Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
Раньше я ничего не боялась, не понимала, что такое страх. Обо мне так и говорили:
– Страха на нее нет!
Читала, слышала – даже фронтовики рассказывали: бывает с каждым человеком, и надо преодолеть. Понимала, о чем говорят, но словно о дальних странах.
А когда случилось это… Нет, не страх – переболела. Все равно, когда во сне сбился с дороги и надо повернуть и не можешь, все закаменело.
А страшное пришло обычной телеграммой, в обычный день:
«ДЯДИ ГРИГОРИЯ НЕ СТАЛО…»
– Телеграмма пришла ночью, оставалась на почте до утра.
Это Валерка сказал. Он зашел за мной, звал в парк отдышаться после экзаменов. Увидел телеграмму, перечитывал, разглядывал почтовые пометки. Тася плакала. Бабця уткнулась в передник и замерла. А я все еще не могла понять, что произошло.
Смотрю в окно – лето, да вот – лето за окном. Говорю себе – лето! И ничего не вижу.
Не помню что было потом. Когда очнулась, в окне солнце. Смотрела на солнце, пока не стало больно глазам.
Дяди Григория не стало. Был он простоватый человек. Ласковый и суровый. И заботился о нас простодушно, чтобы все, как у людей, хата не хуже других в городе, солдатское дите обуто, одето; чтобы цвели и красовались, как жито. А мы кружились, форсили дорогими шмутками.
Почему все так теперь жестоко, так отчетливо?
Его подолгу не бывало дома, командировки, нагрузки, перегрузки.
Он верил нам.
Он редко, только в особые дни говорил о своей солдатской службе, но всегда оставался солдатом – не знаю, как объяснить: все тяжелое брал на себя.
Мы жили за его спиной. Простодушную заботу принимали как должное. Ждали, когда улетал. И забывали о нем, когда прилетал. А ведь мы любили его. По-своему. Но боялись красивых слов. Больше всего боялись красивых слов и не нашли для него слов человеческих. И всегда было некогда.
Умирая, уже не видя, не узнавая никого, дядя Григорий проговорил:
– Земля, наша земля…
Вчера Мери Жемчужная сказала:
– Девочки, я, кажется, состарилась на школьной скамье!
Она кокетничает, наша Мери, это все напускное: нарядилась, расфрантилась, Самодельные сережки в ушах; дома, наверно, во все зеркала гляделась, любовалась собой.
Завтра – девятый класс. А должна была – в десятый.
Пропал целый год.
Могла пропасть вся жизнь.
ЗОЛОТОЙ ПЕРСТЕНЬ
Роман
Богдан Вага
В Москву Богдан Протасович прибыл после полудня. Не останавливаясь в столице, взял билет на самолет, спешил в свои Колтуши – так несколько нескромно в кругу друзей именовал он лабораторию экспериментальной микробиологии, которую возглавлял в течение последних лет.
Весь путь до Москвы прошел спокойно; в зарубежных поездках профессор Богдан Протасович Вага бывал не раз, чувство новизны сгладилось, и мысли его были заняты не внешними впечатлениями, а результатами симпозиума, встречами, дискуссиями. Сообщения советских ученых выслушали с должным вниманием, вопреки обычной сдержанности не скупились на похвалы; особо был отмечен доклад главы делегации, известного вирусолога, друга и однокашника Богдана Протасовича.
Не преминули вспомнить о поэте биологической науки.
А глава делегации всюду рекомендовал Богдана Протасовича в качестве обещающего, пылкого биолога.
Потом, в дороге, профессор Вага все время мысленно возвращался к событиям минувшей недели. Оставаясь внимательным собеседником, любезно откликаясь на каждое слово, умудрялся сохранять внутренний, сокровенный строй мыслей.
«…Океан выплеснул жизнь на сушу, и она овладела землей; жизнь проникнет сквозь пояса радиации и овладеет новыми мирами…»
В Москве на старой квартире его ждало письмо жены. Надушенный конверт, знакомые изломанные строчки, напоминающие разговор жеманницы:
«Устроился, наконец? Знаешь, брось философию. Не чуди. Живи по-современному!»
В завершение Варвара Павловна осведомлялась о ценностях. О культурных ценностях, нажитых совместно. Перечисляла офорты, автолитографии, подлинники прославленных мастеров. Требовала разделить все честно, пополам. Она писала: «напополам». Вздорная, бессмысленная записка – все накопленное и без того принадлежало ей сполна, безраздельно. Богдан Протасович не копил ценностей, тем более культурных – прекрасное, увиденное однажды, оставалось в нем навсегда.
