Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– Знаешь, о ком подумала сейчас? – придвинулась к Степану Таня. – О Янке подумала. Стыдно признаться, завидую! В основном, разумеется, осуждаю. Но все же немножко завидую. Красивая, бездумная. Улетит, будет кружиться… А мы с тобой останемся здесь звезды считать.
Она притихла.
– Иногда хочется ни о чем не думать. Ни о чем! Просто жить. Дышать. Греться на солнышке. Напевать любимую песенку. Без всяких слов. Просто так: тра-ля-ля.
– На это тра-ля-ля надо право иметь. Вот в чем вопрос. Ты честно работаешь, героически. Это уважительно. А другие…
– Не героически, Степан. Увы – ничего героического, ничего самоотверженного. Иначе не могу, вот и все. У нас в семье так принято: иначе не можем. Это наследственное.
– У других тоже наследственное: мне, мне, мне. Я, я, я… Оторвать, отхватить, заиметь. Дай сладенького, горькое сам лопай.
– И мне, мне, мне! – рассмеялась Татьяна. – И мне, представь, желательно своего счастья. Хоть немножечко красоты, бездумья, танцев. Нет, погоди, почему немножечко? Всю красоту, все счастье! Чтобы все любовались. Поклонялись, преклонялись, влюблялись. И вслед шептали: Татьяна идет! Татьяна Чаплыгина!
И совсем тихо:
– И тебе, Степка.
– А Василь?
– Василь чудесный парень.
– Приятно слышать объективный отзыв.
– Чудесный, замечательный парень. Обидно, если попадет в лапы Севрюгиной.
– Не вполне ясны твои человеколюбивые замыслы, Таня.
– Надо блокировать Янку.
– Блок – это Арник?
– Ты возражаешь?
– Но Арник тоже человек!
– Совсем иной человек. Арник приучит Янку к жизни праведной. Будут землю возделывать и труд прославлять.
Чаплыгина посмотрела на часики:
– Пора на плотину, Степан. Стрелочки наше время указывают.
– Всегда почему-то самое трудное время указывают! – вздохнул Степан и покорно последовал за своей подругой.
Богдан Протасович не прислушивался к словам, все так и осталось далеким, приглушенным, неразборчивым говорком.
Приступ прошел и забылся, как забывается страшный сон.
Наведались Виталик Любский и Степан. Едва глянув на их вытянувшиеся лица, Вага сразу угадал направляющую руку Надежды Сергеевны. Поблагодарил молодых людей за проявленную заботу, заверил, что чувствует себя превосходно.
Едва они скрылись, заглянула вахтерша. Лицо елейное, озабоченное – несомненно, затевалось что-то недоброе. Вахтерша остановилась в дверях бочком. Кому-то ободряюще кивала:
– Пожалуйте, пожалуйте!
Склонив умиленно голову, она пропустила в кабинет невысокого человека с потрепанным портфелем под мышкой. Пожилой, утомленный, но держится молодцевато, с выправкой. Не от избытка здоровья, а по долгу службы. Вага сразу угадал собрата – сельского врача, терапию и скорую помощь в одном лице.
«Постарались! Поспешили!» – с негодованием подумал Богдан Протасович и радушно поднялся навстречу:
– А, доктор! Очень рад. Как себя чувствуете?
– Ничего. Спасибо. Где больной?
– Присаживайтесь, доктор. Прошу вас. Сейчас все выясним. Устали с дороги?
– Да нет, что вы? Меня ваш шофер подбросил.
– Наш шофер?
– Да, общительный такой парень. Превосходно довез. Только у самого лагеря самосвалы задержали.
– Ну что ж, присаживайтесь, доктор. Располагайтесь.
– Спасибо. Маленько отдышусь.
Не выпуская портфеля из рук, доктор откинулся на спинку дивана.
– Район, знаете ли, у нас новый. Разбросанный. А филиал никак не откроем. Деремся.
– Деретесь?
– Да. Не на жизнь, а на смерть. Здание отвели хорошее. Каждому желательно захватить. Уже три месяца воюем.
– Отдышкой страдаете? – прислушался к неровному дыханию старого врача Богдан Протасович.
– Стараюсь преодолевать. Не распускаюсь.
– Курить бросил?
– Бросаю. Больным давно советую, а сам никак не соберусь.
– Район, говорите, большой?
– Обширный.
– Молодежь помогает?
