Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Вскоре Сергей снова встретил Катюшу. Черная «волга» замедлила на повороте бег, седой человек с холеной бородкой уверенно выруливал к светофору; расчетливый взгляд старика, управлявшего машиной, запомнился Сергею. Рядом с ним сидела Катя. Присущая перекрестку пестрота отвлекла ее внимание, она не заметила Сергея, раскланявшегося с ней обрадованно. Получилось неловко, так и остался с поднятой рукой в хвосте машины.
Угрюмо посмотрел вслед: богатая учительница!
Дома сосед по углу, Егорий Крейда, впервые за все дни затеял разговор:
– Ты с кем это прохлаждаешься на перекрестках? С которой «волгой» любезно раскланиваешься?
– Заметил?
– Егорий все примечает. Такой уж Егорий, примечательный.
– А тебе что?
– Да так. Друзья друга – мои друзья. Так кто же она?
– Обыкновенная учительница. Случайная встреча. Не более.
– Богатая учительница.
Сергею стало неприятно, что Жорка повторил его слова, будто подслушал.
– А тебе что, спрашиваю? Может, она дочка твоего директора?
– Угадал. Однако не знаю, о чем речь?
– Слышал, на директорских дочек мода пошла. Баланда такая пущена.
– Мне директор до лампочки.
– А «волга»?
– И «волга» тоже. Я про твою учительницу спрашиваю. Девка культурная. Я ее давно приметил. Еще раньше твоего.
Жорка достал из шкафа бутылки с белой и красной головками, со звездочками и без звездочек.
– Открывай, с которой начинать… Эх, Сереженька, живем, хлеб жуем, а зачем жуем?
Принялся разворачивать свертки:
– Вот для нас балычок, вот сардиночки. Еще кой-чего достанем.
Сергея тянуло выпить, перебить, переломить день, но боялся, что за первой последуют не первые.
– И не помысли отказаться, – предостерег его Жорка, – не дай те господь оскорбить дружка, отойти от нашей душевности.
– Куда гнешь, не пойму.
– Не сомневайся. Ничего такого не последует. Ничего за мной нет. Верно тебе сказал, поменял жизнь. Однако не забывай, кто мы, одна крыша над головой. Нам врозь не приходится, Сереженька.
Сергей, не слушая его, думал о давешней встрече:
«Богатая учительница. Интересно живем. На тротуарах здороваемся, мировые вопросы решаем. А в машине вперед глядит, не замечает. Интересно живем, праведно – «ому как удастся».
– Ну, давай по первой! – торопил Егорий. – Культурно за культурненькую!
– Если уж на то, давай пойдем посидим как люди. С музыкой.
– А что нам музыка? Кто от накрытого стола уходит? Тихо-солидно, душевный разговор.
И Жорка звенел уже горлышком о край стакана.
Опрокинул стакан:
– Хорошо пошла!
Сергей молча осушил свой.
– Ну, и повторить не грех.
– Давно не пил стаканами… – откинулся на спинку стула Сергей.
– Стаканами! Да это ж стаканчики, стопочки.
Но, приметив, что Сергей и впрямь отвык от стаканов, Егорий отодвинул свой.
– Ладно, передохнем малость. Подзакусим, – не давая Сергею выбиться из хмеля, продолжал: – Послушай, Серега, я бы ни за что не завел подобный разговор, ни под каким видом; но ты сам признался – случайная встреча. Тебе случайная, мне вот так! – Жорка чиркнул себя большим пальцем по горлу.
Сергей слушал и не слушал его.
Егорий налил по второму стакану, придвинул стакан к себе и снова отодвинул в сторону.
– Ответь мне, Серега, одно. Как лучшему другу. У тебя что до нее, до этой самой, культурной? Серьез или между прочим?
Сергей склонился к стакану, поднял стакан и враз опрокинул.
– Слушай, Сережа, – прилип к его плечу Егорий, – давай сменяемся. По-хорошему. Без ссор, без обид. Я тебе за нее каких хочешь По-дружески. Чтоб ничего между нами. Каких хочешь, говорю. Есть одна, познакомлю; для себя берег. Полный стиль, модерная.
Неожиданность, наглость Егория придавили Сергея, слова не мог произнести.
