Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
– Да, наверно. Он боится, чтобы я не испугалась… Ну, я побегу, Богдан Протасович. А то он такой сумасшедший. Не найдет меня – не знаю, что будет.
Она сперва бежала по шоссе, потом свернула на нижнюю дорогу. Еще долго доносились ее шаги и все в ней, каждое движение и даже то, как ступала, – все было иным.
На шоссе, совсем близко, зашуршала легковая машина, нагнала Богдана Протасовича и беззвучно остановилась. Прудников открыл дверцу.
– Как дальше предполагаете, Богдан Протасович, пешочком или, может, подъедем?
– Ты все время преследовал меня?
– Не решался подъехать. У вас разговор был…
Прудников терпеливо ждал, пока рядом утвердилось плечо Богдана Протасовича и, только убедившись, что дверца плотно захлопнута, что профессору деться некуда, погнал машину и проворчал:
– У нас тут все-таки не Ясная Поляна, чтобы исчезать!
Часы отбивали слышнее, чем мотор. Плавный ход машины убаюкивал Вагу, он готов был примириться с неожиданным покоем. Прудников бережно подруливал «ЗИЛ». Однако этого бережного молчанья хватило не надолго:
– Одно мне не нравится, Богдан Протасович: не компанейский вы человек! Все один да один!
– Когда я один – я со всеми! – отозвался Вага, не размыкая глаз.
На реке скрежетал и дробился лед, покрываясь белесой пылью. Воздух застыл, одинокое, едва различимое облако, пронизанное светом звезд, медленно поднималось ввысь, растворялось в глубине.
За излучиной реки Вага попросил остановить машину. У подножья холма перед земляной дамбой толпились люди, виднелись квадраты грузовиков и самосвалов, освещенные фарами. Доносились возгласы, обрывки фраз, споров. Вага увидел выхваченную фарами из темноты знакомую фигуру бригадира садоводческой бригады. Люди суетились у промоин, укрепляя дамбу, засыпая бреши землей, камнями, щебенкой, подгоняли машины окриками, как быков; грузовики сменяли друг друга, хлюпая колесами в воде и грязи, взбирались на гору. На их место подкатывали новые машины, шаг за шагом отвоевывали землю.
Две сверкающие в свете фар острые ледяные клешни, протаранив земляную дамбу, протянулись к дороге.
Вага узнавал дружинников и детдомовских ребят, мелькнули лица Татьяны и Степана. Но тотчас в темноте все потонуло. И только окрики, похожие на команду:
– Давай сюда! Даешь людей!
Кто-то с грузовика кинул Ваге лопату:
– Принимай!
И он принял лопату и выполнял, что приказывали, что требовалось самим делом, создавшейся обстановкой. Работал, стараясь не отставать от других, ни о чем не думая, не отдавая себе отчета.
– Сгружай… Принимай… Сюда давай…
Острые, сверкающие клешни меркнут, втягиваются, как когти, в черноту земли, прорвавшийся поток отступает.
Вага останавливается перевести дух, опирается на лопату. И чувствует на себе взгляд, пытливый, ощутимый, как прикосновение руки.
Оглянулся – женщина в светлом платье.
– Чудно́, – тихо говорит она, – сейчас, при фарах заметила, что ты седой. А тогда нет. Днем не заметила, а ночью вижу.
Глаза по-весеннему влажны и теплы. За ее плечом молодые деревца с тонкими нежными ветвями. Она смотрит на пронизанное звездным светом небо.
– А все равно на весну повернуло!
Сколько времени прошло, Вага не знал – из темноты, рокота и гула возник голос Прудникова:
– Все!
Виктор Прудников отобрал у Богдана Протасовича лопату:
– Тут только начни…
Как малого ребенка, отвел Вагу к машине. Черный лимузин сверкал лаком среди тусклых пятен самосвалов и грузовиков. Только на радиаторе и никелированных колпаках налипла грязь. Прудников отвернулся от грязи, распахнул дверцу.
Бригадир отпустил женщин. Богдан Протасович окликнул ту, с которой работал рядом:
– Прошу в машину. Подвезем!
Она улыбнулась, но не двинулась с места:
– Да чего там, у нас своя трехтонка имеется.
