Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
…память больше не нужна,
По ночному городу бредет тишина.
Паренек в соседнем ряду поднялся и закрыл школьное окно.
…І я життям багатим розсвітаюсь,
пущу над сонцем хмару, як брову…
Я стверджуюсь, я утверждаюсь,
бо я живу.
Всем классом высыпали на улицу. Стоголосое эхо разнеслось вокруг. Кто-то затянул песню, подхватили дружно, однако вскоре хор расстроился. Стали расходиться, я оказался один, но шумное веселье, смех, голоса товарищей сопровождали меня; неугомонный городской поток журчал еще на перекрестках, из открытого окна неслась мелодия вальса, последние отблески телевизоров вспыхивали на стеклах…
…И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,
Про счастье и любовь, и юность, и доверье,
И громко вторят им бегущие ручьи,
Колебля тростника желтеющие перья…
Внезапно возникла передо мной в пламенных строфах, в суровом ритме поэма, наполняя душу тревогой и смятеньем, сливаясь с простором весенней ночи; нежданная, светлая, с тяжелыми русыми косами:
…І я життям багатим розсвітаюсь,
пущу над сонцем хмару, як брову…
Я стверджуюсь, я утверждаюсь,
бо я живу.
Порывы весеннего ветра подхватывали строчки, кружили, подымали ввысь:
Ви знаєте, як липа шелестить
У місячні весняні ночі?
Кохана спить, кохана спить,
Піди збуди, цілуй їй очі.
Кохана спить…
Ви чули ж бо: так липа шелестить…
Кто-то неподалеку запел; голос был красивый, чистый.
И так же внезапно песня оборвалась.
Темень глухого переулка затопила все, и только вдали прорезанным четким квадратиком засветилось оконце. «…Он подавил во мне все светлое, самое дорогое, что только может быть в душе человека…»
Я вздрогнул, казалось, кто-то рядом громко произнес эти слова. Но вокруг – никого. Только усталое печальное лицо проглядывает сквозь темноту – там, далеко впереди…
Я ускорил шаги. Яркий свет перекрестка разогнал тени, рассеял видение, но горькие, жгучие слова преследовали меня, и с каждым шагом становилось тревожней. Я почти бежал, прохожие удивленно оглядывались на меня.
Навстречу с беспокойным нарастающим ревом промчался «ЗИЛ», мигая горящими красными крестами.
У ворот соседний мальчишка еще издали крикнул мне:
– А к вам «Скорая помощь» приезжала!
На лестнице пахло лекарствами. Не помня себя, взбежал по ступеням. Где-то беспорядочно хлопали двери. Навстречу – взволнованные лица. Соседи – старый токарь с паровозостроительного, работница с фабрики «Октябрь», знакомые с детства, близкие люди. С малых лет привык к их доброжелательным взглядам. Они хорошо относились к нам, жалели мать, помогали как могли, присматривали за мной, когда я был малышом, порой баловали меня. Но теперь глаза их смотрели сурово и осуждающе:
– Ишь, разлетелся! Мог бы пораньше пожаловать.
– Мамке совсем плохо было. Думали за тобой в школу посылать – не позволила. Тревожить не разрешила…
Не слушая ничего, я ворвался в комнату.
Мать приподнялась с постели:
– Вечно ураганом, Андрюшка!
– Мамочка.
Ни скорби, ни слез, ни упрека, только тревога и забота во взгляде, постоянная тревога. И все же я не приласкался, не нашел нужных, приветливых слов. Знаю, я всегда был неласковым парнем.
Подвинул стул поближе к ней, сел рядом. Она этому была рада.
– Ничего, Андрюшка, ничего… – и продолжала разглядывать материал, лежавший перед ней на столе: – Тебе не нравится этот шевиот, Андрюша?
