Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Последняя страница из дневника Татьяны Чаплыгиной
Весенняя лень одолела. Задумываюсь, мечтаю, перебираю лепестки на цветах. Ночью просыпаюсь от внезапной тревоги, вдруг охватывает непонятная радость – от того, что за окном распустился листок, от того, что кругом зеленеет трава.
А ведь это чудесно – беспричинная, весенняя радость!
Наши мальчишки заглядываются на меня. Сержусь, сохраняю неприступный вид, а самой хорошо, что заглядываются, не кажусь уже себе дурнушкой – всегда расцветаю вместе с подснежниками, это мой месяц – апрель. Угадываю взгляд Степана, а когда глаза встретятся – совершенно неорганизованное состояние, что-то из области необъяснимого тяготения. Ни с кем другим этого не испытываю.
И еще новое: восстание против всего логического, против анализа, графических построений – всего, что не умещается в слове в е с н а.
Преодолеть и работать, работать безотказно, до беспамятства.
Нет, долой все, диаграммы, срезы, микроскопию…
– Да здравствует весна!
В распахнутое окно вкатилось солнце. Развалилось на подоконнике рыжим, ликующим мальчишкой.
Пахнуло раздольной, разметавшейся рекой – опьяняющий запах полой, стремящейся реки!
Жить! Хочу жить!
Я верю в себя, я нужна людям, потому что стремлюсь служить добру!
Степка – вот моя заботушка. Он со мной, даже когда его нет. Может, это настоящее?..
Богдан Протасович задержался в коридоре у окна – внизу по двору степенно расхаживали пингвины. Богдан Протасович долго следил за ними, стремясь определить, как переносят гости теплынь. В движениях птиц не было ничего королевского, они давно уже стали своими парнями.
– Озабочены судьбой нового опыта? – мимоходом бросила Ваге Надежда Сергеевна.
– Прекрасно выглядят, – не отрываясь от окна, проговорил Богдан Протасович.
Он любовался своими питомцами.
– Не осудите за откровенность, Богдан Протасович, – остановилась Кириллова, – мы почитали вас Прометеичем… – улыбочка скользнула по лицу Надежды Сергеевны, – …а вы оказались всего лишь доктором Айболитом!
Вага подошел к зеркалу, чтобы привести в порядок шевелюру – у него была красивая, холеная прическа.
Кириллова заметила это движение:
– Несвойственное ученому мужу кокетство!
Порывы ветра усиливались. Березовая роща, гонимая метелью, сплошным потоком сбегала с холмов. Сосны стояли еще в рост, только ветви кружили вокруг стволов, беспокойно отыскивая опору. А в лесу разносился уже шум бурелома.
Собрались в большом зале.
Татьяне пришлось уступить трибуну Богдану Протасовичу – ее сообщение о новом в биофизике отложили «на потом». Она сидела в первом ряду, чтобы лучше видеть Богдана Протасовича, поближе к окну, чтобы видеть рощу и тучи.
Доморощенные сатирики рисовали Чаплыгину в виде некоторого отрезка прямой с портфелем под мышкой. Степан уверял, что сквозь видимые миру очки проглядывает невидимая миру нежность, считал ее резкость и угловатость естественной защитной формой и угадывал множество добродетелей, неприметных другим.
Пока буран кружил вихрями, играл поземкой, Татьяна, прислушиваясь к гулу бурелома, подбирала новые строфы. Но когда снег осыпался, стал таять и по земле расползлись черные пятна, жестокий бесснежный ветер, нарастая, все больше обнажал черноту – она поникла, встревожилась, стала определять силу ветра в цифрах, в баллах, приглядываясь к вершинам деревьев: пять, шесть, семь баллов… Двадцать метров в секунду, двадцать три…
Чаплыгина перестала смотреть в окно. Перед глазами светлый зал, лица друзей, рядом теплое плечо – вернулась спокойная уверенность.
Серафим Серафимович Шевров собирался уже развернуть домашний сверточек – страдая печенью, он предпочитал домашние завтраки, – как появился завхоз летнего лагеря.
– Тебе чего? – нелюбезно встретил его Шевров. – Тебе коменданта?
– Кого угодно. Любое начальство.
– Надо что-нибудь?
– Ничего не надо. Ветерок задует.
– Какой ветерок? Откуда?
– Не видите, что ли? С гнилого угла. Поворачивает на чистый норд.
