Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
И первые весенние цветы на столе.
Впрочем, все знали, что цветы удержатся недолго, стол завалят снимки, графики, диаграммы, книги…
По заведенному обычаю каждый докладывал о работе своего участка, и хотя все подчинялось должным нормативам, выполнялось с необходимой, скрупулезной четкостью, следуя графику, – в этой естественной организованности не было и тени диктата. Совещания носили характер дружеского собеседования равных, каждого выслушивали с подобающим вниманием, решение принималось в соответствии со значением и сущностью сказанного.
Подобный порядок был установлен Богданом Протасовичем и определял направление всей работы и взаимоотношения сотрудников.
Серафим Серафимович Шевров также ввел некоторые правила внутреннего распорядка. Человек собранный, устремленный, он не терпел никаких препятствий на ясной, прямой дороге. Малейшее отклонение – и прежде всего лирическая разбросанность самого Ваги – возмущало его.
Серафим Серафимович постоянно приводил все к одному знаменателю, подтягивал, форсировал, направлял. Ввел дополнительные дежурства для наблюдения за ходом опытов в неурочное время и выходные дни на общественных началах; прикрепил младших научных сотрудников к старшим, а старших к руководителям лабораторий, чтобы на каждом лежала ответственность за рост и продвижение.
С профессором Вагой они не поладили в первый же день совместной работы. Шевров отличался большей собранностью, уверенностью, организованностью, выше стоял на административной лестнице. Но у Ваги было имя, хотя он все еще обитал в области незавершенных исканий.
Солнце поднялось над рекой, зажгло убегающие по стрежню последние льдины, ворвалось в кабинет. В солнечном свете – голубая обложка – Вага не помнил, как попала книга поэта на рабочий стол, в ряд электрограмм и рентгенпленок.
Кириллова рассказывала о практике применения катафореза. Лаборатория разработала новую методику: биофильтры, расположенные на пути движущихся частиц.
Докладывая, Надежда Сергеевна то и дело поглядывала на Вагу.
Тени облаков скользят по ветвям старого кедра; невидимая птица шумно взмахнула крылом, ветка колыхнулась и застыла…
…Якби помножити любов усіх людей,
ту, що була, що є й що потім буде,
то буде ніч… Моя любов, як день,
Не знають ще чуття такого люди…
Надежда Сергеевна продолжала рассказ о катафорезе.
Серафим Серафимович Шевров равнодушным, регистрирующим взглядом окидывал собравшихся, Кириллову, Вагу. Впрочем, это скорее было не равнодушием, а выжиданием, отвлеченностью человека, занятого своими соображениями.
Задетая крылом ветка маячит перед глазами…
– Богдан Протасович, желательно услышать ваше мнение! – Вага очнулся – впервые за все годы работы он упустил нить совещания:
– Простите, я несколько позже…
Однообразные пятна халатов сливаются сплошной белой полосой, и от этого лица людей выделяются резко; быстрый, броском, взгляд Кирилловой, выжидающий взгляд Шеврова.
Совещание закончилось, в кабинете задержались Шевров и Надежда Сергеевна, у каждого свои заботы, каждый надеялся, что уйдет другой. Надежда Сергеевна разглядывала портрет Мечникова с таким вниманием, словно только для того и осталась. Шевров раскрыл папку:
– Вот так, значит…
И, видя, что от Кирилловой не избавиться, обратился к Богдану Протасовичу:
– Разрешите поздравить с успехом, Богдан Протасович!
– Спасибо, Серафим Серафимович. Однако теперь это более относится к шефу лаборатории «Актин» – Надежда Сергеевна у нас полноправная хозяюшка!
Вага ждал, что скажет Кириллова; она промолчала, отошла к окну, смотрела на разлив.
– Отзывы клиник самые благоприятные! – Шевров раскладывал на столе перед Богданом Протасовичем письма и рекомендации, – это все относительно нашего актина. Подлинный успех…
– Подлинный успех – здоровье людей. Нам еще очень далеко до этого подлинного успеха, Серафим Серафимович.