А Егорий по-своему истолковал его состояние и продолжал горячась:
– Давай сменяемся, говорю. Для тебя она встречная-поперечная. А для меня через такую любовь вся жизнь откроется. Я теперь, знаешь, до какой жизни иду? Еще годок, другой в слесарях покрутимся, а там… Ты знаешь, на каком я разряде? На какой специальности? На несгораемых кассах. Я и сейчас косые запросто. Могу и на заочный, если потребует! До культурной жизни иду!
– Мало тебе разбитых контейнеров, – вскинулся Сергей, – тебе еще культуру подавай.
– А что? Не хуже других. На свою судьбу имею право. Или они особые, не такие? Все на одну мерку, на один фасон.
– Ты ж о культуре говорил!
– Говорил? – желтые глаза Егория забегали. – Верно, говорил; это верно… – он задергался, заметался, – это верно, черт! – потянулся к стакану, заглянул в стакан, точно гадал на нем про будущее, – ну, что ж, постараемся. И мы люди. Так что, давай меняться, Серега Выйду в люди, и тебе хуже не станет.
Сергей подался вперед, налитые хмелем губы онемели.
– Ты что, ты что уставился? – отодвинулся Жорка, – что я такого сказал? Что сказал? Ничего не сказал. Все по доброй воле. – торопливо убрал бутылки, – что глаза пялишь на меня? Не насмотрелся? – принял со стола нож, спрятал за спину. – Ты лучше на себя посмотри, каков ты есть. А вдруг она спросит: где вы были, Сереженька, какой срок отбывали, где время проводили до нашего первого знакомства? Я завсегда отбрешусь. А ты?
– Я чистый, чистый, понял, гад!
– Все мы чистые, все ангелы.
Крейда поднялся с трудом, пошатнулся, но тотчас выпрямился, зашагал к двери, выдерживая линию, на пороге оглянулся:
– Ну ты, погуляй тут. Посиди. Обмозгуй. А я побежал. Мне еще нужно на Проспект заглянуть, в тридцать третий. Классная девица. Так что, если надумаешь!..
– Знаю, о ком сказал, – приподнялся Сергей, – знаю, гад!
Сергей рванулся было за ним, шага не ступил, повалился на стул, бился головой о край стола, разорвал на себе рубаху.
На шум прибежала хозяюшка:
– Что вы тут, опять лотерейку не поделите?
– Сволочь я! Сволочь, – выкрикивал Сергей, – смолчал! Подлецу смолчал. С мальчишками, сопляками заводился, а этому смолчал!
Накинулся на хозяйку:
– И ты смолчишь, старая! Стопку поднесет, шлепанцы подарит и смолчишь!
Хозяйка отвела его на кухню, отливала под краном шипящей струей, так что вода лилась потоком по лицу, скатывалась холодом за шиворот, на грудь.
– Шпана психованная! Стопку раздавят, на стенку, на небо до бога лезут!
Притиснула его под кран, пока не пришел в чувство.
Хмель вскоре прошел, но похмелье было тяжелым, как всегда после навязанной пьянки без веселья, без круга добрых друзей.
Свалился на койку переспать угар, но короткое забытье сменилось смятением, мысли путались, голова трещала. То возвеличивал себя, то вдруг вниз, в бездну – с великих высот к уязвленному маленькому человечку. И злоба, и страх безотчетный, и жалость к себе. И спорит с собой – не хочет, боится этого спора, но ничего не может поделать.
Вышел Сергей из рабочей семьи, не знавшей ни нервов, ни зубной боли.
«Та хіба ж кістка болить?»
Рождались, жили и помирали, как положено всем, в трудах праведных, в спокойной уверенности в своей правоте. Сергей не был приучен к душевным болям, не умел превозмогать их, обращаться к лекарям за советом. Как все в его роду, в трудные минуты глушил себя работой либо уходил к друзьям, на люди, надеясь, что пройдет. И проходило. Но теперь навалилось внезапно, он терял веру в себя, в того нового, который вырвался из омута, мечтал о своей трудовой доле, о справедливости и добре.
Плюнули в глаза, утерся рукавом, тварь жалкая! Шумел, провозглашал, красивые слова говорил.
Ну, погоди ж ты, Жорочка!
Час прошел, другой, Егорий не возвращался. И наутро не пришел.
Аудитории, говорок профессора где-то внизу, формулы на черноте доски и зеленые листья за окном, совсем свежая, просвечивающаяся листва. Сутулящиеся спины на скамьях, словно надавила на них надвигающаяся сессия.
