или письма кузине в столицу, кузену в Париж; музицируй, разговаривай с попугаем по-французски…
Странно, почему мы, вспоминая о прошлом, видим себя на балах рядом с Татьяной или Онегиным, Вронским, Волконским. Думаем об усадьбе и Париже, а не о крепостных мужиках? Мои деды, например, крепостные, не рауты у них были, а страда. На конюшне их секли, продавали вместе с мертвыми душами.
Спросила об этом Олежку:
– Почему?
– А я всегда думаю: мы ж рабочие из крестьян!
Письмо от тети Клары:
«Слава богу, все благополучно, меньше лекарств и рецептов, больше ясных дней. Часто говорим о тебе, Григорий Павлович винит во всем себя и всех нас: недоглядели. Вот сколько у нас с тобой переживаний. Ну, ничего, теперь все уладится. Так и Григорий Павлович говорит: «Посмотришь – перерастет, человеком станет. Ради бога, напиши ему о себе, напиши хорошо, честно».
Я напишу ему большое, хорошее письмо. Только бы найти нужные слова. И чтобы все – правда.
Еще девятый класс, потом еще год в десятом. Потом, вот как сейчас, открою дверь школы и тогда – жизнь.
Все чаще думаю об этом «тогда».
В окне летнее, ярое солнце.
Что означает слово – ярое?
Мы проходили, но я забыла, и не хочется вспоминать.
Ярое и все!
А вдруг спросят на устном?
Артур давным-давно уехал.
Ничего не написал и не напишет, хоть обещал. Пока не случится чепе – тогда сразу прилетит.
Бродим с Олежкой по аллеям лесопарка. Я его спрашиваю по истории, он меня. Пока не разболится голова.
– Почему ты не рисуешь? – пристаю я к нему. – Смотри, как тут кругом: зеленое, голубое, пестрое. Почему ты не рисуешь, а дудишь на медной трубе?
– Из медных труб состоит оркестр.
– Хочешь, я познакомлю тебя с настоящим художником?
– А как ты узнала, что настоящий?
– Почему раньше художники рисовали все красивое – красивых женщин, цветы, плоды, – а теперь все войну и войну?
– А ты забыла про войну?
– Что значит забыла? Я никогда ее не видела. Я не хочу думать о ней.
– Мы всегда думаем о ней. Даже когда кажется, что не думаем.
Вот так поговорим и разойдемся!
– Пока!
Я знаю, он смотрит мне вслед, а я не оглядываюсь. Не люблю оглядываться, раз ушла, значит ушла. Не люблю вспоминать о тревожном. И сейчас забыла о происшедшем. Происшедшее, значит – прошло! Но все равно, что-то осталось во мне, не хочется быть одной, неприятны слишком шумные ребята, крикливые патефонные пластинки (Олежка так говорит: патефонные, вместо «грамзапись», и я стала так говорить). Что-то непонятное со мной, незнакомое. Как будто уезжаешь в поезде и где-то далеко осталось детство, игрушечная жизнь, витрины «Детского мира».
Бегу в школу по отсыревшей после дождя земле, шпильки туфель вгрузают в глину пустыря, оставляя точечки, – вся наша дорожка исколота шпильками. Так, и бегут они через пустырь в город. Неприятно проходить мимо подъезда, в котором скрывалась от ребят…
Июнь для Егория Крейды выпал денежный, было за что расписаться в платежной ведомости, да и приработок на стороне подвернулся, таких бы месяцев поболее. В голове Крейды уже складывались всяческие планы и выкладки, сколько в кармане зашуршит, сможет ли человек зажить по-человечески. Прикинул, подсчитал, дела свои устраивал: в профком за путевкой метнулся, в очередь на квартиру записался; предупредили его, что, дескать, поработать надобно, старые кадровики ранее его обращались, потерпи, дескать, до следующего строительства.
– Ну, что ж, потерпим. Как положено. А фамилию запиши. Нехай Егорий Крейда по ступенькам поднимается.