– Ну?
– Вот и ну. С низовья гудит. Лед остановил. Говорят, в устье целые горы наворотил.
– Тебе что надо, не пойму?
– Ничего. Говорят, в прошлом столетии точно так задуло. Лед обратно пошел. В соседнем селе ледяная гора на главную улицу вышла. Так и двинула по улице до самого волостного управления.
– Ты что мне – лекции собираешься читать? Панику поднимаешь!
– Никакой паники. Зачем паника? У нас в поселке дружина имеется. Посты расставлены. Службу несем. Только нам для подкрепления ваши дружинники требуются. Которые из прибывших. На экскурсию. Называйте имена, запишу в списочек.
– В какой списочек?
– Нетрудно понять. На всякий случай. Если штаб подмогу потребует. Я тут уполномоченный по дому отдыха.
– По летнему лагерю?
– Да как ни назови, какую шапку ни надень, все равно один Иван. Отдыхать приезжаете, значит – дом отдыха.
– Что-то не то говоришь, – пробормотал Шевров, недоверчиво разглядывая завхоза, – может, перегулял? По случаю воскресения?
Но в эту минуту позвонили из района:
– Примите телефонограмму. Под личную ответственность…
– Слушаю. Шевров слушает. Кто такой Шевров? Я из филиала института… Администратор? Да – администратор. Ну, я слушаю вас. В чем дело? Диктуйте, я принимаю.
Записал. Положил трубку, уставился на завхоза.
– Звонили? – поинтересовался тот.
– Да. Звонили. Требуют проверить посты.
– Надо было передать мне трубочку.
– А я так передаю, без трубочки: проверить посты, держать связь со штабом.
– Если плотина не выдержит, будь здоров!
– Паническая ты личность.
– Я без паники, товарищ Шевров. Я с точки зрения. Исторически.
– Смотри не подними истории.
– Кому говорите, товарищ Шевров. Я уже тут, в нашем районе, пятый год уполномоченный. И войну не на печке сидел. Ваше дело – диктуйте списочек. Которые ваши ребята покрепче.
Серафим Серафимович продиктовал и отпустил завхоза.
Хотел позвонить домой, но звонить было незачем. Пока что незачем. Развернул сверточек. Повеяло домашним уютом. Осторожно отделил кусочек – самый аппетитный.
Чуть слышно цокнули каблучки. Шевров поднял голову – перед ним стояла Янка Севрюгина:
– Чудесно у вас. Мне очень нравится ваш кабинет!
Серафим Серафимович так плотно, крепко, неотделимо сидел в чужом кресле, в чужом кабинете, что у Севрюгиной невольно вырвалось: «ваш».
– Да, аккуратненько, – согласился Шевров.
– Когда Олег Викентьевич прилетает?
– Неизвестно. Ждем к обеду.
Серафим Серафимович встал из-за стола:
– У вас есть вопросы?
– Нет, я так, без вопросов. Заглянула. Вспомнила, как вместе отдыхали.
Шевров как-то неопределенно, широко, точно крылом, взмахнул рукой, но тотчас спрятал руку за спину:
– Да, отдыхали… – задвигал по столу блокнотом, карандашиком, щелкнул пальцем по краю пресс-папье, и пресс-папье заколыхалось лодочкой.
Янка подошла к столу и тоже заиграла карандашиком; разглядывала телефонограмму – ее, как котенка, привлекали всякие шелестящие вещи.
Шевров отодвинул телефонограмму. Это было неосторожное движение. Янка тотчас поближе придвинулась к листку и успела разобрать несколько строчек прежде чем Шевров прикрыл листок пресс-папье.
– Что-нибудь случилось? – спросила Янка.
– Нет, ничего. Обычный речной режим.
– Но зачем бьют телефонограммы?
– Обычная служба.
В зале показалась вахтерша:
– Товарищ Чаплыгину к телефону. Штаб вызывает.
Татьяна Чаплыгина, уронив на пол платочек, поднялась так порывисто, словно ждала этого вызова.
– Таня, платочек! – подхватил платок Степан.
– Хорошо, хорошо, товарищи, – не замечая ничего, направилась к выходу Чаплыгина, – меня вызывают…
Шевров остановил Вагу в коридоре:
– Только что звонили из района. Осведомлялись насчет обстановки. Я ответил, что все нормально. По-моему, все преувеличено.