По нижней дороге пробиться было невозможно. Прудников повел «ЗИЛ» в обход через развилку, тем же грейдером, что утром подъезжали к плотине. Прошло с того часа не много времени, но все выглядело теперь по-иному, необъятным представился разлив, и фантастичность открывшихся просторов, сливающихся с чернотой ночи, умножалась переливом огней, светом прожекторов, мельканьем фар. Огни звездной цепочкой протянулись над бетонным хребтом, перекинулись на противоположный берег. Настороженные прожекторы ощупывали плоскости бетона, подступы к шлюзам. Над грохотом и скрежетом водоворота взлетали, перекликались голоса людей.
На плотине, у самого края, словно на командном пункте, резко очерченные фигуры – Вага узнал Лебедева. Чуть дальше – скрытый мелькающими тенями, проворный, суетливый человек. Лица разглядеть невозможно, но подвижность его и непокой сразу привлекли внимание Ваги.
Прудников едва успел притормозить, Богдан Протасович выскочил из машины, кинулся на плотину.
– Сашко!
И уже обнимал инженера Петрова.
– Сашко, старик!
– Богдан, друже! Лебедев сказал мне, что ты вернулся.
– Друже! Хоть бы позвонил. Променял на бетон старого друга.
Прудников вылез из машины, обошел ее вокруг, осторожно перебираясь с камешка на камешек. При свете фар сгрудившихся самосвалов обследовал лоснящиеся бока «ЗИЛа». Потом остановился, поглядывая на плотину, на фигуры Ваги и Петрова, выхваченные световым конусом из темноты.
Лебедев обратился к Богдану Протасовичу:
– Товарищ Петров нас всех опередил. Духом чует напряжение железобетона.
– Что поделаешь, душа-то здесь осталась!
Под прямыми, в упор наведенными лучами, льдины сверкали сколотыми гранями или тускло мерцали белесой спиной, ноздреватой, изъеденной дождями, утопали в непроницаемой глубине.
Отсюда, с высоты железобетонной твердыни, все казалось иным, чем там, внизу, под земляной дамбой, когда приходилось лопатами отбиваться от надвигающихся клешней; отсюда, с железобетонной твердыни, все представлялось даже красивым, особой, неистовой красотой бушующей стихии.
Богдан Протасович готов был забыть о размытой дамбе, о потоках, хлынувших на берег. Но в этот миг из расправленной, смолистой глубины всплыла кровля человеческого жилья, завертелась, закружила, дробясь о камни, исчезла в горловине шлюза.
И вновь сдвинулось, сместилось время – прошло мгновение или вечность? Вага вглядывался в ночь – там, на холме, за стеной ночи, гирлянды праздничных огней и детская трепетная песня.
В глазах зарябило, стиснуло дыханье…
– Не смотри на водоворот! – предупредил инженер. – Смотри под ноги, на бетон.
Инженер застучал каблуками по бетону:
– Выдюжим!
И тут что-то произошло, очень важное, решающее, объединившее всех до самого крайнего сторожевого звена в ночной, бессонной долине.
Вага еще не отдавал себе отчета, не знал, что именно свершилось, но по лицам людей, по глазам почуял – испытание миновало. Еще никто не произнес слова, еще не сняли показания приборов, но где-то, на какой-то отметочке человеческой души уже обозначился спад разрушительного потока, люди облегченно вздохнули. Удивительна была эта радость – не за себя – за успех общего самоотверженного труда.
Только теперь явственно, спокойным взором увидел Лебедев инженера, профессора Вагу.
– А вам, Богдан Протасович, не следовало сюда забиваться!
– Я чувствую себя отлично. Кстати, должен поблагодарить…
– А все же не советовал бы.
– Напрасные слова, товарищ Лебедев, – придвинулся Петров, – надо знать человека. Мы с Богданом хоть разных ведомств, но одной бомбой крещеные. Изучили друг друга. Не завидую вам, товарищ Лебедев, в смысле руководства и воспитания!
– А я сторонник гибкой воспитательной линии! – ухмыльнулся Лебедев, посматривая на ближний берег, на подкатившую грузовую машину.