– Молодежь у нас работящая. Только хворают некоторые. Гипертония. Сердечко. Почки.
Богдан Протасович сочувственно глянул на запыхавшегося коллегу, присел рядышком, взял руку врача, пощупал пульс.
– Ого, давленьице!
– Вы так, без аппарата, на ощупь? – с профессиональным уважением осведомился врач.
Вага строго-настрого предписал:
– Отдых. Никаких нервов. Абсолютно выключайте центральную. Утренние прогулки, воздушные ванны. Нам надо крепиться, голубчик, ничего не поделаешь.
И снова сочувственно посмотрел на коллегу:
– Небось, подняли с постели?
– Что вы, еще одиннадцати нет. Меня из детдома…
– Из детдома? – припоминал что-то Вага.
– Да. Пригласили на праздник. У них слет сегодня всех воспитанников.
Ваге вспомнилась встреча в яблоневом саду, стройная девочка-былиночка.
Старый врач приподнялся с дивана, прислушался:
– Разрешите, выйдем на балкон? Наверно, хор еще слышен…
Над холмом горела разноцветная, праздничная гирлянда. Светящиеся квадраты окон глядели зорко и строго.
– Я у них нечто вроде дамы-патронессы, – проговорил сельский врач, опираясь на перила балкона, – недавно маленькая тревога была, занесли вирусный…
И доверительно, как медик медику:
– Наш детдом, знаете ли, показательный. Можно сказать, наилучший во всем крае. Заслуженное внимание. Ну и, само собой, соответствующая хлопотность. Всем любопытно наведаться. Множество гостей. Некоторая неувязка получается: одни детдома несправедливо забыты, другие слишком посещаемы.
– Да, вирусный – коварная, гнуснейшая штука, – нахмурился Вага.
– Представьте, относительно легко ликвидировали. Схватились вовремя. И потом новый препарат. Может, слыхали – актин?
– Да, краем уха… За всем новым не угонишься.
– Святые слова. Я сам не большой поклонник новомодного. Однако на сей раз вполне оправдалось. Детвора легко переносит. Никаких побочных.
– Выслали отзыв?
– К стыду признаться – второпях, в беспокойствах не собрались. Нам из Москвы препарат доставили. Помнится – зарубежный.
– Почему зарубежный? Почему непременно зарубежный?
– Не знаю, право. Я тут в районе засиделся. Много хворал. Отстал несколько. Но разговор такой есть.
– Уверяю, препарат наш, отечественный. Утверждаю со всей ответственностью.
– Тем более рад. Непременно вышлем отзывы и благодарность. Должно быть, ленинградская или московская лаборатория?
– Местная, краевой филиал.
Вага принялся расспрашивать врача о результатах применения препарата. Вместо ответа старик указал на праздничные огни, горевшие над холмом. Всматривался в темноту, стараясь угадать, что происходит сейчас там, за светящимися квадратами окон:
– Малышей скоро уложат спать. Старшие уйдут с дружинниками – сад молодой у самой реки. Дамбу размыло, надо укреплять…
– Вы уверены, что детдом вне опасности? Я имею в виду движение льда?
Врач удивленно посмотрел на Богдана Протасовича:
– Может, знаете инженера Петрова? Наш земляк. Старожил. Депутат нашего Совета. И в качестве депутата лично строительную площадку осматривал и благословил. Можете не сомневаться.
Постояли еще немного, радуясь праздничным огням.
Старый врач пожаловался на сквознячок – вернулись в горницу.
– Да, кстати, – вспомнил старик, – слышал, у вас там, в филиале, один человек работает – Шевров. Шевров Серафим Серафимович.
Вага уперся руками в край стола, рассеянно смотрел на свои руки.
– Серафим Серафимович Шевров, – повторил врач.
Богдан Протасович попытался запрятать руки в карманы пиджака, затем сложил на коленях, потом снова уперся в край стола.
– Этот Шевров с моим младшим братишкой медицинский оканчивал, – рассказывал врач, – по-свойски к нам захаживал. Любопытнейший молодой человек недюжинных способностей.
Вага готов был оборвать собеседника, ничего о Шеврове слышать не хотел.
– Живой, непосредственный, смелой мысли…
– Вы о ком говорите? – воскликнул Вага.
– Да о Симочке. О Серафиме Серафимовиче Шеврове. Искренний, добропорядочный молодой человек был. Душа общества.
– Душа общества, говорите?
