Текст книги "Седьмой урок"

Автор книги: Николай Сказбуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Слишком хорошо знаю тебя, чтобы обижаться.

– И правильно делаешь, – я объективно. Гляжу на тебя и рисую картину. Зачем пришла? Что нужно? Благословить перед потоплением?

И вдруг, с обычной непоследовательностью, доверчиво, простодушно, как человек растерявшийся, нуждающийся в поддержке:

– Скажи, Танюша, ты вышла бы замуж за старика? Ну, не за старика, а так – за пожилого товарища. Средних лет.

– О ком ты говоришь, Янка? Надо знать человека…

– Не знаешь? Святая простота.

Янка уставилась в потолок:

– Ну, хорошо. Открою тайну.

Севрюгина приподнялась, опираясь на круглый локоток:

– Слышала такое имя – Брамов? Олег Брамов?

– Да. Мельком. Кажется, упоминал Шевров.

– Шевров? Наверно, Шевров…

Янка села на постели, обхватив колени руками:

– Ты, конечно, знаешь – Олег Брамов не самый последний человек в отделе. Растущий. Обещающий.

– Должно быть, хороший человек, если так о нем отзываются.

– Ты так считаешь?

– Уверена. Если сложилось общественное мнение…

– Ты славная, сердечная девушка, Танюша. Я искренне желаю тебе счастья.

– И тебе желаю счастья, Янка. Все уладится. Увидишь!

– Да, надо устраиваться в жизни…

– Устраиваться? Как странно ты рассуждаешь – устраиваться! Не люблю этого слова.

– Почему странно? Так все рассуждают.

– Все? Кто – все, Янка? Кто?!

Таня пересела на диван:

– Тебя что-то мучит, Янка? Я вижу. Не договариваешь, скрываешь… Ты любишь его?

– Что за вопрос? Такой представительный. Далеко пойдет. Танюша, придвинься ко мне поближе, – Янка обняла Чаплыгину. – Ну, еще поближе. Посидим рядочком. Ты боишься бури?

Таня спрятала глаза за стеклышками очков:

– Никакой бури нет. Так себе – весенний ветер. Как в песне.

– Песня! Я была на реке, слышала песню. Скажи, за нами пришлют самолет?

– Странное существо. Во всем находишь страшное. Тебе, наверное, в ясный день кошмарные сны снятся.

– Угадала!

– Успокойся! К вечеру мост починят, пойдут автобусы. И ты укатишь со своим Олегом на юг.

– А ты знаешь, что произошло тут в прошлом столетии? Завхоз рассказывал – ледяная гора приползла к волостному управлению…

– Наконец, и ты заинтересовалась историей! Но тогда не было железобетона. Нам повезло, Янка. Нас оградили!..

– Нет, все-таки мы с тобой несчастные!

– Почему несчастные? Я счастлива, Янка. Очень счастлива. По-настоящему.

– Дружите со Степаном?

– Да, очень.

– Рада за тебя. Честно говорю.

– И у тебя все уладится, Янка, поверь. Твой Олег, видимо, приличный человек.

– Да, совершенно приличный. Солидный. Семейный. Вчера узнала: женат, трое детей. Один уже футболист. Левый край. Будем все вместе за советский футбол болеть.

– Женат? И ты… ты его ждешь?

– Да, жду. Он поклялся, что жена плохая, испортила жизнь. А он – хороший.

– Ну, а ты, Янка, ты сама что думаешь? О нем, о себе. Ты сама – хорошая? Подумай, ответь самой себе!

– Думай – думай. Надоело думать. Жить хочу.

– Честное слово, не пойму тебя. Говоришь разумно, рассуждаешь, все видишь, все понимаешь. И вдруг!..

– А с тобой так не бывает? Рассуждаешь разумно, а поступаешь… Разве тебе не желательно хоть капельку своего уюта, радости, комфорта…

– А гордость, совесть, уважение к себе?

– Гордость, уважение, – Янка упала на подушку. – Погляди в зеркало, товарищ Чаплыгина! У тебя от постоянной гордости морщины на мудром челе.

– А у тебя, Янка, беленький, гладенький лоб капризного избалованного ребенка.

– Ну и пусть! Не каждому приятно стать старушкой в двадцать лет.

– Я пришла к тебе как подруга. Как друг. Но теперь прямо скажу: я бы не могла жить, как ты. Себя не уважала б. А ведь это страшно – потерять уважение к себе… – Татьяна встала с дивана, безотчетным движением отряхнула рукой платье. – Ты действительно больна. Очень больна, Янка. Только это не лучевая. Совсем другая болезнь – без единого лучика.