Только теперь рассмотрел как следует отрез светлого с искрой шевиота, наполовину бережно прикрытого цветной оберточной бумагой, еще не обмявшейся, аккуратно расправленной, со знакомой маркой Центрального универмага. Я видел уже этот отрез – ко дню Восьмого марта маму премировали на заводе ценным подарком…
– Ну, что ты молчишь, – мама, почти не прикасаясь, легко провела рукой по шелковистой кромке материала. – По-моему, получится хороший мужской костюм. Прекрасная пара… – она взглянула на меня. – Я, конечно, была неправа, Андрюшка. Молодому, конечно, нужнее…
Кровь обожгла мне щеки. Я готов был крикнуть, руки себе кусать, а мама говорила тихо, раздумчиво:
– Молодость бывает только раз… А наше уж дело такое…
С детства не любил слез, ничьих. А свои – ненавидел. А тут чувствую, по носу расползлось что-то теплое:
– Знаете, мама… Даже слышать ничего не хочу. – Я взял со стола материал и принялся, как умел, по возможности аккуратно складывать и заворачивать в бумагу: – Вот так – завернем. Упакуем. Перевяжем шпагатиком. Нет, шпагат слишком грубый Тут бы шнурочек. Или ленточку. Правда, мама? Ну, вот – порядок. Теперь положим в нашу новую конструкцию. Сюда, в нижний ящик. А завтра пойдете в дамское ателье… – я израсходовал весь запас красноречия, а мама смотрела на меня и ждала чего-то.
Я подошел к ней, покорно опустив голову. Она смотрела на меня, выжидая, словно стараясь прочесть в моих глазах больше того, что могут сказать корявые слова неласкового сына. Попыталась пригладить чуб, но он не поддавался и как всегда торчал взъерошенной щеткой:
– Бестолковый ты, Андрюшка. И грубый. Как это обидно, Андрюша.
– Ладно. Чего там… В общем после экзаменов пойду на работу, заработаю себе на костюм. А вам на пальто. У вас пальто не модное.
– Разве в этом дело, Андрюшка?
Ну, я не знаю, – сел на скамеечку, уткнулся лбом в ее руки, так и просидел до тех пор, пока диктор пожелал нам доброй ночи.
Я уже засыпал, когда она вдруг окликнула:
– Андрюша, ты про Леню Жилова рассказывал. Как ему живется теперь?
– Да вроде ничего, – и вдруг вспомнил: – А его не было сегодня на вечере.
– Может, случилось что?
– Да нет! Просто характер показывает.
– Почему он к нам не заходит? Пусть заходит, Андрюша. Будь поласковей с ним.
– Ладно. Если завтра в школу не придет, я поеду к нему в поселок.
В школе все шло своим чередом: занятия, контрольные работы, экскурсии на завод, которые должны были восполнить отсутствие мастерских и налаженной связи с производством. Мы топтались в цехах, тянулись гуськом по тесным цеховым дорожкам, а сопровождающий кричал нам, стараясь перекрыть шум станков:
– Строгальный. Строгальный! А это – токарный!
Когда после одной из таких экскурсий Раю Чаривну спросили, что представляет собой токарный станок, она, не задумываясь, ответила:
– Это, который крутится.
Другие ребята, особенно мальчишки, отвечали на все вопросы толково и даже писали обстоятельные конспекты, словно они не просто прогулялись вдоль поточных линий, а родились и всю жизнь провели в цехе. Они умели объяснить что к чему не хуже любого лектора; беда заключалась лишь в том, что никто из нас не умел работать, не мог нарезать самой простой резьбы на самом простом винтике, не мог железки загнуть под правильным углом, не то что уж припасовать детали.
Лешка Жилов пришел в школу, но опоздал на целый урок.
Настроение у него было неважное, из-за каждого пустяка нервничал, резко обрывал ребят или отмалчивался. Перед самым началом следующего урока поднял руку, сказал учителю, что задания не приготовил и просил не вызывать.
– Садитесь, Жилов, – стараясь быть спокойным, ответил педагог, – но помните: на выпускном экзамене вы руку не поднимете! Не поможет!
После уроков я остановил Жилова:
– Знаешь, Лешка, что мы с Лялей придумали, – я оглянулся на Лялю, надеясь на поддержку, хотя ни о чем с ней не уславливался, – пойдем сегодня в кино. Говорят, хорошая картина…
– Здорово, молодец, – хлопнул меня по плечу Жилов, – вчера бал-маскарад, сегодня кино, завтра экзамены – прекрасный календарный план для выпускников.
Ляля поспешила мне на выручку:
– Неужели ты откажешься, Леня? Вместе с нами?
– Вместе, так вместе, – согласился Леонид и мы, не откладывая, отправились выполнять календарный план.
Еще издали, еще не различая надписей, увидел я знакомую афишу, изображенного на ней солдата, закрывающего собой амбразуру вражеского дота…
– Старая картина! – воскликнул я.
