Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
«…Пришла она к нам из техникума, кажется, не закончила. Девочка как девочка. Побыла немного за прилавком, потом кассирша наша расхворалась, стали новенькую понемногу приучать, доверяли кассу. Ничего, аккуратно работала все правильно, до копеечки, все хорошо. Только по дому скучала, что ни заговорит, непременно со слов начинается: «А у нас, девочки…» Так и прозвали ее «А у нас, девочки…»
Старались развеселить ее, – никому не приятно, чтобы среди людей тихая тень бродила. На вечеринки приглашали, гуляли вместе и в парке, и за парком. С мальчиками познакомили. А то и без мальчиков, как придется. Было и вино, и танцы. Только с вином у нее смешно получилось. Сперва боялась, как огня. Особенно крепкого. А потом… Вскрикнет, бывало: «Эх, девочки!» И – запросто. Даже неприятно. Мы побалуем вином, так, для настроения и – ничего. Она – непременно до головной боли.
Потом замечаем, отбилась от нас. Ни с кем не дружит, все одна и одна. Ну, мы, конечно, расспрашиваем, каждой интересно, что случилось. Призналась наконец: «У меня, девочки, друзья в нашем районе остались. Тревожусь, нет письма, ни строчечки». А всех-то друзей – единственный дружок, да и тот не откликается. Прошла неделя, другая – заявляет вдруг: «Я, девочки, мечтаю образование продолжить». – Ну и продолжай, говорим, продолжай себе на здоровье. Кто мешает? Пока не ворвется покупатель, свободно можешь в своей будке учебники читать. У нас, знаете, товар привезут – задыхаемся. Товара нет, так и отвечаем: нет, нет, нет. Покупатель уже сам знает, приученный – в дверь заглянул, носом повел, и ходу.
Вот так незаметно оторвалась от нас. Гуляет сама, с кем – не знаем. Заведующая уж поглядывает – касса все-таки, выручка! Однако на всех проверках полный порядок, на учетах и переучетах. Является на работу минута в минуту. С покупателями вежлива, еще и улыбнется, когда требуется, с начальством как следует. Ну, так и шло все, пока не стряслось. Но вы не думайте, у нас ажур, до копеечки. И на полках все на месте, до самой залежалой коробочки».
Ажур, все на месте – а человека не стало…
Лаура и ЛараКоридор был длинный, с темными закоулками, оканчивался общей светлой, благоустроенной кухней; примусы давно изгнали из обихода, полыхало пламя газовых горелок, каждому свой газовый очаг, место повседневных встреч. Жили добрососедски, просто – милые, доброжелательные люди. Но добрые, как всегда, были незамечаемы, замечаемой была Тозя Шубейко-Латузева, верткая, целкая, с чрезмерно вырисованными глазами, в пестром халате, скрывавшем – впрочем, ничего не скрывавшем, откровенном до нельзя, хотя, собственно, и нельзя никакого не было.
Как ни странно, имелась у нее дочь, большеглазая дочурка с капроновым бантом. Это мама так говорила:
– Смотрите, какая шикарная. С капроновым бантом! Кукла!
А кукла – первоклассница – поглядывала на всех понимающе и задумчиво, слишком задумчиво для первоклассницы. Проворная, резвая, она первой бросалась на привычный звонок (два коротких), опережая соседей:
– Это к нам!
И впускала знакомого дядю.
Время от времени приходил новый дядя.
Тозю не осуждали – должна ж была она, незамужняя и сдетная – так соседи выражались: «сдетная», в отличие от бездетных – должна была устраивать свою жизнь. И устраивала, как могла, работала, служила, выполняла, перевыполняла, уплачивала взносы, выезжала в подшефный на уборочную. Воспитывала. Одевала, наряжала. Если засиживался гость, выпроваживала первоклассницу:
– Ступай, побудь с детками!
А когда дворовая детвора расходилась по домам, первоклассница говорила:
– Мне еще рано домой.
По утрам Тозя задерживалась у двери Виктора Ковальчика:
– Виця, вы не спице?
– Я не сплю, но я не Виця.
Вечером, а то и ночью она снова возникала у двери:
– Виця вы дома?
