Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
До первого звонка оставалось еще время, и ватага ребят кружила на школьном крыльце.
– Девочки, не видели Марину Боса? – окликнула учениц Катерина Михайловна.
Мери Жемчужная вскинула чуть заметно подрисованные брови:
– Здравствуйте, Катерина Михайловна! Что это сегодня все про Марину спрашивают?
– Кто это – все? – невольно забеспокоилась учительница. – Может, ты пояснишь, Жемчужная?
– Не знаю, Катерина Михайловна… Девочки говорили, что кто-то спрашивал.
Катерина Михайловна не стала допытываться – в потоке школьников показалась Марина. Она была в старом поблекшем платочке, низко напущенном на лоб, в старом пальто, в котором до того ни разу не появлялась в школе. Прошмыгнула так быстро, что Катерина Михайловна не успела остановить ее. Учительницу поразил необычный наряд девочки, несвойственное проявление скромности. Что это – чувство самосохранения? Таится от кого-то? Кто напугал ее? Или, возможно, появился бывалый советчик; если Марина причастна и преступники заметили слежку за ней – девчонку могут убрать…
В вестибюле Катерину Михайловну остановила сторожиха:
– Вас один молодой родитель спрашивал. Наверху дожидается.
В коридоре, неподалеку от учительской, ее встретил Саранцев.
– Так это ты молодой родитель?
– Необходимо продолжить наш разговор, Катюша.
– Представить тебя директору, завучу?..
– Прежде всего необходимо поговорить с тобой.
– У меня весь первый час свободен.
Завуч на первом уроке проводил контрольную, и он, человек доброжелательный, гостеприимный, любезно предложил свой кабинет для беседы с чрезвычайно обеспокоенным родителем.
– Ты была права, – обратился к учительнице Саранцев, едва они остались одни, – несомненно ты права, не следует тревожить эту школьницу…
– Понимаю… Ты предоставляешь это мне?
– Я говорю только о том, что является твоим прямым долгом – разобраться в ее поступках…
– Но почему ты упорно отстаиваешь версию преступления? А если это несчастный случай? Личная трагедия?
Саранцев разглядывал развешенные по стенам диаграммы, таблицы, портреты великих педагогов. Подошел к столу, достал из кармана блокнот, положил на стол перед Катериной Михайловной:
– Ну вот, смотри…
Саранцев размашисто, через всю страницу блокнота написал:
«…Ни винить некого…»
– Вот и все, что значилось в записке, оставленной погибшей. Вернее, о с т а в ш е й с я или кем-то оставленной на столе у ее изголовья.
Как подобало учительнице, Катерина Михайловна прежде всего обратила внимание на орфографические ошибки; как подобало причастной к юридическому цеху, она спросила:
– Подлинность документа установлена?
– Имеется соответствующее заключение экспертизы. Впрочем, одна подробность: судя по состоянию чернил, по сравнительной картине в ультрафиолетовом свете, запись сделана не менее чем за сутки до совершения преступления.
– Но это объяснимо. Записка могла быть написана накануне. Потом раздумье, нерешительность, смятение…
– Еще одно примечательное обстоятельство. Я навел справки: девушка закончила школу с хорошими оценками. Особенно по языку и литературе. Одна из самых грамотных девушек во всей их торговой сети.
– Я сказала – смятение, душевное состояние…
– Верно. А еще верней, это не записка, а обрывок письма. И я попытался восстановить эту часть письма. Смотри!
Анатолий написал полностью всю фразу:
«А теперь ни упрекать, ни винить некого!»
– Девушка обращалась к адресату в отчаянии, – продолжал Анатолий, – сознавая свою ошибку, свой роковой шаг. Это было последней надеждой, криком. А в ответ – вырван клочок письма и подброшен рядом с телом погибшей.
Катерина Михайловна всматривалась в строчки, в сотый раз перечитывала, как будто перед ней был подлинник письма.
– Оградить Марину Боса, – воскликнул Анатолий, – это значит понять ее, знать о ней все, и прежде всего – почему оказалась в день убийства на лестничной клетке, что привело ее туда и что напугало. Почему молчит? Нет иного выхода. Где-то здесь затерялась ниточка.
