Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Уголовная история, о которой упомянул Анатолий Саранцев, давно уже стала занумерованным делом, виновные понесли наказание. Наставник Саранцева – Анатолий в то время стажировал в прокуратуре, – знакомя с делами, упомянул об этой папке:
– Советую изучить. Лично меня, например, продолжают беспокоить некоторые обстоятельства.
Внимание Анатолия привлекли свидетельские показания о серебряной диадеме старинной чеканки. Описание ее занимало добрых пол-листа: саламандра с мерцающим, выпуклым глазом цвета запекшейся крови.
Свидетели с предельной полнотой, во всех подробностях, не упустив ни единой детали, описали это украшение – показания давали девушки:
– Мы слышали, кто-то сказал…
– Не помню точно… Кажется, сказал: караты, черный бриллиант.
– А знаете сколько это – карат? Это целая квартира со всеми удобствами.
Форма, узоры, каждая мелочь, каждая завитушка были описаны свидетельницами с исчерпывающей точностью. На остальные вопросы они отвечали кратко:
– Не знаем. Не слыхали. Не видали.
Один из привлеченных (некто Роев, впоследствии оправданный за недостаточностью улик) признал:
– Подобное украшение действительно имелось в наличии. Не отрицаю. Приобретено случайно и продано за весьма незначительную сумму. Никакой ценности не представляло.
На приобщенной следствием фотографии красовалась женщина с диадемой в пышной, по-модному взбитой прическе. О дальнейшей судьбе этой женщины гражданин Роев ничего сообщить не мог:
– Случайное знакомство. Вместе пляжились. Вместе плавали. Где она теперь плавает, не имею представления. Имя? Как же, отлично помню – Ирина. Нет, простите – Магдалина. Ирина – это на другом пляже.
Фотография была любительская, лицо Магдалины потонуло в тенях.
Но саламандра, выхваченная скользнувшим лучом, запечатлелась отчетливо. По настоянию старого следователя была приобщена к делу.
Саранцев перелистывал страницы, стараясь представить себе лица людей, дававших показания. Вертлявые девчонки, неудержимо словоохотливые, когда речь шла о нарядах и украшениях, но теряющие дар слова, когда задавались вопросы по существу. Что руководило их поведением? Негодование? Чувство справедливости? Зависть?
Кто таков Роев? Взглянуть бы на него. Анфас и в профиль. Но ни анфаса, ни профиля приложено не было – он не осужден, не преступник, не подошел ни под одну статью. Всеми материалами и показаниями (кроме сбивчивых свидетельств девчат) обойден и остался в стороне.
Кто же такой Роев? Дошлый деляга, умеющий прятать концы в воду? Рядовой пошляк, любитель пляжных приключений, одаривающий своих случайных подруг драгоценностями, не имеющими «никакой» цены?
Остальные лица, проходившие по делу, ничем приметным не отличались, во всем признались, просили снисхождения, ссылаясь на соответствующие статьи уголовного кодекса.
Общеизвестно: ни один делец не позволит своей женщине форсить драгоценностями, если приобретения не подстрахованы правдоподобным объяснением: счастливый лотерейный билет, удачливая облигация, наследство двоюродной тетушки – все, что угодно, лишь бы имелся оправдательный документ.
Значит, Роев говорил правду, утверждая, что диадема не имела особой ценности?
Но ведь это было единственной уликой против него!
Диадема появлялась на людях только дважды: в вестибюле приморской гостиницы и в курзале на том же побережье. Роев не знал, что в гостинице остановились его сослуживцы. Впервые столкнулся с ними в курзале.
И вслед затем саламандра исчезла.
«…Не имела никакой ценности…»
Но тогда почему нескромный взгляд сослуживцев вспугнул ее?
Роев дал ложные показания, и диадема представляет собой значительную ценность?
А как же закон солидного деляги?
Курзал, конечно, за горами. Но не за границей. Транзитные дороги, трасса, людской поток конвейером от станков и предприятий к самому морю…
Саранцеву вспомнилось показание свидетельницы о черном глазе саламандры:
– Так и впился! Прямо никуда не уйдешь!
Быть может, в этом разгадка: «никуда не уйдешь…»
Возможно, женщина пренебрегла законом деляги?
Всего лишь домыслы.