Из кабины грузовика выпрыгнула женщина в платочке. Лебедев успел разглядеть – Кириллова. Платочек сбился набок, на плечо; прическа обычно гладкая, строгая, разметалась на модный манер. Надежда Сергеевна бросилась на плотину, дружинники не смогли остановить ее. «Случилось что-нибудь? Наверно, случилось!..»
А Богдан Протасович ничего не замечал, напряжение и тревогу сменило раздумье.
Внезапно, противореча происходящему или, может, в неразрывной связи с ним, возникли годы исканий, от самого первого часа, когда юнцом вошел в лабораторию.
Кириллова появилась нежданно:
– Богдан Протасович! После жестокого приступа! Дикость, ребячество!
И тут же накинулась на Лебедева:
– А вы с улыбочкой, спокойно созерцаете!
– Я не только созерцаю, Надежда Сергеевна. Я пристально наблюдаю. Изучаю. Взгляните сами – профессор посвежел, дышит легко, макинтош распахнул.
– Да, представьте, чувствую себя отлично, – подтвердил Вага, – разрешите узнать, зачем пожаловали?
– Затем, что звонили из центра. Затем, что врач обеспокоен вашим состоянием… – И обрушилась градом упреков: – Хоть бы словечко сказали, Богдан Протасович. Хоть бы вахтершу предупредили. Мы с ног сбились. По всему поселку разыскиваем.
Она вдруг умолкла. То ли успокоил молодцеватый вид Богдана Протасовича, то ли поняла бесполезность жалостливых слов.
– Извините, товарищи! – бросила коротко. – Богдан Протасович уходит со мной.
И пошла впереди не оглядываясь. Вага торопливо тиснул руку Петрову:
– Жду. Жду, слышишь!
Лебедев, провожая Вагу и Кириллову напутственным взглядом, шепнул инженеру:
– Видите, товарищ Петров, гибкая воспитательная линия имеет преимущества!
Прудников сидел в машине, положив руку на баранку. Задняя дверца была распахнута, передняя наглухо защелкнута, и Виктор, видимо, не собирался ее открывать. Как всегда, с привычной мягкостью тронул он «ЗИЛ», перевалил через рытвины, плавно вывел на шоссе. Прудников поправил кепку, прибавил скорость. Впервые за эти дни лицо его приняло солидное, уверенное выражение – традиционное выражение водителя, чувствующего, что машина загружена полностью, как у людей.
Кириллова глянула в шоферское зеркальце – знала, что не увидит себя, и все же посмотрела. Представилось встревоженное, усталое и от этого ставшее некрасивым лицо. Подумала о Богдане Протасовиче: спокоен, здоров, убедился в незыблемости плотины. Уверен в себе, в успехе своего друга.
А вот она примчалась сюда, как девчонка!
Испугалась недобрых, черствых мыслей: как бы еще не обмолвиться жестким словом! Приказала себе – щадить!
И уже приказав, воскликнула:
– Знаете, нелепо – вдруг подумала о вашей жене!
– Что?
– С вами может ужиться либо подвижница, либо… Либо пустая бабешка. Которой на все наплевать…
– Надежда Сергеевна!
– Да-да, которой на все наплевать, пароме полированного гарнитура и легкового выезда. Вы эгоистичны и себялюбивы. Да-да, особого рода себялюбие.
– Надежда Сергеевна, позвольте…
– Не позволю. Вы не имеете права так жить. Вокруг вас люди. Люди, а не вакуум.
– Вы для того и поспешили сюда, чтобы спасти меня от вакуума?
– Да, для того. Для того, чтобы сказать вам в лицо. Я не умею высказываться за глаза.
«Невозмутим. Уверен, – думала Кириллова, – гордится своими мужицкими корнями. Задубел». И продолжала вслух.
– Вы одеревенели, ожесточились.
Пыталась сгладить вспышку:
– Почему мы, женщины, несмотря на всю жестокость черной лабораторной работы, несмотря на всю черную лабораторную кухню, сохраняем в себе тепло для семьи, ласку для детей, находим время и внимание для вас.
Надежда Сергеевна говорила уже как всегда сдержанно, чуть с обидой:
– Что я хочу сказать, Богдан Протасович? Наверно, в нашей работе, кроме всех прочих условий – навыка, прозренья, гипотез, – необходимо еще одно: чтобы эксперимент не убивал прекрасное, ради которого построен эксперимент!