– Есть еще одна ниточка. Один человек, по-моему, вполне приличный, искренний…
– Еще один искренний человек?
– Да, производит впечатление вполне порядочного. Добивается встречи с тобой.
– Милости просим в Управление. Комната номер… От – до.
– Он хотел бы предварительно посоветоваться, поговорить с тобой в обычной обстановке. Частным образом.
– Я не частная контора…
– А если этому человеку известно лицо, бывшее в квартире погибшей? Накануне или в день убийства?
– Известно? – Саранцев уставился на Катюшу. – Ты сказала известно? Но почему он…
– Это уже твое дело – разобраться.
– Но ты почему до сих пор молчала!
– Только утром, сейчас узнала…
– Целое утро прошло, Катюша!
– Но ты ни о ком и ни о чем слышать не хотел, кроме своей версии, кроме этой школьницы…
– Кто он, где он, этот искренний? Где и когда я могу встретиться с ним?
– Позвони мне вечером…
Дверь кабинета приоткрылась неслышно, но Саранцев тотчас оглянулся – мягко очерченный профиль неярко отпечатался на белой поверхности двери:
– Катерина Михайловна!
– Ты почему разгуливаешь, Мери! – порывисто поднялась учительница.
– Я не разгуливаю, я отпросилась, я вас кругом разыскиваю.
– Ты же знаешь, что я на втором уроке?
– Да, но Марина Боса исчезла!
– Что?
– Да. Я же сказала – Марина исчезла.
– Но я только что, перед самым уроком видела ее.
– И мы все видели, а теперь нигде нет. Пальто в раздевалке висит, книжки в парте лежат, а ее нету.
Мери шагнула в кабинет, плотно прикрыла дверь:
– Катерина Михайловна, вы знаете, я ни за что бы не пришла сюда, не стала говорить. Особенно при наших отношениях с этой девочкой. Но сейчас в нашем районе… Вы же знаете, чрезвычайное происшествие.
Тут она заметила Саранцева или сделала вид, что только теперь заметила.
– Я не знаю, можно ли мне говорить? – перевела она взгляд на учительницу.
– Говори, конечно, – подхватил Саранцев, не дожидаясь ответа Катерины Михайловны, – я хорошо знаю семью Марины Боса и могу ей помочь, если что-нибудь случилось.
– Тогда я скажу. Я видела, как перед самым уроком какой-то парень торчал под окном нашего класса и подавал руками условные знаки. Вот так: «Я тебя жду. Сейчас же выходи!» Но я не могла понять, кому он подавал знаки. Сначала я подумала, что мне, и махнула ему рукой, чтобы приходил после урока. Он ответил мне вот так, чтобы я скрылась. А когда я оглянулась, Марины Боса уже не было в классе.
– Что это за парень? – встревожилась Катерина Михайловна.
– Не знаю. Неизвестный парень. Я никогда его раньше не видела.
– Значит, раньше он не приходил к Марине?
– Я же сказала.
– Как был одет? Как выглядел? – расспрашивал Саранцев. – Опиши его наружность Отвечай по порядку, спокойно, не волнуйся.
– А я и так не волнуюсь. Я уже переволновалась и могу спокойно отвечать на все вопросы.
– Хорошо, говори: рост?
– Невысокий. Но сверху все кажутся невысокими.
– Справедливо. Цвет волос?
– Цыганский.
– Что?
– Ну, черный. Очень черный. Как наша классная доска.
– Цвет глаз ты не могла разглядеть?
– Нет, конечно. Но они светлые. Очень. И вообще, очень красивый парень.
– Удивительно точная примета. Головной убор?
– Ну, что вы! Разве мальчики станут носить что-нибудь! Современная прическа, и все.
– Хорошо. Вспомни – он стоял внизу, под окном вашего класса. Там проходит живая изгородь. Вспомни: был кустарник ему по плечо? Ниже? Выше?
– Как раз по плечо.
– Молодец. А теперь мы попросим у директора разрешения и отправимся к Марине домой. Ты согласна пойти со мной?
