Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
– О чем ты? – удивилась Ляля.
– О грязи. Надо всем сообща убирать, если хотим жить чисто.
– Я тебя серьезно спросила.
– И я совершенно серьезно ответил. Нужна новая, высшая техника, чтобы город от подлецов очищать. Всеобщая мобилизация средств и сил.
– Лешка, ты почему-то всегда несерьезно со мной говоришь. Непременно с усмешечкой.
– При чем тут усмешечки. Никаких усмешечек. Мне просто непонятны все эти ваши разговоры и споры «кем быть?». Кем – токарем или пекарем, штукатуром или астрономом – подумаешь, проклятые вопросы! Да кем хочешь, тем будь. Не это меня мучит, пойми. У меня другой вопрос: кем быть – человеком или человечишкой!
– Неужели это вопрос, Лешка?
– Для Аркашки Пивоварова, может, и не вопрос. А для меня самый первейший. Думаешь, думаешь, башка раскалывается. Схвачу «велик» и айда на тридцать километров за город. У меня верная примета есть: если до развилки полегчает, стало быть ничего – обойдется…
– Значит, все-таки отвлекаешься вопросиками: быть или не быть? – попытался я вмешаться в разговор. Ляля удивленно глянула на меня, как будто я не имел права голоса. Лешка ничего не ответил и это задело меня:
– Гамлет ты несчастный!
– Гамлет, товарищ дорогой, был мыслящим человеком. У него вот здесь, – Лешка шлепнул меня ладошкой по лбу, – в этом ответственном участке шарики работали. А мы с тобой, не мысля и не терзаясь, предпочитаем присоединиться к предыдущему оратору. Штука простая: жить за счет чужой мысли, чужого героизма, самоотверженности, чужого перевыполнения плана. Ты, дескать, ступай вперед, а я уж как-нибудь, следком за гобой.
Я с удивлением слушал Лешку – никогда он так не говорил, никогда не было в нем столько злобного. Я понимал, что ему трудно сейчас, что парень пережил, передумал, и все же слова его не вызвали сочувствия. А Ляля обиженно нахмурилась, и мне показалось, что она из тех благонравных девочек, которые всему предпочитают внешнее приличие.
Собственно, тогда я не очень-то разобрался в том, что говорил Жилов, и так как мне нечего было ответить, я повторил свое обычное:
– Брось, Лешка…
– Опять «брось». Терпеть не могу этого дурацкого выражения. Да и бросать-то нечего. Не я начинал разговор о специальностях, не я вызывал тень Гамлета…
– В произведениях Шекспира говорится о тени отца Гамлета, – поправила Ляля и снова показалась мне благонравной барышней.
– Ну вот, пожалуйста, – воскликнул Жилов. Он не слушал уже, не замечал никого и ничего, губы его дрожали, левая бровь приподнялась кверху и задергалась: – Вы сами знаете, я правду говорю. Нахлебнички всем поперек горла стали. На любом производстве, в любой специальности. Ты сказала, Лялька, о выборе специальности. Да не все ли равно, какую специальность изберет подобный нахлебничек: физику или химию, пластмассы или штукатурное дело. Все равно останется дармоедом на чужой шее. Можно и в поэзии всю жизнь тихим чиновником прожить, можно и в штукатурном деле поэтом стать.
– Допустим, – по-прежнему неодобрительно и как-то сбоку глянула на Жилова Ляля, – но я не пойму, почему ты заговорил об этом сейчас, с нами. Кого агитируешь, против кого выступаешь? Против Андрея? Против меня?
– Почему заговорил? – растерянно переспросил Жилов, словно забыл уже, о чем шла речь. – Да так, знаешь: что у кого болит, тот о том и говорит. Слыхала, небось, пословицу.
– А ты, оказывается, злой, Лешка!
– Да, злой. Ой, какой злой, Лялька. И вообще сторонись меня. Я ведь, знаешь, из чуждых элементов. Отчим – жулик. А мать…
– Не смей, – вспыхнула Ляля, – не смей говорить о ней плохо!
– А я и не собираюсь. Она для меня – мама. Все равно, что бы ни было, моя дорогая, хорошая, родная мама… – Лешка отвернулся, дернул плечом, не глядя на нас, махнул на прощанье рукой:
– Ну, я пошел…
Ляля долго смотрела ему вслед. Не могу передать, что прочел я в ее взгляде, не умею. Но она перестала казаться мне примерной барышней, для которой превыше всего внешнее приличие.