Кириллова ждала ответа. Напрасно. Он снова ушел в себя.
Прудников посмотрел на спидометр, нашел, что стрелка отмерила недопустимую скорость, и сбавил ход.
Кириллова ждала.
Молчит. Уставился в спину Прудникова.
Она старалась угадать, прочесть хоть словечко, ухватить краешек его мыслей – и не могла.
И снова обида – внезапная, непреодолимая, как судорога, – подавила все доброе, сердечное, присущее ей. И теперь уж ничего, кроме раздражения, ничего, кроме желания допечь, пронять, разбить невозмутимое, снисходительное, олимпийское спокойствие.
– Забыла сказать вам, эта девица, которой вы оказали столько внимания…
– Севрюгина?
– Да, Севрюгина. Не правда ли, потрясающая фамилия?
– Чудовищная. Но зато имя…
– Так вот, к этой девице приехал парень.
– Да – Арник. Тоже зверски красивое имя. Но это пройдет, и он станет Андрюшкой.
– Но я еще не все сказала. Этого Андрюшку схватили.
– Как – схватили?
– А так. Задержали. У дверей кабинета. Дверь была открыта. Сейф вскрыт.
– Надежда Сергеевна, вы только что любезно спасли меня от инфаркта и вакуума!
– Что поделаешь, жизнь есть жизнь. Парня действительно схватили.
Прудников, не оглядываясь, подался вперед и погнал машину.
– Говорите, схватили? – переспросил Вага.
– Да, задержали. Шевров узнал парня. Оказывается, он имел уже судимость. Шевров обвиняет вас…
– Меня?
– Вас. Обвиняет в потворстве элементам.
Прудников увеличил скорость.
– А я обвиняю вас, – присматривалась к дороге Кириллова. – Обвиняю в одной странности, – она откинулась на спинку сиденья, – чтобы снискать ваше внимание, нужно быть блудным сыном или блудной дочерью.
Она все еще присматривалась к дороге:
– Своего рода профессиональная болезнь. Чисто профессиональная привычка фиксироваться на патологических явлениях.
– Клиники существуют для хворых и слабых, – буркнул Вага, – здоровым нужен хоккей, бокс, слалом и красивые групповые фотографии, отображающие их улыбки. Но суть не в этом. Суть в том, что парню могут испортить жизнь. Хотя, прошу заметить, это совершенно здоровый и даже румяный парень!
– Здоровый румянец не помешал ему вскрыть сейф!
Прудников позволил себе вмешаться в разговор:
– Извиняюсь, Надежда Сергеевна, мне совершенно точно известно: сейф уже целую неделю открыт. Не запирается. Замок испорчен. И ничего в нем не содержится, кроме пузырька с конторским клеем.
– Вам, Прудников, всегда все известно!
– Ничего удивительного. Шоферу грузовика уже наряд выписан на доставку сейфа в мастерские. Не знаю, где пузырек с клеем будут хранить во время ремонта.
– Теперь вы убедились, Надежда Сергеевна, что мы с Прудниковым заботимся не только о патологических явлениях. Мы с Прудниковым согласны протянуть руку здоровому, румяному парню.
– Несказанно, счастлива, – сбросила с плеч косынку Надежда Сергеевна, – готова присоединиться. Если все это так.
– Совершенно точно, – заверил Прудников, – паренек к своей девчонке спешил. Свидетели имеются.
Кириллова старательно расправляла косынку.
– Надеюсь, Богдан Протасович, молодые пригласят нас на свадьбу?
Она все время говорила так, словно должна была сообщить что-то очень важное, неотложное, но расходившиеся нервы, уязвленное самолюбие заслоняли это главное. Однако мало-помалу нервы улеглись.
– Богдан Протасович, вас разыскивает Шевров.
– Шевров? Меня?
– Да. Прибыла телефонограмма из центра. За рубежом вспышка.
Вага ответил не сразу. Надежде Сергеевне почудилось, что прошло очень много времени, пока он внятно произнес:
– Но почему обращаются ко мне? Ряд случаев…
– Я имею в виду новейшую модификацию актина, Богдан Протасович. Эффективность препарата…
– Не проведены еще испытания на человеке, а вы говорите об эффективности!