– Я не знаю, о чем вы говорите, Серафим Серафимович.
– Не знаете? А все уже говорят…
– О чем говорят, Серафим Серафимович?
– В соседнем районе угрожающее положение. Затор льдов. За пятьдесят лет не упомнят.
Шевров не отпускал Богдана Протасовича, хотя из зала доносился уже нетерпеливый говорок, приглушенный шум.
– Вы сомневаетесь в прочности плотины?
– Не сомневаюсь, а интересуюсь. Согласитесь, что это естественно при создавшихся обстоятельствах.
– Плотину строил инженер Петров. Слышали об инженере Петрове?
– Слышал, что он ваш друг.
– Да, сдружились в госпитале.
– Согласитесь, довольно странно измерять запас прочности дружескими отношениями. Напор льдов небывалый.
– Поселок вне опасности.
– Но мы не в поселке!
– Если находите нужным, верните людей в город.
– Я звонил, мост починяют. Да и нечего преждевременно… Это я с вами конфиденциально.
Янка опередила Вагу и первой вошла в зал. Села рядом со Степаном.
– Наш Прометеич сегодня не в своей тарелке, заметил?
– Ты все замечаешь.
– Мимоходом. Послушай, что хотела спросить: самолет выпустят в такую погоду?
– Я бы не выпустил. Особенно если с тобой. Ты грешница. Самолет погубишь!
Когда Чаплыгина вернулась, Богдан Протасович был уже за столом президиума. Избрали двух стариков и двух молодых, поровну от отцов и детей. Татьяна подошла к столу и попросила минуту для объявления:
– Товарищи! Штаб срочно вызывает следующих дружинников: Антоненкова, Агапова, Васютину Лиду, Акшаулова, Иванченко, Турсунбаева. Товарищу Федотову Степану и его группе дежурить на плотине.
Серафим Серафимович счел своим долгом присутствовать на встрече с молодыми. Чрезмерное подчеркивание нерешенных задач – Вага даже о своем актине говорил так: «попытка воздействовать…», «требуется дальнейшее…» – насторожило Серафима Серафимовича. Молодежь, разумеется, нужно нацеливать, однако она должна крепко осознать достигнутое, твердо верить в заложенный фундамент. Фундамент есть фундамент. Между тем у Ваги только и слышно: предполагаем, хотелось бы верить, перед нами открывается…
Как бы все эти «открываются» не закрыли перспективы.
Ряд антибиотиков рассматривает с критических позиций. Как все это уложится в голове молодого человека?
Особо не понравилось: вопросы с места сыплются со всех сторон, Вага едва успевает отвечать и не призывает к порядку. Базар!
Записка была только одна. Богдан Протасович вслух ее не прочел.
Но Шевров случайно (потом уже, после встречи) подобрал:
«Товарищ профессор!
Будьте любезны ответить, верно ли, что одно время Вы были проректором? И почему о Вас говорят: пролектор, а не проректор?..»
Жан Тишайший сидел в первом ряду, благоговейно поглядывая на Богдана Протасовича. Его поджарый приятель расположился рядышком, небрежно отбросив на плечо Тишайшего узкую, с беспокойными пальцами руку.
Ветер утих внезапно. Ветки кедров устремились к солнцу, смолистая кора ярко запылала в лучах. Осевший на иглистых лапах снег таял и стекал каплями – роща наполнилась сыростью.
Молодежь устремилась к реке. Остались самые заядлые спорщики, любители острой беседы, вопросов без записок.
Обычно Вага охотно откликался на вопросы слушателей, часто сам затевал подобные собеседования, отвечал обстоятельно, как бы заново передумывая каждое слово. Но сегодня все происходило иначе; Богдан Протасович был рассеян, раздражен, насторожен.
– Профессор, каковы, по-вашему, перспективы современной биологии?
– Самая насущная задача – правильно перевести на русский язык слово б и о л о г и я!
– Но, профессор…
– Никаких «но». Извольте перевести.
– Если не изменяет память, в школе нас учили: наука о жизни.
– Нет. По-русски правильно будет: любовь к жизни. Иначе неизбежно превратимся в бездушных манипуляторов, вооруженных сверхмощной техникой.
– Тогда еще вопрос, – пробился вперед Тишайший, – ваше отношение к антибиотикам, профессор?