– Я дома, но я сплю.
А когда Ковальчик появлялся на кухне, чтобы вскипятить чайник или разогреть отсыревшие котлеты, она кружила возле плиты, развевая полы халата:
– Виця, если желаеце, у меня с вечера сохранился потрясающий закусон.
Как-то Виктор заглянул к ней – потребовалась открывалка для консервов.
Тозя заботилась о нежданном деревенском госте, – нагрянувшем родителе, престарелом родном папаше, или, как говорилось давно-давно, в селе забытом, – батьке.
– Кушайте, папаша. Закусывайте! – угощала она отца, принимая со стола и пряча в холодильник балычок, рулет и прочие подробности закусона.
– Виценька, вы ко мне?
– Извиняюсь, по ошибке! – попятился Ковальчик.
Потом он слышал, как на кухне она рассуждала по поводу деревенских гостей:
– Знаете, их прикормишь, век не откормишься! Отвыкнут от борщей, тогда что?
Пристыдила Виктора:
– Почему вы удрали, как мальчишка? Испугались старика?
– Не старика испугался, меня дочь рассмешила. Я ужасно смешливый.
В другой раз она спросила Ковальчика:
– Что вы носитесь со своими проектами? Могли бы запросто устроиться.
– Я не хочу запросто. Я хочу по-человечески.
– Как это? – силилась понять она. – Секреты полишинеля какие-то!
Метнула полами халата, оглянулась в дверях, чуть отступила в глубь комнаты, оставя дверь открытой, чего-то ждала и, не дождавшись, шумно захлопнула дверь.
А Виктора потом этот клятый полишинель всю ночь медными тарелками пытал – грохотал, звякал.
Под утро в квартире стряслась беда – закончила заслуженный отдых престарелая соседка, отзывчивая, сердечная женщина. Не однажды выручала она Виктора, одалживала то кастрюльку, то спички. Снабжала горчичниками и пирамидоном, когда он грипповал. Образумила добрым словом, когда поссорились с Ларой:
– А ты, парень, глуп. Форменный дурак. Пожалеешь.
И еще немало подобных полезных слов сказала ему.
Прибавилась в квартире жилплощадь, повеяло пустотой, и Виктор невольно думал о несуразности бытия – замечаешь человека, когда его уже унесли.
Хоронили почему-то без музыки, и это уязвило Ковальчика.
До рассвета Ковальчик составлял проекты надгробий и все думал о женщине, которую похоронили без музыки, увезли на торопливой, выполняющей план машине. О безвестной женщине, родившейся в таком-то году в таком-то городе, которая – как все мы – болела корью, бегала в школу. Наконец выросла, изведала счастье, любила, мучилась родами. Провожала мужа на фронт, спасала ребятишек, укрывая их собой от бомб. Получала по аттестату, ходила на менку, вывозила хлеб фронту, помогая загнанной бездорожьем лошади, ждала мужа, поверив, что надо ждать.
Обыкновенная женщина, родившая нас, родившая мир для счастья.
Виктор промаялся всю ночь, одолеваемый образами, не ведая, как воплотить их, каким венцом венчать – лавровым или терновым.
А потом – рассвет, утро…
Надо было торопиться, войти в привычную колею, устраивать, продвигать, проталкивать, и Ковальчик разменял возникший образ на мелочишку повседневности…
Много довелось передумать ему, поразмыслить в стремлении постичь сущность своего труда, росписи плафонов и стен.
В тот же вечер пришел он к Ларе:
– Быть нам вместе!
– Вместе веселее? – усмехнулась она.
– Трудно жизнь складывается. Надо помогать друг другу. Да и тебе одной с малышом. Давай будем подкреплять друг дружку.
– Ладно. Я как раз получила получку. Погоди, соберу вещи.