– Испытания на человеке начаты, Богдан Протасович. Татьяна Чаплыгина намерена говорить с вами по этому поводу. Выслушаем сообщение коллеги Чаплыгиной!
Вага велел остановить машину:
– Здесь уж недалеко, отпустим Прудникова, Надежда Сергеевна?
Прудников пожелал им доброй ночи, вскинул руку – традиционный жест шофера, выполнившего свой долг.
Когда они скрылись в темноте, Виктор достал папиросу и облокотился на капот «ЗИЛа» – имел право шофер выкурить ночную, прежде чем отвести машину в гараж?
Снова дорога среди холмов. Теперь она кажется труднее – наверно, потому, что Богдану Протасовичу приходилось решать свою, а не чужую судьбу, свои немолодые годы.
Кириллова все еще говорила о суровости лабораторного труда, о том, что, углубляясь в глину исследования – она так и сказала: глина исследования, – должно сохранять образ прекрасного, возникающего из этой глины.
Вага слушал рассеянно.
Думал о Надежде Сергеевне так, словно она была далеко, а не шла рядом.
Хорошая, разумная женщина, и его чувство к ней, наверно, более сложное и глубокое, чем обычное дружеское внимание. Но как бы ни крепло это чувство, как бы ни сложились их взаимоотношения, ничто не вернет утраченного.
…І все, куди не йду, холодні трави сняться,
де дерева шумлять і плачуть за Дінцем,
де вулиці п'янить солодкий дух акацій,
востаннє за вікном заплакане лице…
– Вы не слушаете меня, Богдан Протасович!
– Простите великодушно, мысленно готовился к предстоящему докладу вашему.
Вага пытался сгладить неловкость непринужденным, дружеским тоном, но вспомнился почему-то рассказ врача о человеке, подававшем надежды, о Серафиме Серафимовиче, Симочке, и жизнь этого Симочки теперь не казалась такой отчужденной, отгороженной, соприкасалась как-то с его жизнью. Изменить своей молодости, творческой мысли. Страшная все-таки штука – чечевичная похлебка!
В тишине только их шаги. Тени при дороге сдвинулись плотными, осязаемыми ступенями, а вершины деревьев проявились изломанно в предутреннем небе. На шоссе, у самых ворот лагеря, трое – две девушки и парень.
Богдану Протасовичу послышался голос Татьяны Чаплыгиной:
– Янка, рыжая, родненькая, будь человеком, прочитай на вечере мои новые стихи!
Светлеющее небо. Едва различимо теплится застывшее облако. Праздничные огни в детском доме давно погасли, лишь одно озаренное окно настороженно смотрит в глубину весенней ночи. Дети спят.
Кириллова перехватила взгляд Богдана Протасовича – неугомонный, беспокойный человек.
Надежда Сергеевна молча взяла его под руку – так верней было идти по крутой, неосвещенной дороге.
ЛЕШКА ЖИЛОВ
Повесть
Леониду казалось, что весь город толкует о деле Егория Григорьевича Жилова, о преступлении на предприятии промкомбината.
– Неохота и в школу идти… – признался Лешка.
Но в классе никто словом не обмолвился о нашумевшем процессе. Ребята с головой ушли в учебу, все были охвачены экзаменационной лихорадкой, – той самой лихорадкой, которой, как известно, в школе не должно быть.
Лешку встретили, как всегда, по-приятельски, – судебное разбирательство, чужая фамилия Жилов – не увязывалась с именем нашего Лешки, нашего Жилова, товарища и одноклассника. И только Ляля Ступало внимательней обычного взглянула на Леонида.
«Ну и ладно, – подумал я, – так еще лучше – без всяких расспросов…»
Но Лешку в этот день все раздражало:
– Им безразлично, понял! – буркнул он, пряча книги в парту, – чужое никого не касается!
– Неправда, Лешка, – возмутился я, – наговариваешь на ребят.
– Неправда? Да ты хоть на Аркашку Пивоварова посмотри. Живет, словно перед зеркалом – сам на себя любуется. Комсомолец! Ему папаша «Яву» двухцилиндровую пообещал за успешные экзамены. Так он теперь ничего, кроме цилиндров, не видит и не слышит. Ты хоть сквозь землю на глазах у него провались – не заметит. Даже в милицию не сообщит.