А может, дело обстоит проще: заурядная безделушка, продана со всяческим прочим добром, ежегодно продающимся на курортах? Не хватило на обратный проезд, на такси, на прощальную бутылку?
Не придавая своим домыслам какого-либо значения, Саранцев тем не менее продолжал изучать материал, заглядывая на досуге в ювелирные и комиссионные магазины, знакомясь с выставленным товаром. Он не мог бы объяснить в формальном, служебном отчете, почему так поступает, почему, отбросив простое, житейское толкование, пытается построить свою версию, нащупать ниточку в закрытом деле.
В комиссионных магазинах неизменно заявляли:
– Подобных изделий на комиссию не принимаем.
На прилавках ювелирных магазинов такие вещи не встречались.
– Старинная работа, – разглядывали снимок опытные продавцы, – потолкуйте с кустарями. Может, где восстановили сходную чеканку.
Бывая в поездках, личных и служебных, Саранцев присматривался к изделиям кустарей. Но работа их отличалась своей местной манерой и приемами, своим почерком. Еще по настоянию старого следователя были разосланы запросы в музеи и хранилища, отовсюду один ответ: «в наличии – ни в экспозиции, ни в фондах – не числилась».
Как-то Анатолий наведался в ломбард, посоветоваться с осведомленным оценщиком.
– Проходила у нас! – воскликнул тот, едва взглянув на снимок, – недавно выкупили. Глубокая чеканка старинных мастеров. Меня еще поразило: синтетические камни в подобной оправе.
– Вы сказали…
– Утверждаю – старинная чеканка. Работа мастера.
– Допускаете ли вы, что в этой оправе раньше могли быть крупные бриллианты?
– Несомненно.
– В серебряной оправе?
– Как раз это имею в виду. Было в то время такое исполнение – бриллианты обрамляли не золотом, а серебром. Или платиной. Черный бриллиант в серебре – это вещь!
Оценщик продолжал рассматривать снимок.
– Еще заметьте, перед нами скорее всего предмет из гарнитура бижу. Скорее всего, был ансамбль. Так делалось: диадема, колье или камея и еще – запястье. Если найдутся другие предметы, удастся определить, которые каменья входили в композицию.
Вскоре саламандра снова появилась в ломбарде; принимал подсменный оценщик и только уж потом в разговоре со своим коллегой обмолвился о любопытной вещице.
Кто закладчик?
Диадема была заложена на вес вместе со столовым серебром. Закладчик в срок не явился по той простой причине, что ему не потребовалось уже ни столовое серебро, ни диадема…
…Тончайшая, глубокая чеканка, ажурная игра света и тени; едва заметные переходы от чернения к потемневшему серебру – удивительное проникновение резца, когда линии и формы обретают речь, когда металл обретает дыхание. Синтетические камни в старинной оправе сверкали новенькими фабричными гранями. Камни были хороши. По-своему…
– Да, синтетика, – подтвердил оценщик, – в подобном исполнении вещица вполне доступна массовому покупателю.
Чеканные лапки, ощутимо выпуклые, крепко впились острыми коготками в камни. Оценщик разглядывал коготки через увеличительное стекло:
– Готов категорически утверждать, что камни заменялись. Смотрите, по всей окружности камня касты – оправа камня – чуть отогнуты. Угол, если внимательно присмотреться, изменился. Подменный камень оказался на микроны большего размера, – оценщик еще ниже склонился над изделием, – странно, ювелир почему-то не стал обтачивать камень…
– Видимо, его торопили, – заметил Саранцев, – очевидно, работа производилась в присутствии клиента.
– Но и в присутствии клиента не составляет особого труда обточить на микроны подобный камень по рундисту, по наибольшему ярусу граней, на котором производится закрепка каст.
– А если предположить, что владелец сам произвел замену камня?
– Ну, об этом мне трудно судить. Единственно, что могу подтвердить категорически, – камни заменялись.
Почему ювелир не стал обтачивать камень, предпочел отогнуть оправу? Скорее всего это сделал сам Роев. В курзале увидели диадему сослуживцы, заметили дорогие камни. С минуты на минуту могли явиться. Роев наспех заменил камни.
Анатолию представилась полная возможность решать, рассуждать на досуге, составлять версии, анализировать.