– Мы высоко ценим вашу требовательность к себе, Богдан Протасович. Но именно подобная требовательность… Уверен, что и Надежда Сергеевна полностью согласна…
Кириллова смотрела в окно.
Черная черточка лодки выплыла на стрежень, пробиваясь против течения. Ее относило, но она упрямо стремилась вперед – наверно, в устье затор, иначе лодка не могла бы продвигаться на веслах против ледохода.
– Богдан Протасович, – раздраженно проговорил Шевров, – это не мое личное мнение, – снисходительный тон Ваги задел его: взобрался Прометеич на Олимп и вообразил, что ему богом положено, а другие, все прочие… – Это не мое личное мнение, Богдан Протасович! Так и в центре считают.
– Мне неизвестно, что там считают…
– Напрасно, Богдан Протасович. Приходится считаться. Приходится и вам заботиться. У вас авторитет, имя…
– Разве имя дано для того, чтобы обивать пороги?
– Кому-то приходится обивать. Посмотрите на наши электронные богатства. Это ж всего допроситься нужно было. Достать. Добыть. Вырвать. У нас новейшая аппаратура, которой никто еще не может похвастать. Сами знаете, Богдан Протасович, не потопаешь, – не то что электронной, простой плевательницы не добьешься. Стыдно сказать – наш сосед, туберкулезный институт, полгода портативные плевательницы для больных выпрашивал. Санитарию и гигиену проповедуем, а плевательниц нету.
Вага поморщился:
– Вечно вы с плевательницами!
– А куда денешься? Одними розами и тюльпанами не обойдешься. Кто-то обязан быть черненьким. Без черненьких плохо беленьким придется.
– Чего ж вы требуете от беленьких?
Шевров медлил с ответом. Бережно собрал документацию, сложил в папку – добротная, кожаная, министерского вида папка.
– Загляну к вам в другой раз, при более благоприятных обстоятельствах, – он покосился на Кириллову, – или ко мне, милости прошу.
– Смотрите, снег! – воскликнула Кириллова, когда Серафим Серафимович покинул кабинет.
– Снег? Какой снег? – не понял Вага.
– Самый обыкновенный. Мелкий, частый, косой – наверно, на буран.
– Позвольте, откуда снег?
– Сверху. С неба.
Снег просыпался внезапно, сизая пелена надвинулась со всех сторон, закрывая солнце; брызнул последний луч, ослепительно сверкнув в снежных нитях, и погас. Пелена сомкнулась. Снег сперва таял, земля покрылась черными расплывающимися пятнами, потом проталины затянуло, и только разлив стал еще чернее и резко выделялся. Вага следил за раскосыми строчками снегопада. Они склонялись все более, понеслись над самой землей, закружила поземка. И вдруг снегопад оборвался, направление ветра изменилось, должно быть, он стал теплым – на земле вновь проступили талые черные пятна.
Вага долго не мог успокоиться.
– Каков человек! Все правильно, не подкопаешься!
Подошел к Надежде Сергеевне:
– Ну, как сие именуется, по-вашему?
– Мне трудно судить, Богдан Протасович, я лицо пристрастное.
– Нет уж, извините, и вас тоже касается линия шевровых.
– Вы усматриваете линию?
– Да, представьте, усматриваю. Времена спецов давно прошли. Времена комиссаров при спецах тем более. В нашем институте понятия «общее собрание» и «партийное собрание» становятся синонимами. Задумайтесь! Это совершенно новое положение в науке, – Вага грозно уставился на дверь, догоняя взглядом Шеврова, – а он, видите ли, все еще мнит себя комиссаром при моей особе!
– Шевров по-своему прав, Богдан Протасович.
– И ты, Брут!
– Шевров прямолинеен, прост, пусть даже примитивен, но он несомненно предан интересам института. Верит в успех…
– Вы смешиваете разные понятия: веру в успех и готовность жить за счет чужого успеха.
– Вы чем-то раздражены, Богдан Протасович. В подобном состоянии…
– А разве у вас никогда не бывает подобного состояния? Такого изломанного дня? Неужели все уж так ровно, спокойно?
Она улыбнулась:
– Просто мы, женщины, более сдержанны. Врожденное стремление всегда быть в ажуре, производить приятное впечатление.