– Брось, Лешка!
– Вот именно: брось, не связывайся, не вмешивайся. Так легче жить. Удобнее. Короче – да здравствует Аркашка Пивоваров.
Между тем судебное разбирательство по делу Егория Григорьевича Жилова снова отложили, уже который раз, и это более всего мучило Лешку. Смотреть жалко было на парня, похудел, осунулся. Сперва курил взазос, а потом и курить бросил, и ребята украдкой говорили о Лешке: «Потух»…
Даже кепка его утратила тот особый залихватский вид, который выделял ее из множества других. Его лихорадило, он думал и говорил все об одном, словно весь мир заполнили егории жиловы!
Вот, мол, в школе учат меня одному, а дома требуют по-иному. И если я, к примеру, честно откажусь достать по блату модельные туфли, так меня жиловские дружки засмеют: «Вот, дескать, чудик с неба свалился».
Леонид постоянно твердил об этом тоном умудренного опытом мужика. Он очень любил это слово: «мужик», придавая ему какое-то свое, особое значение. Любил, когда в глаза и за глаза называли его «крепким мужиком».
– Ну, пошли, мужики, – обращался он обычно к товарищам.
Или еще:
– Так-то, мужики, жить надобно. Ухом слушай, а про себя разумей.
Он все время как бы спорил с кем-то, словно этот «Жиловский дом» ни на секунду не отпускал его, повсюду преследовал, навязывая свои, неписанные правила, В шутку он называл эти правила «законом джунглей», понимая всю их вздорность и подлость, понимал и продолжал следовать жиловским правилам.
Однажды я сказал Леониду:
– Не для того, Лешка, наши отцы новый дом построили, чтобы мы в нем законы джунглей разводили.
– Здорово сказано, – одобрительно воскликнул Леонид, – но где-то уже слышал, – и вдруг рассмеялся, – у хороших высказываний одна беда: они слишком часто повторяются.
Спорили мы постоянно, неистово, до хрипоты. Схватывались не на жизнь, а на смерть. Он меня злосчастным романтиком обзывал, а я его – хлюпиком.
Более всего злили меня Лешкины жизнемудрые рассуждения. Послушать парня – два века прожил, все постиг, ничем не проймешь…
Наконец суд был назначен. Я решил сопровождать Лешку, – если уж на то пошло, явимся на суд вместе. Ночь провел я скверно, насилу уснул, мучили всякие страшные мысли, словно я сам был подсудимым.
Наутро, наспех собрав книжки, я отправился к Леониду.
Суд нашего участка помещался в новом здании. Дом так и сверкал чистотой, играл свежей красивой облицовкой. Пахло краской, паркет был натерт, словно для большого вечера самодеятельности.
Однако на новеньком паркете пролегли уже черные дорожки, протоптанные множеством беспокойных ног…
Отчима Леонида – Егория Григорьевича Жилова – я и раньше встречал, но всегда мельком, на ходу. Вечно он спешил, опаздывал, забегал домой на минутку и единственным человеческим словом, обращенным к семье, было:
– Ну, пока…
А теперь тут, в светлом зале, переполненном людьми, спешить было некуда, и он предстал вдруг во весь рост. Держался спокойно, с какой-то заученной уверенностью, ожесточенно отстаивал свою правоту.
Егорий Григорьевич отрицал все начисто, не признавал за собой никакой вины, уверял, что за содеянные злодеяния ответственны другие, что его подвели, и он пострадал за доверчивость – положился на людей… Слова его звучали искренне. Он обстоятельно излагал дело, приводил факты, доказательства, ссылался на свидетелей и объективное положение вещей. Мало-помалу я убедился в его правоте. Это радовало меня, потому что оправдание Егория Жилова спасало Жилова Лешку.
Незаметно я глянул на друга, – Леонид по-прежнему был озабочен и угрюм. Чем уверенней говорил Жилов старший, тем мрачнее становился Лешка.
А правота Егория Григорьевича с каждой минутой, с каждым новым выступлением свидетелей все более утверждалась. Наконец, люди, из-за которых пострадал Жилов, подавленные неоспоримыми фактами, сознались во всем, не отрицали своей вины и только просили снисхождения.
