Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Мы с моим двоюродным братом – Артуром играли в такую игру: наугад наметим какого-нибудь прохожего, идем за ним, пока не узнаем о нем что-нибудь интересное. В каждом есть что-нибудь интересное. Артур называл это необыкновенностью обыкновенного.
Наконец художник сложил свои кисти.
Я выскочила на крыльцо посмотреть, как он будет хлюпать по лужам. Но потом взяло любопытство, подошла поближе глянуть, чего он там намалевал. Наша хата, но такая, словно ее три дня дождями размывало. Над ней нагроможденный этажами город. Люди выхвачены одним мазком. Смотришь – мазок. Отошел – задвигались. И я их только что где-то видела. Шли по проспекту, выходили из ворот завода, а теперь движутся по холсту.
Вот сейчас захлопнется этюдник. Исчезнет холст и все эти люди. А как же я? Как же я останусь? Что-то уйдет из моей жизни!
Парень с ящиком на боку шагал по лужам, развязавшийся шнурок змейкой вился за ним.
А я думала о том, что для меня не нашлось места на холсте.
Хоть бы платочек мелькнул!
На другой день я сказала Олегу:
– Давай пойдем в художественный музей.
– Почему в музей?
Я ничего не могла объяснить ему; сама не знала, почему вздумалось.
– Говорят, там новая выставка. Молодых. Представляешь, впервые выставляются.
– Я домой спешу, – нерешительно проговорил Олежка, – у меня с интервалами запарка. На валторне беру, а голосом не вытягиваю.
– Откуда у тебя время берется на валторну?
Он пожал плечами:
– Одними школьными предметами не проживешь.
– Ты думаешь уже о жизни?
– А ты думаешь, что жизнь начинается после школы?
Я не нашлась, что ответить, и мы долго шли молча. Но теперь нам не было хорошо молчать. Ничего как будто не произошло, непонятно, откуда появилась неловкость; наверное, Жемчужная наговорила про меня.
Олег вдруг спросил:
– Ты катаешься на коньках?
– Зима прошла, а ты спрашиваешь?
– Вспомнил, что не встречал тебя на катке.
– Ты уже говорил об этом.
Снова шли молча.
Я заговорила первой:
– Пойдешь в музей?
Он медлил с ответом.
– Знаешь, пойдем завтра. Я должен предупредить дома.
– Да что там! На полчасика!
– В музей на полчасика?
– Ну и хорошо. Пойду одна.
Долго бродила по залам музея, не задерживаясь ни перед одним полотном. Гляну сразу на всю пестроту стены, отыскивая знакомые размашистые мазки, очертания новостроек. Новостроек было множество, высились краны, улыбались девушки и парни, но все они были нарисованные, и мне не хотелось с ними оставаться. Перестала смотреть, разглядывала посетителей, но Виктора не было и среди посетителей.
Сестру я застала чем-то расстроенной. Не смотрела мне в глаза, металась по комнате, то за мытье посуды бралась, то за утюг, то с веником по комнате бегала – все сразу потребовалось. Я хорошо знаю это состояние нашей Тасеньки, лучше не попадайся под руку.
Наконец она заговорила. Чего только не посыпалось на меня. И чужая, и скрытная, и стиляжка бесстыжая. Только с трудом из всех ее жалоб и выкриков удалось разобрать; Тасю вызывали в школу. Я знала об этом, сама принесла ей дневник на подпись. Но в дневнике говорилось о неуспеваемости. Второй год в восьмом классе. Правда причиной неуспеваемости была постигшая нас беда, болезнь дяди Григория и все, что произошло, но двойки оставались двойками. Директора беспокоили двойки, однако попутно он заговорил о моем поведении:
– Мы воспитываем в детях гордость трудовыми делами. Рабочую гордость. А мне сообщили о вашей сестре странные вещи. Стыдится своего местожительства, своей семьи! Откуда подобное в нашей среде? Откуда это щегольство, это барышенство?
Должно быть, он говорил не так, наверно не так, но сестра пересказала все по-своему, пересыпая жалобами и упреками:
– Мы на все ради тебя! Работаем, спину гнем, в институты не пошли, лишь бы ты училась. Человеком стала. Никто себя не жалеет, лишь бы тебе хорошо. А ты что? Стыдишься нас, за версту нашу хату обходишь. Перед своими задрипанными стиляжками фокусничаешь!