– Ну и ладно. Не о чем толковать, – Янка откинула одеяло, вскочила с постели. – Уходи. Уходи говорю. Нечего здесь, понимаешь… Ты праведная, каменная, гранитная. А я телесная. Выматывайся!

Богдан Протасович не успел войти в свою комнату – голос Шеврова:

– Разрешите?

– Пожалуйста, Шевров. Но, должен признаться, неважно себя чувствую.

– Не задержу. Я кратко, Богдан Протасович. Обстоятельства чрезвычайные. Прежде всего о лаборантке Севрюгиной.

– Как ее состояние?

– Не знаю. Еще не сообщили.

– Надежда Сергеевна наблюдает за ней?

– Не пустила.

– Простите, как вы сказали?

– Говорю: Севрюгина ее не пустила. Заперлась и никого не пускает. Требует самолет и клинику. «Не желаю, заявляет, подо льдом плавать».

– Чаплыгина была у нее?

– Насчет Чаплыгиной не знаю. То есть, слышал обрывок разговора, но не решаюсь повторить. Севрюгина ответила в очень резких выражениях.

В дверь постучали. Осторожно, согнутым пальчиком. И вслед затем Татьяна Чаплыгина переступила порог.

– Что-нибудь случилось? – забеспокоился Богдан Протасович.

– Ничего особенного, кроме того, что она прогнала меня.

– Она – это Севрюгина?

– Богдан Протасович, голубчик, избавьте меня от этого поручения. Не могу! Она сумасшедшая. Она мне на нервы действует.

– Хорошо, хорошо. Я сам к ней загляну.

Чаплыгина не уходила.

– Богдан Протасович, я должна сказать вам…

– Хорошо – хорошо, немного позже. Извините, у меня товарищ Шевров.

Чаплыгина только теперь приметила Серафима Серафимовича, смутилась, отступила к двери.

– Да-да, я потом…

Богдан Протасович вернулся к Шеврову.

– К вашим услугам.

– Ну вот, пожалуйста, сами слышали, Богдан Протасович. Чаплыгина совершенно правильно охарактеризовала.

– А ваше мнение?

– Севрюгина способна на все, что угодно. Считаю, Богдан Протасович, ее нужно транспортировать.

– Это как же – транспортировать?

– Как угодно. На лодке, на самолете, на вертолете. Чем скорее, тем лучше. На все четыре стороны. Согласно мудрой народной пословице: «не нашу овцу…»

– Девушка больна, в неуравновешенном состоянии…

– Какое там особое состояние! Переутомилась на танцплощадке. Перетанцевала. Вы что думаете, твист – легкое дело? – Серафим Серафимович как-то странно повел плечами.

– Не могу судить. Из всех Твистов я знаю только Оливера.

– Оливера? О таком не слыхал.

Богдан Протасович не помнил, как расстались с Шевровым. Помнил только – распахнул дверь на балкон – хотелось глотнуть свежего воздуха.

Солнце сквозь тучи. Почему-то обрадовало, что солнце еще не зашло.

На лестнице встретил Кириллову.

– Проведали Севрюгину, Надежда Сергеевна? Что с ее глазами?

– Ничего. Бездумные глаза пустой девушки.

– А мне глаза казались хорошими. Неужто ошибся? Обидно ошибаться в людях. С каждым годом все обиднее.

Богдан Протасович прислушивался к нарастающим порывам ветра:

«Все еще зависим от стихии. Глупейшее устройство души. Всегда чувствую себя ответственным за все вокруг. Даже за пятна на солнце…»

Снова стал думать о случае со стюардессой: актин оказался неэффективным.

В перерыве между обедом и ужином повариха вышла на крылечко перевести дух. Подоспела кастелянша с ворохом постельного белья и новостей: где размыло, кого затопило, чью полуторатонку перевернуло. Судачили-судачили, пока друг на дружку страх нагнали. Глаза поварихи забегали по сторонам, отыскивая точку опоры, остановились на Чаплыгиной.

– Подсаживайся к нам, девушка. А то мы тут песни пели-пели, да уж и петь перестали.

– А я на вертолет смотрю, – вторила кастелянша, – скоро он лестницу с неба бросит?

– Никакой лестницы не требуется, девочки, – примостилась рядом с поварихой Татьяна, – все нормально. Гуляйте, пока гуляется.