Лешка опередил нас, подошел к афише, как всегда, обстоятельно перечитал все сверху донизу, имена режиссера и оператора, артистов и участвующих в эпизодах.
– А ты видел этот фильм? – спросил меня Жилов.
– Нет, не видел, – не моргнув, ответил я, хотя три раза кряду смотрел картину.
– А ты, Ляля?
– Нет, не видела, – потупилась Ляля.
– Ну и я не видел, – ухмыльнулся Леонид, – значит, для нас – новая, – и направился к кассе.
Уже с билетами в руках подошел к нам:
– Сколько раз смотрю «Чапаева», всегда найду новое, – проговорил он тихо, ласково поглядывая на Лялю. – Наверно, и вы так…
Потом, возвращаясь домой, мы много говорили о фильме.
А Лешка вдруг ни с того ни с сего сказал:
– Ляля, ты права – стихи хорошие.
Не знаю, о каких стихах шла речь. Леонид между тем продолжал:
– Вчера я прочел поэму о Гастелло… – и внезапно умолк, и мы тоже почему-то замолчали, так и дошли до автобусной остановки, занятый каждый своими мыслями.
Уже попрощавшись, Леонид вдруг остановил меня:
– Погоди, Андрюша. Два слова… Извини нас, Ляля…
– Ну что ты, пожалуйста, – понимающе кивнула Ляля, но я заметил, что она обиделась и отошла неуверенно и неохотно.
– Послушай, Андрей, – глухо, едва сдерживая волнение, проговорил Лешка, когда мы остались одни. – Жилов хочет уехать, удрать… (Леонид сказал «подорвать»), хочет удрать, подлец. И маму уговаривает уехать. Понимаешь, – меня испугался. Меня, – подумай, Андрей, – мальчишки испугался!
– Ну, едва ли испугался, Лешка. Наверно, у него свои планы.
– Не знаю. Может быть. Все равно. Подлая у него линия. Не успокоится, пока маму не погубит… – Лешка резко повернулся и вскочил в подошедший автобус: – Ну, прощай, Андрюшка!
Пришел май. Ясные деньки чередовались с непогодой, дождь сменялся снегом, весна не походила на весну. Деревья исподволь, настороженно расправляли ветви. Воробьи вели себя нахально, заселяя и захламляя чужие гнезда, полагая, должно быть, что перелетные птицы не вернутся… Не выпуская учебников из рук, мы думали о весне. Все считали себя влюбленными. Носились с цветами и экзаменационными билетами. Рассказывали, что в городе уже шумел школьный базар у подножия памятника великому поэту.
Наконец, под звонкий салют, пришел май месяц. В этот первый, по-настоящему весенний день, Лешка не явился в школу, и наша шеренга шла без своего правофлангового. На другой день я отправился в поселок, разыскал Лешкиных стариков. Седой человек с голубыми глазами открыл мне дверь и сказал, что Лешка еще вчера уехал в город, – расхворалась мама и он поспешил ее навестить.
– Мы сами собрались… – начал было старик и замялся. – Я понял его: не хотели встречаться с Жиловым.
Я постоял немного для вежливости, в комнату зайти отказался, спросил о Лешкиных делах, передал привет и повернул восвояси.
После майских праздников Леонид в школу не явился. На этот раз Вера Павловна не стала расспрашивать меня о Жилове. Потом я узнал, что она сама была у них на квартире. Встретил ее Егорий Григорьевич, принял очень радушно, жаловался, что они с мальчиком – то есть с Лешкой – только и знают бегать по докторам, совсем сбились с ног, что они с мальчиком страшно удручены болезнью матери, что им с мальчиком было очень тяжело, но теперь благодаря новейшим успехам нашей передовой медицины… и так далее. О Лешке отозвался он с величайшей похвалой, называл его исключительной натурой, единственной их надеждой и утешением. Утирал украдкой слезы на чисто выбритой щеке.
Вера Павловна ушла немного успокоенная.
А на следующий день ко мне подбежал Аркашка Пивоваров:
– Вот, пожалуйста! Носились со своим Лешенькой. Лешечка такой, Лешечка сякой. А он по забегаловкам шатается.
– Врешь!
– Врешь! Я сам видел: из одной забегаловки выскочил, в другую заскочил, – не обращая внимания на мои угрозы, злорадствовал Пивоваров.