– Каждое оружие следует совершенствовать.
– Еще вопрос. Вспоминаю наш недавний спор в общежитии. Я говорил о возможности создания мира живых существ по любой заданной кибернетической программе, мира, населенного любой вариацией живых существ по воле экспериментатора. Представляете – зловещая перспектива – кибернетическая программа химер и ужасов…
– Ваши химеры – не сенсация. Просто особая склонность мышления, faux esprit, дурные мысли, как говорят французы. Эта склонность наблюдалась всегда. До открытия нуклеиновых кислот, до открытия белка. Тысячелетия назад, когда создавалась легенда сотворения мира, потребовался образ падшего ангела. Своего рода faux esprit. Очевидно, без этого нельзя обойтись в эру строительства. Одни складывают по кирпичику, другие зловеще пророчествуют.
– Тогда еще вопрос: как уживаются… простите, как согласуются в вашем представлении патриархальные начала – ну, хотя бы ваше излюбленное «не береть», о котором нам поведал коллега Корж, – как сочетается все это с новейшими…
– Извольте. Мои патриархальные, устаревшие взгляды предельно четко сформулированы в новейшем «До рассвета». Научиться воздействовать, восстанавливать разрушенные молекулярные связи, врачевать еще «до рассвета» – согласитесь, это добрые и вполне современные мысли.
– У меня еще вопрос: основные направления кибернетической биологии?
– Я бы отметил два наиболее примечательных направления, – Вага хмуро поглядывал на своего собеседника, – одно, в высшей степени эффектное и развлекательное, занято решением вопроса: сколько кибернетических ангелов может уместиться на острие кибернетической иголки. Другое, не столь эффектное, но зато более насущное, стремится решить задачу – сколько добра может принести человечеству современная наука.
Таня участия в разговоре не принимала: болезненно щурясь, с тревогой наблюдала за Вагой – обидно было, что Богдан Протасович так простодушно принял вызов Тишайшего.
Обращался Жан к профессору с подчеркнутым уважением, голову склонял почтительно. Но за этой внешней почтительностью легко просматривалось желанье щегольнуть, уязвить, поддеть. Наконец пыл Тишайшего иссяк:
– У меня все, – и оглянулся по сторонам, стараясь определить, какое произвел впечатление.
Тогда из-за сутулой спины Жана Тишайшего выступил приятель его, поджарый молодой человек с глазами-точечками, мерцающими на бледном, узком лице. Наклонясь вперед, слегка опираясь на плечо Жана, он заговорил неторопливо, расчетливо подбирая слова, уснащая речь потоком специфических терминов, бравируя новейшими данными, только-только выхваченными со страниц свежайших вестников и отчетов, каждой фразой, каждым словом подчеркивая свое причастие к особому кругу избранных, формирующих передовую исследовательскую мысль.
Однако Вага немедля, по-простецки переводил все мудреное на общедоступный человеческий язык, словно обращаясь к непосвященной, огромной, всенародной аудитории. И чем спокойней и доступней говорил Вага, тем неспокойней и запутанней становилась речь его оппонента.
– Вы все время упрощаете! – упрекнул он Вагу.
Богдан Протасович посмотрел на голубые просветы в низких, взъерошенных тучах, на проглянувшее веселое солнышко, зеленые ветви кедров:
– Нельзя все-таки забывать, что все вокруг обходится без терминов и формул. И тем не менее чудесно произрастает и цветет. Графики и значки требуются нам лишь в силу особенностей человеческого мышления. А стало быть, чем строже и проще опосредствующая система, тем крепче связана она с жизненными явлениями, тем достоверней знание. Лишь то является подлинным термином, что насущно необходимо, без чего невозможно обойтись.
– Спасибо, профессор. Весьма полезно. Правда, несколько в духе минувшего столетия. Немного напоминает Гёте: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни». Однако вы не слушаете меня, профессор, вы смотрите на веточку кедра!
– Напротив, прекрасно расслышал имя поэта. И невольно подумал: уходит Фауст, является каретник с гомункулюсом в реторте.
Чаплыгину охватило странное ребяческое чувство: вот сейчас подойти к Богдану Протасовичу, ближе всех, чтобы совсем рядом. Вспомнились слова Кирилловой: «Он должен знать, что верят в него».