Решение суда казалось предопределенным.
Дальнейшее разбирательство было перенесено на следующий день, но Лешка внезапно потерял всякий интерес к делу и больше в суд не пошел. Объемы пирамид, тангенсы и синусы вытеснили все. Угол «а» и угол «б», равенства и неравенства, – только и можно было услышать от него, точно, кроме этих углов, ничего в мире не существовало.
Но от меня Леонид ни за какими углами не мог укрыться.
– Ну вот – все выяснилось, – пытался я завести разговор. – Твой отчим ни в чем не виноват.
– Не виноват? – как-то странно поглядывал на меня Лешка. – А барахла откуда полный дом?
– Ну, он же у тебя высокооплачиваемый.
– Сами они себя высоко оплачивали.
Однако я оказался прав – Егория Григорьевича оправдали. Сослуживцы его признали, что ввели начальника в заблуждение и полностью понесли ответственность за совершенное. Беспечность, излишняя доверчивость Егория Григорьевича были учтены и наказаны – его перевели на другую работу с понижением.
Постепенно в доме Жиловых все уладилось.
Не уладилось только на душе Лешки. Точно подменили парня. От беззаботности не осталось и следа. Глаза потускнели, модный костюмчик утратил блеск. Порой мне казалось, что он нарочно старается его примять, чтобы не выглядеть так шикарно.
Ну, что ж – я понимал Лешку. Я сам не переставал думать о том дне, когда мы с ним очутились в зале суда, не переставал думать о человеке с настороженным взглядом. Ведь это ужасно увидеть близкого человека т а к и м!
И почему-то невольно вспомнил о своем отце. Он никогда не был на скамье подсудимых, никогда не привлекался к ответственности, не совершил ничего такого, что подходило бы под статью. Слыл хорошим работником, успешно продвигался по службе, имел награды.
И все же мать всегда с горечью отзывалась о нем, о его черствости, о недобром отношении к ней, жалела свою загубленную молодость.
Поминала его всегда в третьем лице: он». Или, как чужого, называла по фамилии: «Ступалов».
– Что это он взносов не шлет, – тревожилась, бывало, мама, когда подходило двадцатое число. «Взносами» она именовала деньги, которые отец – не по решению суда, а по собственному почину – высылал нам.
Или еще:
– Вот наш Ступалов расщедрился – двойной взнос прислал по случаю летней оздоровительной кампании. А может, по случаю нового счастливого брака…
Больно было слышать об отце только плохое. Мать угадывала это, но ничего не могла с собой поделать. Так страдающий тяжелым недугом постоянно говорит о своей болезни.
А когда, случалось, я заупрямлюсь, вспылю, отвечу грубо, она как-то болезненно, отчужденно глянет на меня:
– Накатило уже ступаловское!
Город наш не так уж велик: еще вчера мы были одним из самых малых спутников второй столицы, отмеченным на карте всего лишь кружочком. А теперь у нас свой ретрансляционный узел, центральный универмаг; в нашем пединституте учатся приезжие ребята.
Конечно, мы по-прежнему во всем равняемся на столицу, и если не удастся побывать хоть раз в году в ее театрах, музеях, магазинах, это уж и год не в год…
Обычно подобные поездки мы совершаем вместе с Лешкой в весенние каникулы.
Но сейчас, накануне выпускных, все пришлось отставить. Побродишь по улицам, заглянешь в городской сад глотнуть свежего воздуха – вот и вся экскурсия.
Однажды я вернулся домой после такой прогулки позже обычного – толковали о школьных делах. Лешка рассказывал о своей семье, не заметили, как время прошло.
Я больше слушал, мне почему-то всегда трудно говорить о себе.
Итак, я молчал, а на душе становилось все тревожней – меня охватило какое-то неприятное чувство, как будто забыл что-то важное и не мог вспомнить. Неожиданно представилось детство – отдельные несвязные отрывки возникали вдруг и также внезапно исчезали…
Шел уже двенадцатый час, когда переступил порог и сразу, что называется с ходу, принялся допытываться:
– Мама, почему вы никогда не расскажете мне об отце?
– Ну, что выдумал. Постоянно вспоминаю о нем.
– Нет, знаете, по-настоящему. Что он за человек – хороший, плохой?