– Завтра опять будем возвращаться вместе, – простодушно сказала она, – ладно? – и протянула мне руку, хотя это и не предусматривалось нашим общеклассным этикетом.
Я догнал Леонида. Он уже успокоился, заговорил, как всегда, покровительственно, рассказывал о себе, о том, как трудно ему живется.
И вдруг воскликнул:
– Понимаешь, вот мы сейчас мечтаем и размышляем. Каждому, конечно, хочется большой, настоящей жизни. На маленькое, серенькое никто не согласен. Но потом пройдет время, все утрясется, укомплектуется… Послушай, Андрюшка, неужели и я стану Жиловым. Жиловым номер два. Разумеется, усовершенствуюсь, пройду переподготовку, учту ошибки и промахи, умудренный опытом предков, напуганный шумом и позором, утрачу жиловский размах. Откажусь от жизни рисковой, пролезу на тихое местечко с некоторыми благами и… присоединюсь к предыдущему оратору. Вот что ужасно, Андрюшка.
Мне стыдно признаться, но тогда я ничего не смог сказать товарищу.
А Леня продолжал:
– Понимаешь, Андрюшка, дело ведь не в том, что Жилов запустил лапу в государственную кассу, не в том, что он попал под статью или увернулся от статьи. Не знаю, как об этом сказать… Ну хоть так: когда я думаю о дорогих, чтимых нами людях – о Чернышевском и Шевченко, о Франко и Лесе Украинке, о Николае Островском, Чапаеве, Павлове, краснодонцах – я вижу главное, вся жизнь их была направлена на то, чтобы служить народу. Отдать, а не взять. А для Жиловых главное и единственное: взять, оторвать. Независимо от того, залезет он в кассу или нет, попадет под статью или нет. Все равно – только взять. Любым способом, под любым предлогом. И для нас даже хуже, если этот тип осторожен и за сто верст обходит уголовные статьи, если он берет и отрывает, не нарушая закона, если он не вор, а всего лишь потребитель и ко всему подходит только со своей потребительской точки зрения. Потребитель! Это самое страшное. Вор – что! Про вора давно сказано: как веревочке ни виться… Но вот потребитель, жадный, бездушный, ненасытный, ненаказуемый!
И снова я ничего не мог ответить товарищу, не привык к подобным беседам; у нас в классе никто никогда так не говорил, словно обо всем этом должны были думать и заботиться другие, словно все плохое, несправедливое и преступное окажется изжитым еще до того, как мы окончим школы и нам останется только получить аттестат и явиться на готовенькое.
Лешка первым в нашем классе заговорил о трудностях, ожидающих нас впереди, первым прямо спросил себя и нас: можем ли мы занять свое боевое место, наряду с Корчагиным и краснодонцами, способны ли ополчиться против зла, – ведь зло не всегда предстает в белогвардейском или фашистском мундире, может явиться и в приятном сером костюме Егория Жилова.
С этого дня Ляля незаметно, но решительно вошла в нашу жизнь, в нашу дружбу и даже отсутствуя оставалась с нами – обликом, чувствами, мыслями: «Ляля сказала… Ляля считает… Ляля не согласна…».
И еще – стихи. Да, стихи! Ляля любила стихи, и мы стали читать и чтить поэзию; в нашей жизни появилась поэзия. Подумать только – перед самыми выпускными экзаменами! Ляля помнила наизусть целые поэмы, вечно носилась с томиками любимых стихотворцев и читала с закрытыми глазами.
Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо,
В полуденных лучах следы недавней стужи
Дымятся. Теплый ветр повеял нам в лицо
И морщит на полях синеющие лужи.
Еще трещит камин, отливами огня
Минувший тесный мир зимы напоминая,
Но жаворонок там, над озимью звеня,
Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная…
Впервые Ляля появилась в нашей школе минувшей осенью. Запомнились почему-то неяркие цветы – георгины – которые она принесла. Потом георгины дольше других цветов стояли на школьном окне не увядая. Держалась Ляля уверенно, свободно – так и веяло от нее степным привольем, свежестью полей. Загрубевшие руки казались по-мальчишески крепкими; смуглое лицо не отличалось тем нарочитым, самоотверженно добытым на знойном пляже загаром, которым щеголяют иные модницы. Похоже было, что она по-крестьянски прятала лицо под платочком:
– В поле иначе нельзя, – оправдывалась она, точно ее обвиняли в чем-то зазорном, – заработаешься, не заметишь, как сгоришь.