Таня ждала, когда Богдан Протасович останется один, но Вага, окруженный молодежью, двинулся к реке, и только Любский отстал, направился к Чаплыгиной. Она хотела уйти – встревоженность, растерянность Любского раздражали ее. Вечно получалось так: когда Тане требовалось дружеское внимание, поддержка, – рядом оказывался человек, который сам нуждался в помощи. И приходилось ободрять, обнадеживать, советовать.
Таня свернула в боковую аллею, но Любский последовал за ней, она ускорила шаг, Любский догнал ее:
– Танюша!
– Чем расстроен, Виталик?
Любский подошел, мурлыча старинный романс, ставший модным; переключился было на другую песенку – у него всегда так, одно за другим, магнитофонной лентой, – но песенка оборвалась, и вдруг, не переводя дыхания:
– Скажи, Танюша, зачем Брамов приезжает?
– Не знаю, Виталик. Брамов для меня личность потусторонняя. Выше моего понимания.
– А Богдан Протасович? Тоже выше понимания?
Таня рывком поправила лохматую шапку – капроновая папаха сдвинулась на глаза, на стекла очков.
– Ты с песенками ко мне, Виталик? Или, может, дело есть?
– Я и говорю дело: как жить будем, когда Вага уйдет?
– Уйдет?
– Да. Создадут невыносимые условия…
– Кто? Зачем?
– А зачем приезжает Брамов? Кто такой Брамов? Для тебя он потусторонний, а для нас тутошний. Кое-что про него слыхали: работал вместе с Шевровым, доброй славы не нажил. Почему Шевров зашевелился, засуетился? Гальванизированный! Любезничает с Тишайшим и его приятелем – потребовалось общественное мнение молодежи? Обхаживает Кириллову…
– Здо́рово, Виталик! На смену романсам – полундра?
– Ты романсами не попрекай. Романсы красивые. А в жизни, пока что, далеко еще до романсов, – Виталик неспокойно задергал плечом. – Можешь, конечно, язвить. Привычный. Понимаю, как относишься: случайный парень в науке. Мальчик с гитарой. Младший посредник между Вагой и крысами. Но я чуткий посредник, чувствительный. И пусть вы сугубо научные, зато я вижу дальше микроскопического поля.
– Эти мне чувствительные, – усмехнулась Чаплыгина. – Вспомнилось, как ты приглашал Кириллову к танцам. На ступеньках институтской лестницы. Может, тоже обхаживал?
– Где нам! Шевров, вот кто мастер ступенечек. Насквозь вижу. Вага уйдет, а разработки Ваги останутся.
– Непонятные настроения, – раздраженно перебила Чаплыгина.
– Непонятные? Подлость не переношу. Физически. Или, может, Янка правду сказала – давай в сторонку – красивенькими?
– Янка-Янка, Шевров, Брамов… Что вы терзаете меня! – крикнула Чаплыгина.
– Танюша!.. – испугался Любский. – Обидел тебя? Прости, честное слово, не хотел.
– Что предлагаешь? Ну, говори! Письмо в стенгазету? Комсомольское собрание? Вечер догадок и подозрений?
– Не знаю, Таня, не знаю. Просто сказал тебе, как надежному товарищу. Конечно, потребуются доказательства…
– Доказательства? Да, конечно. Факты и доказательства. А у тебя что? Жалобы, девушки!
Угловато размахивая руками, Чаплыгина побежала к реке, потом вернулась:
– У нас очень любят приводить примеры с добрым садовником. Так вот пример: если дерево, посаженное добрым садовником, принялось и расцветает – это доказательство? Это победа? Ну, отвечай, мальчик с гитарой!
Янка Севрюгина металась между берегом и лагерем, то и дело приносила новости: «В соседнем районе затопило, в ближайшем размыло, мост снесло, мы отрезаны».
Молодые собрались на крылечке покурить, Степан не успел спичку зажечь – Янка.
– Звонила на аэродром. Через час обещают самолет. И дальше все по расписанию.
– Тебя Татьяна разыскивала, – переломил спичку Степан, – собирайся на дежурство по случаю чрезвычайного положения.
– Я не дружинница.
– Все равно собирайся. Там видно будет.
– Мальчики, не могу. Вы знаете, я перерабатывала в лаборатории, у нас новая аппаратура, совершенно не изученная. А в результате – головокружения, боли в затылке. – Янка широко раскрыла глаза, – конъюнктивит. Понимаете, что это значит?