Уже более недели Виктор и Лара снова жили вместе; безоблачного рая не было, но появилось в их отношениях новое: дорожили дружбой, совместной жизнью, не разменивали дни на пустячные дрязги. Это новое входило в дом исподволь, незаметно, порой в мелочах, весенними цветами или обычным приветливым словом. Новое было еще не осознанным, неназванным, но билось уже под сердцем матери. Лара терпеливей относилась к бесконечным проектам озеленений станций метро; Виктор освоился с мыслью, что его Лаура предстала в образе законной супруги и даже написал пастелью ее портрет в реалистическом духе, чуть смазав контуры романтической дымкой и сместив времена, – это меньше походило на сегодняшнюю Лару, зато ближе было к нетленному образу.
Однажды, вернувшись домой, Виктор застал рабочий стол отодвинутым в сторону:
– Что здесь происходит? Зачем двигали стол? Мне нужен свет. Свет! Такой свет, который был здесь, на этом месте! Зачем у меня отняли свет?
– Можешь передвинуть стол на прежнее место. Я просто пробовала, как будет потом.
– Что значит потом? Какое потом? Зачем мне это потом?
– Я смотрела, где лучше маленькому. Здесь больше света. Но от окна будет дуть.
– Прости. Я не подумал.
Как-то он прибежал запыхавшийся:
– Скорее давай деньги. Соседи по дешевке продают совершенно новую чудесную коляску!
Так, день за днем налаживалась жизнь, все было хорошо, только вот клетчатый пиджак, встретившийся в «Троянде», не давал Ковальчику покоя:
– Заходил этот типчик в магазин?
– Не появляется.
– Да кто он такой?
– Никто из девчат не знает.
– Здо́рово! Красиво получается. Явился, ключиками побрякал – поверили.
– А чему тут верить или не верить? Товар не получал, кассу не принимал. Каждый может в магазин войти. На то и торговля.
– Правильно! Кассу не зацепил, и ладно. А в душу каждый может лезть, на замочки не заперта, печатями не запечатана. – Виктор отбрасывал работу, – а я так считаю: не касайся грязными лапами. Попадись он мне!
– На дуэль вызовешь? Сатисфакция?
– Дуэль, не дуэль, а спросить бы насчет ключиков.
Однажды, как в былые времена, супруги случайно встретились у двери кафе:
– Зайдем, – предложила Лара, – у меня получка. Угощаю.
Пока Лара заказывала коктейль, Виктор неторопливым движением завсегдатая облокотился на стойку, принялся наводить в этюднике порядок – старые, отощавшие тюбики разболтались, дребезжали, это раздражало Виктора. Он проверил все свое хозяйство, палитру, масленку и уже закрывал этюдник, когда вдруг запах пряных духов заставил его оглянуться – рядом, кроме Лары, никого не было. Ковальчик накинулся на Тасю:
– Это ты надушилась заграничными?
Девушка удивленно уставилась на Виктора:
– Откуда у меня заграничные?
– Противно, когда в кафе пахнет не кофе, а снадобьями.
– Да что вы… Я никогда не позволяю себе на работе. Это сейчас был здесь один. Подошел ко мне, потом вдруг… Не знаю, должно, отозвал кто. Или, может, знакомого увидел…
– Это его духи! – повернулся к Ларе Виктор. – Он только что был здесь!
– Я не заметила.
– Не заметила! Никогда ничего не замечаешь… – Виктор снова набросился на Тасю. – Он что, ключики тебе предлагал?
– Ключи? Какие ключи? – испуганно уставилась на Ковальчика девушка. – Почем вы знаете?
Виктор уже не слушал ее, подхватил этюдник, кинулся к выходу, но крышка, не защелкнутая крючками, раскрылась, небрежно уложенная палитра вывалилась, и тюбики посыпались на пол. Виктор кинулся подбирать свое добро, кто-то помогал ему, девушки собирали тюбики и кидали в этюдник, как медяки в шапку.
Невысокий парень в кепке, надвинутой на глаза, оттолкнул Ковальчика:
– Сойди с дороги, парень!
– Виктор! – позвала Лара. – Виктор! – повысила она голос.
Виктор нехотя подошел.
Они еще сидели за столиком, когда вернулся парень в надвинутой на брови кепке:
– Разрешите? – и, едва присев, панибратски заговорил с Ковальчиком. – Эх, художник, перешел ты мне дорогу. И сам прозевал, и мне палку в колеса!