В ее учебниках между страницами то и дело попадались цветы: задорные сокирки, мечтательные волошки, ласковый, задумчивый барвинок.
– Ляля, имей в виду, – упрекал я, – ты варварски обращаешься с учебниками.
– Знаю. Безобразие. Но погляди, какие цветы чудесные! Вот ромашка. Такая родная, родная. Что-то знает и не говорит.
…Когда я думал о Ляле, мне всегда представлялся простор, свет, яркая радостная обстановка. Но вот, однажды, мне довелось побывать у нее дома. Ляля захворала, и Вера Павловна велела навестить ее и передать табель.
Сбежав по каменным ступеням, я очутился в тесном коридоре полуподвального помещения. Целый ряд квартир по обе стороны, шум общей кухни, смех и плач детей – сначала я растерялся. Потом знакомый девичий голос подсказал, в какую дверь постучаться.
В маленькой комнате было чисто, опрятно, но чувствовалось, что люди живут небогато. Отец Ляли часто хворал, зарабатывал мало, все хозяйство лежало на плечах Анастасии Дмитриевны и Ляли. Но я, собственно, не об этом хотел сказать, – не о подвале, не о тесной комнате. Вскоре Ступало получили новую квартиру и это, конечно, было великим праздником; Лешка сказал, что новоселье сверкает у Ляли в глазах. Но в характере Ляли ничего от этого не изменилось, просто библиотечка поэтов переместилась на этаж выше. Именно это хотелось отметить: Ляля, как все мы, очень любила хорошие вещи, хорошую обстановку. Заходила иногда в магазины, чтобы посмотреть на хорошее, дорогое. Но вещи никогда не были для нее главным.
На другой день после уроков Лешка подошел ко мне:
– Помнишь, ты сказал: «Мы не квартиранты в отцовском доме».
Я удивленно глянул на друга, не понимая, о чем он завел речь.
– Ну ясно, – фыркнул Жилов, – уже и позабыл!.. А я, чудак, до сих пор думаю, мучаюсь, – как всегда он помолчал немного; было похоже, что думать ему легче, чем говорить, – не квартиранты! Здорово сказано. Ну, хорошо, – посмотрел он мне в глаза, – а что прикажешь делать, если мы не квартиранты? Ну, что бы ты делал на моем месте? Ну, вот я сейчас вернусь домой, открою дверь, войду в квартиру, в которой, как ты правильно сказал, я не могу и не хочу быть просто квартирантом. А в ней, в этой нашей квартире, все осталось по-старому. Как будто и суда не было. Пустая жизнь, пустые люди, а главное – плохая жизнь и люди плохие. Очень плохие, Андрюшка… Ну, что бы ты стал делать?
– Не принял бы закона джунглей.
– Ну, хорошо. Я не принял закона. А дальше? На кулачках мне с ними драться, что ли! Или перед товарищем управдомом вопрос поставить?
– Напрасно кипятишься, Леонид, у вас давно все уладилось. Напрасно только себя расстраиваешь.
– Уладилось! Да, уладилось. А я не хочу жить так: улаживать, налаживать, заглаживать, – он вдруг умолк, может быть, потому что подошла Ляля.
– Пойдем вместе сегодня, Лешка?
– Не знаю… я спешу… – рассеянно отозвался Леонид и вдруг заулыбался. – Послушайте, ребята, приходите вечером ко мне. Почитаем стихи про любовь и трудовые резервы. Кроме шуток, Ляля, почитаешь стихи. Музыку послушаем. Классическую, назло всем шумовикам. И ты непременно приходи, Андрюшка.
Мы заверили Жилова, что придем послушать классическую музыку и разошлись. Впервые за долгие школьные годы я возвращался домой один. И вдруг, уже у самой калитки, вспомнил: сегодня день рождения Лешки! Вот почему он пригласил нас посидеть, поболтать по душам!..