– Да, конечно!
– Отлично. Ступай пока в класс. Катерина Михайловна вызовет тебя.
Катерина Михайловна выпроводила девочку, посмотрела на часы:
– Считанные минуты до звонка. Мне не хотелось бы встретиться с завучем.
– А мне придется.
– Я оставлю тебя, извини. – И задержалась. – Не правда ли, противоречивые обстоятельства – на мой взгляд, Мери Жемчужная самая несносная девочка в классе. А по-твоему?
Дверь приоткрылась, и мягко очерченный профиль снова отпечатался на белом квадрате:
– Я забыла сказать: у него, у этого парня, одно плечо немного ниже другого. Как будто его стукнули!
– Молодец, Мери! – похвалил Саранцев, – весьма существенная примета. Можешь идти.
Саранцев прикрыл за ней дверь:
– Отвечаю на твой вопрос Катюша. Относительно поведения Мери Жемчужной. Относительно оценки ее поведения. По-моему, по-твоему. Я, например, считаю так: она по-своему помогает нам. Еще одно – если появится Марина Боса, сообщи мне. И пожалуйста, пусть Мери захватит ее учебники. Я сам передам их Марине. Надеюсь, она дома…
В юности (и у Егория Крейды была юность, было детство, мама самая лучшая в мире и отец не какой-нибудь, не учил подлости, вполне пристойный человек, прошедший, правда, жестокую житейскую школу – надо ж было вытянуть семью в тяжкие послевоенные годы, прокормить, одеть, обуть) в юности мальчишки дразнили Егорку:, расширение зрачков. Потому что глаза на все вокруг пялил, всякую ладную вещь мигом подмечал – подходящая! Меткий был взгляд на любое добро. Иной мимо пройдет, не оглянется, а Егорушка тут как тут, тотчас прилипнет, не ошибется: «груба́я»!
С летами подхватил новое слово – качественная. Так и тянуло его ко всему подходящему, качественному; подыскивал пути полегче покороче, лишь бы руку протянуть да ухватить.
Вскоре он снова увидел Катюшу. На этот раз машину вел не ее отец, не товарищ директор, а какой-то другой, помоложе, покрупнее, более лихой. Пожалуй, Крейда не заметил бы его, ноль внимания, не покажись знакомой крутая спина водителя.
Может, почудилось? Обознался? Другой?
Но Жорке никогда ничего не чудилось. Не верил в сны и видения, все вещи надлежаще на своих местах, ночью с закрытыми глазами найдет.
Знакомая крутая спина, встречал на площадке тридцать третьего, у двери своей модерной девчонки. Или, может, обознался? Страх перед надвинувшимся старым, с приводами, допросами, дознаниями, опаска за новую, налаженную жизнь, – может, замутила голову лихорадка?
Обознался, не обознался, а душа не на месте, сам не знает, что с ним творится. Что ему до промелькнувшей чужой машины? Имеется при ней свой водитель и свой товарищ директор.
А что ж он, Крейда, хуже других, не удержит баранку, не крутнет что надо на вираже?
А машина – вперед! И голова кружится от ее бега.
Остался Крейда в хвосте, ни при чем. Так же, как давеча Сережка.
Нет, не так – глянул вслед, словно «волга» у него на прицепе, словно потянулась за ней веревочка и, стоит только Жорке дернуть к себе, в свою сторону – побежит машина обратным ходом в его лапу.
Сперва думал только о машине, шуршал в ушах ее ласковый ход, маячили перед глазами лоснящиеся бока, в руках, в пальцах ощущал каждую деталь. Потом скрылась поглощенная далью машина, размылась скоростями и только – лицо девушки…
Непонятное с Жоркой творится, бывало менял людей на любое барахло. А теперь уже не вещи в мыслях, не жадность к ним – протянет руку к барахлу и отвернется. И думает только о ней, всегда перед ним ее глаза, ее лицо, старается ее думки понять, постичь ее и что вокруг нее. Знает ее и не знает, повторяет про себя: все одинаковые – и не верит себе.