Она едва сдерживала слезы:
– А если тебе плохо у нас… Если уж ты такая…
Она ненавидела меня в эту минуту; в ее глазах ничего не было, кроме мутной, слепой обиды:
– Наверно, и меня стыдишься, что я в кафе работаю. Подавальщица. Ка-ак же, вы модные-благородные. А мы не люди! Наше дело подать-принять. Обслуживающий персонал. Наверно, руки после нас душистым мылом моете. Замуж выскочишь, так и на улице не признаешь!
Слезы душили ее, добрую, родную, любящую Тасю.
Но сейчас она не была ни доброй, ни родной. Все сбилось комком, подступило к горлу. Выскочила я из хаты, не знала, куда кинуться. Подружек здесь у меня не было, то есть подружек, милых девочек погулять, потанцевать, нарядами похвастать – пожалуйста! Но, вот, чтобы беду развеять…
Летела по улице очертя голову.
А следом:
– Марина-а! Мариночка-а!
Сестры догоняли меня.
Потом мы долго сидели в хате, плакали непрошеными, дурацкими слезами.
– Мы все какие-то неприкаянные, точно после бомбежки разбросанные. Укрываемся от непогоды капроновыми крылышками, а сердечко под капроном ноет и болит…
В школе после уроков подошел Олег Корабельный:
– Пойдем в музей?
– У меня сегодня не музейный день.
– Но ты сама предлагала…
– А ты не пошел, когда я предлагала.
– Но я же не мог! Меня ждали дома. А сегодня я сказал маме…
– Сказал маме!
– Да, я предупредил ее, что мы пойдем в музей и чтобы она не волновалась.
– Ой, как это хорошо с твоей стороны, какой ты хороший мальчик!
Я отступила на шаг и принялась разглядывать его, как будто никогда раньше не видела:
– Ну, расскажи, пожалуйста, расскажи, что ты говорил своей мамочке?
– Что, что… Обыкновенно говорил…
– Нет, ты расскажи. Это очень интересно, Олежка. Наверно, так говорил: «Мамочка, дорогая, золотая моя мамулечка, разреши мне немного погулять с одной очень красивой девочкой!»
– Зачем ты так!..
– Что, неприятно слушать? Неприятно, да? Плохая, злая, испорченная?
Я понимала, что поступаю дурно, напрасно обижаю мальчишку, но ничего не могла поделать с собой.
– Плохая, да? Плохая? От ребят скрываюсь, обманываю. Живу в глухом углу. Скрытная. А ты не ходи с плохой. Не ходи в глухие углы. Обойди. Обойди нашу хату за сто верст. У нас знаешь, какие живут? Ночью встретишь, ножки затрясутся!
– Ну, зачем ты так? Зачем? – он вдруг умолк, потупился, потом отвернулся и кинулся прочь.
Мери Жемчужная ждала его на площадке.
Снова возвращалась одна, ушла поскорей из школы.
И домой не хотелось. Дед уставится, как сыч, сквозь стены все видит; баба начнет причитать, вчерашним борщом и кашей кормить.
Заглянула к Тасе в кафе. Портфель под стойку, копейки на стойку: Тася требует, чтобы я у всех на глазах за кофе расплачивалась – честно, до копеечки. Сахара лишнего не прибавит. Тасенька наша в кафе новенькая, недавно перевели в буфет подсменной, желает, чтобы все чисто, по-комсомольскому. Долго ли продержится на честных копеечках? Дорожит своей работой – буфетчица, хоть не министр, а все же не подавать-принимать за каждым столиком.
Кафе собираются сделать молодежным, студенческим, изгоняют алкоголь и чаевые. Готовятся к ремонту, будут расписывать плафоны и панно в новом стиле под древнюю пещеру.
Тася приняла от меня деньги и точно выдала, за что уплачено.
За столиком у окна заводские ребята дожевывали пирожки с капустой. Мясные привезли вчерашние, и Тася их не приняла. Старший из ребят – Валерка – дружит с моим братом. Валерка высокий, строгий, как часовой на границе. Он всегда почтительно раскланивается со мной, точно на выпускном вечере:
– Как ваше учение?
И, пожелав успеха, направляется к своим дружкам. У них за столиком вечно громкий разговор: подшипники, рекорды, моторы, когда и с кем играет «Динамо». Джаз приехал, театр приехал. И снова подшипники и шестеренки. Каждую новую модель машины обсудят, разберут по деталям.