Но досужие домыслы не раскрывали преступления.
Ниточка оборвалась.
Вскоре после того Анатолий Саранцев перешел из прокуратуры в следственный отдел милиции, поближе к самой житейской гуще; это представлялось ему оперативней, действенней. Но, как часто бывает в подобных случаях, когда меняется место работы, все пришлось осваивать заново. По-прежнему положение новичка, мелкие текущие дела, мелкие поручения, повседневные хлопоты – история с диадемой отодвинулась в минувшие времена, мало-помалу забывалась.
Но вот как-то после затянувшегося служебного дня…
Был восьмой час, минутная стрелка чуть сдвинулась с двенадцати, когда девушка подошла к буфетной стойке ресторана:
– Один коктейль!
Никто ее не сопровождал, никуда она не спешила – это сказывалось в неторопливой походке, неторопливых движениях человека, распоряжающегося своим досугом, в медлительности речи, когда она заказывала состав коктейля, недурно разбираясь в коньяках.
Во всем подчеркнутая независимость. Подчеркнутая уверенность в себе.
И вдруг – безвольно метнувшаяся рука, отыскивающая опору.
Одета она была легко, сейлоновая блузка оставляла открытыми руки и плечи. Серебряное запястье, усыпанное граненными каменьями, заиграло на тусклой поверхности прилавка. Анатолий невольно наклонился к запястью – из глубины серебряного сплетенья выглядывала сплющенная голова саламандры с опаленным мерцающим взглядом. Настороженное око в треугольнике вечности.
Толчея у прилавка, мелькающие руки, мелькающие лица; толчея улицы, треугольник вечности в уличной толпе.
Девушка, почуяв назойливый взгляд, прижала руку к груди, пряча запястье; ускорила шаг – это не было девическим смущеньем, кокетством существа, привлекшего внимание. Скорее, это походило на смятение затравленного зверька. Перекрестки, толчея в дверях универмага, в троллейбусе, снова улицы, простор Нового проспекта – она затерялась в толпе.
Дом номер двадцать. Двадцать седьмой на противоположной стороне. Снова четные номера. Вернулся: двадцать девятый, тридцать первый, тридцать третий…
Толпа схлынула. Витрины. Асфальт. Мгновение, когда шумный квартал становится вдруг пустынным.
И только далеко из-за угла вылетел мальчишка на роллере.
Вверху над головой – черный квадрат вспыхнувшего было и погасшего окна.
Вскоре Анатолий снова встретил ее. Неспокойная, невесомая, перекати-поле, подхваченное ветром. Задержалась у витрины ювелирного магазина, привлекла пестрота, а может, ждала кого-нибудь. Взгляд Анатолия невольно скользнул по ее руке – старенькие часы, вышедшие из моды, прихвачены позолоченным браслетом, позолота потускнела, стерлась – повседневная, привычная вещь. Щурясь девушка разглядывала безделушки, рассыпанные на прозрачных плоскостях витрины.
– Любуетесь? – вырвалось у Саранцева. – Любуетесь камнями?
Она тряхнула гладко расчесанными, откинутыми на плечи прядями.
– Это все синтетика. Гордость науки и техники.
– Вы разбираетесь в камнях?
– Мой дед был гранильщиком самоцветов, – она вскинула голову, глянула на Саранцева свысока; потом вдруг доверчиво, как давнему знакомому, бросила: – Вы тоже любите камни?
Она украдкой присматривалась к Анатолию, словно пытаясь что-то разгадать. Его пристальность встревожила ее, она порывалась уйти и оставалась. Пыталась скрыть свою растерянность напускной словоохотливостью.
– У нас, ну в нашем крае, совершенно потрясающие камни…
Анатолия покоробило это «совершенно потрясающие»; она заметила, потупилась. И снова неспокойный рывок – уйти! И осталась.
– …У нас находили топазы, хризолиты. И подлинные алмазы. Да, алмазы. Еще задолго до открытия якутских трубок.
Ее стремление что-то узнать, понять Анатолия становились приметным, она это сознавала и ничего не могла поделать с собой.