– А ты что, по пятам за ним ходишь?
– Не по пятам, а невольно наблюдаю. Мы вместе с ним в трамвае ехали. Я в школу на дополнительные, а он…
– Ох и заеду тебе, Аркашка, смотри, – процедил я сквозь зубы, – такие дополнительные заеду!
Тут подошла к нам Ляля, она, наверно, слышала наш разговор – у Пивоварова самый зычный голос в классе:
– Изволь доложить на комитете! – потребовала она.
– А разве я что… Разве я что-нибудь… – мигом спасовал Пивоваров. – Я ничего не знаю. Чего вы ко мне пристали.
Ну, ему в тот день досталось. Подоспели еще ребята и общими усилиями устроили Аркашке проработку. Прижали к стене. А это не легкое дело – призвать к ответу Аркашку Пивоварова. Смекнув, что ему не увернуться, Пивоваров переменил тактику, пошел напролом:
– Ну и что ж, могу сказать. Могу перед всеми заявить. Выступлю на коллективе. Где угодно. Сам видел. А мы еще к нему по-товарищески. Я еще погостить предлагал, как хорошему, порядочному человеку…
– Ладно, хватит, – оборвал я его, – будешь говорить на собрании.
Это было самое бурное собрание в минувшем году; ребята говорили прямо, резко, у них был свой твердый взгляд на все происходившее, и дело приняло неожиданный оборот: Ляля больше всех хлопотала о скорейшем созыве собрания, а ей влетело первой! Ей и мне. Аркашка Пивоваров остался в стороне. Установилось уже общее мнение: «Что взять с Аркашки». А фамилия Ступалова склонялась на все лады. Я пытался защищаться, но Ляля остановила меня:
– Напрасно, Андрей, не надо. Ребята правы: мы с тобой считались самыми лучшими друзьями Лешки Жилова. Товарищами назывались. Всегда вместе – в школе, на вечерах. Дома у Жилова бывали. Стихи хорошие читали. А если спросить нас, что стряслось с Жиловым, – не ответим. Не знаем! Что тогда – дружба? Совместные прогулки в парк? Хоровая декламация? Зачем нужна такая дружба!
Рая Чаривна собиралась добавить что-то от себя, из своего угла, но Ляля и Чаривну оборвала:
– Посиди еще в углу, Райка, я хочу сказать. У нас вообще получается: толкуем о снах Веры Павловны, завуча Ястребиным Глазом называем. А сами кто? Овечки равнодушные, безответные жители.
Собрание еще продолжалось, а Пивоваров под шумок подготовлял уже приборы для дополнительных занятий по физике, достал из шкафа призму для демонстрации преломления лучей, налаживал маятник…
Никакого решения мы не приняли, ничего никому не поручали – каждый понимал, что дело было не в поручениях, а в том, чтобы Лешка снова был с нами. И что за это отвечает не кто-то один прикрепленный, а все мы, вся наша семья десятого «В».
После собрания я хотел проводить Лялю Домой, посоветоваться, как быть, но она вышла из школы с Верой Павловной. Я следовал за ними на почтительном расстоянии, ожидая, пока дороги их разойдутся, но дороги не расходились. Ляля проводила Веру Павловну до самого дома, они остановились на парадном крыльце, мне пришлось подойти.
– Об одном прошу, Ляля, – уловил я обрывок разговора. – Непременно сообщите мне все, что узнаете о Лешке. От Жиловых я ничего не добьюсь. Если не найдете меня в школе, не поленитесь зайти домой. А самое лучшее – придите вместе с Леонидом.
Я вдруг заметил, что Ляля догнала уже ростом Веру Павловну и даже была чуточку выше – на один завиток, на одно русое колечко…
К Жиловым мы пошли вместе с Лялей, двери открыла работница, сказала, что в доме больные, просят не беспокоить и захлопнула дверь.
– Крепок теремок!
Ляля позвонила еще раз и заставила работницу рассказать все, что знает о Лешке. Сведения оказались очень скудными: хозяйке полегчало, и Леонид вернулся в поселок. Вчера приезжал. Сегодня не было. Наверно, не приедет. На все прочие вопросы следовал один ответ: «Та я не знаю».
– Я поеду в поселок, – сказала Ляля.
– Я уже был. Нет его там.
– Надо еще раз поехать, поговорить со стариками. Прежде всего поговорить со стариками.