Круто повернувшись, он крикнул официантке:
– Девушка, и сюда с коньяком. Нет коньяка? Ни одной звездочки? Тогда с ликером. Или чего-нибудь. Кофе поменьше! – Снова обратился к Виктору: – А мне с этим господинчиком вот как повидаться желательно.
– Если вам охота повидаться – у каждого гражданина есть адрес и рабочее место.
– Умница. Догадливый, – похвалил Виктора парень, – как раз затем и подсел к тебе. Будь любезен, подскажи его место жительства?
– Да почем я знаю!
– То есть, как понять? За человеком бегаешь, а человека не знаешь?
И уставился на Лару:
– И вы не знаете?
– Он не нашей системы.
– Слыхал? – подхватил парень в кепке, – не их системы! И так они все.
– Послушай! – вскинулся Ковальчик. – На каком основании?..
Но парень не слушал его.
– Она сказала: «не нашей системы». И другая говорила – «не нашей системы». И так каждая. Понял, что получается? Есть гад и нету. Но где-то ж он сидит, подрабатывает? Рукой подать, а схватить не моги.
Парень все больше распалялся, растравлял, разжигал себя – словно нарочито, чтобы отважиться на какой-то поступок.
– Что получается, говорю? Егорий Крейда за все ответчик. По каждому делу, на каждый случай своя статья и параграф и до каждого параграфа примечание!..
– Да отстань, ты, – выкрикнул Ковальчик, – какое мне дело…
– Вот, правильно, – кивнул головой Крейда, – какое нам дело? А между прочим вдогонку за ним кинулся, – значит, было дело?
– Ты что пристал ко мне? – вскипел Ковальчик. – Я художник. Понял – художник. И все. Маляр. Мое дело крыши красить!
– Виктор! – одернула художника Лара.
– Виктор, Виктор – а чего он пристал ко мне?
– Верно. Правильно, – одобрительно закивал головой Егорий. – Каждый сам по себе. Никому нет дела… – и Крейда занялся своим напитком, разбавленным кофе.
Ковальчик подхватил с пола этюдник, положил на колени, принялся наводить порядок; попались листы полуватмана, залежались еще с той поры, когда, расставшись с Ларой, он играл в «Монпарнас», рисовал в кафе девчонок. Положил листок на стол, пробовал карандаш, заштриховал краешек, набросал профиль Лары, очень похожий, но простенький, контурный, ученический. Покосился виновато на Лару, торопливо перевернул листок, продолжал водить карандашом, возникли очертания надменного человека с настороженным взглядом.
Крейда отодвинул пустую чашку поднялся было из-за стола и вдруг склонился над листом полуватмана:
– Ты что малюешь? Ты что малюешь, художник? Ты кого нацарапал?
– Не узнаешь?
Крейда воспаленными глазками прилип к рисунку:
– А черт его знает… Вроде узнаю. А вроде и нет.
Виктор подвинул рисунок Ларе:
– Лариса, скажи слово!
– Обычная твоя манера; мелькнет что-то… Но тебе ж сказали – не похож. И уши у него не торчат так зверски.
– Ага, значит зацепили ушки? И на том спасибо.
– Ничего более не могу сказать.
– А почему ты разволновалась?
– Не знаю. Что-то неприятное, даже страшное в твоем рисунке.
– Страшное? Признаться, не заметил.
Виктор разглядывал свой набросок, положил на пол, продолжал разглядывать:
– Рожа как рожа. Упорная, самовлюбленная:
– Не знаю, не замечала. Не видала его таким. Или нет, однажды – он стоял у витрины, у нас еще не зажигали свет. А на улице были ясные сумерки. И вот, когда он не знал, что за ним наблюдают…
– Извиняюсь, разреши подробней рассмотреть? – приглядывался к рисунку Крейда.
– Можешь взять на память. О сегодняшней встрече.
– Если позволишь…
Крейда с неуклюжей осторожностью, как берут неловкой рукой нужный документ, поднял с пола рисунок, бережно сложил, так что чистая половина прикрыла рисунок, спрятал в карман:
– Всех благ!
Он двинулся мелкими шажками к выходу и вдруг остановился.