– А почему Прудников, точно стриж перед грозой, мотается? По человеку видать – дело серьезное. Гляди – на машине промчался, штабных развозит.

– У него семья в поселке осталась, – подбавила масла в огонь кастелянша, – от беспокойства скорость нагоняет.

– Что говорить, заботливый, – вздохнула повариха, – не то что некоторые…

– Это верно, семья у них простая, без высшего образования, однако сообразованная. И любовь завидная.

– А я так живу, – смотрела на распухшие руки повариха, – получку не пропил и слава богу, – помолчав, продолжала: – интересно у нас получается – в кино показывают красивую любовь, а в жизни? Попался подходящий – и ладно…

Таня возмутилась:

– Разве не от нас зависит? Или, может, счастье должны готовеньким по квартирам развозить? В красивой упаковочке? Вот так, под березкой будем сложа руки сидеть да ждать, пока нам изящную жизнь поднесут.

Повариха раздраженно оборвала:

– Из личной моей красоты и благородства шубу не сошьешь. Надо, чтобы и другой благородно жил. А то, знаешь, так бывает: ты к нему с красотой, а он тебя матерно. Вот тебе и красота!

– А кто нам виноват, что бросаемся на шею первому встречному!

– Вот и я так рассуждала. В шестом классе неполной средней школы. Потом семилетку закончила, с мечтами покончила. А жить надо. Вижу – уходит времечко! Не кинешься на шею, другая кинется. Тоже мало интереса.

– Девочки, – воскликнула кастелянша, – наверно, писатели для того красивые книги придумывают – стараются, чтобы мы смотрели и подражали.

– Эх, с вами наговоришься, – поднялась повариха, – подражай не подражай, а ужин готовить надо. Не смотри, что кругом ЧП, в столовку все одно явитесь.

Она выпрямилась, по-старинному видная, крупная женщина, молодая, но уже расплывшаяся. Не то с тревогой, не то с усмешкой уставилась на разлив, на дальний берег:

– Ох-ох-ох – где-то мой, благородный, по каким бережкам-забегалушкам плавает!

Отщипнула с березки раскрывшуюся почку и скрылась в чаду своей поварской обители.

У крыльца стояли легковые машины. Верхний свет от подвешенного на кронштейне фонаря не позволял разглядеть лица людей, и только уже подойдя, Вага узнал секретаря обкома Лебедева. Двое незнакомых отрекомендовались сами: высокий с бородкой в духе начала века и среднего роста молодой человек с объемистым портфелем, похожим на чемодан, оказались членами министерской комиссии.

Шевров с видом радушного хозяина принимал гостей:

– Как добрались?

– Да вот, спасибо, товарищ Лебедев вертолет предложил.

– Оставались бы в городе, – сочувственно поглядывал Шевров, – сейчас здесь не очень-то уютно.

– А мы, правду говоря, надеялись на солнышко, – пожаловался приезжий, тот, что помоложе, – Брамов нам сказочный край прочил.

– Ну, что ж, взойдет завтра солнышко, – пообещал Шевров, но тут же добавил, – ежели ледоход переживем.

– А здесь воистину краса сказочная, – воскликнул приезжий, – я с вертолета смотрел: холмы и кедровые рощи в серебре разлива. Долина жизни в бескрайней степи!

– Мой коллега склонен к поэтическим выражениям, – перебил второй приезжий, человек вида озабоченного, из тех жилистых лошадок, что тянут, сколько ни нагрузишь, – но, между прочим, дела у нас сугубо прозаические. Разговоры пошли и письмо есть: площадка под новый корпус филиала ошибочно выбрана. Так что ледоход представляется мне компонентой вполне насущной в смысле проверки надежности.

Он снисходительно посматривал на своего спутника.

– Короче: пожалуйста, коллега, с поэтического вертолета на землю прозаическую. Никуда не денешься!

Вага невольно подумал: «Он из тех русских людей, которые всюду приживаются хозяином. Комиссарскую куртку заменяют европейской парой, чтобы снова достать куртку, когда жизнь прикажет».

Лебедев журил местных руководителей:

– Что же вы, товарищи дорогие, о благополучии рапортуете, а к вам добраться немыслимо! – он старался разглядеть сквозь темень очертания берега. – Вот сейчас председатель комиссии наименовал наш край Долиной жизни. Он прав. Оазис в степи. А мы разбили Долину жизни на ведомства. И каждому ведомству некасаемо, что творится у соседа. Не по его, дескать, ведомству.