– В ажуре… Ажур… Чисто канцелярское, заскорузлое, бюрократическое выражение. Но странно – у вас оно звучит иначе. Совершенно по-иному. Вспоминается что-то красивое, легкое, светлое… Ну что ж – ажур, так ажур. – И затем, без видимой последовательности: – Разрешите проведать лабораторию «Актин»?
– Прощальный круг?
– Напротив, укрепление боевого духа.
Лаборатория, оставленная Богданом Протасовичем на попечение Кирилловой, оказалась в образцовом состоянии, всему было свое место, всему был лад.
Очевидно, хаос – не обязательный спутник исследования.
На окнах не было цветов, но зато окна выходили в цветник, и земля в цветнике была возделана. Впрочем, Богдан Протасович не приметил ни опрятности, ни цветника. Порой он и лиц не замечал – у него имелась досадная черта, которую он сам осуждал: в период увлечения работой уходил в себя, замыкался; в такие дни он обращался к сотрудникам не по имени и отчеству, а так: «я вас прошу», «разрешите вам напомнить», «от нас с вами зависит». И при этом не поднимал головы, не отрывался от поля наблюдения.
Все, что видел: работа, работа, рабочий стол.
Он не любил в себе это качество, стремился сгладить угловатость.
Но включалась работа, и все шло по-старому: «мы с вами допустили», «мы оказались…», «мы решили не наилучшим образом»…
Однако сегодня, неизвестно почему – быть может, повлияла поездка, долгое отсутствие – он видел только людей. Вещи, аппаратура, схемы – все это отодвинулось, утонуло в глубоких тенях. Только люди, только лица. Первое, что воспринял он, переступив порог лаборатории, – молодые голоса. Молодость – основной тон лаборатории Кирилловой. Вага увидел всех сразу, вместе, как видим птиц в небе, в едином полете. И только постепенно, после яркого света, определялись черты лица, присущая особенность движений.
Ближе всех востроглазая девушка. За стеклами очков не определишь цвета глаз. Белый колпак наподобие пилотки сдвинут залихватски набекрень. Большие очки с широкими заушниками-оглоблями представляются чем-то чужеродным на миловидном, чуть мальчишеском лице.
Богдану Протасовичу вспомнилось: как-то Чаплыгина оставила их на лабораторном столе. Требовалось спешно разобрать собственную убористую запись, без очков оказалось сподручнее.
Вага украдкой взял со стола ее очки, бифокальные, сверкающие, внушительные. Верхние и нижние стекла оказались простыми, нулевыми – только легкий дымчатый фильтр. Этакое своеобразное новомодное кокетство, научные сережки.
– Вы обратили внимание, – шепнул он Кирилловой, – обратили внимание на окуляры коллеги Чаплыгиной?
Надежда Сергеевна восприняла это замечание по-своему:
– Да, с девушкой что-то творится. Обычно она очень собрана.
– Я об очках.
– А я о человеке…
И затем, когда зашли в бокс, продолжала:
– У нас тут трагический случай… Сняли стюардессу с самолета в тяжелом состоянии, после заграничного рейса. Новейшая ипостась вируса. Таинственный незнакомец. – Кириллова указала на термостат. – Сейчас он здесь, в нашей коллекции. Самый разбойный характер, какой только приходилось наблюдать. Применяемая форма актина оказалась неэффективной.
Вага вспылил:
– Ну вот, пожалуйста!
– Очевидно, было упущено время. Это ведь зарубежный рейс, а не клиника.
– Время упущено!..
Кириллова прикрыла дверь бокса:
– Девушку спасли… Но Танюша… Таня Чаплыгина пережила все это крайне болезненно.
– А нам как пережить? Постараемся сохранить ажур, Надежда Сергеевна?
Они вышли из бокса.
Взгляд Богдана Протасовича скользнул по окружающим вещам – обычная обстановка современной экспериментальной лаборатории: стекло, белая эмаль, никель. Тут все ново, и уже тесновато от новшеств. И только в самом углу сохранилась реликвия – старый стол, заново покрытый линолеумом. Оцинкованные подносы, штативы для пробирок, платиновые петли и иглы для посевов, чашки Петри, которые здесь принято называть чашками Гейденрейха.