Вечер оказался непредвиденно хлопотливым; предстояло купить подарок, привести в порядок костюм – не хотелось ударить лицом в грязь перед гостями Жиловых. Давно собирались купить новый, но все откладывали от получки до получки, то одно требовалось купить, то другое. Совсем уж было решили к Новому году, но в самый канун праздника мама прибежала взволнованная, запыхавшаяся:
– Андрюшка, дорогой, не знаю, что и делать: в наш магазин привезли шифоньеры совершенно новой конструкции, очень удобные, красивые, поместительные.
Она так и сказала: «новой конструкции» – повторила мое любимое словечко. Ну, что было сказать?
– Если новой конструкции, – решил я, – покупай. Покупай – и все. А с костюмом подождем.
Так появилась в нашей комнате «новая конструкция», а вопрос о новом костюме был отложен.
Узнав, что я собираюсь на именины к Жиловым, мама поспешила мне на выручку, помогла отутюжить борта на пиджаке, надушила и положила в карманчик цветной батистовый платочек, отпустила из неприкосновенного запаса небольшую сумму денег на подарок:
– Ты ж смотри, – напутствовала она меня, – к приличным людям идешь.
Она слышала об истории Егория Григорьевича Жилова, но знала также, что обвинения, выдвинутые против него, не подтвердились, и объясняла все происками завистников.
– Не урони себя!
Как все простые люди невысокого достатка, она очень дорожила своим единственным богатством – порядочностью.
– Ну, что вы, мама!.. – ответил уже в дверях и поспешил на именины.
По дороге заглянул в магазин, но, к сожалению, ничего хорошего выбрать не мог. Настроение мое совсем было испортилось, но тут на улице, на открытом лотке, случайно бросилась в глаза обложка маленькой красивой книги. Это был томик любимого поэта Ляли.
«Лешке будет приятно получить этот томик, – подумал я, – тем более, что и Ляля придет и, наверно, согласится почитать стихи».
И вот с маленьким томиком и с самым чистым чувством, какое только бывает в день рождения лучшего друга, в погожий весенний вечер я направился к товарищу…
В доме Жиловых тихо. Не слышно ни гостей, ни музыки, не видно цветов. Самый что ни на есть будничный день.
Лешка мне очень обрадовался: «Молодец, что пришел. Ценю. Хвалю и тому подобное». Потом шутя представил меня Ляле:
– Знакомьтесь – соседка по парте!
– Я никогда не была и не стану соседкой товарищу, – не принимая шутки, строго проговорила Ляля. Я видел, что Леонид насупился, и поспешил вручить подарок:
– А это от меня. Расти большой!
– Не забыл! – удивился Лешка, и глаза его заблестели по-мальчишески радостно. – Ну, спасибо, Андрюшка. Честное слово, напрасно ты все это… – и тут же принялся перелистывать и разглядывать книгу, видно, подарок пришелся ему по душе: такой маленький изящный томик в прекрасном переплете. Завидев томик, Ляля подошла к нам, заглянула в раскрытые страницы:
– Чудесная книга. И я такую Леше подарила.
Я так и обомлел – значит, мой подарок не первый и не единственный!
А Лешка посмеивается:
– Ничего, друг, все отлично: у вас с Лялей одинаково изысканные вкусы.
– Но это перевод, – перебила Ляля, а я подарила Леше в подлиннике. По-моему, не следует читать родных поэтов в переводе.
– Вот и хорошо, – подхватил Леонид, – теперь мы можем судить о качестве переводов. Поговорим, поспорим. Честное слово, мне очень дорого, ребята…
– Ну, если перевод, – немного успокоился я, – это уже совсем другая книга, ничего похожего!
Мы уселись рядышком на диване, и, конечно, сразу разгорелись споры. Впрочем, я больше слушал, разглядывая обстановку. Вещи все были хорошие. И картины по стенам очень хорошие. В такой обстановке могут только самые возвышенные мысли рождаться. Я невольно вспомнил напутствие мамы: «К приличным людям идешь…». Мне стало не по себе – несправедлив Лешка к отчиму, сам издергался, близких чернит…
…Продолжал разглядывать картины, смотрел на девушку в розовом, на золотой закат, прозрачный светящийся залив, на девушку с полевыми цветами…
На столе лежали томики библиотеки поэтов. Я решил, что это Лялины книги – Леонид поэтической библиотеки не собирал, увлекался техникой, особенно радио и телевидением. Но теперь он то и дело брал со стола какой-нибудь томик, перелистывая и вдруг начинал декламировать с увлечением, громко, как будто обращаясь не только к нам:
Не напрасно ли
новую борьбу ты ищешь?