Никто не возражал товарищу Лебедеву, ни одно ведомство.

Все почтительно слушали.

– А вы знаете, почему я приехал? Сигнал? Звонок? Нет, еще до сигналов, при ясном небе, в тихую погоду человек пришел. Высокий такой, приметный – Микула Селянинович здешнего района. «Беда, говорит, товарищ секретарь. Как бы наша реченька зла не причинила! – «Напрасно тревогу бьешь, – отвечаю, – у нас там железобетон». – «А что ж бетон? Никакого бетона на все берега не хватит. У нас дамба земляная. Камнем укрепленная. Слушал я ту землю, которая под дамбой: стонет глубина, на подмогу зовет…» – «А ты своим докладывал?» – «А как же, первым долгом. Зовет, говорю…» – «Ну и что?» – «Это, отвечают, она тебя, дурака, зовет». Я и в другой раз до них: «Земля заглохла, говорю. Молчит. Не откликается. Машины по грейдеру бегут, трехтонки, тяжеловозы, а в земле отзвука нету. Больно уж паводком пропиталась. Насквозь всю дамбу влага прошла, весь шум глушит». А они на меня шикают: «Ты что, дед, явился сюда, нас пугаешь! Сам ты оглох, землю не чуешь».

Лебедев помолчал немного, как бы ожидая, что скажут сопровождавшие его товарищи. Но все ждали, что скажет Лебедев.

– Вот и посудите, должен был я поверить старожилу, разумному бывалому человеку?

– Ну, знаете, товарищ Лебедев, – вырвалось у кого-то, – на каждый чих тоже, знаете…

– На то и мы с вами, – оборвал Лебедев, – чтобы правду от чиха отличать.

Серафим Серафимович секретаря не слушал, поскольку разговор филиала не касался. Все оглядывался, приглядывался, высматривая кого-то.

– Ну, как здесь, товарищ Шевров, – обратился вдруг к нему Лебедев, – слышно землю?

И перевел взгляд на праздничные огни детского дома:

– Вот что меня тревожит!..

– Выбор площадки консультировал инженер Петров, – живо откликнулся Вага.

– У Богдана Протасовича совершенно особый метод проверки прочности, – буркнул Шевров, – по методу личной дружбы.

И мигом спохватился:

– Что же мы тут стоим! Прошу! – и распахнул дверь рукой хозяина. – Прошу, товарищи, – пропустил вперед гостей Серафим Серафимович и, следуя за прибывшими, допытывался: – А что же не видно товарища Брамова? Как же Олег Викентьевич?

Но прибывшие были заняты деловым разговором, и вопрос Серафима Серафимовича остался без ответа. Следуя за гостями, Шевров продолжал о чем-то расспрашивать. Богдан Протасович все время слышал его голос, воркующий на одной ноте. Однообразные, безликие слова складывались рядочками, как строчки отчета. Говорилось, в сущности, о нем, о Богдане Протасовиче Ваге, о его труде, о его мыслях, о самом близком, дорогом для него, добытом невероятным трудом, ценою всей жизни. Но говорилось так, словно никакого отношения к нему – Богдану Протасовичу Ваге – не имело. Что-то решалось, зачислялось, приходовалось.

Шевров обогнал Вагу, обскакал на ступенечках, рассказывал об успехе Главной лаборатории. Говорил умно, дельно, толково. «…Понаторел в разговорах с начальством. Семенит, вихляет полами пиджака – солидный по жилой человек, в активе числится. Так и рвется вперед, следком за начальством, взбирается вверх по ступенечкам. И Вага, подчиняясь врожденной простонародной порядочности, уступает дорогу. Кому? Зачем? Во имя чего?

…Потому что мы интеллигентски щепетильны, преступно щепетильны и нежны с хамами.

Как та барышня из ходячей истории: ради бога, простите великодушно, вы изволили наступить мне на ногу.

И даже сейчас все это мысли для себя, всего лишь чистенький интеллигентный платочек в боковом кармане».

Ступенька за ступенькой Вага отставал, а Серафим Серафимович держался со всеми купно, шаг в шаг. Ему оторваться немыслимо, без других он ничто. Даже не нуль, ибо и нуль имеет некоторое графическое выражение.

С каждой ступенькой Богдану Протасовичу становилось все трудней.

Вдруг он пошатнулся, потерял опору, навалился на перила. Едва успели поддержать его. И хотя перед глазами Богдана Протасовича все закружилось, он упрямо повторял:

– Ничего, ничего…

Совсем близко лицо Надежды Сергеевны.