Более всего раздражила размашистая приписка:
«Сердечно, горячо, искренне поздравляю с надвигающимся юбилеем полнолетия. Желаю, чтобы второе совершеннолетие»… – и так далее.
Второе совершеннолетие! Любит женщина красивые выражения.
И, разумеется, путает даты и числа, опередила события. Ей всегда хотелось, чтобы Богдан Протасович был старше.
Но завтра, через месяц или через год – не все ли равно!
Скоро уж это второе совершеннолетие.
«Сердечно, искренне, горячо»… – придает она значение сказанному или по-прежнему бездумно лепечет, повторяя общепринятое?
Вага скомкал и отшвырнул письмо. Но душевный лад был нарушен.
Теперь все – минувшие дни, поездка, отношение людей и даже брошенное мимоходом «пылкий биолог» – воспринималось по-иному.
Он слишком остро, слишком болезненно относился ко всему происходящему вокруг, порой даже в ущерб исследовательскому труду.
Удивительно – живой отклик мешал изучению живого!
Вспомнилось почему-то: сперва главой делегации прочили его, Богдана Протасовича Вагу, но предсказания друзей не подтвердились. И тотчас, одно к одному, возникли в памяти неурядицы, дрязги, мелочное и важное, повседневные неполадки, неудачные опыты в лаборатории проникающей радиации.
Странно сложилась жизнь Богдана Протасовича: создал одну из первых лабораторий антибиотиков в стране, ютились в каморке, а когда пришло признание, главой лаборатории назначили другого.
К назначению этому Вага отнесся равнодушно – появились уже новые увлечения, ополчился против некоторых форм антибиотиков. И вновь в пасынках: уход от антибиотиков в лаборатории антибиотиков!
Наконец успех, рекомендации клиник; всюду цитируют, упоминают – если не имя Богдана Ваги, то хотя бы этикетку актина.
Профессора Вагу утверждают руководителем лаборатории «Актин».
Теперь только собирать людей – и за работу!
Успешный труд, признание, почет, проверенный годами путь – чего еще желать человеку!
Но вдруг, когда испытывалась последующая, более эффективная модификация препарата, непредвиденный рывок, новая одержимость – поручив все работы помощнику своему Надежде Кирилловой, Богдан Протасович занялся опытами в области проникающей радиации. Выкроил уголок на задворках в своей же лаборатории, в приймах у самого себя. Да еще наименовал задворки Главной лабораторией!
На этот раз перестройка досталась нелегко – все трудней становилось начинать заново. Минул год. Главная лаборатория не принесла ничего, кроме горечи.
«…Пылкий биолог…» – слова друга казались уже обидными.
После разрыва с женой Богдан Протасович остался одиноким, новая семья не складывалась.
– Женись! Самый раз для академика! – зубоскалили приятели. Незлобивая товарищеская шутка – Вага не был академиком. Ему недоставало именно академизма, завершенности, доскональности.
Какой-то циник отметил:
– Вага не умеет обгладывать кость до конца!
Когда в семье случилось несчастье, многие пытались помочь советом, добрым словом; удивлялись ранимости, малодушию. Именовали Богдана Протасовича однолюбом тургеневского толка, говорили – изверился. Но так или иначе Вага не искал замены утраченному.
«Возможно, Варвара права – не следует чудить, надо по-современному? Но в чем ее понимание современности?»
Школьный товарищ Ваги решил просто: служба, нагрузки, преферанс, пляж, ласты, акваланг. Акваланг, ласты, преферанс, служба. И еще диссертация с помощью друзей по преферансу.
Порой Богдану Протасовичу становилось невыносимо. Все больше тянуло на приволье; ночами прислушивался к шуму листвы.
Он любил голубые пихты, называл их по-народному смереками.
В его представлении это связывалось – просто по звуковому ряду – со словом «сумерки». Любил вечерний свет, догорающий на ветвях смерек.
Наверно, это напоминало далекое детство.
Когда закончилось строительство новой лаборатории, профессор Вага распорядился посадить под окнами голубые пихты…
«…Океан выплеснул жизнь на сушу, и она овладела землей…»
«…Поделим все честно, напополам…»
В Москве Богдан Протасович пробыл считанные часы, но все же выкроил время, заглянул в книжные магазины – закоренелая страсть, неутраченное чувство свежей книги, наивная детская восторженность перед новинкой. Пестрые обложки, множество ярких, разноцветных пятен; он не знал, почему из этого множества выбрал одну, в голубом переплете. Девушка за прилавком, которую перед тем расспрашивал о новинках поэзии, сочла нужным пояснить:
– Это избранное. Есть стихи давно написанные.