– Да. Вечно с великими планами носился.
– Вы это о Шеврове говорите?
– Да, о Симочке. Забрасывал всяческими планами: «Мы создадим, мы добьемся…»
– «Создадим, добьемся…» – Вага вскочил. – А знаете, это страшно!
– Страшно? Вы о чем говорите?
– О Симочке, о Симочке. Сознаете ли весь ужас сказанного?
– Ужас? Вы озадачили меня, коллега! Я говорил о хорошем…
– Да-да, продолжайте, пожалуйста, о хорошем молодом человеке. Продолжайте, это очень любопытно.
Но Богдан Протасович не слушал, дальнейшее представлялось безразличным – подробности, частности. Важно было не случайное, а нечто другое; собственно говоря, Богдан Протасович еще не мог уяснить, в чем заключалось это нечто, что взволновало его, почему жизнь этого человека так больно задела его.
Что он знал о Шеврове?
Ничего в судьбе Серафима Серафимовича не было оправдывающего, объясняющего столь разительную измену самому себе, своей молодости.
– Что же все-таки стряслось с вашим хорошим молодым человеком? Что произошло?
– Да ничего не стряслось, – пожал плечами сельский врач, – просто нежданно-негаданно получил хорошее видное место. Кого-то сняли. Его назначили. Вот он и выскочил – на чужой беде в люди вышел. Ну, естественно, стал дорожить нежданно полученным местом. Дорожить и опасаться, как бы не утерять. Дальнейшее пояснять совершенно излишне.
– Замечательно, что последующее не помешало вам запомнить все, что было честного, порядочного в человеке.
Они беседовали долго. Наконец врач спохватился:
– Меня просили навестить…
– Да-да, благодарю вас, – Богдан Протасович сидел, опустив голову, потом вдруг порывисто поднялся: – Однако сперва прошу пройти со мной. У нас тут неотложный случай.
– Здесь, дорогой коллега, – остановился Богдан Протасович у двери амбулатории, – прошу учесть, больная находится в чрезвычайно возбужденном состоянии, сменяющемся моментами глубокой депрессии. Постарайтесь ограничиться диагнозом по зрачкам и габитусу.
– По зрачкам? Вернуться в прошлое столетие?
– Ну что ж, и в прошлом столетии умели определять болезни.
Янка лежала в постели, закинув руки за голову, едва глянула на нежданных гостей.
– Как вы себя чувствуете? – осведомился Вага.
– Спасибо, профессор. Отвратительно.
Сельский врач привычным движением подвинул стул к постели и, не выпуская портфель из рук, задавал беглые короткие вопросы, стараясь без стетоскопа и молоточка определить состояние больной.
Вага тяжело опустился в кресло чуть в стороне, с видом человека, занятого самим собой.
Так прошла минута, другая. Старый врач расспрашивал, Вага молчал, Янка смотрела в потолок.
Внезапно Вага обратился к Севрюгиной:
– Только что звонили из центра. Высланы самолеты за детдомовскими ребятишками. Штаб считает необходимым эвакуировать детей.
Районный врач удивленно оглянулся на Вагу:
– Позвольте, я указал, что детдом…
Но Богдан Протасович, не обратив внимания на замечание доктора, продолжал:
– Если вы, товарищ Севрюгина, чувствуете себя плохо, имеется возможность вывезти вас на самолете.
– Да, прошу вас, профессор, – вскинулась Янка, – спасибо, профессор…
– Тогда собирайтесь, – поднялся с кресла Вага.
– Сейчас, сейчас, профессор. За мной пришлют машину?
– Заедет Прудников.
– Позвольте, – запротестовал врач, – я совершенно определенно отметил…
– Потом, потом, доктор! В данный момент самое главное предоставить больной полный покой и время не спеша собраться.
Вага помедлил немного, ожидая, не скажет ли что больная, задержался еще у дверей. Потом, пропустив доктора вперед, вышел из комнаты. Молча двигались они по коридору.
Вдруг хлопнула дверь…
Янка догоняла их, шаркая туфлями, надетыми на босу ногу:
– Погодите, профессор, – подбежала Севрюгина, придерживая полы халата, – простите, пожалуйста, я подумала… Если меня возьмут на самолет, значит… – она растерянно смотрела на Богдана Протасовича, – …значит, кто-то из детей останется? Кто-то останется из-за меня?
– Мы обязаны оказать вам помощь.