Зашел Виктор Ковальчик, по-приятельски кивнул мне, отозвал Тасю в сторону, долетели обрывки разговора:
– Зачем позволяешь ей торчать в ресторане?
– Хоть на глазах.
– Тогда давай откроем заведение для малолетних. С детскими буги-вуги.
– Они не станут танцевать устаревшие танцы.
Тася вернулась за стойку буфета и занялась посетителями.
Почему Виктор говорит ей «ты»?
Он всем говорит «ты»?
Или только всем продавщицам?
Не люблю оставаться одна, раньше так не было…
Случилось это еще до болезни дяди Григория. Ушла из школы тайком, никому из ребят не сказала. На углу ждали девчонки, случайные знакомые: попросили взять билеты в киношку, сидели в одном ряду, вместе переживали кинодраму. Потом танцплощадка, вечеринка.
А через несколько дней меня из-за этих девчонок вызывали и допрашивали. И если бы не выручили свидетели, девчата с фабрики, слышавшие наш разговор…
Ни о чем не хочу вспоминать. И все время вспоминается праздничный школьный вечер, освещенные окна большого зала, музыка, песни. И еще почему-то скользящие ступени школьной лестницы.
Девушка из тридцать третьегоТася, обслужив посетителей, вернулась к Виктору:
– О моей сестренке беспокоишься? Заботливый! Все вы заботливые, пока безответственный разговор.
Она украдкой оглянулась на Марину:
– А ты скажи, как быть с девчонкой. Неплохая, неглупая, во всем лучше нас разбирается, хоть в театре, хоть в музыке. А так, чтобы своими руками – ни шить, ни варить, ни в дуду дудеть. Школу едва вытягивает. Может, в техникум?
– Ты меня спрашиваешь? А вот он я, перед тобой, продукт зеленого техникума. Приглядись хорошенько.
– Да что мне на тебя смотреть. Как ты кофе пьешь?
– А ты обрати внимание на газетный киоск, вон там на углу. Мое творение.
– Каждый свое работает. Мой братишка еще и техникума не закончил, а на заводе уважают.
– Так ты и поспрошай своего уважаемого братика.
– Василь видит Марину по праздникам. А тут она почти каждый день.
– Питание вещь первостепенная.
– Да, с питанием у нас наладилось.
Зашумели посетители: «девушка, что вы там, понимаете!» Разговор оборвался. Виктор Ковальчик завладел стулом рядом с Любовойтом и Сергеем Сергеевым. Сергеев представлялся Виктору парнем разумным, толковым – похож на рабочего высокого разряда или классного шофера. Разговор интеллигентный, мелькают, правда, неуместные словечки «вполне», «точно» или в конце фразы вдруг выскочит вопрошающее или утверждающее «Так?»
Виктор приглядывался к новому знакомому:
«…Любопытный паренек. Во многом сведущ, начитан или наслышан. Не удивлюсь, если заговорит о Возрождении. Например: «Микеланджело славен постижением пространства и материала. Так?»
Сергей заговорил о новейшем времени:
– Как теперь живем? В работе себя нашел – все! – И принялся разглядывать посетителей, будто обращался к ним за ответом.
– А это что за ребенок за стойкой, рядом с Тасей? – спросил он вдруг.
– Сестренка Таси. Марина. Моторная девчонка.
– Школьница?
– Насколько могу судить. Кстати, обрати внимание – глаза!
– Обыкновенные, детские.
– Обрати внимание – разрез глаз.
– И разрез обыкновенный.
– Природа наделила обыкновенным. А ты внимательней приглядись – уголочки. Чуть-чуть синевой кверху, к вискам. Софи Лорен. Едва заметно, а все же вытянула «усики». Школьница, говоришь? Да, школьница. А попробуй отказать этой школьнице в заграничной тряпке, она тебе такой внешкольный концерт устроит!
– Ко всякой мельчайшей черточке цепляешься.
– Профессия. Сам понимаешь, для того чтобы проектировать современные сельтерские халабуды, требуется предельная тонкость восприятия.
– Наговаривает на себя. Прибедняется, – вмешался Руслан, – он девчонок предельно отображает. Гений. Кистью раз – и живая!
– А что ж, если душа живая… – сощурился Ковальчик, – а то попадется чурбан. Каменный век прошел, а каменные люди остались.