Залился б водкой, да не смеет, перед собой не смеет, перед жизнью своей, перед прошлым, из которого вырвался, как смертник из последней ямы.
Он встречал ее всюду, на заводском дворе, когда навещала она своего родителя; на улице в толпе видел ее косынку, ее шапочку, даже когда Катюши не было в городе…
Однажды, подбирая в новом универмаге модный галстук, он вдруг приметил на прилавке ее сумочку – сперва сумочку и только уж потом увидел Катюшу; покупала безделушки, донимая продавщицу:
– Вот эту! Да нет – вот ту, пожалуйста.
Внезапно чья-то рука из-за спины Егория протянулась к сумочке:
– Извиняюсь!
И сумочка слетела с прилавка.
Никто вокруг ничего не заметил, глазом моргнуть не успел, а Жоркина душа перевернулась. Все спуталось, и чистая работа шельмеца (этого Жорка не мог не отметить), и злоба, что посмел зацепить ее сумочку. Но главное – вот сейчас Катюша оглянется – сумочки нет, а Крейда торчит рядом…
Жорка рванулся, перекрыл дорогу корешу, тихо, в самое ухо прошипел, указав на прилавок:
– Об это место!
– Вы что? Ты ж понимаешь… – лопотнул было паренек. Крейда легонько помог ему вернуться к прилавку.
– Об это место. И не крути финку – у меня красивее твоей.
Катюша оглянулась, рука ее потянулась к прилавку.
– Простите, – поклонился ей Крейда, – вот этот симпатяга желает вручить вам сумочку. Упала на пол.
И подтолкнул симпатягу.
– Подай, сынок, девушке сумочку!
Крейда предупредительно сопровождал Катюшу до самого выхода и, когда они уже отошли, очнувшиеся покупатели зашумели, засудачили насчет безобразий, куда, мол, смотрят и до каких пор, и кто-то уже выкрикнул: «вешать надо» и, выкрикнув, поспешно удалился, опасливо озираясь по сторонам.
Егорий и Катюша беспрепятственно покинули универмаг, и только на улице к Егорию вплотную притиснулся какой-то мелкий босс с прищуренными глазами, надавил острым локтем под пятое ребро – дескать, понимай и запомни. Но встретив скошенный взгляд Крейды, отступил, и враз уличная толпа завертела его, утопила, как оторвавшуюся накипь.
Когда это произошло? Какой был день? Егорий запомнил все – острый черный угол тучи над новостройками, первые капли дождя на витринах, лица людей, вспугнутых внезапными ударами грома, заблестевшие под ливнем плащи, девочку, застигнутую налетевшим потоком, погасший, потушенный дождем окурок – каждую черточку этого дня, и не мог назвать число: выпал он какой-то особый, вечный, без календарей и летосчислении…
Катюша укрылась в подъезде недостроенного дома. В легком весеннем платье, светлом и радостном, в светлых открытых туфлях-лодочках… Еще издали приметив ее, Крейда налетом захватил такси, отбросив, отгородив спиной топтавшуюся под зонтиками очередь. Подкатил к подъезду, распахнул дверцу:
– Пожалуйте!
Глаза Катюши выглядывали из-под нависшей влажной пряди волос.
Егорий выскочил из машины, бросился к ней, будто хотел подхватить на руки и, не посмев прикоснуться, повторял бессвязно:
– Пожалуйста… Вот пригнал машину. Прошу. А то промокнете.
– Да нет, зачем. Дождь скоро пройдет.
– Может, и скоро. Но мутной грязи еще на часы хватит.
– Ну, что вы, спасибо…
– Хоть свои туфельки пожалейте, если себя не жалеете! – замолк, наежился, должно быть от хлеставшего ливня. Потом вдруг, пряча неспокойные глаза, воскликнул: – Да вы не сомневайтесь. Я, ведь, не просто с улицы. Я у вашего папаши на заводе работаю. Знают меня.
И помог ей, почти перенес в машину.
– Где ехать? – не поворачиваясь спросил шофер.
– Куда они скажут, – глянул на Катюшу Егорий.