Разве кончена
та, старая, борьба?
Стой на прежнем
боевом посту бессменно!
В новом облике
все тот же враг пред нами.
Леонид читал одно стихотворение за другим. Получалось это у него как-то неспокойно, беспорядочно, между разговором, будто не стихи читал, а свои мысли высказывал:
…Век породил нам эпоху великую! Боже! Как горько
В этот великий момент видеть ничтожных людей!..
Внезапно отложил книгу и зашагал по комнате от стены к стене, заметался:
– Вчера он снова оскорбил маму. Понимаете, не бранил, не вспылил, а так, знаешь, спокойненько, подло, по-хамски. Точно мимоходом ногой пнул надоевшую вещь… А потом она всю ночь плакала…
Леонид остановился, уставился на меня, как будто я мог ответить на его вопросы:
– Почему она терпит все это? Умная, образованная женщина!.. Раньше я плакал вместе с ней. Понимаете? Она здесь, на стильном диване. А я за стеной, в своей отдельной комнате. А теперь не плачу. Просто удивляюсь со стороны, равнодушно…
Леонид говорил неправду, не мог он оставаться равнодушным. Не знаю, кого пытался обмануть – нас или себя.
Больно было слушать все это, и я поспешил переменить разговор:
– Сидим тут, как на экзамене. Что у вас, радиолы нету?
– Радиола жиловская, – отрезал Леонид.
– Так что, после этого – не жить, что ли?
– А знаете что, ребята, – тряхнул головой Леонид, – перейдем в мою комнату. Кубатура меньше, зато чистого воздуха больше.
Он неслышно двинулся по комнате, мы так же неслышно – ноги утопали в мягких, ворсистых коврах – последовали за ним. Непривычное чувство охватило меня, оно усиливалось при каждом новом шаге по этим пышным бархатистым коврам. Наверно, это глупо, но ощущение напоминало щекотку – было и приятно и как-то не по себе.
Через маленькую дверь из коридора мы прошли в Лешкину комнату, небольшую, с одним окном. Лешка уверял, что в планах архитектора она именовалась комнатой для работницы. Но работница Жиловых обитала в кухне.
Стол, переживший оккупацию, кровать цельнометаллическая, новенькая – достижение местного цеха ширпотреба – все привычные, понятные вещи; мы сразу почувствовали себя по-домашнему.
– Эту комнату мы с мамой занимали, – проговорил Леонид, – еще тогда… До Жилова. Дверь эта была заколочена. Оставался выход на черную лестницу.
Леонид помолчал немного и вдруг нехорошо усмехнулся:
– Потом маме надоело так… Захотелось пожить…
– Послушай, Лешка, – горячо заговорила вдруг Ляля, – иногда мне кажется, что ты очень хороший парень. Скажу откровенно. А потом ты меня начинаешь злить. У Чайльд Гарольда хоть плащ был. А ты просто, так, даже без плаща.
– У тебя. Ляля, всегда классические примеры. А нам классика недоступна. По-нашему проще говорится: оторвался.
– Не знаю, как лучше – классически или проще. Но когда я думаю о тебе, мне становится тревожно.
– Это потому, что ты не делаешь утренней зарядки. Нервы нужно укреплять, Лялечка.
– Остроумие и балагурство, это не одно и то же.
– Именины называется, – вмешался я, – будем мы веселиться, или нет?
– Ладно, ребята. Признаю ошибку. Сдаюсь Включаю радиолу на полную катушку. Пусть окна дрожат. Итак: кавалеры, шерше ву девочек. Андрюшка, приглашай Лялю. Школьный вальс.
Я подошел к Ляле и церемонно поклонился. Она так же церемонно положила мне руку на плечо.
– Мы готовы, Леня!
Леша направился было в соседнюю комнату, шагнул к двери и на мгновение задержался:
– А легко все-таки, ребята, попасть на жиловскую половину. Стоит только открыть эту маленькую невзрачную дверь…
Леонид распахнул дверь и отступил – на пороге стоял Егорий Григорьевич Жилов, приветливо улыбаясь:
– А! Веселимся, молодежь!