Наведался в ателье мод, в магазины, перебирал товар, примеривал, приценивался, присматривался, щупал материал, выбирал для летних дней и на пальто к к осени, загодя. Ничего, имеется товар подходящий, всякие там мули, крепы, ратины, есть из чего Егорию приличный вид выкроить, как подобает истинному джентльмену.
Разведав, насмотрев, побеспокоился о кредите.
Бухгалтер тянул, не подписывал справку, поглядывал на Крейду стеклами бифокальных очков, пускался в рассуждения, то да се, погодим, без того много справок выдали. А счетоводу украдкой шепнул (Крейда услыхал, ухо у него острое, локаторное) предостерегающе:
– Рецидив имеет? Зачем нам на шею брать?
С бухгалтером Крейда кое-как справился, объяснил права и законы, как сам понимал. Дополнительно в профком сбегал, к начальству стукнулся: проверьте, мол, дебиты-кредиты, заработки, поощрения, помогите трудовой личности. День, другой – справка на кредит в кармане.
Но Крейда не только о денежном кредите заботился – купил справочник по всем республикам «Куда пойти учиться», читает-перечитывает. В который техникум заявление подать для заочного завершения образования?
По утрам песни поет. О труде. О труде и любви. На работе с начальством обстоятелен: сделаем, выполним. С товарищами доброжелателен, задушевен. Однако без панибратства. Поможет во всем, посочувствует, компанию готов составить хоть в кости, хоть в карты и выпить не дурак, но все в меру, для поддержания дружественного духа. Словом, осознал человек свою линию.
Следователю Анатолию Саранцеву так и не признался, что видел Роева с Катюшей в машине. Не потому, что сомнение было – может, обознался – а в силу привычной настороженности: кто ж его знает, как обернется. А вдруг Катюшу потревожат, мало ли что бывает?
Надеялся сам своего достигнуть – Катюшу оградить, Роева добить.
Человек Егорий Крейда был судьбы нелегкой, жесткой, хватки крепкой, но перед Катюшей робел, спросить о Роеве не решался. Даже подойти не осмеливался, когда она появлялась на заводском дворе, навещая своего родителя. Бывает так с жесткими людьми, возникает вдруг умиление перед нежным, неизведанным.
Пока модный крой выбирал, пока примеряли и шили, весна переспела, необычные холода повернули на небывалую теплынь. Июнь пришел голубой, без единого облачка, засушливый, и товарищи в цеху тревожились насчет хлебов и огородины. Но Крейда не думал об огородине и по утрам уж пел не о труде, а все более про любовь.
Однажды, погожим деньком, отправился на рынок. Впервые в жизни не на толчок, не на тучу, а в цветочные ряды. Шнырял, присматривался, принюхивался, глаза разбегались, едва отобрал из множества желаемое соцветие.
Потом долго стоял у двери с табличками:
«М. И. ИВАНЧЕНКО».
«К. М. ИВАНЧЕНКО».
Смотрел на личинку тщедушного, ширпотребовского замка – и не такие, бывало, расщелкивались перед ним запросто…
Строгая девочка открыла дверь, разглядывала цветы:
– Вы от родителей? А почему так поздно? Катюша уже на вокзале. Они все на вокзале. Весь класс.
Не спросил даже, когда отправляется поезд, куда, с которой платформы. Нашел Катюшу, издали разглядел – в кругу ребят чуть виден светлый веночек волос. В сторонке ждал, пока ребята расступятся. Потом ждал, пока пересчитает ребят, пропустит по одному в вагон.
Да так и не подошел, не решился. Стоял, опустив цветы веником.
К вокзалу подкатил в такси, а домой плелся пешком через весь город. Толокся в толпе, не замечал, как встречные сбивают лепестки цветов; брел в гулком городе, словно по лесной тропе.
И вдруг, где-то впереди, в тенях и сутолоке перекрестка увидел свое затерявшееся детство – пробиралось украдкой, вороватое, расхристанное, бестолковое; промелькнуло, прижимаясь к стенам домов. А над ним вверху лицо незнакомой девочки. Он всегда видел ее, когда шел на дело, на блат – доверчивый взгляд и светлое, детское платье над черной, грязной улицей. Внезапно подумалось – ничего не было в его жизни, тупой и страшной, кроме этой незнакомой, далекой девочки – не подумалось, это не было мыслью, чувством, – так, всего лишь проблеск юности, до первого перекура, до первой затяжки.