– Ясно. Предлучевая.
– Да. Я все время перерабатывала. Старшая лаборантка застряла в городе. Загрузили меня до отказа. А теперь что делать, мальчики?
– Между прочим, здорово у нас получается, – заметил Степан, – в школе были стариками. В науке стали мальчиками и девочками.
– Степа, ты не ответил мне!
– Чаплыгина на горизонте. К ней обращайся. Она сегодня генерал.
– Таня, говорят, ты включила меня в списки дежурных?
– Нет. Зачем? Тебя разыгрывают.
– Предупреждаю: за мной приедут, я улетаю.
– «Предупреждаю» – «улетаю» – почти стихи.
– Что ж, улетай, – вертел папироску Степан, – видать, дорожки расходятся. Прискорбно. Но что поделаешь?
– Расходятся! Строго судишь. А где раньше были? Где были, когда я перерабатывала? Все добрые, все хорошие, а я наглоталась рентгенов – никому дела нет! Янка веселится, смеется, кружится – и ладно?
– Только не плачь, пожалуйста. Лети. Гуляй. Не жалко.
– Почему так говоришь? Зло, презрительно. Презираешь, да?
– Что произошло, ребята? – спросила Таня.
– Что произошло? – Степан сломал и выбросил папиросу. – А вот смотри. Нет, не на Янку – на плотину смотри. Видишь: железобетон, скала, оплот района и гидростанции. Разглядела? Так вот, слушай эпическую историю: один железный старик соорудил плотину, чтобы мы за ней – за каменной горой – жили, поживали, добра наживали. Другой железный старик приглушил вирусы для ради нашего здравия и спокойного благоденствия. А мы, Таня, вроде чижиков на проводах. Помнишь, стихи читали про чижиков? Давние стихи, довоенных годов. Примостились чижики на проводах, приспособили провода для насеста. Хорошо. Приятно. Ветерком продувает. А по тем проводам Ленин говорил!
– Ну, что же ты замолчал? Продолжай, – требовала Янка.
– Так вот, не хочу быть чижиком. Не хочу жить за счет железных стариков!
– Все вы тут железобетонные, четырехугольные, – крикнула Янка, – одна я, несчастная, обыкновенная!
– Скапустилась наша богиня солнца, – развела руками Татьяна.
– Не осуждай ее, – отозвался Степан, – иногда мне кажется, что в каждом из нас живет этакая маленькая, себялюбивая Янка, которой хочется всего сладенького и ничего горького. Все легонькое и ничего трудного. Легкое для себя, а трудненькое другим. Только мы понимаем, что это подло. Знаем, что такое хорошо, что такое плохо. А Янка ничего знать не хочет. Верно я сказал, Янка?
– Все вы четырехугольные, жестокие. И ты, Чаплыгина, жестокая. Алгебраический знак.
– А без знака тоже не проживешь. Или проживешь скотиной.
– Тебе хорошо, ты железная!
– Железо нелегко достается, дорогая моя!
На крыльце митинговали хором, не слушая друг друга:
– Ребята, теперь у нас пропасть времени. Что будем делать?
– Не сомневайся, Степа, штаб работенку предложит.
– Товарищи, пока не призвал штаб, предлагаю танцы. Раскопал тут радиолу и магнитофон – шикарная жизнь!
– Только уговор, ребята: никаких излишеств.
– Будь спокоен, Степа, все организуем нормально. Предлагаю сознательные старинные танцы.
– Здорово! Дежурство под радиолу.
– А что? В чем дело, коллеги? Пока не просигналили призыв, мы люди вольные, штатские. Голосую за радиолу. Кто против? Воздержался? Танцуют все!
Вверху, над ветвями березы зашипел репродуктор. Молодой, чуть сипловатый, на ходу перестраивающийся на солидный лад голос потребовал:
– Внимание, внимание! Говорит штаб дружины. Говорит штаб дружины. Вызываем тройку товарища Акшаулова. Внимание. Повторяю…
– Вот тебе и особое!
Зашумели, закружили встревоженным роем.
И тотчас притихли – особое распоряжение вступало в силу. Коротко, по-деловому, обсуждали положение.
И только тройка Акшаулова отделилась от замкнувшегося круга и зашагала молча, в боевом порядке.
Дымок папиросы таял над головой вожака.