Виктор видел, как Егорий подошел к новому посетителю, молодому, подтянутому человеку в сером плаще; о чем-то заговорил с ним и – Виктору показалось – передал ему рисунок.
Лариса упрекнула Виктора:
– Там был еще другой набросок – на другой стороне!
– Я не помню. Разве я рисовал что нибудь? Ах, да…
– Ты удивительно невнимателен. Хотя бы каплю уважения! – Лара порывисто встала из-за столика. – Ты знаешь, кто этот, в серой болонье? – проговорила она тихо. – Он приходил к нам. Ну, после того случая на Новом проспекте. Девушки говорили – из управления.
– Ладно, пошли, Лариса.
– У меня эта продавщица из «Лаванды» все время перед глазами.
– А я подумал о твоих девчатах: всполошились. «Ахах, происшествие!» В зеркало глянули, губы подмалевали и пошли себе дальше улыбаться. Может, такова и есть жизнь – улыбайся, пока улыбается?
– А я сейчас о нашем маленьком думаю, жду его. Хочу ему хорошей, настоящей жизни. Ревниво присматриваюсь ко всему вокруг: что ждет его? Раньше я так не думала.
– Ты упрекаешь меня в чем-то?
– Нет, Вика, я не упрекаю, говорю о том, что на душе. Маленький придет, и я хочу, чтобы все для него было хорошо, всюду, где ему быть, по земле ходить. Чтобы всегда – доброе. Пойми меня, я говорю сейчас не только о великом добре, я говорю о повседневном, о том, что рядом с ним. Да, рядом. Потому что, если рядом плохое – можешь потом утешаться, что где-то поблизости процветает великое добро. И так думает каждая мать. Все мы – спроси любую…
…Навстречу – первая смена моторостроительного: обгоняя стариков, рванулся вперед молодняк на автобусы и трамваи, облипая, повисая на подножках, ворочая плечом двери, утрамбовывая, распирая кузова машин до отказа. И только местные, близживущие, двигались спокойней, обсуждая по дороге дела заводские и житейские, но и тут стремились потоком, половодьем, и этот поток был легко различим в уличной толпе, и разговор на ходу выработался особый – скороговорка, недомолвки, угадывание с полуслова.
Виктор Ковальчик еще издали приметил Василя и его друга – шли рядышком, а спорили так, точно вот сейчас готовы были разойтись, расстаться навеки.
Василь говорил неспокойно, то и дело выкрикивал или вдруг умолкал, и, видно, ему казалось, что друг не понимает его, все время повторял: «Понял? Понятно?»
– Душу замутило. Понял? А человек должен к работе приступать с чистой душой. Чтоб ничего кроме. И так кругом – вся жизнь. А то что ж – все равно, что стоишь за конвейером и чужой брак подходит к тебе. А ты его, чужой брак, принимай. Отвечай за чужой брак. Разве такое мыслимо?
Напарник перестал возражать, молча прислушивался.
– Так я тогда думал. А теперь другое. Жизнь – не поточное производство, не конвейер, своего уголочка не выкроишь, все кругом касается, все на себя принимай.
Как часто бывает у сверстников, Виктор Ковальчик угадал их разговор – не слова, не точный их смысл, а настроенность, как распознают свой голос, повторенный эхом.
Он первым окликнул Василя:
– Здоров, рабочий класс!
– А, художник! Что это вы движетесь, вроде как будто детскую коляску перед собой толкаете? – и, смекнув, что сболтнул лишнее, поспешил заговорить о своем. – Не забывайте нашу харчевню. Заглядывайте, посидим за столиком. Верно, приходите, друзья!
И весь разговор. Старикам на целый день хватило бы – как, да что, да я сказал, да ты сказал…
А эти словом перекинулись и разошлись – все ясно…
Виктор Ковальчик работал много, работа была подрядная, и это мешало ему должным образом посещать студию – появлялся, как солнышко в пасмурный день (посмеивались ребята), лишь бы глянуть, чем люди живы. У него не было цеховых навыков, не было родословной, цеховой преемственности – все приходилось добывать своим горбом, И самое трудное – чтобы труд не стал ремесленничеством.