– Словами играешь. Сейчас многие любят словами играть, – озлился почему-то Сергей. – Каменный век? А ты не больно в него камнями кидай, если уж словами играть. В каменный век людишкам приходилось шибко ворочаться. Дармоедам неуютно было в каменном веке.
– Не об этом речь…
– Каменный век, – повторял Сергей. – Живые души! Послушай, а сам ты живой? Можно к тебе, живому, обратиться? Наверно, покажется странным, но ты сам бросил слово. Так? – Сергей медлил, нерешительно поглядывая на Ковальчика. – Ну, ладно, раз затеяли разговор. Помнишь, говорил тебе об одной девице? – Сергей посмотрел на часы, перевел взгляд на окно, – сейчас седьмой. Каждый день в этот час… Измученные глаза, беспомощные руки. Я сразу обратил внимание на ее руки.
– Ты знаком с ней? – вмешался Руслан Любовойт.
– Нет, не перебивай.
– Тогда прощайте. Оставляю вас с незнакомками. Меня знакомые ждут, – и бросил на прощанье Виктору, – не слушай его; Сережка припадочный. Лунатик. По крышам бродит.
Сергей не заметил его ухода, как будто и не было; а Виктору глаз на глаз с чудаковатым парнем стало не по себе.
– Говоришь, не знаком с ней?
– Нет.
– Встречал где-нибудь?
– Да вот так, на улице, – Сергей не сказал, что видел ее в обществе своего давнего дружка Егория Крейды.
– Если не секрет, у тебя есть какие-либо основания наблюдать за ней?
– Нет.
– Имеешь отношение к прессе? Или, возможно…
– Нет.
– Тогда, извини, это ребячество.
– Здорово! Заметить человека – ребячество. А пройти мимо – мужество? Но и ты проявил ребячество, ты, а не я сказал: «над прорубью!..»
Сергей снова посмотрел на часы.
– Ее нет… Это впервые сегодня…
Взволнованность Сергея поразила Ковальчика, – поражал непонятный строй души, предельно напряженный, противоречащий строю речи – банальные, избитые слова и человеческая встревоженность.
– Грубо живем. Жестоко. Красиво говорим, а живем? Вот я увидел ее и знаю: человеку страшно. Беда! Вот так, под горло; хоть бы руку кто протянул, хоть бы слово! И – никто. Все мимо. Да и не можем, ну как подойти, в чужое впутаться? Пущай закричит, позовет на помощь. Тогда прислушаемся. А может, и не прислушаемся? Может, кто-то другой обязан?
– У тебя здорово нервы растрепаны!
– Да, растрепаны. Да-да, Руслан прав – все нервы. Рождаемся и помираем на нервной почве. И подлости творим все на том же основании. Ну, прощай пока!
Сергей вернулся поздно, хозяйка притихла на своей половине, Руслан еще бодрствовал, попивал какао с булочкой.
– Угощайся!
– Спасибо. После водки какао не пью.
– Напрасно. Нормальный напиток, – Руслан достал из кулечка вторую булочку, – послушай, что ты завел сегодня в нашей забегаловке насчет таинственных незнакомок? Уверен, совершенно обыкновенная, заурядная.
– Потому и завел, что заурядная. Сам заурядный, о таких и душой болею.
Что-то в сказанном, в голосе Сергея задело Любовойта:
– Послушай, – отложил он надкушенную булочку, – а почему ты со мной так разговариваешь?
– Именно?
– А так, – Руслан отряхнул с пруди осыпавшуюся сахарную пудру, – так, словно своими руками, своей грудью Сталинград отстоял, до Берлина дошел, на рейхстаге расписался!
– Мои братья расписались!
– Братья воевали, а ты расписываешься! А сам чего стоишь? Ты сам? Понял? Оба-два живем за чужой спиной, за чужие копеечки, так нечего, понимаешь…
– Ты мои копеечки не считай, – оборвал Сергей, – ты свои тыщи подсчитай, или верней, папашины.
– Обиделся! А мы ничего, мы не обидчивые. Потерпим. Мы потерпим пока что.
Руслан Любовойт снова принялся за свою булочку, запивал простывшим какао.
Сергей снял пиджак, швырнул на койку:
– И мы потерпим. Пока что…
– А я, между прочим, ничего особенного не сказал. Заурядная. И не намерен каждую-всякую подобную переживать. Которая потеряла себя и стала, извини, общественным местом.