– Это невозможно. Сначала я не подумала…
– Повторяю, наш долг помочь вам.
– Нет, нет, профессор, ни за что.
– Успокойтесь. Возвращайтесь к себе. Мы подождем вашего решения.
– Разве я не сказала? – глаза Янки болезненно сощурились.
– Возвращайтесь к себе, – Богдан Протасович старался говорить сдержанно, – собирайтесь, время еще есть.
– Вы считаете… – Янка пристально всматривалась в лицо Богдана Протасовича, – …считаете меня… подлым, самым последним человеком. – Голос ее дрогнул: – Я знаю, так все считают. Работаем вместе, рядом… Говорят со мной, подругой называют, на вечеринках гуляем, а потом… Ну и ладно. Пусть. Плевать.
Она запнулась, слова сбились комком:
– Вы требуете окончательного решения, профессор? Я вам скажу – нет. Слышали? – Нет!
– Отлично слышу, девочка. И рад, что не ошибся в тебе.
– Простите, профессор, – она исступленно уставилась на Вагу, – что это значит? – лицо ее вдруг исказилось. – А, знаю – проверочка! Очередной опыт. Слишком простенько, профессор!
– Да, проверочка. И заметь – последняя. Не утратила совесть человеческую, так и живи человеком. И никуда тебе от этого не уйти. Никуда от себя не спрячешься, не закружишься.
– Очередной опыт профессора Ваги!
– Фельдшера Ваги. Деревенского фельдшера. Профессор прописал бы тебе гальванизацию, воротник, инъекции, Кавказ, Крым, радоновые ванны, Бе-прим, Бе-шесть, Бе-двенадцать. А я говорю – здорова. И живи, как подобает здоровым.
– Я для вас третий пингвин, Богдан Протасович!
– Что?
– Третий пингвин, говорю. Двух привезли вам из Антарктики. А я, значит, третий.
– А ты не живи пингвином. Живи человеком. Ей-богу, неплохое звание!
Богдан Протасович разнервничался, свело плечо, задергались жилки под веками. Севрюгина хотела ответить ему зло – умела девочка подобрать колючее словцо – но, глянув на Вагу, потупилась.
Богдан Протасович проговорил уже ласковей:
– Одна побудешь? Или подружек прислать?
– Подруг? Нет, не надо. Сама к ним выйду.
И убежала.
– Ну, уж вы фельдшер! – проворчал врач, искоса посматривая на Вагу. – Удивительно бесцеремонно действуете!
– Не бесцеремонность страшна, дорогой доктор. Страшно, когда на берегу толпятся да гуторят, пока человек ко дну идет!
Устроив столичных гостей, Серафим Серафимович Шевров вернулся в отведенный для него кабинет и, прежде чем отойти ко сну, обосновался за письменным столом немного поработать, восстановить кой-какие строчки унесенного весенним ветром письма.
Желтый огонек настольной лампы далеко виднелся в сгустившейся над междуречьем темноте.
Сумерки. Покой, отгороженный опущенными шторами; удобные, уютные вещи: торшер-люкс, диванчик сверхсовременный, а над ними дешевая копия, приобретенная в качестве подлинника; множество всяческих кнопок – регуляторов комфорта, вплоть до электрозажигалки, все отшлифовано, отполировано, вылощено. А за окном жизнь, как есть, налетевший буран, стихия без кнопочек, неистовые порывы ветра или вдруг необычайная, давящая тишина, движенье льдов – нежданное второе испытание плотины, как скажет, наверно, инженер Петров. Однако Серафим Серафимович не смотрел в окно, не думал о движении льдов – самоуверенная беспечность городского жителя, приученного к тому, что все обойдется, приученного к железобетонным устоям и оградам, к тому, что соответствующие товарищи обеспечат и наладят.
Стрекотали вертолеты, ревели самолеты, взвиваясь и пикируя, самосвалы тянули гранит и щебень – все шло нормально, и Серафим Серафимович мог отгородиться от стихии кабинетным уютом.
Он не был трусом. Призови его начальство – Серафим Серафимович неукоснительно выполнил бы все предписания. Но его не призвали, ледоход не относился к его ведомству, и вот он сидел за красивым полированным столом, занятый служебными заботами и планами. Его все еще тревожило пропавшее письмо, но, впрочем, и тут нашлось разумное решение, письмо пропало, значит, надо писать другое. Логика борьбы – от этого не отступиться. Но теперь – все та же логика – придется двинуть не анонимное, а за подписью, в открытую! Пусть попробуют, подкопаются. Да, непременно в открытую, за полной подписью, и тогда подобравший письмо останется в дураках.