– Ну, ты как хочешь. А я останусь в городе. Уверен, что Лешка здесь. Его все время в город тянет.
Не знаю, было ли это простой случайностью или мне удалось разгадать Лешкин характер, но едва мы расстались с Лялей, едва очутился я на первой бойкой улице – впереди мелькнула знакомая ковбойка. Я тут же потерял из виду Лешку, но теперь знал, где его искать. Заглянул в ближайший ресторан, потом в другой. Было как-то нехорошо оставлять учебники на вешалке, получать на них номерок, но швейцар категорически запретил входить в зал с учебниками под мышкой.
Нашел я Лешку в пивной летнего типа, застекленной разноцветными стеклышками, наполненной хмурыми людьми, как переспелый арбуз черными семенами. Все толпились, все спешили, все чего-то требовали. В первую минуту Лешка обрадовался мне, поднялся навстречу, но сейчас же опустился на стул, неуверенным, небрежным движением отодвинул пустую кружку. Я пробовал заговорить, но Леонид не слушал меня.
Вдруг он решительно поднялся:
– Пошли!
Я подумал, что он поддался моему влиянию и направляется домой. Но, едва миновали площадь и прошли несколько кварталов, Жилов свернул в ближайший переулок.
– Давай сюда!
Мы оказались в ресторанчике, не отличавшемся ни особой чистотой, ни особым уютом. Назывался ресторанчик «Уют».
Лешка украдкой оглянулся вокруг, как бы опасаясь кого-то, и направился в дальний угол.
Посидели, ничего не заказывая, вдруг Лешка встал:
– Пошли!
И снова бродили по улицам; я говорил что-то хорошее о дружбе, о том, что мы все ждем его и что Ляля просила передать привет. А Лешка не слушал, спешил куда-то, шел размахивая руками, задевая прохожих. Поднялись на горку, усаженную красивыми подстриженными деревцами, потом сбежали вниз: знакомый переулочек, свежевырытые траншеи и длинные, похожие на громадные макароны, газовые трубы.
Сверкают голубые зарницы, сурово поглядывают защитные стекла сварщиков, подъемные краны жилистой рукой выжимают бетонные блоки, а под ними – затянутые тюлем окна квартиры Жиловых.
– Ну, значит, все-таки домой! – облегченно вздохнул я, а Лешка, не глянув на знакомые окна, двинулся дальше.
– Послушай, Лешка…
– Слушаю.
– Понимаешь…
– Понимаю.
Перед нами открылась недавно заасфальтированная улица, асфальт был еще черный, ненакатанный, и на нем отпечатались следы нетерпеливых пешеходов. Дымился еще едва погасший чан. Вскоре лента асфальта оборвалась и немощеная улица уперлась в свеженькую, пахнущую сосной ограду новостройки. Низкий берег реки переходил в пустырь, который мальчишки именовали «левадкой».
– Глухое местечко? – усмехнулся Жилов. Я не успел ничего ответить, Жилов повернул назад и снова перед нами пестрая вывеска: «Вино-фрукты».
В подвальчике пахло сыростью, пустыми бочками. Фруктов не было, но вино подавали безотказно. Народу набилось под веревочку, кто примостился за столиками, кто прилип к прилавку, все желали друг другу здоровья и крепко жали руки. Гудел неумолчный, возбужденный говор.
Еще с верхней площадки лестницы Лешка кинул быстрый настороженный взгляд на посетителей подвальчика и стал не спеша спускаться по ступеням не особенно твердой походкой.
У прилавка он покопался немного в кармане, потом бросил мне через плечо:
– У тебя не найдется немного денег?
– Леня, – тихо проговорил я. – Должен тебе сказать… Понимаешь, совершенно решительно…
– Ладно, потом поговорим. Давай деньги…
– Конечно, Леня, пожалуйста. Не жалко. Но я решительно должен сказать…
– Вот и спасибо, за решительность, – Лешка подхватил двумя пальцами протянутые деньги и передал их продавцу: – Два крепленого.
Один стакан Леонид оставил на стойке, другой протянул мне:
– За решительность! – повторил он, повышая голос. Я было отказался, но Леонид и слушать не захотел:
– Пей. Натурально-детское. Специально для отличников.
Не желая обидеть товарища, я поднес стакан к губам. Вино было терпкое, крепкое, пахло спиртом.