– Сволочь ты!
– Знаю, почему о ней завел. Видел меня с ней…
– Врешь ты, она всегда одна.
– Видел! И совершенно напрасно обо мне подумал. Я случайно оказался с ней в одной машине. Такси всяких подбирает, кто проголосует.
– Я и говорю, сволочь ты.
– А ты не очень, – отодвинул допитую чашку Любовойт, – и запомни: не позволю никому про меня трепаться. Я с подобными не знаюсь. У меня, заметь, правильная девушка имеется. Вам и не снилась. И я никому не позволю…
Сергей задергался, громыхнул было стулом…
– Ну, драться с тобой не намерен. Так? А по-деловому, спокойно, по-хорошему – пошел вон. Собирай свои шмутки, модные тряпочки и выматывайся.
Руслан вскочил из-за стола.
– Вот как! Расхамился! Думаешь, не знаю, куда гнешь? Коечка потребовалась. Свободная коечка для незнакомочки! Так бы и сказал. Пожалуйста. На ночь? На время? Пожалуйста, говорю. Для друга. Сейчас заведу свою «яву» и гуд бай!
Из-за перегородки выглянула хозяйка:
– Вы что, перепились по случаю выпивки?
– Не волнуйтесь, мамаша, – успокоил ее Руслан, – ничего особенного. Выиграли трусики на общий лотерейный билет. Никак не поделим.
Ночь Сергей провел неважно, ребята правы, нервы растрепались. Спасибо, еще на первой паре лекций не было по случаю болезни профессора. Отлежался до полудня. Трудно ему. Вечерняя школа – всего лишь вечерняя. А колония – всего лишь колония. И всегда в дни запарки болезненная придирчивость ко всему и всем. Так в малолетстве бывало, когда отнимут кусок. И еще – накипающая боль, обида, тревога о судьбах людей, подобных ему – с трудной юностью, исковерканным детством. Это не было настоящей, великой человеческой заботой, чувством всеобщего, а всего лишь вспышка; непонимание того, что надобно, что делать, а всего лишь переполох перед неурядицами.
Поздно вечером кто-то постучал, затем звякнул звоночек.
– Сереженька! – окликнула хозяйка, – говорит, к вам!
Выглянул – кого принесло.
Жорка!
Не попадись Егорий Крейда перед тем Сергею на улице, не признал бы он своего давнего приятеля – вместо задиристого, разухабистого поселкового орла с ненасытными глазами предстал солидный, обтесанный жизнью молодец. Все ладно, все новое – кепочка, туфли, галстук. Может, не первый сорт, но аккуратно подобранное.
– Жорка!
– Он самый, Егорий, – заулыбался приятель, – он самый Егорий и есть.
– Откуда?
– Интимный вопрос.
– Давно?
– Да уж да-а-а. Вообще. А тут не очень. Перевелся на лучший кусок.
– Ну, заходи. Заходи, Егорий. Рад повидаться.
– Да уж рад, не рад, а приходится. Увидал тебя на проспекте. Разгуливал. Ну и думаю: зачем где-нибудь, когда есть где.
– Заходи, заходи…
И крикнул хозяйке:
– Это ко мне, старый дружок.
– Ну что ж, гуляйте. Да не загуливайте, до петухов не засиживайтесь.
Однако гость не только засиделся, но и на ночевку запросился:
– Ты не сомневайся, – уговаривал он Сергея, – у меня полный порядок. Отбыл, как часы. И документы – все нормально.
– Зачем мне твои документы!
– Не сомневайся, говорю. Не тот Жорка, который с вами, шпаной, ящики с платформы кидал. Дурак был.
– За ящик давным-давно должен был отсидеть!
– Не один-единственный ящик на земной планете, – вздохнул Егорий, – говорю, дурак был. Сам себе враг. Верно сказано. А теперь точка. Сейчас другая жизнь пошла. Нужно до жизни пристраиваться.
Помолчал, осматривая комнату.
– Ну, так как же?
– Да я сам угловик.
– Ну и порядок. В хате четыре угла. На каждого хватит. А с хозяюшкой договорюсь. Ни в чем не сомневайся. Я и на заводе уже устроен. По хорошей специальности. Кругом договорюсь.