– Все сохранилось здесь… – проговорил Вага.
Кириллова, кажется, не расслышала.
– И я вижу маленькую хрупкую девчушку, – продолжал Вага, – вот она впервые подошла к этому столу, взяла скальпель… Сколько прошло времени с тех пор?
– Пятнадцать лет.
– Неужели пятнадцать?
Пятнадцать лет назад Надежда Сергеевна впервые вошла в лабораторию профессора Ваги. Он упрямо называл лабораторию биологической, а не вирусологической, должно быть потому, что в исследованиях своих шел не от изучения повадок и характера вируса, не от момента вирус-клетка, не с позиций микробиолога, а от попытки расшифровать общую защитную функцию макроорганизма, механизм уравновешивания с внешней средой. И уже отсюда – механизм специфического иммунитета – как частное проявление общих защитных свойств.
Это более напоминало путь Мечникова, чем путь Флеминга.
Пятнадцать лет ежедневно приходила сюда Надежда Сергеевна, и всякий раз это было откровением, ибо все вокруг с восходом солнца возникает заново. Обыденности нет, есть только обыденный взгляд на вещи. За эти немалые годы Надежда Сергеевна никак не могла привыкнуть к чудачествам и капризам человека, которого считала своим учителем.
Она, разумеется, уважала Богдана Протасовича, восторгалась умением безукоризненно построить опыт, глубиной и последовательностью анализа, но вместе с тем ужасалась его несобранностью, порицала не свойственную солидному возрасту неуравновешенность, а порой жалела, как жалеют дурно воспитанного ребенка. Однако никогда не оставалась равнодушной, не могла примениться к его характеру. Впрочем, и не пыталась.
Чаплыгина смотрела на Богдана Протасовича так, словно он обращался к ней, говорил только с нею, ждал ее слова. Потом, почувствовав неуместность своего поведения, смутилась, сощурилась, спрятала глаза за стеклышками пенсне. Когда Вага вышел, Кириллова сказала ей, хотя Таня не произнесла ни слова:
– Да, конечно, он очень устал. Очень…
Таня не ответила, занялась своим дневником, личным лабораторным дневником, скрупулезно фиксирующим каждый день, каждый час, каждое мгновение опыта, исследований. Если бы Кириллова вздумала заглянуть в дневник своей самой исполнительной, самой пунктуальной помощницы, она нашла бы на раскрытой странице только одно слово: «Весна!»
А на последующих…
На последующих вирусы, антигены и антитела уступили место девическим мыслям и тревогам.
Младший научный сотрудник Татьяна Чаплыгина. Весьма краткое жизнеописание
«…Почему я так поступила? Быть может, причиной всему случайно подслушанный разговор. Серафим Серафимович Шевров любит остановить в коридоре единомышленника, подхватить под локоток. Вчера он нашептывал какому-то посетителю:
– Что такое Вага? Человек былой славы. Увядший лавровый листок. Знаете, как мы сейчас живем? Воспоминаниями и мечтами.
Посудачили, как бабы на завалинке, и разошлись, а я весь день думала о Богдане Протасовиче. Вспомнилось, как мы – первокурсники – любили его, верили в нашего Прометеича. Ребята говорили: сила!
Замечательно это – восторженность первокурсников!
…Человек былой славы.
Долго не могла уснуть. Окна уже посветлели, когда забылась.
И снова мой навязчивый, страшненький сон: сумрачная улица, пустынно, кто-то молит о помощи, а я рукой не могу шевельнуть. Мучительно, когда не можешь помочь! Улица упирается в излучину реки, горбатые дома, похожие на изломанный график, а потом высокая, нескончаемая стена, толпы людей, мчатся машины, играют дети, детский переливчатый смех, и к небу взлетает разноцветный, сверкающий мяч…
Внезапно вспыхнул ослепительный свет, черная тень мяча застыла над головой ребенка. Все исчезло: улица, машины, дети… Замерла долина в излучине реки, только тени на каменной стене, и нужно разгадывать по очертаниям теней, что было теплом, жизнью, счастьем…
Впереди двое. Не вижу лиц, но знаю: Главный Зодчий долины и рядом наш Прометеич. Постепенно их лица сливаются в едином образе сурового Человека. Он движется вдоль каменной стены и прикосновением руки воскрешает тени; и вот уж снова стремятся и рокочут машины, резвятся дети и в небо летит, кружась, сверкая, легкий, яркий мяч.