Вернулся домой – барахлишко Егория исчезло, а на столе, как в песне поется, лежит записка:
Снова розовый мальчик. Полундра«Под одной крышей не уживемся. Давай не мешать друг другу. За угол сполна заплачено».
Это случилось в седьмом часу вечера; завсегдатаи собрались уже в своем углу, когда появился Ковальчик, непривычно щеголеватый, в новом весеннем костюме, с выпущенными белоснежными рукавами нейлоновой рубахи, чуть заметными черными крылышками под тугим воротником. И в лице что-то иное, едва уловимое, словно начинает человек новую жизнь.
Марина обрадовалась приходу Виктора, а Виктор не заметил ее, сразу к друзьям, и вскоре за столиком зашумели, заспорили о современном искусстве, абстракции, фресках, о Пикассо, который неизменно оставался современным.
Марина вертелась за стойкой, надеясь, что Виктор увидит ее, но какие-то дородные девицы заслоняли собой все.
– Пойми, Сережа, – доказывал Ковальчик, – нам теперь недостаточно повторять: творчество, творчество, творчество. Нам сейчас новое требуется: сотворчество. Сотворчество зрителя, читателя, народа. Искусство, оберегаемое массами. Народ как а́рбитер элеганциа́рум. Массы, поднявшиеся до сотворчества. Только так, старик. Иначе – случайные суждения, окрики, произвол. Народ должен воспитывать в себе творческую ответственность перед искусством.
Марина перегнулась через стойку буфета, прислушиваясь к тому, что говорил Ковальчик.
– Наконец мне повезло, Сережа, – делился удачей Виктор, – подвернулся заказ, оформление молодежного кафе. Интерьер, плафоны и т. д. Правой рукой солидного мастера.
– Краски твои, подпись мастера?
– Лобово, старик. Подмастерье и мастер – начало извечное.
– Вот тебе и сотворчество.
– Прямолинейно берешь, Сергей.
– Я, разумеется, не поэт и не художник. Но мне так представляется: творчество есть полнейшая цельность души. А не только умение сварганить чего-нибудь этакого. Да какое ж это творчество, когда душонка слаба, когда эта самая душонка налево и направо мигалками подмигивает, за ломаный грош со всяким готова пойти.
– Ну ты, знаешь, – вскипел Ковальчик, – аккуратней подбирай слова!
– А я не про тебя. Я про себя. Верней, про нас с тобой. Чтецы-декламаторы, вот мы кто. Большие буквы охотно исповедуем: Долг, Честь, Справедливость. Тут мы всегда «за». А чуть на маленькие литеры перейдем, тут уж прошу прощения. Тут нас не хватает. Никак к малым буквам не снизойдем. Прохожего не приметим, старушке не поможем, дружка в беде не выручим.
– При чем тут литеры и старушки? Я о чем говорю?
– Да так, в голову взбрело: большие буквы к маленьким приставляются. Без малых им места нет.
Виктор что-то возражал, но Сергей уже не слушал его, уставился на дверь кафе-ресторана – портьера полыхнула, шаркая туфлями, задевая посетителей, к ним приближался Руслан Любовойт:
– Полундра! Девчонку прикончили, – шепнул он Сергею.
– Какую девчонку?
– Ну эту, из парфюмерного…
Сергей уставился на Любовойта, словно не понимая, о чем речь; взгляд внимательный, напряженный, но ни встревоженности, ни сочувствия, только вот эта напряженность человека, пытающегося разобраться в происшедшем. Опустил голову, разглядывал нехитрый, машинный узор пластикового столика. Потом вдруг вскинул голову:
– Любопытно получается, – присматривался он к Любовойту, – мы все тут сидим, ничего не знаем. А ты знаешь!
– Все кругом уже знают. Это вы тут кофейничаете.
Сергей продолжал разглядывать пластик.
– Все соседи всполошились, – причитал Любовойт.
– Теперь всполошатся…
– О чем это вы? – придвинулся к ним Виктор Ковальчик.
– Разве не слышал?
– Слышал, но не пойму, о ком – засуетился Виктор.
За соседними столиками насторожились. Бросив прилавок и выручку, подбежала Тася:
– Что случилось, мальчики? Я вижу, что-то случилось!
– Руслана спроси. Он в курсе. А впрочем и я могу сказать, – повернулся к ней Сергей, – девушку убили.
Все заговорили неспокойно, выкрикивали, как будто непокой мог принести успокоение.
У прилавка кто-то негодовал:
– Девушка, вы обслуживаете или не обслуживаете?
– А вы не кричите! – крикнула Тася. – Чего кричишь, рот открыл. Девушка, девушка! Тут девушку убили, а он свое кричит!
Из-за портьеры выплыл хозяин:
– Тася, работай!
За окном синяя машина с красной полоской развернулась и, набирая скорость, понеслась по проспекту.
– Говорят, она работала в парфюмерном, – рассказывал кто-то, – я сам ее видел.
– Она и в такси села возле парфюмерного, – подхватил Любовойт.
– Он здесь рассказывает! – вспылил Сергей. – Ты пойди т а м расскажи. Пригодится.
– Парфюмерного? – насторожился Виктор Ковальчик. – Какого парфюмерного?
– А этого… Нового. «Троянда» или «Лаванда». Они все теперь «Троянды». В любом городе, кругом – «Троянды».
– Верно сказали? «Лаванда»? – подался вперед Ковальчик.
– Я же точно сказал. «Троянда» или «Лаванда».
– Погодите, ребята! – вскочил Ковальчик. – Ты говоришь «Лаванда»? Он говорит «Лаванда», ребята!
Виктор выбежал из ресторана.
– Сегодня все сумасшедшие! – бросила ему вдогонку Тася.
– У него девушка в парфюмерном работает, – сказал Любовойт.
– Не девушка, а жена, – нахмурился Сергей.
Подскочила Маринка:
– Случилось что-то?
– А ты ступай домой, – рассердилась Тася, – вечно тут околачиваешься.
Виктор долго не решался зайти в магазин, торчал у витрины «Троянды»: привезли гору нового товара, ящики громоздились на улице и за прилавками; продавщицы распечатывали картонные короба с яркими наклейками – запах амбры, мускуса, цветочных масел и разгоряченных тел вырывался из магазина.
Виктор с трудом пробился сквозь толпу покупателей. Со всех сторон к товару тянулись требовательные руки:
– Девушка, почему не обслуживаете!
– Девушка, что вы спиной на меня смотрите?
За прилавком мелькали голубые атласные спецовки.
Лары не было.
Метались новенькие, незнакомые продавщицы, встревоженные, сумрачные, – в магазине знали уже о случившемся, решил Виктор. Он пробирался вдоль прилавка, заглядывая девушкам в лицо:
– Лара вышла на работу?
Никто не слушал его в суматохе торговли.
– Лосьон! «Поморин»! Наборы, вы только что получили наборы, я сама видела.
– Что вы занялись наборами? Отпускайте людям «Поморин».
Виктора затолкали локтями, боками. Какая-то разукрашенная дама, затянутая в джерси, обремененная амулетами и запястьями, оттеснила Ковальчика пухлым бедром.
– Лара вышла на работу?
– А вы кто будете? – насторожилась продавщица.
– Я? Да я тут… Зашел. Заглянул. Скажите Ларе, муж спрашивает.
– А-а-а, муж! – девушка разглядывала Ковальчика с любопытством, так же, как перед тем заграничные короба.
– Ой, девочки, – обратилась она к подружкам, – видали – муж заявился!
Они оставили покупателей и, переступая через нагроможденный за прилавком товар, кинулись к Виктору:
– Пришел! Муж пришел, девочки!
– А что же вы, муж, – ждали мы вас, ждали…
– Лару спрашиваете? Нету Лары. Нету вашей Ларочки!
– А ты думал? Вот так бывает: пришел и не нашел!
Старая продавщица оборвала девчонок:
– Не время разыгрывать. Видите, человек не в себе.
И крикнула в подсобку:
– Лариса, муж интересуется!
Он не поверил этому непривычному, чужому «Лариса». Невероятным представлялось, что вот сейчас выйдет она, живая-невредимая. А когда Лариса показалась в дверях, чем-то взволнованная, быть может его приходом, когда увидел ее, озабоченную, усталую и от этого будничную, – все стало обычным, беспричинная тревога оказалась смешной, и он досадовал на Лару за то, что сам унизил себя.
– Выйди, если можешь?
Она вышла на улицу с непокрытой головой. Подружки проводили неодобрительным: выскочила!
Голубая атласная спецовка, новенькая, не обмявшаяся, вспыхнула празднично в закатных лучах, но лицо оставалось сумрачным, припухшие от недавних слез глаза застыли.
– Прибежал? Зачем прибежал?
– Еще спрашиваешь?
– Чепе пригнало?
– Я давно собирался прийти. Дома был у вас. Бродил вокруг дома.
– Бродил! А если б не чепе? Так бы и бродил до сих пор?
– Лара, здесь неудобно, девчонки из магазина выглядывают. Я зайду за тобой.
– Уходи, Виктор. Мне сейчас тяжело. Испортили себе жизнь. А теперь что?
– Зачем дальше портить?
– Не знаю, ничего не знаю сейчас. Посмотри на наших девчат, сегодня каждая плохое думает.
– Лара!
– Уходи, говорю. Может, время пройдет. А теперь уходи.
Но, когда Виктор отошел, вернула его.
– Знаешь, что хочу сказать?
Он заглянул жене в глаза и еще до ее слов угадал все:
– Уверена?
– Иначе не вернула бы. А теперь ступай. Прибежал, как мальчишка, люди смеются. Ступай!
– Нет, теперь не имеешь права. Если призналась. Сяду тут на ступенечках, буду до закрытия магазина ждать.
– Оголтелый!
Убежала, требовал прилавок, кричали уже, почему не обслуживает.
И снова лосьоны и «Поморин», миндальное и пчелиное молоко. А ей требовались рублики для себя и малыша, который все сильней, все настойчивей стучался в этот соблазнительный мир сладких запахов, ярких флаконов и наклеек, манящий притягательной надписью: «Все для тебя, покупатель!»
Виктор, заложив руки в карманы, торчал перед закрывшейся дверью…
Шагнул было прочь, когда вдруг пряный запах, похожий на запах ночной фиалки, сдобренный какими-то примесями, заставил его оглянуться. Обрюзглый от сытой жизни, но все еще осанистый человек вошел в магазин, вскоре появился вновь, потоптался перед витринами и снова скрылся в магазине. Виктор подождал немного – чем-то привлек его внимание этот незнакомый гражданин – потом направился в сквер.
«Вспомнит про нашу скамью под топольками, значит придет. Нет, значит – нет!»
Он расположился под молоденьким тополем, робко раскрывшим первую листву. Слушал говорок листвы, повторял про себя игру полутонов, как повторяют строфы поэмы. А пряный запах, похожий на запах ночной фиалки, все еще преследовал его: внезапно возникшая частица минувшего.
Плотная стена живой изгороди отодвинула суету вечерней улицы. Приглушенный шум успокаивал Виктора, как успокаивает плеск реки, и это спокойствие, сменившее недавнюю тревогу, казалось ему добрым предзнаменованием – присущее Виктору свойство приписывать всему свои чувства и мысли…
…Совсем близко возбужденный разговор. Донесся пряный запах ночной фиалки…
– Разрешите, по крайности, считать, что наше знакомство состоялось.
– Зачем это вам?
– Но что вас смущает? Что тут такого? Простое знакомство. Всегда может пригодиться.
Голос Лары нетерпеливо перебил:
– Да зачем? Вы человек занятой, солидный. Пожилой. Зачем вам лишние хлопоты?
– Приезжает красивый балет. Импортный, – рокотал вкрадчивый басок, – могу устроить на все спектакли.
– Вовсе незачем вам затрудняться.
– Но я бы очень хотел установить дружеские отношения.
– Право, незачем.
– Разрешите сопровождать вас?
– Спасибо, меня ждут. Прощайте!
Лара бежала по аллее, выглядывая Виктора:
– Я знала, что ты здесь, под нашим тополиком.
– Что это за тип с тобой разговаривал?
– Да так, какой-то из треста. Говорит, приехал сюда знакомиться с продвижением товара.
– Видать его продвижение. Ты гони его. Гони, а я помогу.
Виктор провожал недобрым взглядом мелькавшую за живой изгородью лохматую сиреневую шляпу с куцыми полями.
Лара опустилась на скамью, откинулась на спинку, рука упала с колен, наверно, день был нелегкий.
– Он ключи мне предлагал…
– Какие ключи?
– От квартиры.
– От какой квартиры?
– От своей. Уезжает надолго, оставляет пустую квартиру.
– Но почему – тебе?
– Решил, что я нуждаюсь в отдельной квартире.
– Кто он?
– Говорит, приехал… Да почем я знаю?
– Уехал-приехал, уезжает-приезжает! Ничего не пойму. Да кто он?
– Не знаю, говорю, не знаю!
– А я было подумал…
– Затем и сказала, чтобы подумал. Хоть немножечко, хоть долю того, что я передумала, что мне пришлось.
Она сложила руки на коленях, смотрела прямо перед собой; ей не хотелось говорить, хотелось тепла, уюта, заботы.
Так и просидели они, прислушиваясь к шелесту весенней листвы, пока запах, доносившийся из соседней харчевни, не напомнил о хлебе насущном.
Едва Маринка появилась на Новом проспекте, ее кто-то окликнул, громко, грубо, на всю улицу:
– Эй ты, в косынке!
Она оглянулась – кто-то на противоположной стороне размахивал руками:
– Стой! Стой, говорят!
Было уже с ней такое, слышала подобный окрик; безотчетно, даже не разобравшись, что произошло, кто обращался к ней, что от нее требовали, бросилась прочь.
– Задержите ее! Держи-ите-е! – неслось следом. – Товарищ участковый, что же вы! Задержите девчонку.
Марина слышала торопливые, сбивающиеся шаги, ускоряющийся бег, тяжелое с присвистом дыхание пожилого человека; он отставал, дышал еще тяжелее и еще громче вопил:
– Что же вы все! Держите ее! Она тут каждый день шаталась. И сегодня была на площадке.
Кричавшего человека она не видела, но почему-то бросился в глаза другой, далеко на углу, в сером плаще. Марина кинулась к противоположному углу, юркнула в проходной двор, в глухой переулок старого квартала, снова проходной двор, площадка новостройки, еще переулок – чуть не сбила с ног Катерину Михайловну.
– Марина!
Отпрянула в сторону.
– Маринка!
Молчит.
– Маринка, что случилось? Избегаешь меня?
– Нет-нет, Катерина Михайловна, я не видела вас.
Не смотрит в глаза, понурилась, сжалась комочком, точно спеленутая.
И вдруг бросилась к учительнице, прижалась испуганным щенком:
– За мной гнались!
– Кто? Никого нет вокруг.
– Но я слышала, – Маринка украдкой осмотрелась по сторонам, – я слышала, он кричал. Он бежал за мной. И на углу какой-то в сером плаще.
– Тебе померещилось. Мало ли что кричат на улице, – приглядывалась к девочке Катерина Михайловна.
– Нет, он гнался за мной. Не знаю, что ему нужно.
– Да что случилось? Ты что-то недоговариваешь?
– Нет-нет, я ничего не скрываю, честное слово. Я ничего не знаю, ни в чем не виновата!
Она повторяла свое «не знаю, не знаю», не слушала Катерину Михайловну, расспрашивать было бесполезно.
– Пойдем, девочка, я провожу тебя.
– Нет, не надо… Тут совсем близко.
Катерина Михайловна только теперь приметила печатную косынку.
– Ты сегодня нарядная!
Марина молчала.
Катерине Михайловне была знакома эта особенность, это состояние Марины Боса: внезапная замкнутость, отчужденность, тусклый отблеск застывших глаз. Но она заговорила так, словно не замечала настороженности, словно продолжала давнюю дружескую беседу. Говорила о вещах, не имеющих отношения к случившемуся, о новостройках, предстоящих каникулах. Марина успокоилась, шаг стал свободней – размашистые движения непоседливой девчонки; рассказывала о себе, о своих мечтах и своих невзгодах, просто, откровенно. Нет, не откровенно. Оставались какие-то тайники, белые пятна, которые девочка тщательно обходила, о которых ей не хотелось вспоминать.
– Ты все рассказала мне, Марина?
– Да, Катерина Михайловна.
– Хорошо, помни наш уговор – все по-честному.
– Да, конечно, Катерина Михайловна.
– Обещаешь?
– Конечно, Катерина Михайловна.
– Ну, вот мы и пришли. До завтра, девочка!
– До свидания, Катерина Михайловна.
Сперва она бежала напрямик, перепрыгивая через рытвины пустыря. Потом потянулась протоптанная старожилами тропка, Марина замедлила шаг, в нерешительности остановилась на пороге хаты.
«Если совесть ее чиста, – думала Катерина Михайловна, – почему всполошилась?»
Вдруг на углу она увидела человека в сером плаще.
«За мной гнались… Он бежал за мной… А на углу стоял человек в сером плаще».
Катерина Михайловна не ожидала, что встревоженность девочки передастся ей так навязчиво.