И договорился. Хозяйке деньги вперед. Во всем согласие. Домой позднее курантов не является. Ведерко с мусором аккуратно в отведенный ящик вытряхивает. Туфли в коридоре оставляет. С дворником лады. Так и полетели день за днем в трудах праведных – с утренней зарей на работу, с вечерней в свой угол.
Картошка и пирожныеНа другой или третий день после встречи с Анатолием Катюша снова заглянула в кафе и снова за буфетной стойкой мелькнув пестрая косынка. Под окном, на улице вертелись мальчишки с голосистым транзисторным приемником, в недостроенном клубе напротив репетировал оркестр; рычали бульдозеры на пустыре – новый город утверждался в степи, катили уже по целине детские колясочки и младенец гремел погремушкой, требовал, чтобы давали дорогу:
– Я-а-а!
Рядом с Катюшей за столиком целая ватага подростков: черные креповые костюмы, один в один, наверно вместе у знакомой девчонки-продавщицы покупали; черные туфли с модными носками, яркие платочки в боковых кармашках пиджаков – все с иголочки, франтовато, модно, стиль!
Но если прислушаться, разговор цеховой, рабочий, и это рабочее крепко переплелось со всем окружающим, и они сами не замечают, как разговор переходит от цехового к праздничному, семейному, событиям в городе и стране.
Сегодня в новом театре гастроли заезжего джаза, любимая солистка, любимые песни, да еще обещают новинки. Начало в поздний час, есть еще время посидеть за столиком, гулять, так гулять. Но и здесь, за чашкой кофе, цеховые заботы, еще свеж, не остыл рабочий денек – да что ж, это их жизнь, труд, творчество, хлеб. Толкуют, судят-рядят, порой придирчиво и ревниво, порой восторженно. Мальчишки, все горячо. Мирово, так мирово, ругнуть, так ругнуть!
Спорят о чем-то, кажется, о недавних велогонках, раскладывают для наглядности пирожные на тарелке:
– Он вот так на вираже, а ты должен был так, рывком…
Сергей Сергеев все эти дни чувствовал себя неважно; ссора с Любовойтом, неожиданное явление Жорки, мерзкое ощущение, когда обстоятельства наваливаются на тебя горой, вертят тобой и швыряют, как щепку. Все раздражало, все не по нем, и вместо занятий бесцельно шатался по улицам, заскочил в кафе. Уж второй месяц харчился тут.
– Черный с двойным!
Завершил обычный круг и снова к буфетной стойке:
– Повторим, Тасенька!
– Кофе повторим, а коньяк нет.
– Почему, Тасенька?
– Достаточно. Уже повторяли.
– А как же план, Тасенька?
– Уж как-нибудь, Сережа. Верно я ваше имя назвала?
– Я имени своего не зна-аю… – негромко пропел Сергеев и придвинул чашку к самой руке девушки, так что коснулась пальцев, надеясь на доброту девичьих рук, – я страдаю от жажды, родненькая!
– Страдайте себе на здоровьице. А я побежала товар принимать.
Потоптался у стойки, прислушиваясь к привычному приглушенному говорку кафе. Девчонки за ближним столиком щебетали про любовь, носатый пенсионер из актеров громко, так, чтобы слышали все, весь зал, весь мир, говорил о минувшей славе, о кулисах и лавровых венках:
– Таланты! Таланты! С кем я играл! – И перечислял имена, колотил себя в грудь. – А теперь что? Что, я спрашиваю? Поклонники без талантов и таланты без поклонников!
За другим столиком расфранченные парни сгрудились над тарелкой с пирожными. Сергей, прихлебывая кофе, недружелюбно косился на пижонов: разгалделись, модники желторотые! Перекладывают пирожные на тарелке, ворожат, приговаривают. Костюмчики – шик, галстуки сверкающие. Папаши зашибли деньгу – сынаши прошибают.
А мальчишки продолжают шаманить над тарелкой с пирожными.
– Он сюда на вираже…
Сергей, оставя чашку с недопитым кофе, навис над мальчишками.
– …Он сюда, а ты его сюда, рывком!
И показывают на пирожных, как все это должно было произойти.
И вдруг над их головами:
– Здорово!
Незваный-непрошеный, ворвался в их спор долговязый парень.
– Здорово, мальчики! Чапаев картошками боевой путь намечал. А мы, слава богу, уже до пирожных доросли. Достижение!