Она чуть отодвинулась в сторону, в угол – невольное движение в чужой машине с чужим человеком.
– Не признаете меня? – ухмыльнулся Крейда.
– Нет, почему же… Отлично помню, выручили мои богатства.
– Богатства, не богатства, а все равно неприятно. Я сам не люблю, когда пропадают вещи. Хоть ни какой пустяк, а все же обидно.
– А я до сих пор думаю, как вы не побоялись. Уверяют, лучше обходить…
Катюша не могла объяснить себе, почему говорила с ним т а к, подстраиваясь под уличную, обывательскую болтовню, так же, как не смогла бы объяснить и даже не заметила, что отодвинулась в сторону.
И он, кажется, ничего не замечал – ни ее отчужденности, ни того, что придвинулся к ней:
– Всех и каждого не обойдешь, – продолжал благодушно ухмыляться Егорий, – пусть уж лучше нас обходят.
Она промолчала.
Он еще что-то сказал, и она снова промолчала. Смотрела на стекла, залитые дождем.
– Как себя чувствует папаша? Что-то его не было вчерась на заводе?
Она удивленно, рассеянно и как-то сбоку глянула на него.
И только теперь почувствовал он ту отчужденность, которую должен был угадать с первого шага. Они сидели очень близко друг к другу, он ощущал ее тело, ее теплоту, ее дыханье…
Он всю дорогу порывался спросить – кто тот, другой, с крутой спиной, которого недавно видел рядом с ней в машине, да так и не посмел спросить.
– Остановите здесь, – попросила шофера Катюша, – поближе к подъезду филармонии.
Расплатилась с водителем, несмотря на возражения Крейды.
– Музыкой увлекаетесь? – все таким неспокойным взглядом проводил ее Егорий.
– А теперь где ехать? – осведомился шофер.
– А теперь подожди.
Крейда выскочил из машины, мельком глянул на афиши, сунулся было в кассу, но билеты на концерт были проданы, о чем гласила табличка над закрытым окошечком. Не веря табличке, Егорий потребовал открыть окошечко, долго на все лады морочил голову кассиру, называя пожилую женщину красавицей-кассиршей, девочкой, милочкой, цыпочкой.
Наконец, изнемогая, она предложила ему ложу на следующий день, ансамбль песни и танца.
– Сама пляши на следующий день! – ругнулся Егорий и отвалил от кассы.
– Кошмар! – высунулась из окошечка обрюзгшая девочка. – А еще на концерты просится!
Крейда потолокся на улице, изучая афишу, читал и перечитывал все напечатанное крупным шрифтом и мелким, плохо разбираясь и в крупном, и в мелком.
– Скоро вы там? – негодовал водитель. – Я не намерен концерты обслуживать.
Крейда направился к машине, но тут его окружили парни и девушки:
– Уступите лишний билетик! Продайте и нам билетики!
Они клянчили и вымаливали, решив почему-то, что Крейда запасся билетами, и эта их уверенность в том, что Крейда «работает на билетах», возмутила его:
– Да пошли вы! – и кинулся в машину: – Поворачивай к универмагу!
Когда шофер развернул машину, спросил вдруг:
– Композитора Сибелиуса слышал?
– Наверно, слышал. Я все слушаю, шо передают.
– Может, и я слышал, черт его знает. Шопена знаю, Бетховена запросто, Грига с танцами; все джазы до отказа, с головой, вот так! А этого не помню. Фамилия какая-то китайская… Ну, в общем, давай в «Музыку».
– Не успеем. Уже табличку закрытия выкинули.
– Ничего, я под табличку. У меня там блат.
– Может, и мне вынесешь? – шофер назвал любимые пластинки.
– А ты гони, пока пломбы не наложили.
Дома Крейда долго разглядывал себя в зеркале – в шляпе и без шляпы, в кепке и без кепки, при галстуке и без галстука. Выпросил у хозяйки «на минутку» патефон, крутил Сибелиуса до тех пор, пока хозяйка не появилась на пороге с подурневшим лицом:
– Вы эти джазы бросьте. Соседи в стены стучат! – и отобрала патефон.