Ляля смущенно сняла с моего плеча руку, спрятала за спину, как делала это у классной доски; я неуклюже повернулся, повалил стул и хрипловато буркнул:
– Здравствуйте.
Егорий Григорьевич продолжал приветливо улыбаться:
– Ну, ну, танцуйте, ребятки. Не станем мешать. Леня, а почему ты не завел радиолу? – он отошел в глубь комнаты, как бы собираясь удалиться, но не уходил, чего-то выжидал.
Лешке было неприятно появление отчима, но он старался не подать вида; присутствие Ляли стесняло его. Егорий Григорьевич должно быть разгадал состояние Лени и поспешил воспользоваться его замешательством:
– Напрасно ты, Леня, замкнулся. Нехорошо это. Твой день рождения – наш общий праздник.
Леонид, упрямо опустив голову, молчал. Егорий Григорьевич продолжал скороговоркой, опасаясь, что Леонид перебьет его:
– Мы с мамой нарочно вернулись пораньше, чтобы вместе… А я уже позаботился, чтобы сегодня все было как у людей. Пожалуйте, ребята, заходите. В нашей комнате просторней. Опять же – радиола. Особенного ничего, но повеселиться, отметить, так сказать, имеется возможность Леня, приглашай товарищей.
Мы с Лялей нерешительно переглянулись, не зная, что делать. Лешка растерялся, – приветливость и радушие отчима обескуражили его.
Егорий Григорьевич повернулся к Ляле и, не переставая на нее смотреть, торопил Лешку:
– Мамочка ждет нас, Леонид!
– Могла бы сама сказать… – Лешка покосился на Лялю и запнулся. Взгляд Ляли стал напряженным, выжидающим. Не сводя глаз с Ляли, Егорий Григорьевич упорно вел примирительный разговор.
– Прошу вас, ребята, стол накрыт. Проведем вечерок по-человечески.
– Вот я и хочу по-человечески! – неожиданно выкрикнул Лешка, – По-человечески, – поняли?
– Леонид! – укоризненно покачал головой отчим. – Людей постесняйся.
Я смотрел на Лялю и видел, что каждое резкое слово Леонида больно задевало ее.
…«Когда я думаю о тебе, мне становится тревожно», – вспомнились ее слова. Леонид, разумеется угадывал состояние Ляли, но он ничего уже не мог поделать с собой:
– По-человечески, а не прихлебателем, – слышите?
Егорий Григорьевич с трудом сдерживал себя, все еще на что-то надеялся, чего-то выжидая. Он только отошел немного и как бы невзначай отодвинул портьеру, – яркий свет ударил в глаза. За то время, пока мы оставались у Лешки, столовая преобразилась, стол был накрыт белоснежной скатертью, букет свежих цветов красовался посредине. На полке серванта стояли вазы с фруктами и корзины с бутылками, пестревшими нарядными этикетками и серебром, – чьи-то торопливые руки позаботились приготовить все для семейного торжества.
Чуть слышно скрипнула невидимая дверь, послышалось шелковистое шуршание и легкие шаги – в рамке двери появилась женщина в черном вечернем платье, оставлявшем обнаженными руки и плечи:
– Леня, дорогой мой, мы ждем, – тихо проговорила она, ласково, но вместе с тем настойчиво, как врачи говорят с капризными больными, – перестань, мальчик. Не мучь себя и других…
Ее темные, простодушно, по-детски широко открытые глаза сверкали от недавних слез и повторяли просьбу: «Леня, дорогой мой, не мучь…» – и я видел, что Леонид готов был поддаться этой просьбе. И Ляля смотрела на него и ждала.
Но в этот миг грубо и некстати вмешался Егорий Григорьевич:
– С тобой по-хорошему говорят!
Лешку словно обожгло:
– Да, по-хорошему, – злобно выкрикнул он. – Знаю ваше хорошее!
– Леня! – бросилась к нему Ляля.
Но Леонид уже ничего не слышал:
– Он машину обещал мне купить. Лишь бы помалкивал по-хорошему.
Женщина в черном платье прислонилась к двери, беспомощно опустив руки.
– Лешка дорогой, – молила Ляля, – не надо!
– Оставь, Лялька, – выдернул руку Леонид, – теперь уже все равно. Теперь уж пусть! – Лешка шагнул к Жилову. – Ненавижу вас, слышите!