За столиком притихли.
И вокруг притихли посетители.
Потом один из ребят неторопливо приподнялся.
– А если правильно отметить, не очень красиво в чужие тарелки заглядывать!
– А если правильно отметить, с каждым пижоном не собираюсь про красоту разговаривать.
– Ну, насчет пижонов поосторожней, – вскочил из-за стола второй паренек, – а то, знаешь, можно и схлопотать!
Ссора, неожиданная, нелепая, мало-помалу разгоралась.
Сергей обычно избегал всего, что могло поломать его новую жизнь, а тут вдруг ни с того ни с сего сам полез на рожон.
За соседними столиками нарастал шепоток. Какой-то в модной шляпе, грузный, задубелый, возмущался: куда смотрят дружинники!
Куда смотрят!
Схватившиеся парни не видят и не слышат ничего. Еще одно неосторожное слово, несдержанное движение, и полетит к черту хороший вечерок. А может, и не только вечерок…
Что-то в глазах долговязого парня, в его словах подсказывало Катюше: не обычная хулиганская выходка, что-то иное… В следующее мгновение она была уже рядом с заводскими ребятами.
– А мы, помнится, встречались в клубе машиностроителей! Не ошиблась? Механический цех? Фрезеровщики?
Обращалась к ребятам и украдкой поглядывала на долговязого, как воспримет ее слова, разгадала его или не разгадала, как отнесется к тому, что перед ним рабочие, заводские ребята?
Один из пареньков оглянулся – нетерпеливое, неспокойное движение, отойди, мол, отскочи, девушка!
Но другой, более покладистый, ответил добродушно:
– Токари-пекари. Автоматчики. В общем – рабочий народ.
Едва долговязый заслышал это «в общем – рабочие», отступил, потупился.
И заводские пареньки притихли – острая минута миновала. Один из ребят проговорил примирительно:
– Между прочим, при подобных обстоятельствах джентльмены непременно извинялись!
– Ладно, считай, состоялось, – буркнул долговязый и отошел к столику, но обосновался подальше от заводских и поближе к тому краю, где осталась чашка Катюши.
– Прикажете вынести благодарность? – проговорил он, когда Катюша вернулась к своему кофе. – Вы, должно быть, из Армии спасения? Должно быть, и псалмы распеваете?
– Давайте без псалмов!
– Понял. Сознаю. Но, представьте, с детства ненавижу пижонов.
Разглядывал Катюшу, как разглядывают диковинку:
– А вы молодец. Раскусили меня. И всю картину. Похвально.
– Противно было смотреть. А вам не противно портить жизнь себе и людям?
– Простите, вы что здесь… – он пересел за столик Катюши и продолжал, понизив голос: – вы здесь по поручению? Актив направил?
– Нет, самостоятельно. Люблю черный кофе, но ленюсь готовить.
– Понял. А вы заметили, все ангелы-спасители брезгуют земными делами?
– Ну, что ж, у каждого своя специальность.
– У одних специальность приготовлять, у других – распивать?
И, не откладывая, счел нужным представиться:
– Сергей Сергеев. Возможно, пригодится вам для отчета. Например: «Что такое молодежь и как с ней бороться».
– Мелко! А у вас, простите, какая специальность?
– Студент-вольнослушатель. В смысле – не всегда слушаю. Из этих, знаете, гуманитарное направление.
– Трудновато вам придется в гуманитарном направлении.
– А вы полагаете, что Макаренко закончил институт благородных девиц?
– Я полагаю, что Макаренко в ваши годы был безупречным коммунистом.
Заводской паренек подошел к ним с тарелкой, предложил Катюше пирожное:
– От нашего стола вашему столу.
– Историческое пирожное, – сощурился Сергей.
– Повторяетесь!
На улице фыркнул и заглох мотоцикл, – в кафе влетел Руслан Любовойт, ворвался вместе с гулом улицы, подскочил к Сергею:
– Видел сейчас твою модерную! Развалилась в машине принцессой. Рядом с ушлым боярином. Куда та-ам! А ты, чудак, переживал!
И выскочил из кафе так же внезапно, как ворвался.
Тася приняла товар, перетащила ящики в подсобку, аврал почему-то всегда сваливался на ее плечи. Вернулась к буфету – навстречу огненная косынка:
– Ой, Тасенька, что тут было! Мальчишки чуть не подрались. Наш Василь и длинный студент. Он сумасшедший, этот студент. Клинический. Ко всем придирается. И с Катюшей громко говорил. Представляешь, с нашей Катюшей!