– Богдан Протасович, у вас приступ. И ничего не сказали! Что вы за человек…

– Не так строго, Надежда Сергеевна, – попытался смягчить Лебедев, – не так строго.

– Легко вам говорить, товарищ Лебедев: приехали – уехали. А нам с этим человеком…

– Я сказал – здоров, отдышался, – перебил Вага.

– А я прошу – извольте уважать других. Не в лесу, кажется, – Надежда Сергеевна совсем расстроилась, – извольте уважать людей, с которыми работаете. Прошу вашей помощи, товарищ Лебедев!

Несмотря на протесты Богдана Протасовича, они проводили Вагу до дверей его комнаты. Здесь он поблагодарил, церемонно раскланялся и прикрыл за собой дверь.

Лебедев тихо сказал Кирилловой:

– Немедленно вызовите врача. В этом районе отличный знающий врач.

– Вызвать врача? Против воли Богдана Протасовича? – Кириллова снисходительно глянула на Лебедева. – У вас превратное представление о нашем Богдане Протасовиче.

Впрочем, несколько погодя прибавила раздумчиво:

– Есть одна надежда. Попытаемся…

В дверь постучали. Голос Прудникова:

– Богдан Протасович, может, наведаемся на плотину? Река там закипела…

– Извини, брат, нездоров.

– Может, в поселок заскочим? Тут недалеко, по ту сторону холма. Там старик один проживает. Мировой старик. Поговорить любопытно.

Ни слова в ответ.

– Правильный лекарь. Знает дело.

Никакого ответа.

– Он тоже, как вы, из фельдшеров!

Но даже этот довод не возымел действия.

– Тогда разрешите, я сам на плотину смотаюсь, малость машину прокачу. Чтоб не застоялась.

Прудников прокатил малость свой «ЗИЛ» по кругу, словно коня на корде. После второго круга вырвался на трассу, погнал машину в гору, в поселок – за доктором.

На обратном пути, когда Виктор осторожно катил с горочки старого врача, кто-то окликнул с дороги:

– Эй, шофер, далеко тут до палаточного лагеря?

Прудников притормозил, выглянул из машины – на дороге крепко сбитый чернявый парнишка в армейской гимнастерке и модных брючках-дудочках.

– Лагерь рядом, землячок.

Землячок оглядывался по сторонам:

– Этот, что ли, на холме?

Над холмом едва различимые, размытые очертания и светящиеся квадраты – окна горели ярко, празднично. А над ними в черноте надвигающейся ночи перекинулась гирлянда разноцветных огней. Доносилась песня, хор детских голосов.

– Нет, парень. Это детский дом, – Прудников прислушался к далекой песне, – а наш лагерь под холмом, на нижней площадке.

– Это лагерь, по-твоему? – глянул парень в указанную сторону. – Да это высотный домина. Небоскреб.

– А ты что хотел, товарищ дорогой, чтобы люди и зимой в палатках жили? У нас тут зимняя база. На лыжах катаемся.

– По-разному люди живут, – парень придвинулся поближе к машине, – мне говорили, тут старики крепкие. Зимой в речке купаются. Один академик, говорят, на льду загорает…

– А ты, землячок, вижу, тоже зимой в речке купаешься? – Прудников с любопытством разглядывал встречного.

Паренек поспешно расправил примятую, влажную гимнастерку:

– Зимой! У тебя все еще зима, шофер. Люди давно уже весну празднуют. Песни поют. Цветы собирают.

– Послушай, парень, ты что – ты, неверно, из Союза писателей приехал стихи читать?

– Не. Девушка тут у меня. Может, слыхал – Янка Севрюгина?

– Есть такая девица на свете.

Машина и незнакомец продолжали двигаться рядом.

– Вовремя приехал, парень! – бросил на прощанье Прудников.

– Вовремя, говоришь? – насторожился паренек. – Почему вовремя?

– Такое у меня впечатление. Торопись, в общем. Не зевай. Желаю удачи. Между прочим, тут по соседству в роще подснежники для букетов произрастают.

Огни над кручей

Янке почудилось – кто-то вошел в комнату. Но дверь была заперта! Она сама заперла на ключ. Может, когда уходила Татьяна?.. Янке стало страшно, бывало так в детстве во время кошмаров, она чувствовала чье-то присутствие, ощущала дыхание.

Янка вскочила – в дверях стоял Максимчук.

– Арник, ты!