– Товарищ Федотов Степан! – снова заговорил репродуктор. – Вас вызывает штаб дружины. Вас вызывает штаб…
Над вершиной березы шелестел репродуктор – миллионы электронных муравьев накапливали грозу. Береза была очень красивой, но кора оказалась изрезанной – пили сок и оставили надпись: «Здесь были…»
И здесь уже были!
Янке стало жаль ее, прижалась к стволу, ласкала щекой.
Репродуктор откашлялся и строго повторил:
– Степана Федотова в штаб!
– Степку в штаб, – подхватил Любский. – Приготовиться Янке Севрюгиной.
– Мальчики, вы знаете, я всегда с коллективом.
Где-то в доме зазвонил телефон.
– Товарищи, это с большой земли! – Виталик кинулся на зов телефона.
– Большая земля! – щурясь смотрела ему вслед Чаплыгина. – Обожает романтику мальчик.
Вверху по течению раздался глухой, упругий разрыв, точно хлопнули огромной дверью.
– Что это? – замерла Янка.
– Обыкновенно, лед подрывают, – выглянула из-за двери тетя Глаша.
– Нет, не обыкновенно. Я знаю…
– Обыкновенно бомбят по затору. Уж теперь и не скажу, сколько дней нам тут гулять. Не знаю – день, не знаю – два. Говорят, дамбу размыло.
– Ну что вы, тетя Глаша, дамба железобетонная.
– Дамба бетонная, да земля земляная. Наша речка тоже с понятием. Разбирается. Бетон обошла, сырую землю размыла. Весь угол трассы под лед ушел. Ни лодкой, ни машиной. И мост через рукав снесло.
На лестнице раздались торопливые шаги. Любский прыгал через две ступени.
– Резво бегает, – прислушалась тетя Глаша, – должно быть, важные новости подгоняют.
Любский вылетел на крыльцо:
– Ребята! Коллеги! Друзья!
Виталик обнимал товарищей:
– Братья и сестры, только что звонил Василь… Извините, поправляюсь: наша надежда и гордость, научный сотрудник института…
– Да говори уже! – прикрикнула на Любского Янка.
– Ребята, победа! Сейчас звонил Василь Корж: Белянка принимает пищу. Все ее детеныши выжили. В отличной спортивной форме. Точная реакция. Поздравляю, товарищи!
– Идиот! – оттолкнула Виталика Севрюгина. – Я думала, самолеты за нами прислали.
– Коллеги, дорогие мои, вот только сейчас я лично говорил с Василем: малыши резвятся, пищат, хулиганят. Вы представляете! Одному Белянка уже надрала уши. Полная, абсолютная победа, товарищи!
Все окружили Любского, расспрашивали, поздравляли друг друга.
Богдан Протасович остановился в дверях, наблюдая за шумной ватагой молодых.
Шевров заметил Вагу и первый, через головы других, протянул руку:
– От всей души, искренне!
– И я от всей души! – оттеснил Серафима Серафимовича Прудников.
Севрюгина безучастно поглядывала на окружающих, прислушиваясь к далеким разрывам.
Янке становилось все хуже – движения неуверенные, руки болтаются, точно у тряпичной куклы.
Вдруг она пошатнулась:
– Степа! Мальчики, мне плохо…
Степан поддержал ее. Янка беспомощно повалилась на плечо Федотова.
Праздничное платье поблекло, обмякло, впрочем, она тотчас безотчетно поправила его.
– Перенесите ее в амбулаторку, – распорядился Шевров.
– Что с лаборанткой? – подошел Вага.
Татьяна посмотрела на профессора и ничего не сказала.
Севрюгину уложили на диван, принесли самую мягкую подушку, нарядили в свеженький, пахнущий утюжкой халат, укрыли пушистым, одеялом, Янка откинулась на подушку, лежала плашмя, как после тяжелой болезни: глаза в потолок и немножечко к носу. Несмотря на беспомощно упавшие руки, несмотря на то, что Янка не сделала ни малейшего усилия, – халат, аккуратно, складочка в складочку облегал ее тело, выглядел нарядно, даже празднично.
Кастелянша, навестив больную, невольно задержалась в дверях:
– Красивая, шельма!
Немного погодя, расправляя на вешалке платье Севрюгиной, она обнаружила в поместительном накладном кармане телефонограмму:
«ПОД ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ,
В СВЯЗИ С УГРОЖАЮЩИМ ПОЛОЖЕНИЕМ
В СОСЕДНЕМ РАЙОНЕ, СОЗДАВШИЙСЯ
ЗАТОР БУДЕТ ПОДОРВАН В 23.00.
СРОЧНО ПРИНЯТЬ СООТВЕТСТВУЮЩИЕ МЕРЫ
СОГЛАСНО…»
Суть телефонограммы не являлась для кастелянши новостью.
Как все местные жители, она знала, что междуреченской плотине предстояло принять на себя и пропустить через шлюзы весь поток, выдерживая небывалый напор, спасти низовье от затопления. В том случае, разумеется, если плотина выстоит.
Хотя никто в округе не произнес слова «катастрофа», чрезвычайность положения была очевидной. Удивило кастеляншу только одно: как телефонограмма попала в карман нарядного платья.
Внезапная болезнь Севрюгиной встревожила Богдана Протасовича:
– Надежда Сергеевна, надо проследить нарастание лимфоцитоза.
– Богдан Протасович, право, не вижу причин для беспокойства.
– Конъюнктивит несомненный и, вполне возможно, сопутствующий. Учтите, последнее время Севрюгина работала на новой аппаратуре. Возможно, проверка установок была недостаточно надежной.
– Богдан Протасович, – вмешалась Татьяна, – Севрюгина ресницы недостаточно надежно покрасила!
– Коллега Чаплыгина!
– Я сказала правду.
– Отвратительная правда. Извольте позаботиться о своей подруге.
– Богдан Протасович, вы знаете обстановку. Я просто удивляюсь. Все дружинники мобилизованы, у нас нет времени на Севрюгину.
– Нет времени помочь товарищу?!
– Севрюгина поставила себя вне коллектива. Это не болезнь, это дезертирство.
– Вне коллектива! Легко и просто! Сперва полнейшее всепрощение. Дескать, наша Янка, наша девочка. Свой парень. Что ни сотворила, какой бы номер ни выкинула – все сойдет. Ничего, мол, страшного. Признавайтесь, говорили так: ничего страшного?
– Профессор, поверьте, я очень высоко ценю…
– Не желаю слушать. Обидно слушать. Дико. Извольте позаботиться!
– Но вам известно, что происходит кругом…
– Рядом человеку плохо, а вы по сторонам оглядываетесь!
Только великое уважение к Богдану Протасовичу заставило Татьяну навестить Севрюгину.
– А, железная! – приветствовала ее Янка. – Забота о дохлом товарище?
– Меня просили…
– Ясно. Плановая сердечность. Спасибо. Считай, что расцеловала тебя. В порядке профсоюзной дисциплины.
Ветер ворвался в рощу, вершины кедров маячили перед окном.
Таня видела, как склонялись до земли деревья, как в небо упрямо взбирался вертолет. Его сносило, он возвращался с непреодолимым упорством, его отбрасывало вновь и вновь, он возвращался – далекая, маленькая и несокрушимая стрекоза, направляемая невидимой настойчивой рукой.
– Мне необходимо поговорить с тобой, Янка.
– Ну что ж, поговорим по душам, как девушка с девушкой.
– Я все думаю о Василе. Зачем ты кружишь ему голову?
– Василь, Арник, Степан – не слишком ли много забот для скромной девушки?
– Уходишь от разговора? Ладно. Тогда о тебе. Ты разумный человек, Янка. Умеешь работать. Можешь быть хорошей, счастливой.
– Спасибо. Растрогана. Украдкой утираю слезу. А теперь о тебе: как поживает Степан?
– Степан? Почему ты спрашиваешь о Степане?
– А так – сочувствую. Представляешь: Степан и ты! Чудная пара. Жена докладчик, муж содокладчик. С ума сойти можно от радости.
– Я пришла поговорить с тобой по-человечески. В последний раз. Заметь.
– Неудачное время выбрала. Солнышко зашло, сыро, холодно. Буря! Ты любишь бури?
Таня потупилась, проговорила сочувственно:
– Зачем коверкаешь себя? – Странно – есть люди, которые не стыдятся стыдного, даже бравируют. Зато старательно прячут все хорошее – стыдятся хорошего.
– Неудачное время выбрала для лирики. Я злая. Растрепанная. Руки готова кусать. И ты представляешься мне попом в юбке. Обиделась?