Лицо Егория Григорьевича постепенно наливалось кровью; по щекам, по массивной короткой шее расплылись багровые пятна. А подбородок и губы побелели:
– Мой хлеб жрешь, щенок…
– Ага, заговорили, наконец, своим настоящим языком, – рассмеялся Леонид. – Вы и маме так говорили: «Мой хлеб жрешь». Я слышал…
Женщина в бархатном платье заплакала, прижавшись к притолоке двери.
Жилов замахнулся тяжелой короткой рукой.
– Бросьте, – не отступал Лешка. Мне невольно вспомнилось, как он всегда говорил: «Не люблю это слово», – бросьте, не посмеете. Шума побоитесь.
– А-а, – выкрикнул Жилов, – на общественность опираешься.
– Да, опираюсь.
Леонид уже не владел собой, не думал, что говорит:
– Люди не станут больше терпеть. Увидите! Не сегодня – завтра скажут…
– Ты что, – задыхался Жилов, – против меня вздумал. – Он с трудом подавил внезапную вспышку гнева, заговорил негромко, своим обычным размеренным тоном, с чуть заметной усмешечкой: – Глупый, больной мальчишка! Тебе добра желают, заботятся. А ты что выкидываешь. – Он приблизился вплотную к Леониду. – Больной, больной, припадочный, – повторял Егорий Григорьевич с состраданием. – Тебя никто и слушать не станет. Жилова кругом знают. Жилову верят, – Егорий Григорьевич наклонился к самому лицу Лешки. – Тебя же, щенка, за подлую клевету притянут. Понял меня, мальчик?
– Что это… – воскликнула Ляля, подняв руки, словно от чего-то защищаясь. – Как все гадко, противно, – она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
Лешка кинулся вдогонку. Я за Лешкой. Однако нам не удалось остановить Лялю.
Мы остались с Лешкой одни на улице.
– Может, к нам пойдем? – нерешительно предложил я.
– Оставь меня, Андрей… Уходи!
– Никуда не пойду.
– А я говорю – все уходите!..
– Пойдем к нам, Лешка, переночуешь. А завтра видно будет.
Леонид прикрикнул на меня, советуя убираться; некоторое время он еще хорохорился, однако понемногу раздражение улеглось: нужно было что-то делать, подумать о своей судьбе – тут криком не возьмешь.
– Проводи до автобуса, – попросил он, – я в поселок поеду. У меня там дед проживает. Правильный старик.
– Да у тебя хоть деньги есть на билет?
– Деньги? – растерянно переспросил Леонид, полез в карман, вытащил какую-то программку, гребенку, носовой платок. – Нет, денег нету. Да ладно, как-нибудь…
– А если контролер?
– Ну, пешком дойду, подумаешь.
– Погоди, я свои запасы проверю. У меня на тетрадки было отложено, – пошарил в карманах, нашел мелочь.
– Пошли!
Я проводил его до остановки:
– Смотри, Лешка, если что – дай знать…
– Ладно, устроимся!
Я видел, парню неприятно было, что мы оказались невольными свидетелями всего происшедшего. «Пусть едет, – подумал я, – побудет у деда, подумает, сам разберется», – не стал донимать советами, спросил только:
– А в школу придешь?
– Завтра нет. Может, после выходного.
– Всего, Ленчик. Буду ждать!
– Всего, Андрюшка. В школе, пожалуйста, про меня не болтай.
– Хорошо, Лешка. Счастливо.
Я смотрел вслед автобусу, пока красный огонек не исчез в темноте.
На другой день Ляля спросила встревоженно:
– Где Лешка?
– Здорово! Сама убежала, а теперь спрашиваешь!
– Какой ты злой, Андрюшка!
– Пусть злой. Зато товарища не оставил.
– Не могла я, понимаешь – не могла. Неужели ты хотел, чтобы я расплакалась.
Я поспешил успокоить ее:
– Можешь, пожалуйста, не волноваться, – Лешка придет после выходного.
Однако ни после выходного, ни на следующий, ни на третий день Леонид не являлся. Я не на шутку встревожился. К Жиловым идти не хотелось, а где проживают Лешкины старики, – не знал. Наш новый классный руководитель Вера Павловна тоже встревожилась:
– Ступалов, – подозвала она меня на переменке, – что стряслось с Жиловым? Третий день отсутствует…
– Не знаю, Вера Павловна.
