Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
– Хорошо, Сергей, позвоните мне. Запишите номер. Я познакомлю вас с Анатолием.
В условленный час Сергей позвонил.
Рабочий народВ соседних домах все еще толковали о случившемся, каждый судил и рядил по-своему; дворник из тридцать третьего, человек бывалый, уважаемый, определил все со свойственной ему рассудительностью:
– Вообще принимаем меры, однако остался еще про́цент.
В семье Босы разговор заводили по вечерам, когда собирались все в хате.
– Без веры люди живут, – повышал голос хмурый дед, – я не про бога кажу, в себя люди веру потеряли. Это еще от фашиста пошло. Попадается другой, не разберешь – человек или зверь. Слыхал, происшествия пошли?
Валерка спорил с дедом:
– Дед! Вы прожили жизнь на задворках, на выселках; три двора и лелека на крыше. В сто лет случалось что-нибудь, и потом еще сто лет про то рассказывали. А теперь вокруг вас миллионы и каждую секунду что-либо происходит – статистика.
Дворник сказал – про́цент.
Валерка сказал – статистика.
А дед, как все деды, оглядывался на века прошедшие, заглядывал в грядущее, и ему горько было, что люди не хотят жить как положено людям.
Василь в подобных разговорах участия не принимал, занятый своими заводскими делами и мыслями. Завидной удачи был он человек. И возраста завидного, когда жизнь слагается из бесконечного числа великих и малых радостей. Свежесть утра, первый снег, первые встречи, нежданный грозовой дождь. И нужно укрыться от непогоды, накинуть на плечи подружки пиджак и согреть плечи, а потом прыгать через лужи, и снова солнце и радуга, вещающая погожий день, и смех от того, что промокли до нитки и одежда прилипает к телу.
У Василя как-то все ладилось – фартило, говорили ребята.
Должно быть, эта удача крылась в нем самом, в душевном складе, в душевном здоровье.
И на заводе в бригаде все хорошо сложилось, одно к одному, ребята делом живут, работой, а не так, – от проходной до погребка. Но и то сказать, бригада не с неба упала, по одному подбиралась; дело новое, сложное, каждая деталь требует внимания и грамоты. Без должного навыка и понимания микроны не доведешь. Так что получалось – дело людей отбирало, а люди к подходящему делу стремились. По взаимности. Ну и мастер. Известно, от мастера многое зависит, вокруг нерадивого толковая бригада не соберется.
А мастер у Василя был молодой, с малым опытом и корней особых заводских не имел, не то чтобы потомственный – на новом заводе новый человек. Казалось, вот где прогадал Василь! Рисковое дело, сорваться легко, запорят заказы, повалит брак, пропала заводская репутация. Но что в молодом мастере с первых дней увидел Василь – рабочую хватку, великую тягу к своему делу. Воистину человек верного глаза; автоматику тонко понимал, как подлинный художник видел деталь и жизнь ее в общем, целом. Не имел он еще ни наград, не говорили еще, не писали о нем, утверждался, измерялся человек совершенной работой.
Вот, собственно, и весь фарт Василя – собрались вокруг общего дела дельные ребята. Потом, все по тому же закону, обосновалось любительское конструкторское звено. У каждого свой конек в самодеятельности, одни пляшут или крутят киноленты, другие собирают пуговицы и этикетки; звено Василя создало модель новой гоночной веломашины – легкую, с неслышным, шелковым ходом, обтекаемой осанкой, предельными скоростями.
Для ребят, столь успешно начинающих рабочую жизнь, завод становится сущностью бытия, мерилом всего происходящего. Василь все больше входил в производство – так он говорил о себе. И дома производственный разговор, все мерится заводской меркой; постепенно из него вырабатывался деловой, погруженный в производственные заботы человек, и уж чему другому сквозь этот круг деловой озабоченности пробиться трудно.