«Детектив-частник» – зло сказано, дружеская шуточка задела Анатолия больнее служебных замечаний. Саранцев горячо, увлеченно говорил о романтике поиска, о личном и общем, но как определить это личное, его долю, его предел?
На этот раз версию Саранцева одобрили. Не было сомнений, что сообщники покрыли Роева, предоставили возможность затаить награбленное до поры до времени. Подобные примеры имелись в анналах истории, встречались в практике.
Требовалось подтвердить предположение фактами.
Ремонт в квартире погибшей произвели аккуратно, не нарушая покоя соседей. Работали люди надежные, Саранцев остался доволен их расторопностью и мастерством.
Шашеля не обнаружили. Но ценностей изъяли на изрядную сумму, хватило бы на годичное содержание образцового детского сада.
Анатолий сразу признал – в груде награбленного добра – черный, мерцающий камень. Сверкнул вдруг круглым глазом птицы, вырвавшейся на волю. Двойная роза усложненной огранки. Тонкий кружевной кант по рундисту – мастер не гнался за сохранением веса камня, не дрожал над каратами, стремился к наилучшей игре света, лучей. Тройная цепочка расхожих граней. В вершине коронки они сведены в пункт, окруженный северным сияньем. Работа старых северных гранильщиков. Сияние, проникающее сквозь черноту бриллианта. Удивительное противоречие лучей и черноты, ночи и света.
Должно быть, именно эта чернота в потемневшем серебре охраняла бриллиант от алчных глаз, жадных и невежественных рук – не усмотрели в нем особой рыночной ценности. Пока однажды девушка из далекого края…
Анатолий думал о девушке с чистыми детскими глазами и безвольно обмякшими руками. Перекати-поле, утратившее племя и род.
Он все еще смотрел на мерцающий камень.
Утаенная, украденная краса.
И краса для всех людей.
– Товарищ следователь!
Анатолий очнулся.
Следователь?
Да, это его окликнули. Следователь… Да, конечно, преступление раскроют. И он, Анатолий, немало потрудился для этого. Но он стремился к другому, большему – предупредить! Что помешало? Неопытность, нерасторопность? Стечение обстоятельств, время – упущенное время?
Следователь Анатолий Саранцев поднялся, зашагал по комнате, отдавая положенные в подобных случаях распоряжения.
Предстояло встретить тех, кто явится за награбленным добром.
Надо было создать для них благоприятные условия. Печати с комнаты были сняты. Появились новые жильцы, железнодорожники, постоянно находившиеся в отлучке. По мысли Саранцева, это должно было поощрить, подхлестнуть Роева и его сообщников.
Саранцев угадывал телефонные звонки Егория Крейды, выжидательное молчание, слышное, перехваченное спазмой дыхание. И только уж потом:
– Крейда звонит!
На этот раз – по собственным словам Егория – он беспокоил Саранцева ввиду чрезвычайного обстоятельства:
– В данный момент не имею возможности просигналить: прохожие девицы повисли над телефоном. Однако поторопитесь до меня – не пожалеете!
Анатолий не торопился. Теперь, когда дело Роева приближалось к завершению, Крейда мог только помешать, вспугнуть преступника. Но Егорий настаивал, просил «подмогнуть», повторял, что подвернулось чрезвычайное, все сошлось вот так в его руке:
– Сами увидите!
Егорий снова обращался к Саранцеву по имени-отчеству, но в этом уже не было ничего школьнического, докладывал равному, с которым предстояло совместно действовать; Анатолий прислушивался к торопливому, самоуверенному говорку Крейды, и эта нагловатая самоуверенность коробила молодого следователя.
И все же он вышел на встречу с Егорием. Но угодливый, не нарушающий статей, не совершающий преступлений, а напротив, содействующий Крейда тревожил его не менее преступника Роева: – что же человеческого в человеке?