Шевров принялся чистить золотое перышко. Присущее душевное равновесие возвращалось к нему.
И вдруг ничтожный толчок, обыкновенный телефонный звонок…
Серафим Серафимович, полагая, что вызывают кого-нибудь из персонала лагеря, приподнял и опустил трубку. Телефон позвонил вторично. Серафим Серафимович повременил, надеясь, что телефон замолкнет, но звонок дребезжал ожесточенно, и Серафим Серафимович вынужден был взять трубку.
– Алло!
– Вы обувная фабрика?
– Что?
– Вы обувная фабрика?
– Кто? Я?
– Вы не обувная фабрика?
Шевров хотел бросить трубку, но детский, взволнованный голос телефонистки удержал его:
– Извините, это не вам. Вы научные? Дом отдыха? Послушайте, научные, что вас там затопило? Не отзываетесь! Отвечайте филиалу. Филиал вызывает Шеврова. Есть там Шевров?
– Шевров слушает.
– Говорите. У меня провод загружен срочными.
– Ты меня слышишь, Серафим? Симочка, это я говорю.
– А, это ты, Муза. Хорошо, что позвонила. Письмо нашлось? Мое письмо на большом листе, по служебному вопросу.
– Какое письмо? Я вся в тревоге. Я о Павлике звоню, о мальчике! Сейчас – только что наши звонили. По телефону не могу распространяться. Там вспышка. Серафим, ты слушаешь? Пришла телефонограмма. К нам обращаются за помощью. Немедленно разыщи Вагу и со своей стороны, лично… Ты же все-таки имеешь авторитет! Собственнолично проси Вагу. Обними, умоляй, поклонись – что хочешь – от всей нашей фамилии. Понимаешь, если там разгорится!
– Что разгорится? Кого обнимать?
– Ну, вот – теперь он не слышит. Вагу, Вагу – нашего Вагу обними, умоляй. Я сама приеду. Всем коллективом будем умолять.
Дребезжала мембрана, то замолкая, то вскрикивая, – ветер где-то замыкал провода.
Серафим Серафимович все еще не мог собраться с мыслями.
Но постепенно возникал перед глазами далекий поселок, строительство, чужие люди и лицо родное – мальчик с быстрыми смышлеными глазенками:
«…Ты понимаешь, если там разгорится…»
И в ушах, в унисон жестяному жужжанию мембраны, противореча, вытесняя друг друга, вертелось два, казалось бы, ничем, никак не связанных слова: умолять – умалять, умолять – умалять…
А перед глазами все еще мальчишеское лицо, ученические тетрадки, фуражка с серебряными крылышками.
– Заканчивайте! Время истекло, – потребовала телефонистка.
Жалобно звякнул звонок, и связь оборвалась – штаб перебил частный разговор, докладывал областному центру о борьбе с паводком.
Трубка все еще лежала на столе, отмеряя время короткими гудками отбоя, похожими на сигналы тревоги. Серафим Серафимович безвольно склонился над столом.
В коридоре послышались торопливые шаркающие шаги. Кто-то, не постучав, распахнул дверь. Серафим Серафимович нехотя оторвался от работы – перед ним в больничном халате, в туфлях на босу ногу стояла Янка Севрюгина.
– Вы!
– Серафим Серафимович, мне нужно поговорить с вами.
– Говорить? Со мной? О чем?
Серафим Серафимович грозным взглядом окинул Севрюгину:
– В таком виде! В халате!
– Мне крайне необходимо говорить с вами, Серафим Серафимович. Вы так хорошо отнеслись ко мне. Устроили на работу. Обещали содействие.
– Содействие? Какое содействие? Что вам нужно?
– Мы отдыхали вместе, Серафим Серафимович. На одном пляже. Вы были так внимательны. Мы все вместе…
– Что вам нужно, спрашиваю? – шумно отодвинул кресло Шевров. – Ворвались сюда! В спальном виде! Халат застегните!
– Мы все вместе проводили время. Я, вы и Олег…
– Какой Олег! – вскочил Шевров. – Я не имею никакого отношения к вашим Олегам.
– Олег Брамов. Товарищ Брамов, – придвинулась ближе Севрюгина, – я пришла узнать о товарище Брамове.