Не сразу заметил Василь встревоженность Таси. Он не любил рассуждать вообще, вне событий и времени; жил непосредственными впечатлениями, считал действительным только то, что подходило вплотную, осязаемо – работа, учеба, машины, скорости на велотреке и гоночных дорожках, – судьба страны, непосредственное следствие деятельности его и всех людей.
А тут вдруг ворвалось иное, вне заводского потока, учебников и чертежей, за гранями налаженного, точно очерченного мира.
Произошло это, помнится ему, в праздничный вечер, когда вдруг за окном увидел Тасю, очень близко в квадрате окна. Вернулась из кафе, поникшая, с потухшими глазами. Внезапно вспомнилось – Маринка хотела говорить с ним о чем-то важном, может, о Тасе?
Что-то творилось с ней, никогда такой не была. Почему раньше не видел, не замечал?
Тася долго возилась в своей комнате, переодевалась в домашнее, приводила в порядок разбросанные всюду Маринкой вещи, наконец обратилась к Василю:
– Где Марина?
– В кино пошла с подружками, – рассеянно отозвался Василь.
Нерешительно поглядывал на Тасю: старшая сестра, что он может сказать ей, о чем смеет расспрашивать?
Так и смолчал было… Но потом, когда принялась убирать комнату и задержалась на миг у портрета матери, что-то в движении ее, тревожном и вместе знакомом, родном, больно задело Василя:
– Поговорить с тобой хочу, Тася.
– Да о чем? – растерянно оглянулась она.
– Разве не о чем? Ничего не случилось? Только правду скажи!
– Да ничего нет, Василько!
– Что ж я, не вижу! Что у меня глаз нет?
– Это у тебя глаза от чертежей воспалились.
Но Василь не отступал, не умел отступать. Дознался обо всем, о хозяине, о недостачах…
– Ладно ж! – проговорил он таким тоном, словно был самым всесильным человеком на земле. Много было еще в нем мальчишеского, неуравновешенного; то казалось, что весь мир опрокинет, стоит лишь замахнуться, то робел перед первым же столкновением с неурядицами, обычными, житейскими, о которых не раз слышал и читал. Но одно дело понаслышке, где-то там, на чужой улице, а другое, когда не чужая, а своя сторона, когда надо самому, своими руками развеять беду. Он не мог отгородиться от случившегося подленьким «живут же все», «как-нибудь», потому что принял уже законы своего цеха, своих людей. Однако недостаточно исповедовать, нужно действовать, совершать. Что делать в повседневном, малом, когда приходится самому решать?
Где-то вопили транзисторы и магнитофон; захлебывались наперебой, выли на луну истошно, по-шакальи. Пританцовывали-дотанцовывали после вечерухи. Слышней всего выкрикивали девчонки. Напевали то хрипло, то визгливо что-то современное.
«…Современность, – прислушивался к вою Василь, – современность? Весь этот сумасшедший пляс и вой – современность? Тогда зачем завод-трудяга? Зачем требовать от себя и других, доводить до микрона? Зачем походы, Брест и миллионы погибших! Что мы – строим или прячемся в грохоте джаза от нависшего атомного гриба?
Но ведь над землей всегда, извечно нависали зловещие отблески комет, пламя вулканов, взорвавшиеся и погасшие миры… Всегда было какое-то сегодня с угрозой ледников и мора, войн, голода, пожаров. И всегда была молодость, юность, стремление к чистоте».
Еще нынешним утром священнодействовал в цеху, мнил себя заправским работягой, конструктором, обещающим малым. С ним считались, отмечали, на него надеялись. Все было просто, ясно, – над головой цеховые своды, под ногами цеховая твердь. И вдруг…
За гранью точных чертежей – огромный, неустоявшийся мир… Что осталось от его самоуверенности, фарта, гладкой, расчерченной дороги?
Растерялся мальчишка. Это не было малодушием; недоставало хватки, навыков, не задубел еще в житейском котле. Но были рядом товарищи, цеховые дружки, были люди, о которых говорил Василь:
– Мы!
В трудную минуту так и рассуждал:
– Что ж нам теперь делать?