Было множество неудач. Были удачи. Достаточно редко, чтобы ими дорожить.
По вечерам заглядывали друзья студенческой поры – требовалось завершить спор, начатый еще древними под сводами пещер: что такое искусство; функциональная взаимосвязь формы и содержания, современность и сверхсовременность, и уж непременно – реализм. У каждого сложилось свое понимание, и каждому хотелось его утвердить.
Это было время, когда главным ему представлялась способность отстоять свое суждение – не в творчестве, не в деле, а в словопрениях. Мыслей было множество, но они еще не доходили до рук, не сказывались в образе, решениях цвета и света. Потом слова исчерпались. Главным стала работа. Спорили о работах, в обиход и даже в моду вошло косноязычье:
– Так! А тут не так. А тут чуть-чуть…
И в каждой работе прежде всего – современность.
Современность не исчерпывалась словом «модерн».
Потому что куцее слово «модерн» обозначало всего лишь давно состарившуюся моду.
А Лара ступала уже осторожно, покачиваясь, убаюкивая не проснувшуюся еще жизнь.
Собственно, это и была современность – постучавшийся в мир человек и все то, что придет с ним, что он потребует.
Потребует или создаст?
С чего начинается цех– Куда идешь? Когда придешь? Где была?
Василь замучил меня расспросами. Пока тянулись тревожные дни, пока висело надо мной чепе, кое-как переносила его придирки. Порой даже спокойней было, когда услышу знакомое:
– Брат я тебе или не брат?
Но потом все улеглось – «розвіялось проміж людей», сказал дед, – однако по-прежнему мне вслед: куда, где, когда?
– Да брось ты, – вступился за меня Валерка, – что ты девчонке жизнь портишь! – и обратился ко мне: – Не обижайся на парня. Он, вообще-то, неплохой парень. Это он в себе старшого вырабатывает. Учится семьей руководить.
И вот пришло время – не слышу: куда, где, когда.
Иду в кино – ни слова.
Гуляю с подружками – ни слова.
Возвращаюсь домой – молчание.
Даже как-то не по себе. Жду-жду, не слышно родного голоса. Собрались однажды с нашими ребятами в театр. Встретился в дверях Василь, посторонился, смотрит отечески-ласково.
– Ва-ся! Василько, почему ничего не спрашиваешь? Брат ты мне или не брат?
– Ладно, сестренка, мы поняли друг друга.
Вскинула я по-пионерски руку:
– Салют!
С того дня сама все решаю самостоятельно – собираемся ли на вечеринки с подружками, или в театр, или в парк. И все время как будто со мной рядом Василь, старший брат, и ничего мне не страшно.
Нет, не потому, что он рядом, не потому, что старший – сама уже старшая. Это главное, чтобы сама.
За стеной Василь, стараясь двигаться бесшумно, громыхает стулом, шуршит ватманом. Я вижу его, не раскрывая глаз, словно нет между нами перегородки, обклеенной обоями с кудрявыми цветочками: работает стоя, склонился над чертежной доской, то и дело передвигает мешающий стул, не догадываясь его отставить. Я уж не могу отличить – где ученье, где производство, где домашнее, где заводское. Иногда мне кажется, что наша хата на заводском дворе – пристройка к заводским корпусам. А когда смотришь из окон на новые дома, завод вырастает над ними трубами, светится небо пламенем плавок.
И жизнь у Василя такая, словно все заводское начинается дома, у нас, среди нас.
Валерка ревнив, придирчив ко всему, что касается производства, вечно торопит, подгоняет Василя. Какой-то передовик прославился своими знаменитыми резцами, заточкой, конфигурацией, профилями. И теперь Валерка никому не дает покоя:
– Слыхал? Читал? Видал? Изучать надо. Отстаем.
И начинает разбирать резцы по косточкам, все повороты и углы, минуты и проценты. Высчитывает он здорово, мгновенно, в уме.
И всюду у нас в доме – на листах, на страницах журналов, на старых моих тетрадках – эти резцы со всевозможными заточками, большие, малые, со скошенными под разными углами жалами.