– …Я видела однажды такой камень. Еще девчонкой. До сих пор помню его, каждый лучик. Прославленный алмаз, ограненный двойной розой. Северная роза, слыхали о такой? Гранильщики называли его Северной розой, а я бы назвала Северным сиянием. Три цепочки расхожих граней сводились вершиной коронки. Удивительный камень!.. – Она чуть было не повторила: «совершенно потрясающий». – Его спрятали в шкаф. За стекло. Заперли семью замками. И показывали только по торжественным дням. Водили гуськом, указывали указкой. Лежал за стеклом всехний и ничей. Любуйся и не смей прикоснуться.
– Разве красота непременно должна кому-то принадлежать?
– А разве у вас никогда не являлось желание обладать? Владеть? Чтобы всегда с вами, всегда видеть, ощущать, наслаждаться? Есть у нас желания или нет?
– Все есть: желания, потребность, алчность, ненасытность. В мире всего достаточно.
– Нет, вы ответьте! Нет, не отвечайте. Я знаю, что вы скажете. Но вы посмотрите сюда. Посмотрите на витрину. Взгляните, сколько разноцветного товара выброшено на прибавок. Зачем? Зачем, скажите! Что же вы молчите? Боитесь повторить общеизвестное? Ну, хорошо, я сама скажу: каждой желательно иметь свое, у себя, а не где-то за стеклом…
Анатолий хотел повторить что-то о «всехней красоте», но промолчал, рассматривая безделушки, рассыпанные на витрине.
А когда поднял голову – девушка скрылась в толпе.
Седьмой урок(Страницы из дневника Марины Боса)
На большой перемене я слышала, как мои новые подружки шушукались:
– Что она за птичка, эта Марина Боса?
– Говорят, вокруг Европы путешествовала.
– Похоже. Обратили внимание – туфельки. А чулки какие!
– А платочек видели, с обезьянами? В школу в нем не показывается. Но я случайно встретила на улице.
– Девочки, после уроков непременно пойдем провожать Марину Боса. Надо освоить новенькую.
Новенькая – это я. Перевелась сюда в конце первой четверти. Дядя Григорий тяжело заболел, все стало как-то по-иному, все трудно, неспокойно в семье, и тетя Клара сказала, что мне лучше вернуться домой, к старикам.
– Он скоро поправится, – говорила мне на вокзале тетя Клара, – я верю… Очень, очень верю… И тогда к Первомаю…
Так и живу теперь в ожидании Первомая. Здесь, в школе, я все еще новенькая; ребята давно сдружились, разбились на группы и команды, на дворовые орбиты. Класс жил, конечно, общешкольной жизнью, и я легко вошла в это общешкольное, как всегда бывало, в лагерях, экскурсиях, в летних поездках к морю – в поезде и на пароходе, на пляже и в горах, в палаточных городках и гостиницах, всюду сразу находились друзья. Но все же у ребят было что-то свое, устоявшееся за долгие годы совместной учебы, и я это сразу почувствовала.
Только с Олегом Корабельным мне было проще, свободней говорить.
Хлопец он такой, с легкой душой, доверчивый. Сидели мы на разных партах, и это хорошо – рядом всегда тесно, цепляешь локтями и знаешь, какой завтрак из дома принес. Не то чтобы мы сдружились, но как-то всегда видели друг друга. Говорю с девчонками или с кем-нибудь, а вижу Олежку. Краешком глаза. А если не вижу, угадываю, что он здесь, близко.
Возвращаясь домой, мы могли хоть всю дорогу молчать, и нам не было скучно. Или перебрасывались обычными замечаниями: тепло, холодно, будет дождь, что в кино, что по телику, какая команда выиграла, да мало ли о чем. Он никогда не провожал меня до самого дома, да я и не просила. Дойдем до нашего всегдашнего угла и – до завтра в школе!
Еще одно (теперь мне кажется это странным): мы никогда не говорили о школе. Как будто ее не было. Впрочем, чаще всего возвращались всей компанией, все, кому в нашу сторону. Но и тогда мы оказывались вместе – Олежка и я.
Кругом уже просохла земля, и ребята катят на великах, а на пустыре нашем не вылезешь и, чтобы пробраться на шоссе, нужно тащить велосипед на себе.
Олежка успел загореть, появились веснушки и вообще как-то изменился, исчезла молчаливость, может часами говорить о музыке, знает все оперы, все хоры и арии. Память у него безотказная, целые поэмы декламирует. Или пересказывает содержание. Наполнен он всякими мечтами и планами, даже когда молчит, кажется, что молчит о чем-то.