Или:
– Вот такие у нас дела.
Вернулся после работы озабоченный, придирался ко всему, схватился с дедом – тот вздумал журить Василя:
– Хата валится, ни у кого руки не доходят!
– Да провались она!
Сдуру сорвалось с языка. И деда он уважал, и тепло хаты, вырастившей и вскормившей не забывал. Так, сгоряча вылетело. А деду горе. Горе ему, и на белый свет смотреть не хочет, махнул рукой, ушел в хату. Крепкая ж то хата, святые дела; в Отечественную три полутонных бомбы в яру ахнули, ничего – устояла. Только горобцы из-под крыши чвыхнули. А хата ничего, держится.
Наутро Василь вышел на крыльцо, дед распекает Маринку. Распекает ни за что, под руку подвернулась. Постоял Василь на крыльце, послушал ворчанье деда, подошел к старику и ласково, почтительно:
– Дед! А вы потише.
Прикрикнул на Маринку:
– А ты слухай деда!
Приладил доску на крыльце, зашагал пустырем на шоссе, где катилась уже лава рабочих. Смотрел ему старый вслед, пока не скрылась задиристая голова в заводском потоке.
Неожиданно ворвавшаяся тревога сломила привычный распорядок, внесла смятенье, все пошло по-иному, даже солнце светило иначе; по-иному ложились тени, иными казались лица людей. День не приносил, как бывало, радости, все раздражало, на каждом шагу бросались в глаза неполадки. И у самого, передовика производства, дрогнула рука, изменило чутье точности, запорол деталь, которая до того шла картинкой, выставлялась на показательном стенде.
Парень завидной удачи спасовал перед первой невзгодой.
Его напарник по самодеятельному изобретательству Валерка, как всегда, торопил Василя:
– Соберемся сегодня вечерком насчет рабочих чертежей. Пора двигать рабочие, надо двигать пока горячо, пока есть внимание.
– Не пойдут чертежики, – отрезал Василь грубо, точно его чем-то обидели.
Напарник опешил:
– Как ты сказал?
– Не пойдут, сказал.
– У тебя что, дела?
– Да, дела. Вот так, сверх головы, – потом проговорил уже покладистей. – Прости, друг, голова раскалывается. Детский грипп с младенческими осложнениями.
– Ну, конечно, если болен… – сочувственно заморгал Валерка, – погуляй день-другой. Перебудем как-нибудь.
– Да, перебудем. Как-нибудь. Все как-нибудь. Сегодня, завтра. Перебываем, велосипеды изобретаем – во второй половине двадцатого столетия! Горе-изобретатели!
Напарник удивленно, с опаской уставился на друга. Был Валерка хлопец ладной души, ровного, устойчивого горения. Ни младший, ни старший в семье, а как раз средний, так что всегда было кому позаботиться о малолетних. Хоть самому меньше благ перепадало, зато и хлопот меньше. Семья рабочая, крепкая, как тот мотор с маховиком, всегда через мертвые точки перекрутит. Вот он теперь и поглядывает на друга-напарника со своих крепеньких устоев, поглядывает настороженно: верно ли поступил, что к нему припасовался, тот ли это человек, который может поднять полезное дело?
– Сам виноват, если что… Не говоришь с людьми по-людски. Все с кроссвордами.
– Говорю, говорю. Ты слушай, – перебил Василь, – ты слушай, а я уж тебе скажу.
Взгляд его метнулся по сторонам, как бы разыскивая, на чем остановиться:
– Ну, вот, смотри, ну хоть в эту сторону посмотри – завод на Новом проспекте. Ты думаешь, глупые, бездарные люди проектировали завод и площадку? Ничуть. Не хуже других. Вполне разумные. Только разумные по своему ведомству. Все сделали, в лепешку разбились, чтобы протолкнуть свой проект. Протолкнули и вылезли на красную линию проспекта. Потому что красную линию проектировало другое ведомство. Не ведая и не гадая про завод. И тоже проталкивали. И протолкнули… Вот я и думаю, а вдруг и мы так проталкиваем. Свое, свои чертежи. Не для красоты общей жизни, а для красивости своего личного благополучия? Вдруг и нам неведомо, где красная линия!