Арник хотел подойти, но Севрюгина отшатнулась.

– Не смей. Оставайся там. Ты кто? Ты привидение?

– Янка, смешная, это я. Я – Андрей.

– Неправда. Как ты попал сюда?

– Мне Татьяна написала.

Имя Татьяны отрезвило Севрюгину, исключило все нереальное.

Несомненно, перед ней был Арник, курносый, румяный – такой, как есть, румяный, как всегда.

– Как ты добрался? Кругом лед…

Арник примостился на самом краешке дивана.

– Думал, до смерти закружит. Льдин нагнало горы.

– Ты что, на самолете?

– До колхоза на автобусе. Оттуда пешочком. Да тут рукой подать.

– А через реку?

– И через реку пешочком. А что? Буран утих. Тепло. Красота.

– Оголтелый!

– Так я выше по течению поднялся, к островам. Там лед между островами сбило, хоть трактором проходи.

– Сумасшедший! Лунатик! Только сумасшедший мог реку перейти…

– А разве я мог остаться на спокойном берегу?

– Нет, ты сумасшедший.

– За ответом пришел, Янка. Слово твое услышать хочу.

– Не знаю, Арник, не знаю… – Она отодвинулась еще дальше, в уголок. – Ничего сейчас сказать не могу. Я очень больна, Арник. Очень. Все завертелось…

– Слово у тебя есть?!

– Ничего не знаю. Ничего. Оставь меня, забудь.

– Человек ты или кто?

– Говорю – забудь.

– Янка!

– Не надо, Арник. Лучше расскажи о себе. Как добрался. Там же – пекло. Я видела, была на реке.

Арник только головой тряхнул.

– О чем говорить!

Глаза у Янки беспокойно забегали.

– Здесь у нас очень тревожно, Арник. Разве ты не знаешь? Наш район…

– Да, мне в колхозе сказали. Я тогда здорово распсиховался.

– Испугался?

– Ясно. Боялся, что не успею к тебе проскочить.

Задумался.

– Удивительно люди живут. Вообще, на земном шарике. По квадратам. В одном квадрате солнышко, в другом потоп. А я не могу спокойно сидеть на солнышке, когда в соседнем квадрате полундра.

Янка смотрела на Арника, пытаясь что-то понять.

– Не верится, что ты здесь. Так сразу, вдруг!

– Как ты сказала: вдруг или друг?

– Странный ты. Конечно, друг.

– Спешил к тебе, Янка, – он внезапно прижался к ее коленям, целовал колени, руки, – Янка, дорогая, глупая девочка…

Она все еще разглядывала его, не отнимая рук и не отвечая на порыв.

– Ну, как ты шел по льду?

– А так, прыгал с льдинки на льдинку.

– Ненормальный. Ну, зачем ты пришел? Зачем?

Взгляд Янки утратил безучастность, растопились стекляшечки – это ее словечко: «стекляшечки». Признавалась подругам – если люди чужие, смотрит на них сквозь защитные фильтры-стекляшечки. С такими фильтрами можно что угодно говорить – одно говорить, а другое думать.

Арник хотел обнять девушку, она отодвинулась.

– Сюда могут войти.

– Рассудительной стала!

– Приходится. Нас могут увидеть.

– Ну и что ж? Пусть видят. Имею право к другу придти? Разве ты не рада мне?

– Что ты, Арник. Я по-настоящему обрадовалась тебе. Честно говорю.

И сейчас же, озабоченно:

– Ты у кого остановился?

– Ни у кого. Прямо к тебе.

– Ко мне? Оголтелый. Разве это можно?

– Если не можно – переночую в колхозе. А утром…

– И думать не смей. Прямо оголтелый парень. Я устрою тебя здесь. В поселке. Скажем, что ты мои брат. Двоюродный брат.

– Смешное слово! Ты всегда была какой-то двоюродной. Зло берет от этого слова. Нет, ты прямо скажи: родная ты или двоюродная?

Почему она медлит, почему не ответит прямо? Что происходит с ней? Что будет сегодня, завтра? Вдруг она заметила кольцо на пальце Арника.

– Ты сохранил?..

– Да, сохранил. Запомнил, что сказала.

Янка все еще смотрела на кольцо, напомнившее юность.

– Я за тобой, Янка!

– Что ты, Арник? Как у тебя все легко.

– А что тянуть!

– Но я еще ничего не обдумала. Даже совсем ничего не думала.