Какой-то белобрысый, бесцветный парень с подстриженным до синевы затылком угрюмо уставился на нас.
Не знаю, почему я обратил внимание на этого парня с вздернутым носиком и такой же вздернутой клетчатой кепочкой. Не было в нем ничего любопытного, отличительного. Трудно было даже сказать, кто он, чем занимается – школьник, слесарь, студент или бездельник. Куцый, пришлепнутый носик, рассеченная бровь – вот все, что мне запомнилось. Он ничем не отличался от других – от Лешки или меня – такого же роста, как Леонид, так же одет небрежно, такие же размашистые движения. Только глаза бесцветные и пустые. У Лешки никогда не было такого пустого взгляда. Даже сейчас, в погребке, у пропахшего вином прилавка. Что-то было отвратительное в куценосом парне, внешне похожем на многих других.
Чтобы поскорее уйти от неприятного назойливого взгляда, я торопил Лешку:
– Допивай и пошли.
Однако Леонид не собирался уходить. Щурясь, поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет, перевел взгляд в дальний угол и отхлебнул немного. Потом вдруг пошатнулся, едва не расплескав вино, резким деревянным движением грохнул стакан о стойку.
– Ничего, ничего, – пробормотал он, косясь на меня помутневшими глазами, – не бойся, тут мальчиков нет, – и вдруг громко, на весь зал выкрикнул: – нету! – И сейчас же понизил голос, – они еще узнают! – и снова выкрикнул: – Они еще узнают Лешку Жилова!
Затем он притих, и никто как будто не обратил внимания на его угрозы. Только продавец броским взглядом засек Лешку, отметил что-то про себя и тотчас отвернулся к другим покупателям. Да еще в самом углу небольшая компания еще крепче прижалась друг к дружке. А мальчишка с приплюснутым носом шагнул было к Лешке, но затем отступил в угол.
С трудом держась на ногах, навалившись локтями на стойку, Леонид продолжал кому-то грозить:
– Думали на тихую! Не выйдет. Все тут, – он хлопнул себя но боковому карману пиджака. Под ладошкой зашелестели туго сложенные листы, – все тут у меня в карманчике. И господин адвокат, облезлый очкарик. И гражданин Рубец, адъютант и советник. И сам Жилов Егорий Григорьевич…
– Лешка, замолчи, – испугался я. – Люди смотрят.
– Кто смотрит? Пусть смотрят. И я на них посмотрю.
Парень с приплюснутым носом рванулся вперед, но тотчас снова отступил, точно его держали на привязи.
– Всех на одну веревочку! – закричал Лешка. Внезапно он запнулся, подозрительно огляделся по сторонам, приложил палец к губам: – Тс-с-с, тихо! Больше никому ни слова, слыхал? Только ты и я! – он наклонился ко мне. – Договорились? – пошатнулся и чуть не упал.
Продавец наклонился к нему:
– Точка, молодой человек. До свидания.
– А я еще ничего. Я еще могу…
– А ты слушай, – подскочил тупоносый к Жилову, – слушай, когда говорят по-хорошему, – он явно стремился затеять ссору. – Давай выматывайся, нечего людям мешать.
В дальнем углу зашумели, зазвенела посуда, кто-то выкрикнул:
– Распустили молокососов!
За окном появился патруль. Я растерялся. Все хорошие слова, которые так старательно подбирал, дружеские обращения, советы – все спуталось…
– Лешка, уйдем. Скорее, а то патруль ввяжется! Подумай, друг, сейчас, перед экзаменами, перед самыми экзаменами!.. – Я усиленно напирал на это слово «экзамены», как будто после экзаменов все прощалось… – Подумай, Лешка!
Но Лешка не желал думать:
– На тихую хотели, – бормотал он, наваливаясь всем телом на стойку, – хотели прижать Ленчика. Лешка, мол, сопляк, чудик, будет колотиться в припадках. Зажать хотели, запутать адвокатиками, – не выйдет! – Он стал снова хлопать ладонью по карману рубахи, шелестя сложенными листочками. – Все тут. С фактиками. Сегодня скорым ноль пятьдесят девять. Там разберут. Распутают. Всех адвокатов распутают… – он выхватил из бокового карманчика проездной билет. – Видал? – завертел билетом перед моим носом, – скорый ноль пятьдесят девять. Вагон номер одиннадцать. Место номер двадцать четыре. Верхняя полка. Точно. Кланяйся нашим мальчикам.