Крейда по-своему расценил душевное состояние Саранцева:
– Не доверяете? Предполагаете – путаю вас? Вы все время такое думаете: путает рецидивист Крейда. Вот что вы думаете. Разве не вижу.
На углу, неподалеку от цветочного магазина, Крейда остановился.
– Здесь. Сейчас выйдет!
Роев вскоре вышел. Задержался в дверях – черное пятно с белым, сверкающим в изломах, целлофановым бликом: сквозь грани изломов просвечивались белые розы.
– Цветы! – вырвалось у Крейды. – Видал, цветы. Второй раз с цветами направляется.
Он так и впился рыжими глазами в укрытые целлофаном розы, потом кинулся следом за Роевым, таясь в толпе, прячась за спинами людей.
Подвернулась машина, такси. Роев остановил машину, наклонился к водителю, сказал что-то коротко.
Водитель озорно осведомился:
– У вас тут уже и кладбище имеется?
– Все как у людей, – неловко придерживая цветы, умащивался в машине Роев.
– Давайте за ним! – торопил Анатолия Крейда, кинулся на дорогу, остановил первый встречный «москвич».
Осенние сумерки сгущались исподволь, в долине накоплялись уже тени, и примыкающая роща стояла черной стеной с едва озаренными вершинами старых, поднимающихся над молодой порослью берез и елей.
– Снимите шляпу, – потребовал Крейда, – пристроимся к чужим похоронам, чтобы не заметил нас…
Завершая дневные дела, люди повсюду спешили, и Крейда торопил Саранцева:
– Пошли боковыми, давайте сюда. Я знаю тут правильную дорожку.
Он двинулся первым, свернул с главной аллеи на едва протоптанную тропку, заросшую степными травами. Она терялась в березняке, сливаясь с большой, исхоженной дорогой – это была дорога живых через кладбище на работу, на фабрики, заводы, стройки. Тут было пустынно в часы работы и оживленно в часы смен.
– Пройдем рощей, – подсказывал Крейда, – подойдем незаметно.
Он вдруг остановился:
– Разбираетесь в их номерах?
– О чем разговор, Крейда?
– Не поняли меня? – он снисходительно поглядывал на Анатолия; рыжие глаза озорно заиграли – сейчас подойдем, сами увидите.
И все еще не мог успокоиться:
– Заметили – цветочками, цветочками украсился!
И зашагал еще осторожнее, подал знак, чтобы теперь все тихо, чтобы ветки не задеть. Шли в обход рощей и кустарником, Крейда воровато пригибался к земле, то и дело останавливался, прислушивался. Где-то на другом краю доигрывал последний марш оркестр, где-то произносили последнюю речь…
Целинная степная земля перемежалась развороченной сырой глиной.
– Здесь! – шепнул Крейда.
Впереди по только что проложенным аллеям бродил сутулый человек; сразу бросалась в глаза странность его поведения – он то подходил к ограде, опираясь локтями на железные прутья, смотрел на могилу, то удалялся, чтобы вернуться вновь. И снова склонялся над могилкой, тиская цветы, не замечая, что смял их, и эти смятые цветы, бережно укрытые целлофаном, выглядели жалко и тревожно…
– Видал – кружит! – нашептывал Крейда. – Цветочками прикрывается. А сам поглядывает, где что…
Анатолий не слушал Крейду, не сводил глаз с сутулого, сгорбившегося человека – Роев вернулся к ограде, подергал дверцу, потом, как бы очнувшись, уставился на смятые цветы, развернул целлофановую обертку и бросил цветы через ограду. Они рассыпались на могиле.
Крейда неслышно пробирался в кустарнике.
– Погоди, – остановил его Анатолий.
– Тихо, – предостерег Крейда, – вспугнете мне его!
– Погоди! – повторил Анатолий.
Рыжие глаза Крейды застыли:
– Как вы сказали?
Анатолий сказал: «уйдем пока…». Он видел перед собой сгорбленную спину человека, запутавшегося среди могил, смятые цветы на могиле и знал лишь одно: в эту минуту не подойдет к нему. Что бы потом не произошло, как бы потом он сам и другие не расценивали его поступок.