– Короче! – процедил сквозь зубы Шевров.
– Короче? Хорошо Где Брамов?
– Товарищ Брамов задержался.
Шевров смотрел поверх головы Севрюгиной на хрустальную люстру.
– Задержался?
– Да. Не прибыл, не прилетел.
– Но его товарищи прилетели!
– Товарищи прилетели, а товарищ Брамов не прилетел. Потом прилетит.
– Вы лжете! Я все слышала! – Янка вплотную придвинулась к Шеврову. – Вы лжете. Брамов трус. Подлый трус.
– Тише! Не смейте кричать в служебном помещении. Явилась сюда в халате и еще кричит.
– Да, подлый трус. Обещал приехать за мной. Обещал сказочную поездку на оленях. Он обманул меня!
– Ее обманул, – вскинул к люстре руки Шевров, – ее! Он меня обманул. Меня! Поставил в дурацкое положение перед Вагой, перед всем коллективом.
Шевров рванулся с места, взмахнул руками:
– Что он говорил мне, что пел: «Не торопись уходить. Еще неизвестно, кому придется уходить…» – Шевров остановился перед Севрюгиной: – «Вага-перевага! Перевага над Вагой, Вага над перевагой!»
Янка испуганно смотрела на Серафима Серафимовича.
– Что с вами? Что вы бормочете? Вам нездоровится?
– Нездоровится? Нет, что вы, я бодр. Я весел. Ликую. Прыгаю от радости.
Он забегал по кабинету, подскочил к Севрюгиной:
– Девушка в халате! Здесь, в служебном кабинете! Сейчас откроется дверь, войдут товарищи… – вскинул руки, словно собираясь уцепиться за люстру, – что вам нужно от меня? Что вам всем надо от Шеврова!
И снова забегал, руки болтались по сторонам, отыскивая опору, бросился к двери, вернулся:
– Послушайте, давайте говорить спокойно. По-деловому. Поймите, я не отвечаю за Брамова. Это ваш Брамов. Ваш личный знакомый, ваш личный друг. Ну, и разбирайтесь сами с вашим Брамовым.
– Но вы – вы представили мне Олега. Отрекомендовали: обещающий, преуспевающий. Что вы еще говорили? Что обещали? Ах, да – работу в санатории у самого синего моря.
– Обещал? – Шевров выпятил грудь. – Да, обещал, помогал, поддерживал. Чего еще добиваетесь?!
– Ничего не добиваюсь. Ничего от вас не надо. Просто напоследок взглянуть пришла.
– А! Уходишь от нас? – Серафим Серафимович взвился на цыпочках. – Ну что ж, счастливо. Прощай. Целую ручки!
– Нет, что вы, я не собираюсь уходить. У нас слишком много работы.
– Не собираешься? А что же ты собираешься?
– Вас пришла провожать.
– Меня? Куда? Зачем? Когда?
– Не знаю. Точно еще неизвестно. Но знаю главное: покидаете нас, Серафим Серафимович. Навсегда. Навеки!
– Покидаю? – побагровел Серафим Серафимович. – Ишь, как заговорила девочка! А если я скажу – довольно; если я скажу: вон! – Шевров распахнул дверь. – Сейчас же вон, издерганная, больная девчонка!
Настойчивый звонок телефона перебил Серафима Серафимовича.
– Слушаю! – подхватил трубку Шевров.
Говорил в трубку, а смотрел на Севрюгину:
– Слушаю вас, товарищ Лебедев. Что? Да, слышу, слышу. Прекрасно вас слышу, товарищ Лебедев. Спешу, спешу. Извините. Немедленно спешу!
Проводив врача до самой машины, Вага вернулся в Главный корпус. На «Невском» кто-то из лаборантов шепнул другому:
– Старик! Смотри, старик движется!
Да, он двигался. Вернулись сила, воля жить, работать.
Почему-то вспомнился разговор с Шевровым о долге, порядке, службе, о коммунистах в науке. Представилась спина Шеврова, чуть согнутая – не сутулая от природы, а склоненная в услужливости. И лицо – гладкое, без задоринки, как проверенная анкета. Богдан Протасович мысленно в сотый раз пытался прочитать ее, эту анкету, непонятную, нерасшифрованную: была ведь у человека молодость, юность, молодая краса души! Были студенческие годы. Спорт? Да, наверно, не отставал от других, бегал по дорожкам, бросал копье, прыгал через барьеры. Приносил команде золотые очки. Томился в коридорах вместе со всеми в дни сессий и экзаменов. И, разумеется, – самостоятельные работы. Он достаточно разумен и организован для самостоятельного труда.