Против обыкновения сам бриться не стал, отправился в парикмахерскую, доверился девушке, испытанному мастеру. В завершение потребовал подправить прическу под композитора.
– Под композиторов не работаем. Могу бокс или полубокс.
Еще предложила – модную.
Остановились на модной.
Дома снова выпросил патефон, руки хозяйке целовал, конфетами угощал.
Смотрел на вращающийся диск:
– Ничего, подходящая…
Старался постичь, что же тут подходящего.
И снова долбил, принижая: «Все с одной мерки. Хоть с концертами, хоть без концертов. А все равно – до первой постельки!» Но не мог перебить, преодолеть то непонятное, что творилось с ним.
Саранцев провел следствие со всей тщательностью, по всем предписаниям руководств и наставников, помноженным на пыл новичка; осмотр обстановки, предметов обихода, одежды. Ничто не подтвердило версию насильственной смерти. Были обнаружены следы ног в прихожей на половиках, на полу служб – собака взяла след и привела в ЖЭК.
– Что же вы к нам с овчаркой! – посетовал управдомами. – Мы и так можем помочь со всем старанием. Собственнолично обходил со слесарями квартиры, осматривал санузлы. Здание, знаете ли, новое, неустоявшееся, смотри да смотри. Гражданка эта находилась дома, в квартире, в японском халате. Кимоно. Заметно чем-то расстроенная. Запястье, говорите? Запястье! Какое уж тут запястье при нынешнем состоянии и ремонте. Да вы знаете, сколько санузлов при данном укрупнении ЖЭКа на одного слесаря приходится? А вы про запястье спрашиваете!
При досмотре помещения запястья обнаружить не удалось, словно его и не было. Никто из соседей не видел его:
– Ничего не знаем, даже не слышали. Не носила. Браслетку с часами носила. Это точно. Не знаем – золотая, не знаем, нет. Возможно, золоченая. Про нее можем показать. А про запястье ничего не знаем. И вообще, у нас не говорят так – запястье.
Однако девушке-буфетчице, отпускавшей в тот памятный вечер коктейль, запястье запомнилось:
– Вот так, здесь передо мной на стойке ее рука лежала. И камни огнем сверкали. Среди тысячи рук ее руку с этим сверканьем признаю. До сих пор передо мной!
Сергей ушел со второй пары, сославшись на нездоровье. Дверь комнаты оказалась открытой, кто-то на досуге освежался сквознячком.
– Жорка! – решил Сергей и кинулся в комнату – поперек койки, утвердив ноги на спинке стула, возлежал Руслан Любовойт.
– Ты?
– Я, Сережка, я. Вот, понимаешь, вернулся в свой угол.
– Желаешь продолжить разговор?
– Брось, Сережа. Я пришел с миром.
– А как же друзья-приятели?
– Оказались заурядной сволочью. Пока мой предок был наверху…
– Ясно.
– Вот так, Сережа. А ты против меня злобы не таи. И без того знаешь…
– Ладно, черт с тобой. Не ты самое страшное.
Любовойт вскочил с койки:
– У меня сейчас все скрутилось. И эта девушка не выходит из головы. Ну, эта, из «Троянды». Что мне до нее? Тысячи происшествий каждый день, каждый час – случайная встреча. Так нет, зацепила, точно виноват перед ней. Правда, ляпнул тогда в такси, когда села в машину: голос, говорю, у вас отсырел от поцелуев! Смолчала, стерпела…
Шаркая длинноносыми туфлями, Руслан засновал по комнате.
– Ну, ляпнул, ну и что? Все мы не прочь высказаться. А теперь торчит перед глазами, разговор ее слышу…
Говорил он отрывисто, то и дело умолкая, как бы вызывая Сергея на откровенность. А Сергей едва слушал Любовойта, – мелькает человек, шевелится, заполняет угол комнаты, ну и ладно.
– И весь этот вечер и встреча не выходят из головы. Слышишь, Сережа? Взял я такси, смотрю на углу голосует какой-то босс. Остановил машину, запросился в такси. С ним женщина молоденькая, почти девочка. Да ты видел ее!