…Детство мое было трудным, долго хворала, перенесла тяжелые осложнения. Выздоровление шло медленно, исподволь. Помню: совсем крохотной, стиснув зубы, напрягала силенки, чтобы стать на ноги. Все, что другим доставалось легко, само собой, от рождения, приходилось брать с боя: каждый шаг, рукой шевельнуть, с постели подняться.
Хотелось бегать, играть, работать!
С какой завистью смотрела на подружек, на прохожих, на всех, кто мог двигаться, держаться на ногах – вот так, просто, пройти по комнате, по улице своими ногами, без посторонней помощи.
Какое великое счастье здоровые руки, какое великое счастье стоять на крепких ногах.
Еще и теперь, когда все прошло, преодолено, когда врачи говорят мне «молодец», – остались внезапные приступы слабости, возвращаются черные дни и всегда перед тем, накануне, страшные сны и предчувствие надвигающейся бури.
Наверно, это осталось еще от пережитого бедствия в нашем совхозе.
Катастрофа была местная, но мне тогда едва минул третий год, и все представлялось бескрайним, необъятным, шпиль на коньке совхозной конторы казался вершиной, подпирающей небо…
Я рано потеряла отца, погиб в Отечественную, в День Победы. Помнится, приезжал на побывку. Странно, не лицо запомнилось, а множество сверкающих орденов. Мама – контролер, все время в разъездах. Воспитывали дед и баба. Дед садовничал в совхозе, в степном углу между Челябой и Оренбургом. Изба на отшибе, добрый километр до совхозной усадьбы. Подковой обхватила дворик степная, своенравная речушка. Летом мальчишки переходили ее вброд – по щиколотки. Весной забурлит, зашумит, вздуется… Однажды по весенней распутице, налетела буря, погнала речушку вспять. Поток закипел, вспенился, хлынул в избу. Я оставалась одна, перетрусила насмерть, вцепилась руками в кровать – насилу потом пальцы разжали.
Нелепо, конечно, но до сих пор в неспокойную предгрозовую ночь охватывает тревога.
Впервые я увидела Богдана Протасовича в день открытых дверей – в те времена он вел кафедру… Нет, я видела его еще раньше, он выступал по телевидению, разъяснял роль и значение микробиологии: экран полыхал голубым светом, окружая чело ореолом… Но в действительности Богдан Протасович оказался совсем иным, простым, общительным, а главное, живым, удивительно живым. Наверное, у многих сохранился в памяти его облик, впечатления первых студенческих лет, сохранилась наивная влюбленность…
Сейчас у нас в институте все кипит: за Вагу или против Ваги!
Молодые упрекают его в консерватизме, утрате широты, размаха, в измене самому себе. А консерваторов, напротив, раздражает его неосновательность, неспокойствие, метания. Он мешает им создать хорошо отработанное учреждение с незыблемым реноме.
Вчера в обеденный перерыв мы, как всегда, высыпали на крыльцо с бутербродами, бутылками кефира, грелись на солнышке, толковали о текущих делах, о поэзии. Я читала стихи, свои и чужие. Мы – это младшие научные сотрудники: Василь Корж, Степан Федотов, Виталик Любский, прозванный пижоном за пристрастие к изысканному стилю. И еще Янка Севрюгина, лаборант рентгенлаборатории. Однокашники с одного факультета. Только Янка Севрюгина убоялась одноклеточных, ушла со второго курса: «Очень нужно! У меня от этих одноклеточных в глазах темно!»
Степан Федотов посоветовал Янке определиться в рентгентехникум: «Запросто устроишься летом в санатории. Представь: Кавказская Ривьера, пальмы, Сочи, кипарисы… Отдыхающие в красивых пижамах и все, как один, – представители Воздушных Сил!»