Все как полагается, все как у людей.
Когда же это произошло? Когда человек утратил самостоятельное, молодое, творческое?
Подмена дела делячеством, службы – услужением, мысли – угодническим мышлением, вот главная примета Шеврова. Вместо человека ведающего – единица заведующая…
В коридоре Вага столкнулся с Янкой Севрюгиной. Она была в пыльнике, накинутом поверх больничного халата – узенькая каемочка бумазеи выглядывала кокетливо.
– А! Очень кстати, – обрадовался ей Вага, – пожалуйста, под строжайшим секретом, так чтобы не заметила товарищ Кириллова, на цыпочках, принесите мне пальто из гардеробной.
Вага слышал, как Севрюгина спорила с вахтершей:
– Профессор распорядился. Профессор требует. Профессор имеет право на свой макинтош!
Победила Севрюгина.
– Вы тоже уходите? – спросил Богдан Протасович Янку, принимая макинтош.
– Да. Мне нужно в поселок.
– Позвольте предложить: давайте вместе. Только, пожалуйста, пройдем незаметно. Не хочу встречаться с некоторыми товарищами.
Вага любезно пропустил Янку вперед.
– Представьте, прикомандировали ко мне врача и двух ассистентов. А я совершенно здоров. Полон сил и поэзии. И сейчас, назло всем, отправлюсь на плотину, включусь в дружину, буду дежурить, командовать, управлять спасательными лодками. И вообще совершу что-либо героическое. Сознайтесь, и на вас находит подобная стихия?
– Не знаю. Не замечала…
– Не замечали? Ну да, конечно, не представилось случая. – Вага с любопытством разглядывал Севрюгину, – а знаете что? Отправимся вместе на плотину.
– На плотину?
– Это главная точка всех событий. Эпицентр. Когда разбомбят затор, все устремится к плотине.
– На плотину? – Янка спрашивала себя, а не Вагу. – Пожалуй… Да, разумеется, я с вами, профессор!
Они пошли напрямик, оставив асфальтированное шоссе. Дорога пролегла через пустырь, пересеченный уступами и рытвинами, но Вага шагал уверенно. А Янка все время смотрела под ноги, пробиралась как во сне по неведомым тропкам.
– Хорошо, что встретила вас, Богдан Протасович. Все равно пришла бы к вам. Мне нужно сказать, верней, спросить… – она умолкла, приглядываясь к дороге, – …поймите меня, я обращаюсь не к шефу, не к доктору наук… – И вновь умолкла, потом резко повернулась к Ваге, – вы сказали, что работали на селе, фельдшером. Это правда?
– Да. Я прошел фельдшерскую школу и горжусь этим.
– Во всяком случае, за вами прожитая жизнь. То есть, я хочу сказать, вы своим горбом… Простите, я глупо говорю. Одним словом, жизнь досталась вам без красивой оберточки.
– Да, особых бантиков не было.
– Богдан Протасович, мне очень плохо сейчас. Очень!
– Нетрудно догадаться. С пустяками к сельскому фельдшеру не обращаются.
– Очень, очень прошу вас, отнеситесь серьезно. Поверьте, меня не обижает ваш тон. Иного я не заслужила. Только одно прошу, отнеситесь по-человечески. У нас в коллективе много хороших, прекрасных людей. Но у хороших людей – может, я ошибаюсь – иногда бывает жестокая черта: пренебрежительно относятся к тем, кому не удалось стать хорошим. А вы, кажется, не слушаете…
– Слушаю, девочка.
– Мне очень тяжело. Отвратительно. Точно разлилось что-то черное, мешает жить, дышать, даже смотреть вокруг, на людей, на все…
– Эй, там, на дороге! – окликнули из темноты. – Сворачивай!
Кто-то присветил карманным фонариком.
– Грамотные, интеллигентные люди – радио не слушаете!
Дружинники придвинулись вплотную.
– Поднимайтесь на верхнее шоссе. Здесь зона затопления.
– А вы почему тут разгуливаете? – не отступал Вага.
– Мы – пост.
– А может, и мы пост!