И мне хочется рассказать что-нибудь о себе, заветное.
Мечтаю стать актрисой, но все девочки мечтают о том же, и я избегаю говорить о театре.
– А мое любимое – велик, – уверяю Олежку и сама начинаю верить в свое спортивное счастье, – правду говорю: все мальчишки утверждают, что я резво гоняю машину.
– Давай когда-нибудь покатаемся вместе!
Я молчу, неохота признаться, что у нас на пустыре сейчас с великом не проберешься.
А дома пристаю к брату:
– Когда, наконец, переедем в новые дома?
– К маю. Не позже – к осени. А что? Тебе не нравится наша хата?
– А тебе нравится? Весь завод новоселье справил. Одни вы очереди дожидаетесь. Даже ни разу не пошел посмотреть, где строится!
– От этого дом скорее не вырастет.
– Все уже ходили смотреть. И мебель заранее подобрали. А ты что, особенный?
– Не особенный, а характер спокойный. Не могу об этом с утра до вечера думать.
– Это знаешь почему? Знаешь, почему спокойный? Неженатый. Вот. Женишься, сразу забегаешь, полетишь этажи проверять. Еще и крик поднимешь: мне, мне, мне первому!
– Ишь ты, образованная!
После уроков девочки догнали меня на улице:
– Мы с тобой, Марина!
Мери Жемчужная произнесла это так решительно, словно собиралась следовать за мной на край света.
– Напрасно выглядываешь Олежку Корабельного, – тараторила Жемчужная, – он остался на репетицию духового оркестра. Играет на валторне. Правда, смешно – мальчик с валторной?
Уставилась на меня выпуклыми рыбьими глазками. Есть такие ослепительные японские рыбки с глазами навыкате.
– Где ты живешь, Марина? Говорят, на Новом проспекте? Счастливая, все под боком: универмаг, ателье мод, кино, танцплощадка. Говорят, там у вас горячая вода и все-все?
Я ничего не ответила. Не хотелось почему-то рассказывать этой девочке про нашу хату на пустыре. Обычно прощалась с подружками у самого красивого дома на Новом проспекте: «Ну, мне сюда…» И пряталась в подъезде, пока скроются с глаз…
– А нам предлагали трехкомнатную, но папа отказался, – подхватила Вера Корж, – у нас, правда, дом старый, зато стены толстые. И потолок даже папа рукой не достает.
Она шла чуть впереди и смотрела не на нас, а на свой острый, стремительный нос. Наверно за эту привычку идти впереди мальчишки прозвали ее Лоцманом.
На углу Нового проспекта я стала прощаться.
– Ну, девочки…
– Нет, мы с тобой!
– Зачем, девочки? Дома вас давно ждут.
– Ну и что ж. Немного побродим по улицам.
– Нет, лучше в парк, – предложила Верочка Корж, – посмотрим на весну. Поговорим на вольные темы. Ты любишь вольные темы? Говорить и думать, что вздумается?
– Нет, девочки, давайте заглянем в магазины. Наверно, привезли что-нибудь, – настаивала Жемчужная и, поглядывая на меня, продолжала допытываться, – а вы гуляли так, коллективно? Все вместе, после занятий?
– Конечно! Путешествовали после уроков по городу; смотрели на жизнь, на современность. Ребята называли это седьмым уроком.
– Просто бродили по городу, и все? – воскликнула Верочка Лоцман, – и никаких приключений?
– Девочки, она замалчивает! – подхватила Жемчужная, – она все замалчивает.
И продолжала расспрашивать о девочках и мальчиках, о вечеринках школьных и внешкольных, о всяческих тайнах и приключениях И чтобы вызвать меня на откровенность, сама откровенничала. Мне было трудно отвечать, тревожно слушать, особенно тревожно потому, что напоминало прошлое. Но я слушала и отвечала, стараясь не уступить ни в чем этой девочке… Даже не заметила, как начался седьмой урок.
– Ваш дом самый красивый, – проговорила Жемчужная, окидывая быстрым взглядом Новый проспект-стильный!
– Да… Можно сказать, – не сразу ответила я.
– Высотный.
– Да, выше других.
– Универмаг близко.