– Да ты не сомневайся, девочка. Хорошо заживем. Я вернулся классным шофером. Пойду на заочный. Людьми заживем. У тебя тоже специальность хорошая.

– Не знаю, Арник…

– А я знаю – другой человечек на дороге появился. Что молчишь? Скажи прямо: убирайся, мол, и тому подобное. Есть уже суженый-ряженый. Во дворец брака спешим. А может, и не во дворец, Янка? Может, совсем другого сорта человечек?

– Брось, Андрей. Не устраивай истерики. Мне нужно хорошенько подумать.

– Ну что ж, думай, Янка. Только скорей. Пока я здесь. Уйду, тогда конец. И письма твои порву.

– Послушай, Арник… – проговорила Севрюгина и умолкла.

На стене блеснул и погас свет. Вспыхнул вновь, прыгнул ослепительными кругами к потолку, исчез и уже где-то за окном пронесся по вершинам деревьев, по стенам соседних строений – свет автомобильных фар ощупывал дорогу.

Рокот легковых машин приближался.

Янка кинулась к окну – машины, слепя фарами, мчались к главному корпусу.

– Приехали!

Уловила взгляд Арника, смутилась.

– Понимаешь, Арник, это товарищи из центра. Комиссия. Тебе придется уйти. Здесь Шевров. Он помнит тебя. Я не хочу, чтобы вы встретились.

Янка засуетилась.

– Скорее, Арник. Я провожу тебя. Тут близко – по другую сторону трассы. Первый дом, спросишь кастеляншу. Скорее, Арник. Машины уже у крыльца.

Выглянула в коридор – вахтерша за столиком дремала в боевой готовности.

Миновали лестничную площадку, потянулся широкий коридор, прозванный лаборантами Невским проспектом.

Где-то внизу голоса, шаги на лестнице…

– Скорее!

У дверей ближайшей комнаты Янка остановилась – кто-то поднимался по лестнице, голоса доносились уже явственно.

Янка приоткрыла дверь – никого. Втолкнула Арника в комнату:

– Подождем пока пройдут.

Он молча повиновался, неловко, неуклюже…

Нехорошо было смотреть ей в глаза. Отвернулся, боясь увидеть не ту, что берег в памяти все годы.

Шаги затихли. Севрюгина приоткрыла дверь и тотчас захлопнула, накинула защелку – в конце коридора появился Шевров. Ступал четко, словно печать прикладывал – дескать, я иду! – подошел к двери, потянул ручку.

– Есть кто?

Бросил в глубину коридора:

– Только что хлопнула дверь. Я слышал. А комната, между прочим, числится свободной.

Яркий опаловый фонарь заглядывал с улицы в окно; свет падал прямо на Янку – неприятное ощущение, точно весь на виду.

Шевров переговаривался с кем-то:

– Я сам лично открывал дверь. Оставил ключ на столе.

Рука Арника лежала на плече Янки; постепенно сползала с плеча.

Янка удержала ее – безотчетное судорожное движение.

Вдруг отчетливо, чужими глазами увидела себя рядом с Арником, сейчас, здесь, притаившейся за дверью, представила всю нелепость происшедшего. Она еще крепче – виском к виску – прижалась к Арнику, как будто опасаясь, что он оттолкнет ее.

Не смела глянуть на Арника, потупилась и краешком глаза: кольцо на его руке. Простенькое, с простенькими камешками…

Внезапно припала к руке Арника и поцеловала кольцо.

– Не смей! – отдернул он руку.

– Т-с-с-с…

«…Хоть бы ушли, хоть бы скорее ушли…» – молила Янка.

И прислушивалась – нет ли за дверью Брамова.

Словно отвечая ей, кто-то произнес:

– Брамов наотрез отказался лететь в Междуреченск. Осторожен. Предпочел приземлиться в городском отеле.

– Мелкая деталь, конечно, – отозвался другой, – но совсем иначе представляется человек.

– А мне Брамов всегда представлялся именно таким.

– Ну что ж – комиссия обойдется без Брамова…

Ушли. Шаги затихли. Можно открыть дверь. Но Янке трудно шевельнуться…

Арник повернул защелку, распахнул дверь, вывел Янку в коридор под руку, как полагается у людей – не таясь.

– Сюда, по черной лестнице, – пробормотала Янка.

– Знаю, – и свернул на парадную, на просторный марш, устланный коврами.

– Спросишь кастеляншу. Скажешь…

– Знаю: двоюродный брат.

– Счастливо, Арник!