– Сотрудники института, а так разговариваете! – пристыдил Вагу пожилой рабочий. – Мы с простых людей спрашиваем.
– Н-да-а. Вы правы, – смутился Вага. – Подчиняемся.
– Попрошу вас, будьте любезны, верхней дорогой, – смягчился рабочий и присветил тропку, ведшую на верхнее шоссе.
– Вам неприятно, когда приказывают? – спросила почему-то Янка.
– Я человек почти военный. У нас приказы не оцениваются степенью приятности. Устраивает ответ?
– Но вы не ответили на мой первый вопрос. Как жить таким людям, как я? Не очень смелым, не очень здоровым, не очень крепким. Только умоляю – не советуйте делать утреннюю зарядку. Как быть человеку с больной душой?
– Неприятная обязанность большинства здоровых людей: переболеть. Переболеть, прежде чем стать здоровыми. Прежде чем задубеть. Не придирайтесь, пожалуйста, к подобному антинаучному выражению. Вспомните, что я человек деревенский. Так уж разрешите по-деревенски: над человечеством всегда висели две главные беды – одна беда от голодухи, другая – с жиру. Пришло время избавиться и от первой, и от второй. Вы согласны?
Они поднялись на верхнее шоссе, освещенное круглыми, как полная луна, фонарями. Огни поселка рассыпались по холмам, а над вершиной холма – гирлянда праздничных фонариков детдома. Где-то тоненький детский голосок выводил незамысловатую песенку.
На шоссе, за поворотом, послышался мерный шум мотора. Неподалеку медленно шла невидимая машина.
– Богдан Протасович, дорогой, еще один вопрос. Только не сердитесь…
– Я привык отвечать на вопросы.
– Вы верите, что человек может измениться. Вдруг, сразу, внезапно?
– Безусловно. Потому что у каждого «вдруг» есть долгая предыстория.
– А поверили б человеку…
– Глубокоуважаемая коллега Янка, неважно, поверю ли я. Важно, чтобы он поверил!
– Он? Да, вы правы… – и запнулась.
Быстрый взгляд на Вагу:
– Вы угадываете чужие мысли? Это сейчас модно…
– Были б мысли!
Из-за поворота на тормозах выкатила легковая машина, притушив фары, поплыла по шоссе.
– Дружок у меня был, – проговорила Севрюгина, – в школе дружили. Хороший такой парнишка, смешной. Доверчивый, верил всем…
– Это, действительно, очень смешно.
– Теперь я понимаю, что подло. А тогда забавляло. Меня и подружку. Мы ему письма писали. Поспорили с ней, кто покорит. А потом я по-настоящему… Ну, не знаю, как сказать, полюбила, что ли…
– Суть не в слове, неправда ли?
– Может, даже полюбила. Не знаю. Потом… Потом его призвали. Я не все рассказала вам, но это неважно. Мы переписывались. Я отвечала все реже. Знаете, сейчас такая бурная жизнь! Все так закружилось…
– Он вернулся из армии?
– Вы знаете?
– Прошу вас, не отказывайте мне в некоторой догадливости.
– Да, он здесь. Он любит меня. Не знаю, чем заслужила. Наверно, видит меня не такой, как есть, а так, по-давнишнему, по-школьному. Или, может, совсем иной – как ему мечталось когда-то.
– А может, видит именно такой, как есть? Может, видит лучше всех нас – настоящую, хорошую Янку?
– Не знаю. Но я хотела спросить, посоветоваться…
– О, советы – моя стихия. Сколько угодно. Особенно в вопросах личного счастья.
– Могу ли я, может ли человек стать иным, лучшим? Это сентиментальность? Идеализм? Это не по-современному?
– Уважаемая коллега Янка, меня не проведешь. Я старый воробей. Если девушка обращается с подобными вопросами – у нее все уже решено. Вернейшая примета!
– Богдан Протасович!
– Поздравляю от всей души, девушка! Желаю счастья вам и вашему другу.
Где-то за холмами – чудилось, за горизонтом – упруго ударил гром. Еще раньше – Янка не заметила – сигнальные ракеты пучком. Хлопнула где-то калитка. Голоса. И вновь разрыв за холмами.
Торопливые шаги. Гулкие, сбивающиеся. Кто-то бежал по улице поселка.
– Арник – окликнула Янка. – Арник!
Но Арник был уже далеко.
Вага посмотрел вслед парню:
– Он разыскивает вас, коллега Янка!