Он вдруг настороженно уставился на людей в дальнем углу, а люди из дальнего угла, особенно какой-то очкастый, – уставились на Лешку, и мне показалось, что очкастый подмигнул тупоносому парню. Но Лешка не заметил ни сверкнувших стеклышек, ни быстрого взгляда.
Очкастый в углу приподнялся, вытянув шею, белый чистенький воротничок соскочил с запонки, он стал его поправлять, никак не мог захватить заднюю запонку.
– Пойдем, Лешка… Уйдем скорее, – торопил я друга.
Леонид упрямо отдернул руку:
– Все. Можешь удалиться. Аудиенция окончена. – Он выпрямился, хмель вдруг прошел. А быть может, хмеля и не было. Глаза смотрели спокойно и уверенно. – Погоди, – проговорил он чуть слышно, приближаясь к самому моему лицу. – Хорошо, что ты пришел, Андрюшка. И вообще – ты чудесный парень…
Леонид привлек меня, обнял, прижал к груди и вдруг проговорил чуть слышно:
– Вот возьми письмо. Передай Ляле лично. Я хотел сам зайти, но если уже ты пришел…
Он ткнул мне в руки сложенный вчетверо листок.
– Феоктистова найдете в клубе строителей. У него встреча с самбистами в половине восьмого. Ну. Ступай, помоги, друг!..
– А ты?
– Ступай, говорят.
– Не могу тебя оставить!
– Приказываю! Немедленно! – Он поцеловал и оттолкнул меня. – Сейчас это самое важное. Запомни: обратись к Феоктистову. Только лично к Феоктистову. Это мой приказ.
Я хорошо знал Лешку, спорить было бесполезно. Я стиснул в руке маленький листок, в последний раз глянул на Лешку, – товарищ смотрел на меня спокойно, решительно, требовательно…
Лялю дома не застал. Ее двоюродный брат, – он так сам назвался, – осмотрев меня с ног до головы, сообщил, что Ляля отправилась к подруге готовиться к экзамену. Я, было, ушел, но потом вернулся и спросил двоюродного брата, где живет подруга. Двоюродный брат, довольно высокий парень с черными усиками, подумал немного и сказал, что не знает. По всей вероятности это та самая девочка, которая слывет в классе большим знатоком Маяковского. Пришлось последовать по этому не особенно точному адресу. В конце концов разыскал знатока, но узнал, что Ляля давно ушла и сейчас, наверное, в библиотеке.
Ближайшая библиотека оказалась закрытой на ремонт. На всякий случай заглянул в читальню клуба и за первым же столиком увидел Лялю. Мое появление встревожило ее:
– Что-нибудь произошло?
Я поспешил ее успокоить:
– Ничего не произошло. Разве по моему лицу что-нибудь видно? – и только после того решился приступить к делу: – Выйдем скорее в коридор. Или на улицу. Я должен сказать очень важное…
Ляля сложила книги, встала из-за стола, шумно отодвинула стул, вернула книги заведующей читальным залом:
– Пожалуйста, примите. Сегодня уже не вернусь… – бросила мне коротко: – Говори! Что-нибудь с Лешкой?
– Да так, ничего особенного…
Мы вышли на улицу. Уже начинало темнеть, народ схлынул, в автобусах и трамваях стало свободней. Я глянул на ближайшие городские часы – шел восьмой час.
– Ты видел Лешку? – нетерпеливо допытывалась Ляля.
– Только что. То есть, извини, час тому назад.
– Здесь, в городе? – взволнованно воскликнула Ляля. – Что с ним?
– Да ничего такого. Просто был дома. Потом поехал в поселок. Потом поехал домой. – Я поспешил вручить Лешкино письмо: – Вот. Просил передать. А сам остался в подвальчике.
– В каком подвальчике?
– Да в этом самом… в фруктовом.
– В фруктовом?
– Ну да, «Вино-фрукты». И разные там… компоты…
– Погоди, Андрюшка, что-то я не пойму, – еще больше встревожилась Ляля. – Ты что-то недоговариваешь! Оставил Лешку одного?
Я вынужден был рассказать все по порядку.
Не дослушав, Ляля воскликнула:
– Оставил товарища?
– Да он же сам приказал!..