– Саранцев!
– Ой, до чего ж официально, Катюша!
– Прости, но у тебя уж такой представительный вид. Дежуришь?
– Служба.
– Доверительно!
– А ты свой брат, – Анатолий бросил на Катюшу рассеянный взгляд, – но кроме того, мне показалось… – помедлил, – показалось, что за тобой следовала девчонка.
– Тебе действительно показалось.
– А если нет? Если я не ошибся?
Катюша смутилась:
– Но я не видела никакой девчонки! Уверяю, никакой д е в ч о н к и не было со мной.
– Но я заметил…
– Ты не заметил, Толик, – ты предполагаешь…
– Поверь, Катюша, если я обратился к тебе, значит – важно. Очень важно. И прежде всего для нее самой.
– Повторяю, Анатолий, никакой д е в ч о н к и я не видела.
– Послушай, пройдем немного со мной. Нам по дороге.
«Пройдем!» – любопытно его речь перестроилась…
– Ну что ж, пройдем.
– Ты знаешь ее? – спросил Анатолий.
– Я знаю другое, – нахмурилась Катюша, – вы балдеете, когда теряете нить расследования. Когда все ускользает и приходится цепляться за любые ниточки. И всякие там выборочные методы.
– Могла бы мне поверить!
– Не сотвори беды, Анатолий. Сам признался – не разглядел. Но уже преследуешь. А я бы не смогла оскорбить девочку напраслиной.
– Сейчас эти девочки такие дела делают…
– Следи за теми, кто делает дела.
– Хорошо. Вернемся немного назад. К тому дому, у которого мы встретились.
– Зачем?
– Сейчас объясню. Но прежде позволь поблагодарить тебя за то, что сообщила полезные сведения, – Саранцев снисходительно глянул на Катюшу, – эта девчонка из вашей школы. Точнее – ученица твоего класса. Ты оберегаешь ее, стало быть, веришь ей.
Он остановился перед подъездом нового девятиэтажного дома.
– Вот здесь. Дом номер тридцать три.
Анатолий помолчал, как бы припоминая весь ход событий.
– Немногим более часа назад из этого подъезда вынесли труп молодой женщины. Преступление было совершено днем, дерзко, нагло. Симулировали самоубийство. Вот взгляни, окно третьего этажа, это ее комната. Еще вчера… Еще сегодня!.. Прости, я не ожидал, что ты так остро…
Саранцев поддержал Катюшу.
– Прости, пожалуйста, не предполагал, что ты так непосредственно…
– Ты прав, Толик, мне все еще недостает спокойной рассудительности. Продолжай, пожалуйста.
– Да собственно уже все. Разве только еще… – он медлил, заботливо поддерживая Катюшу, – да, вот еще: девчонка прибегала сюда, в этот подъезд, каждый день. И сегодня была здесь, на площадке… Ни у кого из местных жильцов она не бывала. Могла заходить лишь…
– А если девочка пряталась в подъезде от подруг?
– Пряталась? Зачем?
– Именно этот вопрос я задала Марине. И она чистосердечно рассказала все. Глупая, конечно, история. Но нельзя, недопустимо в каждом неразумном поступке усматривать зло.
– Я не усматриваю. Я расследую. Неужели нужно объяснять тебе? Тебе! Я должен знать…
– Да, конечно, ты прав. Ты должен. Ну, что ж, ты узнал все, что должен был узнать. А теперь извини, мне необходимо побыть одной, собраться с мыслями. Все так неожиданно. Мне нехорошо, Анатолий…
– Я провожу тебя, – забеспокоился Саранцев.
Только что, вот сейчас, она с этими словами обращалась к Марине, предлагала ей свою защиту, помощь: «я провожу тебя, девочка!» Как все повернулось жестоко!
– Нет, Анатолий. Я сказала, мне нужно остаться одной. Если что возникнет, найдешь меня в школе.
«Девочка доверилась мне, была откровенна, – убеждала себя Катерина Михайловна, – она ни в чем не виновата!»
И только дома, проверяя тетрадки и как бы беседуя с глазу на глаз со своими учениками, Катерина Михайловна отложила тетрадь Марины Боса:
«Но сегодня! Почему оказалась там, на лестничной площадке сегодня? Что привело ее к двери этой квартиры? Ребяческая игра – если можно назвать это игрой – игра в красивое уже раскрылась, подружки все знают… Зачем сегодня? Окликнули? Позвали на помощь? Если это преступление, могла услышать крик. Но почему никто, кроме нее, не слышал? Почему молчит?