– Что это, вдруг, ни с того ни с сего! – забеспокоилась мать, – или, может, на комсомольском собрании интересовались? Анкеты заполняют?
– Нет, анкет не заполняют. Я сам хочу знать. Могу я знать, кто мой отец, или как по-вашему?
– Садись лучше за стол. Третий раз разогреваю.
– Мама, я вас серьезно спрашиваю. Как вы сами считаете: хороший он человек?
– Не знаю. Может, кому-нибудь и хороший. Наверно, хороший.
– А почему вы всю жизнь проплакали?
– Вот пристал, почему, почему? Хороший и все.
– А помните, вы говорили: «Все, что было во мне светлого, святого, хорошего – все растоптал!».
– Господи, вот привязался. Явился в полночь да еще расспросы расспрашивает. Терзаешь только напрасно, глупый. Ну, что пристал? Хватит с меня – на все вопросы ответила…
«И хороший, и уважаемый, – думал я, – к ответу не привлекался, под судом и следствием не был, а жизнь человеческую погубил… Ступаловское!»
Порой случалось так: никто даже не знает о моей какой-нибудь выходке, мама словом не обмолвится, но вдруг словно голос чей-то отзовется: «Ступаловское».
У Жиловых все шло по-старому – снова появились гости, подкатывали машины, привозили вино и цветы. Егорий Григорьевич по-прежнему был румян, весел, выхолен, глядел барином. Счастье как будто вернулось в их дом, и соседи шептали вслед Ларисе Петровне с почтительной завистью:
– Богато живет!
И тут вдруг нежданно стряслась история с Лешкой Жиловым.
Наш класс, десятый «В», был не то чтобы недружный, а какой-то случайный, – так в самом начале года завуч Алексей Никанорович определил и тут же дополнил коротко: «С бору по сосенке». И поспешил привести пример из истории: оказывается, у него когда-то, в первые годы после освобождения, был уже подобный класс – источник всяких неприятностей. Пожалуй, он был прав, школьная статистика показывает, что большинство «ЧП» приходилось именно на десятый «В». Возник он в текущем году, когда новое, еще пахнущее стройкой, здание заселили ребятами соседних школ. Десятым «А» полностью завладела крепкая сплоченная семья ближайшей школы. То же произошло с десятым «Б», а в нашем собрались «сосенки» со всех окрестных «боров».
Товарищеские и даже панибратские отношения установились быстро, а дружбы, настоящей дружбы, не было. Многие ребята жили старыми устоявшимися знакомствами, обособленными группками. Только шумели все вместе на нелюбимых уроках.
Двадцать три человека – восемнадцать девчонок и пять мальчиков – самый маленький класс в школе!
– Но самый беспокойный! – предупредил завуч нового классного руководителя Веру Павловну.
С девчонками мы не ссорились, неохота была идти против большинства, но и не дружили – у каждого были уже свои внешкольные знакомства и привязанности, и только Ляля Ступало пыталась скрепить общешкольную дружбу, затевала вечера, старалась, чтобы комсомольские собрания проходили живо, собирала ребят в походы, на экскурсии.
Порой обращалась к Лешке:
– Пойдем сегодня домой вместе. Нам ведь по дороге…
Лешка провожал ее до самого дома, шел торжественно, как на параде, а я плелся рядом, терпеливо слушая затянувшийся разговор о строении земной коры. Лешка не любил геологии, но из деликатности поддерживал беседу.
– Вы, кажется, вместе со Ступаловым учились? – спросила однажды Ляля.
– Да, все время. С самого первого класса.
– И все время дружили?
– Да, все время.
– Счастливые! Хорошо с самого первого класса дружить, – почему-то вздохнула Ляля, – а вот мы с мамой несколько раз переезжали из города в город, и все приходилось начинать сначала.
Она немного помолчала, потом снова спросила:
– Ты какую специальность думаешь избрать?
– Хочу занять пост машиниста уборочной машины.
– Комбайнером, что ли? – не поняла Ляля.
– Да, комбайнером по уборке городских улиц и площадей. По-моему сейчас это самая нужная специальность. Грязи еще очень много в городе. А мы все на дворников свалили, каждый боится ручки запачкать. А по-моему это бессовестно.