– Оставил одного! Бросил! – Не слушала меня Ляля. – Вот так друг. Товарищ называется!
– Он сам велел. Пойми ты!
Она ничего не хотела понимать:
– Как ты смел оставить товарища?
– А письмо? Должен был я передать письмо?
– А ты и обрадовался! Лишь бы отвязаться, – глаза ее стали недобрыми. Никогда прежде Ляля не смотрела на меня так неприязненно. – Испугался! Побоялся запачкаться. Ка-ак же, мог патрульный наскочить, удостоверения потребовать. Неприятности, протокол и все такое. Да еще в газете пропечатают! Прощай тогда аттестат зрелости. А зачем тебе аттестат зрелости, – накинулась она на меня, – вот такому, как ты, хлюпику. Все чистенькими хотят остаться. А на товарища наплевать! – Она почти с ненавистью уставилась на меня. Обидно стало, так обидно – сказать не могу. Если б не приказ Лешки, убежал бы и кончено. Но я знал, что Лешка неспроста передал письмо, что Лешка ждет…
– Послушай, – проговорил я как можно спокойнее, стараясь не глядеть на Лялю, – ты можешь думать обо мне все, что угодно. Можешь обзывать разными словами, ребятам расскажи – это твое личное дело. Но письмо, пожалуйста, прочти. Не уйду, пока не прочтешь.
Не слушая меня, Ляля разгладила листок школьной тетради и наспех просмотрела первые строчки:
– Ты знаешь, о чем пишет Леонид?
– Я чужих писем не читаю.
– Ну, пойдем сюда к витрине, я прочту…
Мы подошли к ярко освещенной витрине. Прохожие оглядывались на нас, улыбаясь немного завистливо, а Ляля сбивчиво и неспокойно читала:
«Лялька, дорогая, будь другом!
Во-первых, не сердись на меня. Знаю – назовете безрассудным и глупым. Однако иначе не могу. Не могу сейчас спокойно взвешивать, рассуждать. В голове все спуталось, хуже, чем перед экзаменами. Лялька, я вот почему тебе написал: все, что говорил на суде известный вам Егорий Жилов, – о котором Андрюшка очень хорошо знает, – все ложь. Теперь я убедился и мне известно точно: Жилов и его компания обманули суд. Очкастый адвокат разработал весь план. Подручные Жилова уговорились взять на себя всю вину, все его грехи, чтобы отвести удар, оставить Жилова чистеньким…»
Ляля поднесла ближе к глазам листок, как будто плохо различала буквы. Не могла читать, путала строчки, то и дело возвращаясь к прочитанному:
…«оставили чистеньким. Чтобы Жилов сберег все награбленное и выручил их – хлопотал, подкупал, выгораживал. Чтобы они, в случае чего, могли вернуться на готовенькое. Все это знаю точно, но не могу доказать, нет фактов. И они, безусловно, вывернутся. Поэтому решаю так: любым путем доведу до сведения жиловской шайки, будто располагаю всеми материалами по жиловскому делу, имею свидетелей, готовых выступить и подтвердить, что в мои руки попали важные документы и со всеми этими документами уезжаю в центр, где меня ждут… Жиловские должны знать день и час моего отъезда, номер вагона и места, они должны видеть даже самый билет, осмотреть и обнюхать плацкарту. А главное, пусть знают, что я со всеми материалами отправляюсь ночью, пойду один через нашу левадку. У них не останется времени спокойно обдумать, разобраться, а трусость и страх расширят глаза. Уверен, с перепугу они решатся на грязное дело. Сейчас они плюют на всех…»
Ляля не смогла дальше читать, передала страничку мне, но строчки запрыгали перед глазами и только потом, с трудом во всем разобрался:
«…Жируют и смеются над нами, ходят сверхчеловеками, но чуть что при первом же громе поднимется паника, начнут психовать. Несомненно, они пойдут на все, лишь бы оборвать нити. Они бросятся на меня, я уверен. И этим самым разоблачат себя. Тогда их можно будет уличить и привлечь.
Лялька, дорогая, иду на таран! Не сердись на меня. Я издергался. Не осуждай, родная, такой, как есть. Не могу видеть, чтобы подлость торжествовала. Не могу, понимаешь!..»
Последние строчки почти невозможно было прочитать, – прыгали, сливались, буквы наваливались одна на другую:
