Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Богдан Протасович придвигается к окну, напряженно прислушивается:
«…Товарищ Петров, – продолжает диктор, – поделился со своими земляками впечатлениями…»
Александр вернулся! Сашко здесь, дома…
Богдан Протасович окликнул Пименовну:
– Александр Александрович не заходил? Пименовна, Сашко не заходил? Не звонил?
И прежде чем Пименовна собралась с ответом, схватил телефонную трубку, набрал знакомый номер. И уже набирая номер, вспомнил, что завтра воскресенье, можно провести денек вместе. Ему слышался уже спокойный, уверенный басок Сашка. Слышалось дружеское слово…
С Александром Петровым они сдружились на войне. Два санитарных эшелона встретились на полустанке. Налетели стервятники, разбомбили полустанок. Из двух эшелонов едва собрали вагон раненых. Потом долгие месяцы в госпитале, на соседних койках…
В телефонной трубке слабенький, срывающийся детский голос:
– Он молчит! Вам кого? Я слушаю…
– Пусти, Ленка. Дай сюда трубку! Алло, я у телефона, – голос уверенный, переливчатый и, наконец, третий – целая эстафета:
– Вам, наверно, Александра Александровича? Папы нет дома. Выехал в район. Это вы, Богдан Протасович? Папа скоро вернется. Непременно приходите к нам. Мы все будем очень рады!..
Все! Сколько их там всех собралось сейчас у телефона? Которая первой взяла трубку? Неужели та, что возили в колясочке?
Они не отпустили Богдана Протасовича от телефона, пока не заручились обещанием непременно приехать.
Богдан Протасович положил трубку. И хотя Сашко был поблизости, рукой подать, – Богдану Протасовичу представилось, что они не свидятся. Одолевали его порой подобные непростительные состояния.
Продолжение весьма краткого жизнеописания Татьяны Чаплыгиной
Вчера встретила инженера Петрова, друга Богдана Протасовича. Созерцал собственный проект, выставленный в клубе. Должно быть, удивительное чувство – видеть воочию творение своих рук!
Недавно Серафим Серафимович Шевров рассказывал, что Петрова «шибко прорабатывали». Петров консультировал в общественном порядке строительство образцово-показательного детдома. Серафим Серафимович выразился по этому поводу так: «Законсультировал». Рекомендовал избрать для строительства верхнюю площадку, растянул подъездные пути и тем самым удорожил строительство.
– Мы боремся за экономию, а вы дорогу вверх вытянули. Надавили своим авторитетом…
– Считаю, что один дом экономичнее, чем два! – угрюмо отбивался Петров и сослался на отметки 1822 года, когда льды из устья двинулись вверх по течению, – строитель обязан помнить, видеть и предвидеть.
Серафим Серафимович уверял, что с Петрова еще спросят, Серафим Серафимович очень любит, когда с кого-нибудь спрашивают, кого-либо прорабатывают… Шевров убежден, что это укрепляет. Однако сам он не любит укрепляться.
Итак, мне предстоит самое трудное: рапортовать грозному шефу Надежде Сергеевне о своем поступке. Она ни за что не простит самоуправства и ячества. Ну что ж, голубушка-свет Татьяна Дементьевна, пожалуйте на огонь критики и самокритики!
А все равно земля вертится и польза людям будет!
Любопытная история – вирус хлебнула запросто, а доложить шефу робею.
И еще любопытно: выполняла и публиковала самостоятельные студенческие работы, выступала с докладами и рефератами, прорабатывала моральный кодекс, но только теперь впервые реально представилась ответственность исследователя – не в декларациях, а практически, абсолютно, как служба солдата.
Мне нужна вера. Это главное.
Тогда можно жить!
Девять часов утра. Подло нервничаю, в третий раз меряю температуру – серебряная жилка застряла на 37,4.
Немного повозилась с косметикой, пудрилась, наводила красоту, чтобы скрыть разгорающуюся лихорадку. Опоздала на работу, впервые за все время. В вестибюле, как всегда, мимоходом глянула в зеркало: белый халат, белая шапочка, руки в карманы, независимый вид, аккуратно, лабораторно – стандарт, что и требовалось доказать.
Я самая младшая в семье. Мама говорила – последненькая…
А всегда хотелось быть самой первой.
Расфилософствовалась! Не глядя на ртутный столбик, знаю: перевалило на 37,5 – порог взбудораженных мыслей и чувств.
Первый час дня – по графику. А по-житейски – обеденный перерыв.
37,8.
Мобилизация или атака вируса?
Держусь крепко. Только опьянение, как после большого бокала шампанского.
Хорошо, что завтра воскресение, целые сутки внеслужебной жизни, некоторая оттяжка разговора с Кирилловой.
Работаю судорожно, но без ощутимых промахов.
Слизистая пересыхает, горло шероховатое, глаза горят, режет, словно под веками песок.
Все еще не решаюсь сказать Кирилловой…
Ночь промаялась. Десять, двенадцать. Первый час ночи, третий… Ртутный столбик продолжает ползти.
38,6 – скачок.
Неужели актин отступил?
Рассвет. Тоненькая серебряная жилочка вытянулась еще чуток, самую чуточку.
Неужели наш актин не одолеет?
Спокойствие, Татьяна. Сомнения – это измена. Пусть другие, пусть все… Но я верю. Верю, даже если…
Небо голубеет. Ртутный столбик застыл, точно гвоздем приколотили.
Голова кружится, озноб. Движенья развинтились, ступаю, словно над пропастью, проверяю каждый шаг. Тянет в землю. Ртуть на термометре приклеилась накрепко.
Солнце в окне.
Явился проведать Степан, принес первые степные цветы. Уставился на меня черными казацкими глазами, догадывается: что-то произошло… Но слишком ревнивое внимание путает его, мешает мыслить и видеть – всюду мерещится счастливый соперник:
– Расцвела! Похорошела! Весна!
Заговорили о летнем лагере, о том, что я должна спешить, помогать организовать.
А я сказала:
– Степа, надвигается буря. Я чувствую…
– И пущай. Грянет буря – и померимся мы с ней.
– У тебя все просто и определенно. Как в календаре: черное есть черное, красное – красное.
Я отказалась организовывать и хозяйничать. Поеду вместе со всеми в автобусе.
Степан ушел. Я решила еще немного отдохнуть перед поездкой, набраться силенок. Прилегла и забылась.
Бесконечная смена образов, красочных, стройных, строгих, как работы древних мастеров: интерьеры, своды, плафоны, множество незнакомых лиц – люди в ярких пурпурных одеяниях, двусветные залы, лепные арки, непрестанная смена цветов: голубой, розовый, оранжевый, сиреневый или вдруг полумрак, пронизанный мерцающими опаловыми лучами; все необычно, сказочно, невиданно.
Так всегда у меня на пороге тридцати девяти. Потом, когда лихорадка перешагнет порог, цепь красочных видений распадается, блекнет, сбивается сгустком, тускнеет; лица людей становятся сумрачными, злыми, угрожающими. Я мечусь, пытаясь противостоять злу, преодолеть сумрак.
Наверно, так буду умирать, в мучительной схватке с теменью.
Очнулась, на веках еще розовый отблеск. Солнце расплавило оконные стекла. Дышится легко. Я сильна и здорова.
Значит, отвоевали рубежи, дорогой мой учитель!
Но поднялась с постели – мгновенная реакция, слабость, тяжесть в затылке – словно другой человек…
Ввела вторую дозу актина.
Степан провожал меня до остановки.
– Степка, мальчик, поедем со мной!
– Не могу, Танюша. Лаборатория!
– Да там дежурные!
– Должен проверить дежурных.
Должен!..
Эх, Степушка, друг, почему ты не заметил, что мне трудно, что я теряю силы!
Он остался, удержала лаборатория, неожиданная соперница моя.
Но едва автобус рванулся на шоссе, Степка кинулся следом.
Итак, отправляемся на весеннюю прогулку. Ребята поют, горланят – мотора не слышно. И сквозь песню настойчиво, сурово, как чужой голос:
«Опыт всегда всеобщее…»
«Мы дети фронтовиков, а это особое детство…»
«Дерзновение и своеволие – вот в чем вопрос»…
Не имею права далее оттягивать, в лагере сообщу Кирилловой – на весеннем солнышке она, наверно, станет добрее.
Смотрю на часы-браслетку – стрелки раздвинулись координатами, отмеряя время и жизнь. А между стрелками маленькая-маленькая Танюшка Чаплыгина.
Застегнула пыльник, кутаюсь, все время холодок – трудно даже представить, что солнце теплое!
Автобус ведет новый шофер, шальной парень – полнейшая противоположность Прудникову. У него в Междуреченске знакомая девчонка, летит к ней с песней и присвистом, кепка набекрень, машину бросает так, что я прокляла и шофера, и его девчонку.
Чем ближе к лагерю, тем явственней выступает образ Кирилловой.
Никогда раньше не думала, что хороший человек может подавить так же или даже сильнее, чем недруг.
Кириллова затеяла домашний симпозиум, нечто вроде малого форума по вопросам морали и этики.
Глубокоуважаемая Надежда Сергеевна, мы прекрасно понимаем, в чью сторону направлен ваш озабоченный материнский взор. Вот мы перед вами крупным планом: Василий Корж, Степан Федотов, Виталик Любский – пижон. И, конечно, я. Новички. Прозелиты. Ваша тревога, надежды и сомнения.
Взбалмошность, зазнайство, непоследовательность, нервозность, неряшливость, критиканство, непризнание авторитетов – таков краткий перечень наших пороков.
У Надежды Сергеевны для нас постоянный эпитет: «новоиспеченные».
Любимое выражение: «Без году неделя». А между прочим, она сама новоиспеченный парторг, без году неделя!
Постоянная сентенция:
«Мы исповедовали свое призвание от колыбели. А они (они – это мы), они обошли полдюжины вузов, все приемные комиссии, прежде чем постучали к нам!»
Отчасти Кириллова права. Я, например, мечтала о поэзии. Виталик гремел в школьной самодеятельности, пожиная лавры, стремился во ВГИК, а поступил в медицинский. Так получилось. Впрочем, Степан и Василь Корж пришли твердой, сознательной поступью, с вещевым мешком за плечами – новоявленные колхозные Ломоносовы.
Но пять институтских лет, глубокоуважаемая Надежда Сергеевна, кафедра Богдана Протасовича… Да у нас машинистка канцелярии и та прониклась красотой исследования. Неужто до сих пор мы должны клясться, оправдываться, доказывать? Всякий раз после встречи с Кирилловой, после разговора на комсомольском Виталик мечется по коридору:
– Братцы! Ребятушки! Мирное, боевое сосуществование с шефом продолжается!
Эта воинственная дружба установилась с первого дня нашего появления, едва вышли из автобуса, едва барахлишко выгрузили.
Запомнился свежий денек с быстрыми, низкими тучами. Простор, сосны, раздолье реки. После коробочки автобуса вздохнулось вольготно. Закружились, зашумели. На Витальку Любского накатило ухарство. Ехал он в глубинку без особого рвения, всю дорогу рисовал мрачные картины: палатки без коек, проводка без лампочек, протекающие крыши, недостроенные корпуса.
– Вот приедем – и сразу аврал! Будем кирпичи таскать!
Приехали: город, асфальт, голубые пихты, афиши. Афиши более всего поразили Виталика – культура! Как дикарь вокруг костра, он отплясывал вокруг культуры. Подхватил Янку, завертел буги-вуги, рок-н-рол, твист – все подряд, без передышки, по всем ступеням институтского крыльца снизу вверх и сверху вниз.
Вдруг какая-то гражданочка в сереньком пальто, туго затянутом пояском, в бесцветном платочке – не то сестра-хозяйка, не то комендант женского общежития – появилась на крыльце.
– Приветик, девочки и мальчики! Насилу дождались!
Виталька бросил Янку и подкатился к неизвестной гражданочке:
– Приветик, тетенька! Разрешите на тур самодеятельного вальса. Раз-два-три! По случаю счастливого прибытия!
– Извините, на лестницах не танцую.
И захлопнула перед носом Витальки дверь.
Признаться, меня охватило недоброе предчувствие. Подошла к шоферу, спрашиваю:
– Кто эта женщина в сером пальто?
– А это, говорит, старший научный сотрудник, парторг института, шеф лаборатории… – Мало показалось ему всех этих титулов, так он еще прибавил с ухмылочкой: – Правая рука Богдана Протасовича, профессора Ваги – Надежда Сергеевна Кириллова.
Так вот она, правая рука нашего Прометеича!
Крепенько схватила нас с первой же встречи. Своей властью разбросала по разным углам общежития. Видать, здорово не по душе пришлась новая компания. Установка была явная: разделить, распылить в недрах проверенного коллектива, полное растворение в гуще испытанных масс.
Дифференциал с интегралом!
Но мы устояли и против дифференциала, и против интеграла. Годы студенческой дружбы, сессии, экзаменационная горячка, целина, общие горести и радости – несмотря на все различие характеров и качеств, мы едины, одна стайка, одного гнезда воробушки. Может, когда-нибудь потом жизнь сама разбросает нас, развеет по белу свету или потеряем товарищей тут же, за лабораторным столом, в длинных коридорах повседневного бытия, но сейчас, сегодня, позвольте принимать нас всех как есть, всю семейку, извольте считаться с непреложным фактом: мы!
Надежда Сергеевна посчиталась, изменила тактику, принялась исподволь, помаленечку прибирать к рукам. Пошли форумы, симпозиумы, танцы-переплясы, балы-маскарады, вечера поэзии и прозы – немудреный, но испытанный ассортимент. Сперва бунтовали, ершились, казалось, что сами знаем все и вся, видим острее, зорче. В общем, были схватки боевые.
Виталик Любский подметил восторженность Надежды Сергеевны, ее склонность к возвышенным выражениям: «Красота жизненных явлений… Удивительное величие мира… Гармония…»
Особенно привязался он к этой гармонии…
Однажды, когда для ради установления истины вскрывали погибших подопытных, Любский закатил очередное представление. Герой школьной и институтской самодеятельности, любимец публики, Виталька всегда готов к лицедейству и перевоплощению. Распотрошив кролика, вскрыв полость, он принялся критиковать создание природы:
– Тоже мне монтаж! Гармония! Собрано на живую нитку. Я бы лучше смонтировал: пару транзисторов, скользящий луч – будь здоров!
Он швырнул скальпель, кокетливо расправил халат, поправил шапочку, воздел руки к небу и, подражая Кирилловой, возопил:
– О красота, красота! Пупики, кишечки, мочеточники! Гармония гормонов. Ах-ах! – не замечая, что Кириллова стоит рядом.
– Коллега Любский, – ласково проговорила она, – еще одно «ах», и я вручу вам пару транзисторов и выставлю вон из лаборатории!
Пижон порядком струсил – Кириллова никогда не бросала слов на ветер.
Пришлось примириться с мыслью, что современные кролики по-прежнему обходятся без транзисторов.
Мы все еще воюем с Надеждой Сергеевной, спорим по общефилософским и практическим вопросам, однако законы лабораторного труда захватывают нас, определяя главное. Надежда Сергеевна стремится подчинить нас этому главному, зная, что прочее неизменно образуется.
Крутой вираж на развилке, автобус накренился, ветки кустарника захлестали по стеклам; шофер выруливал резко, рывком, наваливаясь всем телом.
И снова устойчивыми сходящимися линиями асфальтовая дорога, утыканная чистенькими, отточенными столбиками – приземлились аккуратно на все точки!
За окном хорошенькое, юное, почти детское личико; радостно полыхнул капроновый цветастый платочек – шальной шофер узрел-таки свою девчонку!
Скрежеща тормозами, придержал автобус, выскочил на асфальт, тиская маленькую, пухлую руку. Битый час толковал с девчонкой о разных пустяках, одновременно проверяя мотор автобуса и проклиная зажигание.
Мы ждали.
А что делать?
Хорошо, что живы остались.
– Пока! Встречай на развилке! – крикнул шофер на прощанье.
Мне представилось почему-то это «на развилке» с детской конкретностью – высокая, ветвистая развилка, а на вершине ее цветастый платочек крылышками райской птички. Далеко от земли, зыбко, но куда денешься – любовь!
Дорога пошла ровная, накатанная; машина бежала умиротворенно, преисполненная радостной, весенней благости.
Я закрыла глаза и погрузилась в небытие.
Сколько времени прошло – не знаю. Сладкая, сиреневая дурнота и расплывшийся цветастый платочек крылышками райской птицы.
Вдруг кто-то рядом, совсем близко, позвал Степана.
Потом поняла – это я сама звала Степана.
Вокруг меня суетились:
– Девушке дурно. Обморок…
– Это Чаплыгина из лаборатории Надежды Сергеевны.
– Остановите автобус. Шофер!..
– Крикните шоферу. Пусть сейчас же, немедленно остановит машину…
– Девчонки, расстегните ей платье. Ну, конечно, – запеленалась в свой пыльник. Задохнуться можно!
– Откройте окна. Шофер, почему окна не открываются?
– Любезничает со всякими встречными. А тут люди умирают!
– Останови машину, говорят, дуб!
– Слышишь, останови автобус!
Но я пришла уже в себя:
– Не надо, ребята, все хорошо…
Различаю лица людей. Исчезла ночная болезненная настороженность, знобящий холодок вещей. За окном птичий вскрик, ликующая белизна березок и тени облаков на озими. В машине шумно и пестро. Хорошо, что девушки наряжены ярко, хороши вешние краски платьев, каждая цветет по-своему. Придирчиво разглядываю линии и силуэты, каждую деталь, до малейшей складочки: тут не так, тут бы слегка отпустить…
Кто-то запевает песню, я подхватываю и слышу свой голос – сперва чуть дрогнул, а потом ничего, окреп, слился со всеми, и наша песня полетела над долиной. Здорова. Живу. Ты победил, учитель!
Влюбленный шофер вытряхнул нас на околице:
– Дальше дороги нету. Ремонт!
И помчался на развилку к своей ненаглядной.
Идем гурьбой, перекликаемся, спорим, галдим. Впереди распахнутые ворота летнего лагеря. Легко дышится, спокойно… Нет, не спокойно.
Актин превозмог, но все же это не опыт, не исследование – частный случай. Как в детстве, рука над пламенем свечи: могу или не могу!
Над воротами лагеря кумачовое полотнище:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, МОЛОДОСТЬ!»
Это уж Янка Севрюгина позаботилась – встречает коллектив. В главном корпусе гудит пылесос, гремит радиола, Янка хозяйничает.
В небе на косых крыльях скользит ястреб, просматривая каждый квадрат земли. Вольготно раскинувшиеся перелески сменились геометрическими линиями парка. Отмеренные, подстриженные, словно тушью прочерченные ветви напоминают график… «Двугорбая температурная кривая чрезвычайно характерна для данной вирусной инфекции…» Что означает снижение температуры – локализацию или всего лишь интервал между горбами графика?
Поживем – увидим.
Еще немножечко времени.
Всего сорок восемь часов.
Серафиму Серафимовичу не спалось, навязчивые мысли лезли в голову, среди ночи вскочил и долго не мог сомкнуть глаз. Утро пришло дурманное, с тяжестью в затылке, ломотой в пояснице.
Первое, что вспомнилось, – письмо, подхваченное ветром.
Даже в окно выглянул: может, белеет где страничка?
Серафим Серафимович успокаивал себя: напрасно, мол, всполошился; дело правое, расхлябанность надлежит изгонять, маловеров к порядку призывать – на том стоим!
Однако, если дело правое, почему людям в глаза не смотрит? Почему неспокойно на душе?
Заведенный порядок дня был нарушен. Серафим Серафимович не мог войти в привычную колею. Все расчетики и заметочки на листках календаря спутались, все пошло вне планов и расписаний. К девяти утра собрался в Междуреченск, хотя до того не предполагал встречать весну и собирать подснежники.
Но теперь его потянуло к людям. Более всего опасался он остаться наедине с самим собой – Шевров не переносил одиночества. Манило к товарищам по работе…
Отказавшись от утренней зарядки – тяготили размеренные, ритмичные движения – Серафим Серафимович вышел во двор проверить на свежую голову, не виднеется ли где пропавшее письмо. Как всегда в этот час, Прудников возился у гаража, мыл и обхаживал машину. Шеврову показалось, будто шофер неуважительно ухмыляется.
«Небось, подобрал письмо, подлец!»
Серафим Серафимович отошел в сторонку, но потом вернулся, преодолев непростительную слабость:
– Ну?
Шевров в упор уставился на шофера, почувствовал себя неловко от этого нелепого, неуместного «ну».
– Ага-а, – неопределенно отозвался Прудников.
– Моешь? Драишь?
– Драю, – так же неопределенно откликнулся шофер, не отрываясь от работы.
«Нет, не поднимал», – решил почему-то Серафим Серафимович и двинулся дальше, посматривая по сторонам.
У соседнего крыльца дети играли в классы, прыгали на одной ноге, строго следя, чтобы не наступить на черту, чтобы все – по-честному.
«Пожалуй, подобрали, шельмецы, – приглядывался к ребятишкам Серафим Серафимович, – а скорее всего девчонки. Вечно суют нос в чужие дела».
Он попробовал было заговорить с детворой, но девочки деликатно попросили:
– Отойдите, дяденька! Вы нам мешаете!..
Подчиняясь стартеру, зарокотал мотор «ЗИЛа».
Шевров оглянулся – Виктор Прудников смотрел на него сквозь ветровое стекло. Солнечные зайчики разбегались по стенам гаража. На плоскости стекла искрились блики, дразня и подмигивая.
«Определенно Прудников подобрал письмо! Подобрал письмо и молчит, негодяй!
…А может, он? – Серафим Серафимович теперь на каждого поглядывал подозрительно: – нашел и молчит, приберегает до случая!»
В половине одиннадцатого объявил супруге:
– Начальство прибыло. Требует!
Наспех собрался и отправился на автостанцию, последним вскочил на подножку рейсового автобуса, придержав дверцу плечом. Кондукторша долго не могла успокоиться:
– Пожилой гражданин, а козлом прыгаете!
Уже сидя в автобусе, Серафим Серафимович понял всю странность и несолидность своего поведения, однако тут же уверил себя, что обязан быть в Междуреченске, должен позаботиться о приеме и устройстве прибывающих из центра товарищей. Поездка чисто деловая и притом в погожий денек – с пользой и приятностью. Одно лишь ничтожное обстоятельство мешало этой приятности и портило погожий день – Серафим Серафимович чувствовал себя неуютно в общей толчее, притиснутым к борту автобуса. Он слышал, как пассажиры перебрасывались словечками:
– Шевров! В автобусе! Неужели не имеет персональной?
– Персональную сняли. А личную не заимел.
Дорожная сутолока и встряска вернули Серафима Серафимовича к сегодняшнему дню, ночные тени отступили. С каждым километром пути Серафим Серафимович успокаивался все более и в Междуреченск прибыл солидный, знающий себе цену человек.
Прибыл не защищаться, а вершить дела.
Богдан Протасович смотрел в окно; никаких решений на предстоящий воскресный день еще не было. У гаража Прудников мыл и драил машину; черный лакированный «ЗИЛ» сверкал в утренних лучах. Виктор щеголял в одной рубашке, заправленной в замасленные брюки, заползал под машину, торчали одни сапоги. Чем чище становился «ЗИЛ», тем чернее делался Прудников. Не замечая своей черноты, Виктор выбирался на солнышко, любовался машиной.
Наконец исчез в гараже и вскоре появился в рыжей кожаной куртке, в оранжевой кепке.
– Куда это он наладился? – разглядывал шофера Богдан Протасович.
Прудников утвердился за рулем, развернул машину и подкатил к парадному крыльцу. Вага услыхал короткий призывный гудок.
Наспех оделся и вышел:
– Разве я просил подавать машину?
Прудников пожал плечами:
– У меня верная примета – окно в шесть распахнули, значит, дома не сидится!
Он вывел, было, машину на трассу, но Вага заставил вернуться:
– Сперва заглянем в лабораторию.
Богдан Протасович порядком задержался – Прудников занялся журналами.
Богдан Протасович появился на крыльце озабоченный: шляпа в руках, седеющие волосы серебрятся на солнце – еще одна примета из запаса Прудникова. Медленно переступал со ступеньки на ступеньку, как будто собирался вернуться. Неловко, грузно опустился на сиденье рядом с шофером:
– В Междуреченск!