– Вы что? – вплотную придвинулся Крейда. – Вы что сказали? Вы что на него так смотрите?
И заговорил уже не заискивающе, обращался не по имени-отчеству, как бывало к своему учителю, а с хамовитой развязностью стреляного воробья.
– Вы что? Вы что, товарищ начальник, ихние номера не знаете? У него тайнички здесь, это я точно говорю. Видал – кружит?
Егорий вцепился в руку Саранцева:
– Знаешь, чья это могила? Это ее, из тридцать третьего. Видал, где тайники завел!
Саранцев оттолкнул Крейду…
Роев вдруг оглянулся. Саранцеву запомнился его взгляд – отчаяние, исступление, взгляд человека, дошедшего до последней черты.
Анатолия поразила перемена, происшедшая в нем: не было ни самоуверенности деляги, ни барской выправки. Рванулся в сторону, затем внезапно круто повернул. Разболтанные, неуверенные движения, валится словно в пропасть, лица не видно – черная туша, белое пятно измятого, развернувшегося целлофана.
Крейда невольно отступил, сунул руку в правый карман.
Роев надвигался, что-то бормоча, потом закричал бессвязно, исступленно – Саранцев не враз разобрал, что он выкрикивал.
– Берите! Берите… Ну! А что мне?.. Что лезете в душу?
Крейда скрючился, шмыгал рыжими глазами, при каждом выкрике дергался, словно под ударами; рука его выскользнула из кармана, безвольно обвисла. Пряча глаза, отступил к роще, еще отступил и вдруг метнулся через рощу на проезжую дорогу…
Саранцев коротко предложил Роеву:
– Пройдемте!
Неонил Степанович, оглянувшись на рассыпанные цветы, молча последовал за Анатолием.
– Могилу потеряли? – осведомился Саранцев.
– Нет, что вы, разве это возможно? Тут полный порядок, все зарегистрировано.
Запнулся, шаркал ногами по усыпанной песком темнеющей аллее:
– Замок на ограде поменяли, – пробормотал он наконец, – наверно, ее мамаша поменяла. Мой сняла, свой навесила. Не желает, чтобы за оградку проходил.
Анатолий продолжал присматриваться к нему: постарел Неонил Степанович. А времени немного прошло со дня чрезвычайного происшествия. Да, вот так, точно по календарю: апрель, май… август и вот – осень. Ну, что ж, зеленый художник Виктор Ковальчик зверя разглядел, а вот человека, пожалуй, проглядел, – последнюю, угасающую искорку человеческую.
А что, если он сам, Анатолий Саранцев, ошибается, и за потускневшим взором Неонила Степановича не осталось ничего человеческого?
Роев замедлил шаг, выпрямился, поправил сбившийся пиджак, настороженно покосился на Саранцева:
– А чем, собственно, обязан? – он поглядел в ту сторону, где скрылся Егорий Крейда. – Чему и кому?
Роев потянулся к правому карману, но Саранцев предупредил деликатно:
– Руки!
На допросе Неонил Степанович рассказывал откровенно, обстоятельно, словно находя в этой откровенности и обстоятельности какое-то удовлетворение, как бы перебирая, воскрешая в последнюю минуту звенья отжитого.
В хищениях участие принимал и даже руководил. Не отрицает. В этой части смягчения не просит. Было. Возглавлял. И готов понести. Признает: разве ж эти подонки без него!.. Утаенное добро хранилось в квартире погибшей. В надежном тайнике. О тайнике она ничего не знала. Расчет был нехитрый – в случае провала Неонил Степанович отрекался от всего, оставался в стороне.
– Вначале она ничего не знала, – повторял Роев, – все было подготовлено до ее вселения. Но однажды подвернулся подходящий покупатель, залетел с южной стороны; надо было подготовить камни и металл. И случилось – раньше обычного вернулась она с работы. Ей бы еще часа два в магазине оставаться до закрытия. Дверной замок, я, как всегда, на защелку не защелкивал, чтобы не вызывать подозрения, проверял на слух. Вообще, она резкая девочка, шумная, каблуками зацокает – всей лестнице звон. А то вдруг, как назло, купила новомодные туфли парижские на широком тупом каблуке, может новые туфли берегла, шла осторожно, может проверить хотела, возникло подозрение – так уж пришлось – заслышал ее, когда уже открывала входную дверь.