– Ты что? – продолжал опасливо поглядывать на своего друга Валерка. – Ты, Василек, взял бы у лекаря больничный листок. Отлежался бы дома. А то что мне слушать? Сам на гоночные машины подбил. Рекорды, золото, скорости! А теперь что? Кто про скорости говорил, спрашиваю? Про золото всего мира? Надо машину под гонщика подгонять, на рекорды равняться! А теперь на что равняешься?
– Отложим разговор, – потупился Василь, – ни о чем хорошем мне сегодня не думается. Вон, смотри, небо потеплело. Должно, завтра хороший день придет. Завтра и поговорим.
На другой день гоняли велики по площади вкруговую, испытывали машины, проверяли свои косточки после аварии на велотреке.
Марина увязалась за мальчишками, отставала, плелась в хвосте или вдруг вырывалась на вираже:
– Эх вы, ребенки!
Дома у крыльца ребята чистили велосипеды, снимали накипевшую грязь.
Потом Василь отвел Валерку в сторону:
– Заглянем в наше кафе? Ну, в котором Тася работает?
– Когда?
– Сегодня, завтра, когда скажу.
Они разговаривали тихо, доносились лишь отдельные слова; Василь что-то растолковывал товарищу, тот сперва переспрашивал, допытывался, потом принялся возражать:
– Пиши заявление. Все подпишемся.
– В чем подпишетесь? «Твоя мама говорила, моя мама чула?»
– Ну я не знаю. Есть же контроль. И другие учреждения…
– Правильно. Жалобная книга, заявления. Но разве может жалобная книга всю жизнь заменить? Жаловаться, жаловаться, жаловаться… Штаны не такие продали – жалуемся. В детской коляске колесо отвалилось – жалуемся. Часы обратным ходом пошли – обратно жалуемся. А если так – без жалоб, будь любезен, чисто живи. Мы за станком честно стоим, выполняем и перевыполняем. И ты будь любезен. И не жди, чтобы жаловались. Мы на совесть, и ты на совесть.
– Ну, это ты вообще говоришь. Вообще – правильно.
– Да, вообще – сегодня, завтра и всегда. И пусть каждый-всякий знает: все видим его. Нету тайников и лазеек. Все на виду. Перед людьми живешь, не спрячешься!
Валерка уже не возражал, но и не соглашался. Слушал, что дальше скажет Василь.
– Жалобная книга, говоришь? А по-моему, есть дела, которые жизнь сама должна решать, самим своим течением. Если жизнь правильная. Ты утречком встаешь, свежей водой умываешься; домой вернулся, руки чисто вымыл – без жалоб, прошений и заявлений. Самому желательно чисто жить. Вот так и жить нам – чисто! А кто не допер – помочь надо. Чтобы сама наша жизнь своим течением предлагала и обязывала. Вот на тебе штаны современные. Казалось бы, чего там – штаны? Можно такие, можно сякие. Однако не попрешь в устаревших, когда кругом новый фасон. Подстраиваешься. Вот так и с грязными лапами не попрут, когда вокруг чисто. Когда знает, что видят его.
И вдруг крикнул Маринке:
– А ты в кафе не смей бегать. Можешь дома варить кофе «Здоровье»! Очень полезно для девочек.
– Подумаешь! – фыркнула Маринка. – В Москве для малых детей кафе открыли.
– Вот когда у нас откроют детское!..
– Ты что, Василько?
– А что? Брат я тебе или не брат?
– Тогда купи новый примус. И керогаз. И фартук с чепчиком! И новую квартиру в новых домах не прозевай!
Встретил Василь художника Ковальчика на улице, остановил:
– Наше кафе не забывай, заглядывай.
– Когда, Василек?