– Не знаешь? – вспылила учительница. – Вы же неразлучные товарищи.
– Но я действительно не знаю, Вера Павловна.
– Если бы речь шла не о Жилове, – резко промолвила Вера Павловна, разглядывая меня с любопытством, точно я впервые появился в школе, – я бы не придала значения. Трехдневный прогул в нашем классе заурядное явление. Но Леонид!.. – она не договорила и, бросив вскользь: «На родителей я, конечно, не надеюсь», – велела мне сегодня же отправиться к Жиловым и узнать, что с Лешкой.
Мне не очень-то хотелось встречаться с Жиловыми и я ответил уклончиво, а Вера Павловна по-своему расценила мое замешательство:
– Послушай, Ступалов, – воскликнула она, с трудом скрывая раздражение. – Вот уж полгода присматриваюсь к тебе и не могу понять, хороший ты человек или не очень хороший, – она немного помолчала, продолжая разглядывать меня, потом спросила в упор. – Ты знаешь, что Леониду Жилову сейчас очень тяжело?
– Знаю, – потупился я.
– Вот как, знаешь! Чудесно, Ступалов, оказывается, ты все знаешь. Ну, а знаешь ты, зачем существует на свете школьный коллектив, товарищи, школьная комсомольская организация?
Я удивленно взглянул на учительницу – смеется она надо мной, что ли!
К Жиловым я не пошел. Не смел этого сделать без Лешкиного ведома.
В школе я соврал, что Лешка болен азиатским гриппом. Вера Павловна приняла эту печальную новость близко к сердцу.
– Непременно все сразу свалится на человека. Ты был у него? Как он себя чувствует?
Что было ответить? «А вдруг Лешка завтра придет в школу? – мелькнула тревожная мысль. – Непременно нужно повидать Леонида. Сегодня же. Но как это сделать? Может, посоветоваться с Лялей? Девчонки лучше разбираются в подобных вопросах…»
Ляля рассудила все очень просто и быстро:
– Пойдем к Жиловым и узнаем, где живут Лешкины старики.
– А может, Леонид не хочет, чтобы Жиловы знали о его местопребывании.
– Ты не прав, Ступалов, – негодующе возразила Ляля. – Все-таки мама есть мама!
После уроков отправились к Жиловым. Впервые мы с Лялей шли вдвоем. Она, кажется, не придавала этому особого значения, а я чувствовал себя так, словно никогда раньше не говорил с девчонками, не ощущал прикосновения легкой руки. То и дело сбивался с шага, смущался и, чтобы скрыть смущение, говорил резко, отрывисто, часто повторяя: «Ну, вот». Я рассказал о беседе с Верой Павловной, о словах ее относительно товарищества и коллектива. Ляля, разумеется, горячо поддержала учительницу. Она всегда с восторгом отзывалась о Вере Павловне, хотя Вера Павловна пришла к нам в конце второй четверти и ничем еще себя не проявила. Возможно, девчонки лучше и быстрей угадывают новых людей.
А впрочем, что теперь толковать о школе, когда до последнего звонка остались считанные минуты! Я, например, уже чувствую, как понемногу перестаю быть школьником. Хотя еще не знаю, кем стану после школы. Счастливые те ребята, у которых есть увлечения – радио или авиация, химия или физика. А я ничем не знаменит, у меня нет ни школьных рекордов, ни достижений, на выставках вы не увидите моих моделей, в газете не прочтете о картинах юного художника Ступалова. Я – обыкновенный.
– Вера Павловна права, – настойчиво повторила Ляля, – мы не дружны. Вот что плохо. Понимаешь, не дружны по-настоящему. Так, чтобы за друга в огонь и в воду.
– Странно ты рассуждаешь. Не все же вопросы можно выносить на общее собрание. Есть глубоко личное…
– Если товарищу плохо, это не глубоко личное, а глубоко общее.
– Хорошо говоришь. А сама убежала от глубоко общего. И чуть не расплакалась.
– Ну что ж… Конечно… Мне стало больно за Лешку…
– Да ты не думай, – поспешил я успокоить Лялю, – не хотел тебя обидеть. Просто пример привел. Видишь, как трудно быть правильным. Если действительно можем помочь – это коллектив. А если только так, напрасно рану растревожить – это уже не коллектив.