Какие-то там два-три шага, секунды до комнаты… Едва успел все собрать и закрыть – ну, вы теперь сами знаете, как там устроено… А диадема осталась на столе, в сторонке, в жестянке из-под чая… Более всего ею дорожил и особо прятал, – так бывает, чем больше дорожишь…
Она эту коробку сразу заметила.
– Вот чудесно! Цейлонский привез, молодец! Обожаю цейлонский…
Одно оставалось – сказать, что приготовил ей подарок.
– Это настоящие камни! – воскликнула она. – Несколько карат.
– Синтетика!
– Нет, настоящие камни. Я знаю.
– Ну, какие-нибудь самоцветы. Топазы. Наследство тетушки.
– Это настоящие камни. Ты не понимаешь, ты даже не знаешь, что у тебя в руках!
Она не выпускала диадему, вела себя как сумасшедшая, вертелась перед зеркалом, красовалась, любовалась камнями и собой. И меня заставляла любоваться. И, конечно, пожелала всюду сверкать – и на улице, в театре и дома, перед самой собой. Я не знал, что делать. Появись она где-нибудь… Благо, мы уезжали на Кавказ, надеялся, что все обойдется. Теперь столько всяческой синтетики вокруг, надеялся, что не обратят внимания. Но в курзале встретились сослуживцы. Девчонки так и впились в эту проклятую саламандру. Было ясно – завалюсь. Я пошел на крайнее. Признался ей, то есть солгал, что у меня растрата и что есть только одно спасенье – продать диадему, покрыть недостачу. Она не спала ночь. Наутро говорит:
– Да, конечно, Неонил, продай!
Ну, все как будто устраивалось, взял я диадему, камни заменил, саламандру сбыл с рук, а ее заверил – порядок. Так и жили. Старался доставить все, что пожелает, так же как ранее другим девицам доставлял. Не думал тогда, что не забуду так легко, как других забывал.
Неонил Степанович попросил разрешения закурить и, не закуривая, продолжал:
– Верила она мне или только себя старалась уверить? Она знаете, как ребенок, – скажешь, верит. Возможно, догадывалась, но уже втянулась, ни о чем не расспрашивала, лишь пила более обычного.
Анатолий останавливал Роева, заставлял повторять, допытывался, добиваясь достоверности, сопоставляя сказанное с показаниями свидетелей, данными экспертизы. Пытался восстановить все звенья происшедшего, судьбу и трагедию погибшей: рухнул мишурный мирок, пестрая картинка из модного журнала, узнала наконец, поняла все… Предстояла расплата за легкомыслие и легковерие. И за соучастие…
Появился страх. Боялась оставаться одна. Пугалась каждого звонка, шагов на лестнице. Пугалась чего-то на улице…
– Как вы сами считаете, Роев, – спросил Анатолий, перебирая страницы дела, – могу я довериться вашим показаниям?
– А как хотите. Я не вам, я себе говорил. Живем не оглядываясь. Дальше, дальше! А что вокруг, кто вокруг? Разве ей такую жизнь подлую? Девчонка. Ребенок. Бестолковый, психованный, а все равно душа детская. Ее бы поберечь. Другую жизнь подсказать. А теперь что же?
Роев помолчал.
– Прошедшее вот как понимаем. Разбираемся! А в настоящем – кроты слепые, несчастные.
– На тридцать восьмую рассчитываете?
– Да у меня без тридцать восьмой алиби железное. Могу все отрицать. И ничего бы со мной, гражданин следователь, не совладали. Если б минута не подошла. В такую минуту настигли, гражданин следователь, душа перевернулась. Тридцать восьмая, говорите? А что ж – буду бить на тридцать восьмую. И досрочного добиваться стану. Как все. А только от себя куда уйдешь? Никуда не уйдешь, ничего не вернешь, гражданин следователь.
«А если не срок, а построже? Если строже, Роев?» – хотел было спросить Анатолий и не спросил.