А в школе девчонки заглянули украдкой в мою черновую тетрадь, вздумали проверить секреты. Раскрыли, – выстроились на развороте резцы всех калибров. Когда только Василь успел разрисовать мою тетрадку?
Олежка Корабельный выхватил тетрадку:
– Внимание! Ребята! Братья и сестры! Небывалое происшествие среди мирного школьного населения! Наша горячо любимая леди Марина Боса записалась в самодеятельные конструкторы!
– Ну и записалась! – выхватила я тетрадку. – Ну и что? Не всем же играть на трубе!
Дома готовлю уроки и слышу, как мальчишки спорят:
– С чего начинается театр? – тихо, чтобы не мешать мне, кричит Валерка. – Театр, сказано древними, начинается с вешалки. А план начинается с настройки станков. И цех начинается с настройки станков.
– План начинается здесь! – еще тише, чтобы мне не мешать, кричит Василь. – Здесь, на этой точке земли. Вот здесь в моей душе и в моем сердце. И все начинается с настройки души!
– Фундамент – производство. Все знают, – настаивает Валерка, – а на фундаменте уже мы с тобой. Что есть мы с тобой без производства? Мы растем вместе с ним, и вместе с ним возвышаемся.
– А душа моя настраивает производство, растит фундамент. Круговорот!
Так они покричат, покричат, спросят меня заботливо:
– Не мешаем тебе Мариночка?
И снова за резцы, сопромат и основы.
После уроков догнал меня в сквере Олежка и поцеловал в ушко, в самые клипсы, так что клипсы больно врезались. Хорошо, что уши еще под сережки не проколола, как все наши девчонки. Не умеет целоваться!
Я зажмурилась и ничего не сказала, только пошла быстрее, а он бежит за мной. Я целовалась уже с мальчишками, после танцев, но так, несерьезно, поцелуемся и разбежимся. Но сейчас это было неожиданно и совсем другое. Голова закружилась, я не знаю, что делать.
– Олежка, – наконец проговорила я, – ты хороший мальчик. Очень. Но у меня есть уже. Другой. Мы дали друг другу слово. Я должна прямо сказать.
– Тогда все! – он подхватил портфель под мышку, метнулся прочь, кружил по аллеям.
…Кто же он, другой? Когда увижу его впервые?
Олежка половину большой перемены бродил по коридору – выглядывал в окна, смотрел, как дождь подгоняет прохожих. Наконец решился подойти ко мне:
– Мариночка, сбегаем сегодня в киношку?
– Сегодня не могу, Олег. Мне нужно передачу одному парню передать.
– Как ты сказала?
– Я сказала: передать передачу.
– А как он туда попал, этот парень?
– Глупый! Он лежит забинтованный в ортопедии.
– А кто он, этот парень?
– Мой брат.
– Двоюродный?
– Родной! Самый родненький. У нас, правда, отцы разные. И мамы разные. Но все равно, он самый родной.
– Значит, и я могу быть твоим братом? Самым родненьким?
– Олежка, я, кажется, уже сказала!..
– Ну и ладно, можешь хоть всю жизнь передачи носить!
– Да ты не огорчайся, Олег. Смотри, вон ждет тебя наша милая Мери! И не какая-нибудь, а Мери – Жемчужная!
Ну, что ж, я готова всю жизнь… Лишь бы правильный бой, лишь бы рефери поднял его руку, чтобы его перчатка выше всех!
Да, ношу передачи… Артур ждет меня, выглядывает в окно, узнаю его издали – опущенное, перекошенное плечо, упрямо вскинутая голова… В теплые дни, когда разрешают посещения, выходим на больничный двор, греемся на солнышке, а если не разрешают посещений, пробираюсь тайком. Артур радуется моему приходу, но бранит наставительно: «Теряешь перед экзаменами золотые минуточки!» Бранит и просит, чтобы приходила. Я прислушиваюсь к его негромкому, глуховатому баску, и мне кажется, что вся жизнь наша будет такой неспокойной, с авариями, ушибами, боем на ринге, поражениями и все же – я верю – с победой.
Он скоро улетит, и я знаю – снова в репортаже: «…несмотря на перелом… честь команды…»
А ведь это здорово – честь команды!