Степан подмигнул ребятам…
А Янка поверила.
Вот она, наша очаровательная Янка, на самой верхней ступенечке крыльца, подальше от сырой земли, вертится на острых каблучках. Такой себе пышный, ароматный пустоцветик…
А меня сегодня Степан обрадовал:
– Паршивый вид! Желтая. Синева под глазами…
Подумаешь, открытие. Промучился б до рассвета, не смыкая глаз!
Отвернулась, смотрю на Янку – и зло берет: все ей дано, молодость, красота, здоровье, богатые папа и мама – горы сдвинуть можно. Так нет – разменяет жизнь на побрякушки.
Степка продолжал разглядывать меня:
– Будь другом, отправляйся в летний лагерь. Вместе с Янкой. Поможешь ей. Подготовите вылазку для всеобщего блага.
– Не знаю. Настроение противное. Наверно что-то случится. Гроза или, может, буран.
– Буран весной!
– Непременно что-нибудь случится. Я всегда предчувствую… Наверно, уж где-нибудь гремит…
– Сны наяву. Глупо. Тебя подавляют шумовые эффекты. Гул, вой, гром. А меня другое волнует: когда человек гибнет без шума и гула. Трагедия в будний день. Без криков о помощи. Вот я смотрю на тебя, и мне тревожно. Ты сегодня бледная. Без кровинки.
– Ты сказал «желтая».
– Ну, это гипербола. Игра теней и света.
– Не пойму, зачем говоришь? Обидеть хочешь?
– Нет, разозлить. Шлепнуть, как застывшего новорожденного. Отвлечь от шумовых эффектов. Знаешь, бывает так: за шумом и громом проглядим соседнего товарища. Смотрим слишком далеко, с высокой вышки. Вперед, за линию горизонта. А рядом…
– Что – рядом?
– Покой и равнодушие.
О чем он?
О ком?
Обо мне? О себе? О Ваге? Или так, вообще, к слову пришлось?
– Мы заработались, Танюша. Нам требуется солнце. Раздолье. Леса. Поезжай в лагерь. Позаботься о нас!
– Ну что ж, согласна. Проведем на полянке симпозиум: «Мы и физики!»
– Вумственная ты, неисправимо вумственная!
– Да, вумственная. Ты прав. Неисправимо. А разве современная девушка может быть иной? Вся наша жизнь в лабораториях. От зари до зари. Электроника. Циклотроны. Квантовые генераторы…
– Таня, учти, ребята прозвали тебя Квантой.
…Или, может, прикажете проживать наподобие Янки? Распустить веером пестрые крылышки. Мозги набекрень. А лаборатория – это так, декорация, между прочим, на манер древнего теремочка. Работенка за пяльцами. Рукоделие для честных девушек. Глазки долу, а в мыслях усатый кавалер!
– Ты обиделась?
– Нет, Степанушка, Кванта не обиделась. Кванта благодарит за идею. Итак, наш форум переносится на солнечную поляночку: биология – физика – фиалки. Объяви народу.
Степан поглядывал на меня снисходительно. Он всегда смотрит так, чуточку сверху вниз – рад, что ростом вышел. А я маленькая, незаметная. Недавно мимоходом глянула на себя в зеркало: серенькая, невзрачная, с голубыми непонятными глазами. От стеклышек холодок. Неужели я такая! Вышколенный, заправский лабораторный товарищ.
Снисходительный взгляд Степана раздражает, – гордится своими сибирскими корнями, исконным таежным родом. А мы тоже не последние; сторонка у нас привольная, степная – по одну сторону казахстанская равнина, по другую уральское предгорье. Когда студенчество собиралось на целину – для меня это означало возвращаться домой. Целина – моя земля, моя степь, мое детство. Золотые холмы – мары – перекатываются верблюжьими горбами. А за марами раздольная гладь и небо без края, идешь по степи между небом и землею и солнце над головой – единственный твой дорожный товарищ. Говори с ним, пой для него, открывай душу начистоту – самые сокровенные мысли! А впереди, на гребне холма, вдруг возникнет пахарь, небо плечом подпирает – Микула Селянинович!