– Сегодня и завтра. Договорились? – и пояснил, зачем в кафе приглашает.
– Смешной ты человечек! – с любопытством разглядывал парня Виктор Ковальчик – Нет, ты просто чудик. Мы уж забыли это слово, а ты напомнил. Чудик – девичьи грезы!
– Если грезы, не приходи!
– Нет, напротив. Непременно приду. Обожаю наивность. В ней есть что-то божественное.
С Сергеем сговорился легко, тот всегда готов был отвести душеньку.
В цеху сказал Валерке:
– Пойдешь сегодня со мной в кафе?
Валерка озабоченно разглядывал бутылку с кефиром:
– Опять тощий привезли!
– Ты отвечай, когда спрашивают.
– Отвечаю: от нашего дела отбиваешься. Завалил модель.
– Давай короче.
– Короче – уже и в комитете говорят: шумели, шумели со своими моделями и остыли…
– А при чем тут шумели или не шумели? Наши личные часы досуга. Хобби, можно сказать.
– «Машину на рекорд рассчитывать, машину лично на гонщика строить, на его характер, на его посадку, на его моторчик, как в ателье, по заказу». Это чьи слова? Что же тут личного в этом личном?
– Брось, мне сейчас дышать тяжело, не то что… Друг называется!
– А ты дружбой не бросайся.
– А ты друга не бросай! Слыхал такое выражение? Рекорды, золото, ателье… А человек? Такой себе, безрекордный? Телесный, не прославленный? С душой заболевшей, он что, в планы и показатели не вписывается?
И снова в упор:
– Придешь сегодня?
– Ладно, стукну в оконце.
Василь был младшим в семье, если не считать Марину – она с малых лет жила в другом городе на отдельных харчах. Привык, чтобы не он – о нем заботились. Так все вокруг него и ходили:
Пряник – Васильку.
Яблоко – Васильку.
Новые чоботки – малому Василечку.
Да он и стоил того, резвый, ласковый, «слухняный» хлопец.
И вот теперь вдруг довелось думать о других. Все был младшим да младшим и вдруг – самый старший в семье.
Не по возрасту старший, по свалившейся заботе.
Чаще стал наведываться в кафе, приглядывался, кто вокруг Таси.
Бросился в глаза парень с этюдником, принял этого парня благожелательно, потому что относился он к Тасе с уважением, дружески. И еще парень, с которым сперва поцарапались – Сергей, кажись, студент, задиристый на вид, однако столь же к Тасе уважительный.
С Виктором легко разговорились – маленький столик не мог разъединить молодых людей.
– Тебе хорошо, – бубнил Виктор, – ты рабочий класс. Гегемон. А я? Я что? Дохлый интеллигент. Художник по сельтерским будкам. Ты знаешь, мы ж в школе – каждый себя по меньшей мере Леонардо мнил. А теперь? Где Леонарды? Где? Я потому и в техникум пошел, что в гениях ходил. Зачем гению девятый, десятый? Зачем вуз? Давай элементарную азбуку, лишь бы знать, с чем краски смешивать, в какой руке кисть держать. Лишь бы колонок от белки отличить. А там сами до неба достанем. Вот и достал – художник художественных плевательниц.
– А мы тоже не с кораблей начинаем, – ухмылялся Василь, – у нас свои техникумы и свои институты.
– Но все равно – сознание! Рабочий народ, крепко стоишь на ногах.
Василь занялся своим кофе, не любил простывшего, надо выпить положенное в надлежащем виде.