– Да, совсем рядом.
– Я тебе завидую!
– Ну, что там. Теперь все… Очень многие переезжают. И мы скоро… И мы тоже переехали.
Шли медленно, подолгу останавливались у витрин. Я все ждала, когда им надоест шататься по улицам.
– Красивые у тебя туфли, – разглядывала меня Жемчужная.
– Это старые. Еще осенью привезли из Парижа.
– Ездили за границу?
– Служба…
– Служба? Как ты смешно сказала. Ты ведь не служишь!
– Так я не о себе!
Вспомнилось вдруг, что давно не было писем, и стало еще тревожней.
– Ну, девочки дорогие, пора домой.
– Нет-нет, мы с тобой!
Наверно, в каждом классе есть свои Мери, милые, бездумные, беспечные, которым все представляется легким, доступным. Всюду успевают и преуспевают, все знают, обо всем умеют поговорить, правда, потом трудно вспомнить, что говорили…
Но я не о них, я о себе!
Почему дорожу их мнением, почему верховодят они в классе? Почему они решают, что модно, что не модно, у кого собираться, какую пластинку вертеть, и мне лестно, когда хвалят мою прическу, платье, шляпку? Я могу сколько угодно осуждать, бранить, высмеивать их, но мне хочется быть первой среди них, ни в чем не уступать, ни единым словом, ни единой тряпкой.
Наконец мы расстались.
– Всего, девочки! – бросила я подружкам, свернула за угол, потом в первый подъезд, потом через двор, чтобы не увязались за мной.
Так всякий раз прощались мы здесь у подъезда нового высотного дома, пока не произошла эта история.
Вчера Катерина Михайловна остановила меня в коридоре:
– Марина Боса, зайдешь в учительскую после уроков.
Меня не особенно тревожат подобные приглашения, привыкла уже к разговорам в учительской, но на этот раз почему-то все уроки вертелось в голове: «Марина Боса!..» Перебирала в уме всяческие случаи нашей школьной жизни: ссоры, споры с учителями, разбитые стекла, переданные кем-то записки…
А когда прозвенел звонок и ребята кинулись в раздевалку – девочки подхватили мой портфель, я погналась за ними – вдруг из учительской:
– Марина Боса!
А ребята нарочно удерживали мой портфель:
– Эх ты, Бос! Нашей Катюши испугалась! Тоже мне босс!
– Так она ж не от босса происходит. Ее фамилия от босая, а не от босс!
Я выхватила портфель и поспешила в учительскую.
– Марина Боса, – приглядывалась ко мне Катерина Михайловна.
Я вздрогнула – впервые моя фамилия, с которой свыклась с детства, показалась мне неприятной.
– Марина, сколько времени ты у нас в школе?
– Не знаю, Катерина Михайловна. Не помню.
– Даже не помнишь! Ну, давай посчитаем по пальцам.
И она принялась высчитывать месяцы и дни.
– И вот уж – апрель. Вот сколько времени ты являешься ученицей нашей школы и ни с кем не подружила, никто из ребят не бывает у тебя?
Я молча смотрела учительнице в глаза, стараясь понять, к чему клонится разговор.
– Уверена, ты искренне отнесешься к моим словам, – она продолжала приглядываться ко мне, не позволяя отвести глаза, – ответь, пожалуйста, на один вопрос. Это верно, что никто из ребят не знает, где ты живешь?
– Все знают! Все знают, что живу на Новом проспекте.
– Новый проспект протянулся на многие километры. Там и универмаг, и кинотеатр, и котлованы, и новостройки. И хаты на пустыре.
Она чуть заметно наклонилась, как будто говорила с маленькой. Я сразу уловила ее движение и выпрямилась, даже приподнялась на цыпочках – уж потом заметила, что приподнялась, а в первую минуту только вырвалось:
– Там одна хата… Осталась одна!
– Да, одна. Совершенно верно – одна. И в этой хате ты живешь.
Я, кажется, покраснела. Выхватила платочек из рукава, мяла платочек, не зная, что ответить.
Наверно, вчера девчонки проследили меня, узнали, где я живу. Наверно, Жемчужная насплетничала. Рассказала всем, что я обманывала ребят, скрывала, что живу на пустыре, в старой, покосившейся хате.