И все кругом – шабры, добрые друзья. Хоть за сто километров – все равно рядом, соседи. Никакие перегоны не в счет, словно двор ко двору, окно в окно, вся жизнь на ладони.
Вышел на крыльцо, глянул через степь – за сотню километров дружка видно.
Вот так живем!
Я выдержала взгляд Степана, повернулась и побежала к ребятам. Степан кинулся за мной, ступенька за ступенькой, вот уже неделю преследует, как во французской песенке: «Жду ответа!».
Сперва думала – блажь весенняя накатила.
Но у Степана все строго, крепко, навеки.
– Жить нам с тобой вместе, Татьяна. Так надежней. В общем, мы друг другу подходим.
Жених нашелся!
Решил.
Пьер Кюри.
Пять курсов прожили мирно, спокойно, никаких неприятностей, как хорошие товарищи. И вдруг – пожалуйста. Неотложная любовь.
Янка и Арник в шестом классе записками обменивались, все тетрадки пронзенными сердцами размалевали, на каждом углу клялись. А Степке Федотову высшее образование потребовалось, чтобы выяснить свои чувства и намерения.
– Степа, прости, друг, ничего сейчас ответить не могу. Понимаешь – ни да, ни нет.
– Ты рассуждаешь, как старая дева!
– Да, старая. Двадцать четыре года! На твоих глазах состарилась.
– Ну, ладно.
Он милостиво определил мне срок до выходного. Я не рассердилась. Он смешной, несуразный, пожалуй, грубоватый, но в грубости его нет ничего обидного. Может, потому, что хорошо знаю, понимаю его, может, потому, что сейчас это самый близкий, самый дружественный мне человек. И ответить ему могу только искренне, твердо, чистосердечно.
Хорошо, пусть до выходного. Пусть еще хоть один мой, личный, независимый денечек!
…Призналась Степану, что боюсь весенних бурь. Рассказала откровенно, как другу:
– Собственно, это не страх, это непонятное, неопределенное чувство. Понимаешь? Необыкновенное…
– Напротив – самое обыкновенное. Ты самая обыкновенная трусишка. Вот и все.
– Ты становишься самоуверенным, Степан!
– Ну что ж, я мужчина, мужик! Великое, высокое звание. Одного корня: муж, могу, всемогущий.
– Любопытно у вас, мужиков, получается. По-вашему, полюбить, значит, получить право говорить в глаза гадости.
Хлопнула дверью и ушла.
Пусть почувствует, суженый!
Вечером писала стихи. Для себя, в записную книжечку. Еще со школьной скамьи мечтала написать поэму, роман в стихах о великой любви и страсти, но всю жизнь строчила маленькие стишата, четыре строчки на полях конспектов.
Недели две назад произошел трагический случай – с транзитного самолета, возвращавшегося из-за рубежа, сняли в тяжелом состоянии нашу стюардессу. Первая форма актина оказалась неэффективной. А нынешняя, новейшая, не прошла еще должных испытаний, не проверена на человеке.
У нас возникли долгие, принципиальные дискуссии…
А я видела перед собой молодую, чудесную девушку, которой жить бы еще и жить…
…Почему я так поступила? Для людей? Да, несомненно, это главное в нашей работе, мы привыкли так мыслить и жить со времени пионерского галстука. Но было еще нечто, какая-то ниточка, едва уловимый толчок… И теперь это нечто мне самой мешает определить: поступок или проступок?
Во всяком случае, Кириллова никогда не простит нарушения священных законов нашей лаборатории.
Богдан Протасович вернулся сегодня утром, прямо с самолета – к нам. Утомлен и чем-то расстроен – мне знакомо это состояние недовольства собой.
А в газетах все еще мелькают лестные отзывы.
И по-прежнему друзья верят в него, прощая неудачи.
Одного только не простим – растерянности и охлаждения.
Друзья…
Кто рядом с ним?
Кириллова?
Надежда Сергеевна – разумная, доброжелательная женщина.
Но уже слишком хозяйственна, уж слишком старается все уравновесить, уладить, сгладить, как подобает в добропорядочном доме.