– Ты говоришь, рабочий класс, – проговорил он, отодвинув чашку, – а я о себе думаю: класс я или не класс? Видишь, как живу? Нестопроцентный. И вся семья такая – разная. Один брат ракетчик, другой десятитонку водил, погиб при аварии; одна сестра штукатурщицей работает, другая коктейли сбивает, каждый может окликнуть: девушка, налейте стаканчик. И я – без года неделя фрезеровщик. Сам не знаю, где кончается ученичество и начинается мастерство. Но я о чем думаю? У нас на заводе таких нестопроцентных немалый процент. Завод новый, без корней, без баррикад девятьсот пятого года. Вот, значит, какие мы, новые пролетарии. И, выходит, нам самим и дело делать, и о корнях тревожиться, чтобы и впрямь коренными стать. – И вновь ребяческая улыбочка:
– Я к чему говорю? Так и тебе, друг, – назвался Леонардо, сполняй. Снимай звезды с неба, освещай землю…
Двигался он за стойкой, матерый, впритирку протискивался, проводя по краю настороженной рукой, проверяя, не минуло ли что, не упало, не закатилось – стойка чистая и чуть влажная с обычным холодком металла и лишь противоположный край нагрет и натерт локтями – добрый знак успешной торговли. Сдержанный, меленький шаг…
Подплыл к Тасе, снял с буфетной полки три звездочки, склонился к самому лицу девушки:
– Приплюсуй!
И зашептал что-то.
Тася вспыхнула.
– Что вы там шепчете? – поднялся вдруг из-за столика какой-то посетитель. Ласково и обходительно продолжал: – Покорнейшая просьба – говорите громче. Как можно громче, чтобы все слышали!
Заводской парнишка подхватил:
– Правильно! Если вас не затруднит, повторите громко. И нам интересно. Мы тоже люди.
А другой паренек подходил уже к стойке:
– Имею честь. Родной, единокровный брат Таси. Всегда к вашим услугам.
Хозяин выпрямился, любезная улыбка не сходила с его лица, но глаза обуглились.
Не успел Василь отойти, Валерка рядом.
– Честь имею! Друг и брат. Так что прошу. И всегда рад.
И уже Сергей, не учтивый и не обходительный, придвинулся к стойке:
– Привет, кормилец!
Постоял, поглазел на кормильца и направился к выходу:
– Пока!
Виктор Ковальчик церемонно представился хозяину:
– Рекомендуюсь, завсегдатай вашего заведения. Мечтаю и планирую, готов изображать вас во всех видах: анфас, профиль, труа-катр, с тыльной стороны и в прочих ракурсах; углем, красками, резцом и долотом. Всегда здесь, в любое время. Так что не сомневайтесь.
Если бы кричали, грозили, требовали жалобную книгу – он нашелся бы что ответить. Но никто не кричал, ничего не требовал, не грозил. И все же он зачуял угрозу. Откатился от стойки, закатился в свой угол – переморгать.
Ребята вышли из кафе-ресторана.
– Сейчас я абсолютно спокоен, – буркнул Сергей, – сейчас, сегодня. Именно сей час. А потом? Завтра?
– Разве это завтра не наше? – отозвался Василь.
– Мальчик!
– Мальчик? Нет, не такой уж я мальчик, не такой простачок. Не хуже других разбираюсь. Слышал, что можно заявления подавать, жалобы писать. А если без заявлений? А самой жизнью всюду и всегда, на каждом шагу! Обязан жить по-нашему, по-рабочему! Понимаешь, вот я вижу его, и он знает теперь, что вижу, и не посмеет! Не посмеет, потому что – мы!
Много еще в нем было мальчишеского.
Только, пожалуй, это м ы ребяческим не было.
Поздно вечером кто-то нерешительно постучал в окно; Маринка, как всегда, откликнулась первой, выглянула из-за занавески – девушка в шарфе-паутинке, накинутом поверх-замысловатой прически.
– Можно Василька?
– Ва-асиль, к тебе!
Он выскочил на крыльцо без пиджака, застегивая на ходу ворот рубахи.
– Целых два дня не показываешься! – голос девочки дрогнул.
– Прости, родная, я сейчас. Запарка! Если хочешь, можешь войти в хату.
– Нет, подожду здесь. Скорей! Погоди! Какой ты сегодня! Подойди к свету. Морщинки! Осунулся, старичок!
– Ничего, теперь ничего. Порядок. Подожди, я мигом, только новую рубаху.