…Мы рано остались без родителей. Выкормили дед с бабой, дряхлые и мудрые, как столетние вороны. Отец наш, солдат, всю войну прошел без ранений, погиб во время восстановления, тут рядом, на строительстве, – нес арматурные стержни, зацепил провод высокого напряжения.
С малых лет жила я в дядиной семье. Дядя Григорий был очень привязан к моему отцу, не только потому, что братья, но и войну вместе воевали. И он, и вся его семья относились ко мне заботливо, ласково. Была я самой маленькой, так и называли Малюткой.
А когда дядя Григорий заболел, долго пролежал в больнице, потом дома, пришлось мне вернуться в старую хату. Собрали меня, одарили и отправили домой.
Старики совсем уж высохли, уже и хата не греет. Но старшие сестры и братья поднялись на подмогу – Василь работает на моторостроительном, сестра закончила ремесленное и сейчас на стройке – штукатурщица. Другая – Тася – устроилась на работу в кафе. Я забегаю к ней после уроков помочь или так – попить кофе…
…Я стояла перед Катериной Михайловной, комкая платочек.
– Катерина Михайловна, знаю, о чем хотите говорить со мной. Но это мое личное дело.
– Конечно, девочка. И я от души советую тебе подумать о своих личных делах. Пришло время подумать. Так у каждого.
– Хорошо, Катерина Михайловна, подумаю.
– Честно? Или заученная фраза?
– Честно, Катерина Михайловна. Мне самой стыдно. Не знаю, как все получилось.
– Хорошо, я верю тебе.
Обычный школьный разговор, обычные слова. Но мне нужны были они в ту минуту, – наверно, угадываем человека, независимо от произнесенных слов. Я хотела сказать: судим о словах по тому, кто их произнес. И если бы сказал кто-нибудь другой…
Почему, например, перед одними мне совестно, а перед другими – нет?
Говорят, для того, чтобы узнать человека, нужны поступки.
Верно, конечно.
Но в нашем классе какие поступки?
Звонок – урок. Урок – звонок. Не всегда ж спасаем погибающих, тушим пожары, размыкаем короткое замыкание.
Я новенькая, я не знаю, навещает ли Катерина Михайловна больных и пострадавших, является ли опорой ребят, угнетаемых отсталыми родителями. Но когда я рядом с ней, мне легче, проще, кажется, знаю, как надо жить.
Не могу объяснить, как это передается. Какими поступками, какими мыслями. Она преподает нам литературу. Но она не пересказывает и не требует буквальных пересказов. Она старается понять и нас учит пониманию. Олежка сказал: исповедует. Он сказал: «Катюша исповедует художественность!» Не знаю, где Олежка вычитал это древнее слово – «исповедует». Он объяснил так: «Катюша верует во все то, что говорит, и мне верится вместе с ней!»
Я ответила Катерине Михайловне искренне.
Вышла из учительской, навстречу девочка из комитета:
– Марина Босая!
– Боса, а не Босая, – поправила я.
– Ну, все равно. Как тебе не стыдно, Марина. Что мне про тебя девочки рассказали! Ты стыдишься своих родителей-тружеников.
– Мои родители давно умерли.
– Ну все равно. Старших братьев и сестер. Стыдишься, скрываешь от ребят свое место жительства. У тебя брат – передовик, работает на строительстве.
– Не брат, а сестра.
– Не имеет значения. Такие фокусы! Мы все прямо опозорены.
И она принялась срамить меня, как будто я совершила тяжкое преступление.
Но я знала, как следует отвечать:
– Прости, я поняла, я обещаю. Я исправлю.
Так и сказала – исправлю. Словно речь шла о классной тетрадке, о домашней работе, в которой ничего не стоило исправить перышком допущенные ошибки.
– Ну и молодец. Постарайся. Чтобы нам не ставить на комитете.
Мне стало жаль ее – девочка, школьница, щеки пухлые, детские!
На следующий день в школе еще на крыльце меня встретила Мери Жемчужная:
– Ну как? – выпучила она рыбьи глазки. – Пойдем вместе домой?
– Конечно. – Я уже не сомневалась, что это она насплетничала про меня. – Непременно. Зайдем к нам. Посидим в нашей хате. Все очень, очень обрадуются тебе. Особенно мои братья, передовики производства.