Кириллова любит его. Степенно, солидно, а не так, как мы, девчонки, – влюблялись, очертя голову, фантастически, с бессонницей, с телефонными звонками, записочками. У нее все житейски крепко, определенно: заботы о преуспевании и престиже; тревоги по поводу простуд и спазма сосудов; нитроглицерин, грелочки и прочее, составляющее счастье и краеугольный камень святого научного семейства. Да, она предвидит уже это семейство, стремится к нему, нетерпеливо подсчитывает листки в календаре.
Я по-женски угадываю ее чувство. Она досадует на меня за это, неприязненно поглядывает, однако печется обо мне, воспитывает – готовит кадры, ваговскую когорту. Я нужна ей, Ваге, лаборатории.
Меня ценят.
А я расту.
Это произошло в среду, во второй половине дня.
Перед тем мы поспорили со Степаном.
– Актин значительно эффективнее, чем полагает сам Вага, – утверждала я.
– Поверь, и мы обожаем Богдана Протасовича. Однако препараты проверяют практикой, а не лирическими отступлениями.
Степан утратил присущую ему сдержанность, в конце концов чуть было не поссорились. Разговор оборвался, Степан привел какой-то довод, а я не нашла, что ответить.
Обеденный перерыв был на исходе, а мы все еще шагали по коридору из конца в конец, не глядя друг на друга. Я старалась ни о чем не думать, смотрела в окно, чтобы рассеяться, отдохнуть перед работой.
И вдруг отчетливо и сухо, как в протоколе:
…– наш институт проводит испытания в первоклассных клиниках, в классических условиях; предписания института выполняются скрупулезно, с предельной точностью, как подобает в показательных лечебных учреждениях. Но мне приходилось сталкиваться с отзывами отнюдь не первоклассных клиник, где в процессе проведения испытаний наблюдались отклонения от заданных условий, препарат вводился позже установленного срока, а диапазон показаний произвольно расширялся. Тем не менее всюду положительные результаты.
Создалось парадоксальное положение: отступление от предписания не ослабило действия препарата (как это наблюдалось с антибиотиками), а раздвинуло пределы исследования, расширило представление о его возможностях.
Почему до сих пор никто – ни Кириллова, ни сам Вага – не приняли этого во внимание? Привычка опираться на образцовые клиники? Стремление получить авторитетный отзыв, заключение солидного учрежденья?
Мы живем и работаем по раз навсегда заведенному порядку, все рассчитано, размерено, процесс повторяется ритмично, как маятник, в строгом соответствии с предначертаниями графика. Это общий, естественный закон для всякой лаборатории, но у нас все свершается с особой, подчеркнутой пунктуальностью. Не только новый препарат, но каждая модификация его проходит непреложный путь исследования: чашки Петри, мышки, крысы, кролики, собачки и, наконец, – Богдан Протасович, Кириллова, Степан, а в завершение, на закуску – я. Затем второй круг – студенты-добровольцы. Никто не смеет нарушить священный порядок. Степан ни за что не уступит своего этапа, своей ступеньки. Это не тщеславие, не служебное рвение, это традиция и, если хотите, своеобразная мужская гордость, забота – защищает меня могучей грудью.
О Кирилловой и говорить нечего. Я разгадала уже святая святых ее души: удивительную смесь исследовательской страсти и неистраченных материнских чувств. Я для нее старшая дочь или младшая сестра. Сперва попробует ложечку мама!..
А между тем, в кругу младших научных живет еще предание о том, как утвердилась первая серия актина. Это произошло давно, в дни расцвета ваговского гения. Испытания не были завершены, оставался еще целый ряд ступеней. Вспыхнула эпидемия. Нужно было форсировать, и Вага, минуя традиционную лесенку, принял новый вирус на себя. И победил. Победил потому, что з н а л, предвидел. Его поступок не был предписан правилами, результат невозможно было высчитать на электронных машинах. Но точнее самых точных машин было его проникновение, абсолютное видение – признак подлинного открытия.
Наверно, так видели день и час революции.
Наверно, так видели победу на подступах к Москве.