«ЗИЛ» рванулся на шоссе, обгоняя грузовики и самосвалы. Вага молча уставился прямо перед собой на ветровое стекло, наверно, и дороги не видел. Прудникову хорошо было известно это состояние Ваги, и он не осмеливался тревожить профессора.
Пятьдесят километров – девяносто – сто…
Но скорость не приносила успокоения.
Вспомнился вчерашний разговор с Варварой; и почему-то теперь мучило не главное – не то, как сложилась жизнь, а мелочное: обидные слова, семейные дрязги. Расскажи ему, признайся кто-либо другой, он не поверил бы, что пустячное, ничтожное может так ранить, замутить душу.
Богдан Протасович старался побороть себя, но нервы разошлись, и он готов был вернуться назад, отказаться от поездки и отдыха, лишь бы не показываться на людях в подобном состоянии.
Полсотни километров пролетели незаметно – одним рывком за плечо бросили. Вдали на холмах поднимались уже междуреченские перелески.
Удивительно раскрывались в беге машины эти холмы, чередуя все времена года: северо-восточные склоны были одеты еще снегами, на западных сверкали ручьи, на южных нежилась в лучах изумрудная мурава.
Ранняя весна ворвалась сразу, плыла в небе горячим, ослепительным солнцем.
На пригорке Богдан Протасович приметил сотрудников института, молодняк. Зимой они приходили сюда на лыжах, а теперь, должно быть, встречали весну, щипали первую траву, разминали на ладони влажную, теплую землю. Далеко в стороне, над самым обрывом – тоненькая черточка, отделилась от всех, взметнулась, невозможно разглядеть лица – но в ней с предельной выразительностью все, что на душе: тревога, ожиданье, порыв. Удивительно, когда в далекой, едва заметной черточке угадываешь человеческую душу.
Прудников перехватил взгляд профессора:
– Янка!
Профессор знал это имя – девушка своенравная, взбалмошная, – новый лаборант рентгенлаборатории.
Прямая дорога шла к палаточному лагерю. Правый поворот уводил к плотине. Вага не хотел, не мог показаться в Междуреченске сейчас, нужно было хоть немного прийти в себя.
– Может, свернем на плотину? Нынче там разлив до горизонта, – и не дожидаясь ответа, Прудников завертел баранкой, – надо свежего воздуха набраться.
Ваге почудилось – множество глаз провожало черный «ЗИЛ», свернувший с прямой дороги.
Перелесок раздвинулся, открывая широкую, сверкающую на солнце гладь разлива.
Машина выкатила на мост и поплыла над рекой – было необычно видеть громоздящийся лед в такую теплынь.
Прудников придержал машину:
– Чудно смотреть – река вспять повернула!
«ЗИЛ» миновал последний пролет и с ветерком покатил по новой трассе.
Внезапно за холмом открылся аккуратный строй молодой посадки.
Деревца нежились на солнце. Они походили на детвору, завладевшую пригорком, – взялись за руки, разбежались до самого склона. Раньше этого сада не было, или, может, не замечал – с Вагой случалось так, вдруг бросится в глаза ветка, мимо которой проходил уже тысячу раз.
Что-то трогательное в этих гибких, юных побегах, трогательное и знакомое, родное, как детство.
Вага велел остановить машину.
У самой дороги – хлопцы и девчата в одинаковых робах: чуть поодаль молодая женщина в светлом платье, ладно облегающем крепкое тело. Тоненькая девочка-былиночка в синем затянутом комбинезоне следовала за ней, помогая и подражая степенным движениям.
Завидя машину, ребята на миг оторвались от работы.
Вага рассматривал укрытые соломой стволы:
– Вы что, пальмы разводите?
– Пальмы не пальмы, а яблочко будет, – женщина в светлом платье едва заметно улыбнулась, смутилась, но не сводила глаз с человека, которого никогда не видела ранее, которого только угадывала – знала, что по соседству дом отдыха ученых. Вага смотрел на сплетение молодых ветвей, и сквозь трепетные ветви возникла вдруг дымка яблоневого цвета, яблоневые сады Полтавщины.
– Не рано ли освобождаете от укрытия?
– Нельзя долее. Чуешь, солнце! Запреют.
– Неужто станут плодоносить в этих краях?