– С Катериной Михайловной, – строго поправила Тася.
– Я ж и сказала с Катериной Михайловной. Разве я не так сказала? – И вслед за тем скороговоркой: – Представляешь, только и слышно было: я, я, я! Просто ужас какой-то. Прямо, как наш Эдька Перепуткин.
– Какой еще Эдька?
– Да наш неисправимый. Которого все исправляют.
– Болтаешь все, – озабоченно глянула на сестру Тася, – толком можешь рассказать?
– Я уже сказала, он клинический, этот студент.
– Не смей отзываться о человеке, которого не знаешь.
– А ты знаешь?
– Он принципиальный. Очень. Всегда на принципе.
– Да почем ты знаешь?
– Можешь поверить. Я же слышу человека. И главное, ступай домой. Нечего торчать. Постой… – Тася неспокойным взглядом окинула зал, – а где же Сергей? Погоди, Марина!
Но огненный платочек мелькнул уже на улице.
Сергей догнал Катюшу.
– Простите меня… Но как-то все получилось. Не хочу, чтобы вы нехорошее обо мне думали.
– А вы странный человек, Сережа.
– Не знаю… Да это не важно.
– А что важно, Сережа?
– Я сказал: не хочу, чтобы плохое думали.
– А что думает о вас ваша модерная?
– Да никакая она не моя. Случайно увидел. Мимо прошла. Бывает так: глянешь человеку в глаза и станет тревожно. Я всегда тревожное угадываю.
– Послушайте, Сергей, вам не кажется неуместным ваше поведение?
– Неуместным? Да, конечно. Неуместно! Слово какое жесткое. Не у места. Знай свое место, свою полочку. Не смей! А я и не смею. Всего лишь не хочу, чтобы решили обо мне раз и навсегда!
Он нервничал, что-то доказывал, о чем-то спорил; это было навязчиво, нелепо, но он не походил на любителя уличных приключений.
«Что ты за человек? Что выбило тебя из колеи? Почему цепляешь каждого встречного вместо того, чтобы вернуться на свою дорогу?»
– Вот вы явились в наше кафе, – продолжал Сергей, – наверно собираетесь молодежные вечера устраивать. Чашку кофе с поэзией. Ну и прекрасно, устраивайте. Организуйте. Но только молодежное, молодежное, а не для молодежи. «Для» – это всегда плохо, всегда благотворительно: для бедных, для сирот, для престарелых. Понимаете – народу, – это всегда великое. Это революция, наука, служение, подвиг. А «для» – это все равно, что д л я простонародья. Крохи со стола. Для меньших братьев, для недоросших. А я не хочу быть недорослем. Недоросль – привилегия. У дворян. А я без привилегий.
– Вы новейший разночинец?
– Нет, вовсе без чинов.
Сергей вдруг оглянулся – неожиданное резкое движение – мимо прошла женщина в легком не по сезону платье.
– Это она! – воскликнул Сергей. – Я давно ее заметил. Идет, словно перед прорубью…
– А вы порядком взвинченная личность!
Впереди, загораживая дорогу, семенили вертлявые девчонки, светя голыми голенями, тараторили:
– С этой модой просто ужас! То ноги открывают, то спину. Прямо не знаю, что открывать, что закрывать.
Сергей продолжал выкрикивать:
– Слышал, вы говорили другу своему о школе. А я вам скажу – надо в школе преподавать, что планета наша мало оборудована. И что подлое является не только в чужом мундире.
– Надо щадить детей.
– Щадить значит вооружать.
Он долго еще что-то говорил, доказывал, потом вдруг притих, извинился: «да, конечно, вы правы, неуместно получается», стал прощаться, держался неуверенно, неловко, как человек, который сам понимает нелепость своего поведения.
Вскоре она встретила Сергеева у ворот стадиона, у заветных ворот западной трибуны. Подумать только: западная трибуна, билет в кармане, ворота распахнуты, заходи, будь любезен, располагайся, болей, вопи, наслаждайся. Так нет, дернуло его, схватился с какой-то фигурой, загородившей солнце.
Он не был пьян, верней был опьянен негодованием.
Была еще встреча, столь же случайная, воскресная – в парке.