– Ой, как интересно! – она повернулась на острых каблучках и вскоре шушукалась уже о чем-то с подружками.
На лестнице я догнала Олега:
– Здоров, Олежка!
– А Боса! Ну как?
Должно быть это «ну как?» у него вырвалось случайно, но Олег повторил словечки Жемчужной, и они больно ударили меня.
– Больше ничего не скажешь, Олег?
На нашей лестнице не так уж много ступеней, но, бывало, пока поднимешься, узнаешь все, что на душе У друга.
– Скажу, – не глядя на меня, бросил Олег, – в общем, со школьным приветом!
Так просто – настроение, обычные школьные слова?
Но в такие минуты все кажется самым главным.
Домой возвращалась одна. Почему так бывает – из-за мелочи, пустяка, ломается дружба?
Дед мой сидел за воротами на дубках, беседовал с каким-то соседом. У него все соседи. С каждым словом перекинется. Он глуховат, мой дед. Говорит громко, чтобы слышать себя. Еще издали донеслось – хвалился старшими внуками. А потом мне вслед:
– А це таке – вітер!
На пустыре, неподалеку от нашей хаты появился чудаковатый паренек в просторной вельветовой куртке; такие куртки были очень модными в прошлом столетии – одна моя подружка собирает древние журналы, я встречала в них подобные силуэты. Шагал он стремительно, хлюпая по лужам, шнурок туфли развязался, подстегивал штанину; то и дело приглаживал беспокойной рукой разметавшуюся шевелюру. На боку, на потертом ремне висел большой ящик, этюдник с алюминиевыми ножками. Я и раньше встречала этого паренька – в нашем кафе. Горбился за дальним столиком в углу; а теперь увидела во весь рост: поджарый, сухой, как обглоданная рыбья кость, черный чуб лезет на черные глаза, а глаза… У меня самой бывают такие глаза, когда в кого-нибудь влюбляюсь.
Остановился, долго возился, раздвигая треножник этюдника. Перебирал тюбики, пробовал кисти, топтался, высматривая и ощупывая глазами все вокруг. Наконец приметил меня:
– Здорова була, дівчино!
Я не ответила.
– Что же ты молчишь, давняя знакомая?
Нахал? Простачок? Чудик?
– Я встречал тебя на стройке!
– У меня сестра там работает.
– И в заводском клубе встречал.
– У меня брат там работает.
– И в кафе.
– У меня сестра там работает.
– Ты всюду и кругом. А здесь что делаешь?
– Мы тут живем. Давно тут живем. Еще когда ничего не было.
– От сотворения мира? Может, ты Ева? Или сама Земля?
«Нахал или псих», – решила я. А вслух сказала:
– Вы будете здесь рисовать?
– Да.
– Но это все уже рисовали. Тысячу раз. Это уже дети рисуют с закрытыми глазами.
– А я хочу с открытыми. Это трудней.
– Может, и меня нарисуете?
Он рассеянно глянул на меня; не на меня, а в мою сторону, как будто меня и не было, как будто пустое место.
– Не вижу тебя, – пробормотал он, – ты говоришь, вы тут всегда, а я не вижу тебя.
«Пижон, – решила я, – обыкновенный пижон. Таскает этюдник, чтобы дурить голову девчонкам!»
А парень уткнулся в свой холст, ожесточенно выдавливал краски, точно выгонял джина из тюбиков. Я отступила немного, не очень далеко, чтобы все же получиться на картине. Но он даже не посмотрел на меня. Прямо зло взяло, так бы и смешала все краски. Убежала в хату, смотрела в окно.
Воображает мальчишка!
Сколько ему лет? Шестнадцать? Двадцать? Двадцать пять? А вдруг он настоящий художник? Бродит по нашим окраинам и новостройкам, отбивается от злых собак кистями и палитрой. Я видела художников только на торжественных встречах, когда они рассказывали, как рисуют великие полотна. Или в гостях, когда они рассказывали, как подсиживают их, зажимают бездарные коллеги. Еще в парке встречала – на этюдах. Но не обращала на них внимания. Они были какие-то обязательные, непременные, как детская площадка или гипсовый мальчик с лебедем на клумбе. Почему этого паренька заметила? Что было в нем особенного! Ничего! Просто так получилось.