– Не знаем еще. Никто в округе не знает. Первый раз сорт выводим.
Девочка-былиночка выступила вперед и строго сказала:
– У нас примутся!
Женщина ласково глянула на нее.
Богдана Протасовича поразила едва заметная суровая ласковость, он подумал почему-то: негромкая. От чистого сердца, а не про людской глаз.
– Подшефные. Детдомовские, – пояснила женщина, – над самой рекой, неподалеку от вашего лагеря, живут.
Девочка все время приглядывалась к незнакомому, хотела, видно, заговорить, но не решалась. Наконец, осмелев, приблизилась к Богдану Протасовичу:
– Пожалуйста, посадите деревце вместе с нами. Мы вас очень просим!
– Уважьте! – подхватила женщина в светлом платье. – У них сегодня большой праздник.
Девочка взяла из захоронки саженец, пошла впереди, подняв его, как знамя. Ветви играли над ее головой: тонкий ствол, налитый соками, чуть сгибался, корни цепко удерживали влажную землю.
Девочка остановилась на берегу, над излучиной притока, чтобы новый цвет открылся всей долине.
Под острой лопатой обнажилась пронизанная теплынью, пахнущая весной земля. Укрывая корни, притаптывая лунку, Богдан Протасович жадно вдыхал забытый запах земли, ее тепло и снова – как будто не было времени и пространства – привиделось родное село.
Женщина в светлом платье помогала ему, глаза их встретились – она как бы пыталась разгадать, постичь этого человека. От внезапного смятения глаза ее стали глубже, красивее.
Что-то было знакомое в них, близкое – вот когда в далекой стороне услышишь русскую речь, такое же чувство.
Вага старался говорить проще, доступнее, приноровиться к ее разговору – укоренившаяся привычка заправского лектора. Она сразу уловила снисходительность, потупилась, умолкла. Потом извинилась и отошла к своим деревцам.
Девочка-былиночка следовала за ней, то и дело оглядываясь на Вагу. Ее привлекало слово «ученый» и пугал важный вид солидного человека.
В машине Вага продолжал думать о неожиданной встрече – поразило, должно быть, сходство душевного лада. Или, может, напомнила Лесю – не очертаниями лица, не цветом глаз, а ласковым прикосновением к ветвям, любовью к жизни.
В шоферском зеркальце все еще маячили аккуратные ряды посадки.
Вага отвернулся – он знал за собой досадную привычку приписывать другим свои мысли и чувства.
Прудников остановил машину, не доезжая до плотины, и первым выбрался на дорогу, проверяя грунт:
– Можно выгружаться, тут кругом песочек до самой реки.
Светлые облака повисли над долиной. Сосны и ели на пригорках чутко стерегли покой. Березы застыли, и только вершины лихорадил едва ощутимый холодок близкой реки – казалось, не ветви, а воздух колышется.
Прудников следовал за профессором, разминая ноги после долгого сидения в машине, двигался вразвалочку, как моряк на суше.
Простор. Небывалая теплынь. Тишина.
Прудников смотрел на край неба. Среди неподвижных облаков появилось одно перистое, седое. Поднялось невысоко над горизонтом и поплыло под нежными застывшими хлопьями. Потянуло холодком – он осязаемо пробивался колючими струйками в устоявшейся теплыни.
– Задует буран, будут яблоки, – проворчал Прудников.
Вага посмотрел на гребень холмов, где за поворотом остался молодой яблоневый сад. Круто повернулся и зашагал к машине: тишина и простор не успокоили его, а только еще более усилили чувство тревоги и смятенья.
Подождав, пока Вага утвердится рядом, почуяв его плечо, Прудников включил мотор, наклонился вперед, погнал машину. Стрелка спидометра дрогнула, заколыхалась, будто отмечая сейсмические сдвиги, рванулась за отметку «100».
Дорога завертелась в перелесках и топях, еще недавно слыла дорога эта нелегкой, особенно в непогоду, осеннюю распутицу или разливы.
Только в прошлом году открыли новую трассу с красивыми павильонами-ожидалками. И никто уже не вспоминал о том, как месили грязь, летали на кукурузнике: десять минут в воздухе, чтобы потом три часа брести по брюхо в воде.