Я верю ей, верю Марине! Но ложная вера может погубить, а не спасти. Что защищаю – чистоту или преступление?»
Катерина Михайловна была еще очень молодым педагогом, порой теряла уверенность в себе, теряла в себе у ч и т е л я. В ней все еще жила чувствительная, неуравновешенная Катюша. И сейчас у нее не было твердого понимания, твердого решения, как вести себя; то ей казалось, что Анатолий прав и необходима жесткая линия следствия, то представлялось подлым подвергать девочку необоснованным подозрениям.
Впервые плохо подготовилась к уроку, вышла из дому раньше обычного; утро было свежим, серым, тянуло с гнилого угла мелким дождем и снегом, казалось, вернулась зима; потом вдруг проглянуло солнце, растопляя тучи, согревая землю. Катерина Михайловна ничего не замечала вокруг, только на проспекте донесся обрывок фразы: «Девушка из парфюмерного…»
Катерина Михайловна бывала в этом магазине… Или, возможно, она из другого? Какое-то цветочное название. Они все почему-то ютятся в тесных клетушках. Спертый воздух специй, толкотня. Только новый магазин более просторный. Посетителей обслуживают три девушки. Которая из них?
Солнце отражалось в окнах домов. Окно на третьем этаже плотно закрыто, занавешено. Или ей так почудилось – черное окно. И дверь, должно быть, опечатана. В доме все еще живут случившимся, вокруг дворника сгрудились встревоженные люди. Катюша всматривалась в их лица: простые, искренние люди, добрые и непосредственные. И вот все они не могли предотвратить зла.
Кто-то позвал ее:
– Катюша!
Сергей догонял:
– Катерина Михайловна…
– Вы, Сережа?
– Шел следком и не решался заговорить.
– Что это вы здесь… Чем-то взволнованы?
– Да вы же знаете, – он запнулся, – я видел вас вчера здесь, возле этого подъезда. Разговаривали с каким-то гражданином в сером плаще. И еще раньше приметил, были с ним в кафе. Я хотел спросить, Катерина Михайловна, кто этот человек?
– Сережа, согласитесь, несколько бесцеремонный вопрос!
– Да-да, – я знал, что так отнесетесь. Но поверьте, мне, до крайности важно. Не всегда ж человеку все ясно. Так?
– Откровенно говоря, удивляете меня.
– Я понимаю. Но я не могу вам сейчас объяснить. Сам не могу еще во всем разобраться. Мне всегда трудно, особенно когда… – он недоговорил, потеряв нужное слово, приблизился к ней вплотную, как будто опасаясь, что она уйдет, – но прошу поверить, если можете. Катерина Михайловна, помните, встретили девушку. Вот здесь, на этом проспекте, молодую, растерянную. Вы еще спросили меня…
– Это она? – вырвалось у Катерины Михайловны.
– Да, Катерина Михайловна…
Оттого, что видела ее, видела ее лицо, заглянула в глаза, стало еще тягостней.
– Вы знали ее? – строго спросила Катюша.
– Нет, я же сказал. Зачем вы снова спрашиваете! Я же сказал тогда – почему-то думал о ней, зацепила своей судьбой. Но вы не ответили мне!
– Это очень важно?
– Да, уверен, вы говорили с ним о случившемся. Говорили, как с близким человеком. Я догадываюсь, кто он…
«А ты что за человек? – подумала Катерина Михайловна, – чего добиваешься. Почему, собственно, должны верить тебе?»
И вслух сказала:
– Это мой школьный товарищ.
– Мне надо посоветоваться с ним. Понимаете, не с каждым вопросом обратишься в юридическую…
– Вы чем-то встревожены! И не только случившимся. Что-то мучит вас, Сергей?
– Да, есть один вопрос. Насчет одного человечка. Был он в тридцать третьем. В тот самый день. Предполагаю, у этой девушки.
– Уверены в своих словах Сергей?
– Не уверен. Если б уверен…
– Не уверены! Как же вы, Сережа!..
– Он назвал номер дома.
– Дом большой. Вы слишком впечатлительны, а обвинение слишком тяжко.
– Поэтому я и хочу сперва с вашим школьным товарищем посоветоваться. Пусть подскажет, как мне решать.