Что он ответит? Всегдашнее свое «пока»? Или – прощай?

Он ничего не ответил, сбежал по лестнице и бросил вахтерше:

– Пока, мамаша! Двоюродный брат!

Богдан Протасович в постель не лег, прикорнул на диване, откинулся на спинку, как в поезде, и чудилось – дорога еще не окончена.

За окном ершистые лапы кедра подпирали темнеющее, тяжелое небо.

Рокот моторов. Приглушенный говорок:

– Слышишь, Степа, лед скрежещет…

– Это не лед, это бульдозер бережок расчищает.

– А буря утихла, правда?

– Ясно – тихая тишина.

– А все-таки страшно.

– Подумаешь, ЧП районного масштаба.

– Но мост снесло!

– Мост! Какой-то районный мосток.

– У тебя, Степка, все так: мосток, буранчик, океанчик. Наверно, говоришь – не «пояс радиации», а «поясочек».

– Ну, хорошо, буду говорить по-вашему: буранище, катастрофища, полундрища!

– Но телефонограмма?

– Удивительная привычка грамотных интеллигентных людей: не то важно, что вокруг, а что буквочками напечатано. Не читала – не боялась, прочитала – испугалась!

– Храбришься, товарищ дорогой.

– Нет, проще: полезными минуточками дорожу. До смены еще добрый час…

Молчание. Шелест страниц:

– Просмотри мой реферат, Татьяна. Решим вопрос: быть или не быть, подавать или не подавать сей труд Прометеичу.

– Спешишь переменить разговор! Наверно, осуждаешь меня за малодушие. Но это не трусость, Степка. Клянусь! Это совсем другое…

– Заметь, я не сказал тебе ни слова!

– Да, конечно. Сама пытаюсь разобраться. Очень важно знать себя.

– Старо. Занятие предков. Самопознание. А пожалуй, и сейчас не лишне. В эпоху великих испытаний, открытий, изуверств и совершенствования.

– Я всегда думала об этом. Есть, конечно, беспечные, счастливые натуры – лишь бы день до вечера… А я еще в школе искала вокруг примеры, идеалы. И не только в книгах – рядом, в жизни. Бывало, шагаю следом за какой-нибудь знаменитой десятиклассницей: «И я стану такой!..» Мечтала о подвиге, готовила себя, собирала силенки. В пятом классе даже руку на огне держала, испытывала, сколько вытерплю. Но, пойми, Степа, – я представляла себе героизм, как нечто присущее моему труду, долгу, избранной деятельности. А тут вдруг все непредвиденно, нелепо. Случайно. Происшествие!

– А тебе громы нужны! Световые эффекты. Героизм на всемирной арене, под аплодисменты почтеннейшей публики. С барабанным боем. Нет, брат, ты спаси человека в глуши, без музыки, в глубинке, в тайге или в городском закоулке – один на один. Без объявлений в газете и почестей. Послужи другу ради друга. Ежели ты воистину человек.

– Помочь другу! Да помогать-то некому. Никто не зовет на помощь. Тишина. Теплынь. Звезды. И кажется, что скоро, сейчас, запоют соловьи. И вот сиди и жди у моря погоды. Жди, пока потребуют, подадут сигнал.

– А может, не нужен сигнал? Без рефлекса, а так, знаешь, по велению сердца? Может, сейчас, в абсолютной тишине, без тайфуна, грома и молний происходит страшное, непоправимое.

Неспокойный луч прожектора ощупывал берега. Окно амбулаторки вспыхнуло и погасло – мгновенная вспышка, словно спичка чиркнула.

Гул машин на дороге, рокот весенней реки; машины уходят, и в наступившей тишине шелест страниц.

– Степа, а что это за формулы?

– Отставить. Отношения не имеют.

Но Татьяна читала вслух:

«…Молекулы биосубстрата…»

– Степка, – очки Чаплыгиной сверкнули настороженно, – это запись процесса облучения биосубстрата. Ионизирующее излучение прямого действия. Теперь все ясно – ты отступник. Ты заглядываешь в чужие лаборатории.

– В порядке отдыха, честное слово. Обыкновенная самодеятельность. На правах болельщика. Самая крохотная формулочка…

– Нет, Степушка, не финти. Осуждаешь Вагу и следуешь за Вагой!

– Каюсь, виноват. Слишком заманчиво!

Все ощутимей прохлада близкой реки, порывы ветра становятся студеными. Осветительные ракеты выхватывают из темноты очертания холмов, крутой излом берега и гаснут.