– Видел, видел… Все видели!
– Я говорю им: пожалуйста, если шофер не возражает.
Усадил он свою даму в машину, а сам остался, дверцу захлопнул. «Разве ты не со мной?» – открыла она дверцу. «У меня ще делов! – и махнул шоферу рукой: – Погоняй лошадку!» Да ты не слушаешь меня, Сережка! Я видел сегодня этого субчика в «Лаванде».
– Слышу! Теперь слышу!
Сергей заставил Любовойта рассказать все сначала, расспрашивал и переспрашивал, допытывался до мелочей:
– Что он за человек? Молодой? Моих лет? Постарше?
– Солидный. Отяжелел в житейских перегрузках.
– Поджарый такой, верткий?..
– Солидный, говорю.
– Глаза желтые, липкие…
– Да разве я мог разглядеть?
– А походка? Подпрыгивает, точно мозоли на пятках, плечами играет, смотрите, мол, Жорка идет!
– Совсем другой. Не знаю, о ком толкуешь.
– Был тут один на твоей коечке.
– Студент?
– Напротив, вполне законченное образование.
Сергей подхватил с койки пиджак Руслана:
– Вот в таком фасонном оформлении, – он франтовато расправил на себе пиджак, перекосил бедра, выпятил грудь, выпустил манжеты рубахи до самых пальцев, – не попадался такой в «Лаванде»?
Сергей повернулся на каблуках, прошелся по комнате:
– Не встречал такого?
– Совсем другой человек.
– Другой говоришь?
Сергей остановился перед Любовойтом:
– Другой?
Ждал, что еще скажет Руслан:
– Ну, что ж, значит – другой!
Внезапно наклонился к самому лицу Руслана:
– Послушай, парень, ты подал мне правильную мысль: а вдруг я встречу Жорку в «Лаванде»? Или в «Троянде»? А вдруг потянет человечка в знакомый магазин?
И уже в дверях бросил Любовойту:
– Располагайся на старом месте. Привет хозяюшке. Скоро вернусь!
У Сергея не было ни плана, ни решения, ничего, кроме уверенности в том, что встретит Жорку вот сейчас, где-то за поворотом, или на перекрестке, в улицах Новостройки, в закоулках старого города.
Навстречу тысячи лиц, бесконечный неумолчный круговорот на перепаде угасающего и зачинающегося дня; тысячи человеческих судеб, неизвестных, чужих – чужих, но близких, знаемых, как знает птица родное небо, родной простор.
Фабричные и фирменные машины – товар; распахнутые ворота заводов и фабрик – товар на-гора; товар, сгружаемый с платформы, вагонов и самолетов; выкладка товара на полках, прилавках и лотках – город завершал и зачинал новый день, создавал, строил, торговал, выбрасывал на рынок творение своих рук, свою щедрость, свой труд – уголь и нефть, цемент и шелка, убранство и сукна, красное дерево и меха.
Витрины в закатном солнце, манящая пестрота товара…
На красном полотнище лотка писчебумажная мелочь: блокноты, карандаши, открытки. И особо на лоскутке, так, чтобы и покупателю видней, и продавцу под рукой, – перочинные ножи. Не перочинные – охотничьи. С увесистыми, пластмассовыми рукоятками, удобными в обхвате, с медным упором, чтобы не соскользнула рука.
Сергей соблазнился, подхватил нож, повертел, попробовал, удобна ли рукоятка.
Девчонка-продавщица горбилась, ежилась – выскочила утром налегке, доверясь солнышку, застудилась на сквозняке перехода. Лица не разглядеть, только слышится голос простуженный:
– Ходкого товара не дают, торгуй, как хочешь!.. А вы положите нож, если покупать не намерены.
– Почему не намерен? Вполне даже, – жалостливо глянул на простывшую девчонку Сергей, – сколько уступишь ради позднего почина?
– Там цена написана. Я своего не прибавляю.
Сергей бросил деньги на лоток и, только уж отойдя, стиснув рукоятку ножа, подумал:
– На черта мне охотничий?