Давно… Видимо, она смешивала новое и модное. Давно? Да, очень давно, избранное и утвержденное временем. Первые годы нового мира, первый день юности. Мальчишкой привез Богдан книгу в село, подарил Лесе. Тогда не было еще золотых букв на обложке, не было золотых листьев славы, но в студенческих общежитиях читали взахлеб; в настороженные улицы заполночь, продолжая споры литературных вечеров в рабочих клубах, Артемовке, сельбуде, высыпали хлопцы в косоворотках и вышитых рубахах, девчата в красных косынках, в кожанках нараспашку; шли шеренгой, как в революцию, читая самозабвенно стихи, только что подхваченные строки, и в городе, в котором еще недавно рвались снаряды, во весь голос звучала поэма.
Богдан Протасович, не раскрывая книги, не слушая пояснений продавщицы, угадывал знакомые строфы:
І все, куди не йду, холодні трави сняться,
де дерева шумлять і плачуть за Дінцем,
де вулиці п'янить солодкий дух акацій,
востаннє за вікном заплакане лице…
После заоблачного неба – дорога под землей, вагоны, переходы, лестницы – лица, лица, миллионы незнакомых и родных лиц, заботы и улыбки, словно отблеск весеннего солнца. Цветы, площади, звезды. Весенние наряды и серые, тяжелые – не по-солнечному дню – пальто командировочных, застигнутых врасплох теплынью. Машины и снова цветы, горячий, дымящийся асфальт, едва просохла земля уже, слава богу, починяют дороги, копают поперек дорог канавы, тянут трубы – воткнули дорожный знак «Проезда нет». Все, как всегда, все свое, родимое, с весенним солнцем, счастьем и дымом отечества…
Самолет долго не отправляли, что-то не ладилось в небесах. И, как всегда, девушка за стеклом отвечала коротко:
– Посадку на ваш самолет еще не объявили.
Ее выслушивали сдержанно – на аэровокзалах самая дисциплинированная публика.
Встречающие суетились, нервничали, расправляли неспокойной рукой поникшие цветы, завернутые в целлофан, опрыскивали их минеральной водой из недопитых стаканов. Улетающие сидели чинно, говорили вполголоса. Детвора – мальчик и две девочки, – не обращая ни на кого внимания, играли в прятки, скользили по паркету, перекликались, прятались за пальмой.
Рядом разговаривали вполголоса:
– Меня другое волнует – вырабатывается особый тип обтекаемого товарища, легко отступающего, легко со всем соглашающегося, охотно присоединяющегося к предыдущему оратору. Абсолютная противоположность солдату, стоявшему насмерть…
Полная дама в темных очках-консервах рассказывала:
– Слышали о случае с нашей стюардессой? Я сегодня утром вызывала Междуреченск. Говорят, там нашу стюардессу с самолета сняли.
Что произошло в Междуреченске, Вага так и не узнал – мальчонка, игравший в прятки, шлепнулся на пол, повалив кошелку с банками.
Но обрывок разговора о стюардессе почему-то запомнился.
Под крылом самолета открылась равнина, озаренная солнцем. Зеленый разлив озими и – сквозь дымку – гряда скал на горизонте.
Знов лице дороге за вікном
у прощальному шумі беріз…
…Село в долине. По склонам холмов, по шелковым травам, по солнечным тропам рассыпается Червень. Далекая песня за рекой, шелест листьев.
И чудится – шаги…
Леся…
Почему они расстались? Ребяческая размолвка! Но теперь, после долгих прожитых лет, все представилось иначе: убоялся деревни, убоялся, что навсегда останется деревенским фельдшером, захолустным коновалом.
Манил город, ученье, лаборатории. Слово «институт» кружило голову.
Вернулся в село ранним летом. Леся долго, слишком долго ждала его. Ревниво заглядывала в глаза. Богдан был рассеян, и ей казалось, что он думает о других, о тех, кого оставил в городе.
Неосторожное слово, неласковый ответ…
Богдан Протасович привык уже, что возвращение – это не узкие линии рельсов, пересечения и стрелки, бесконечные железнодорожные строения, бараки, развешанное на веревках белье – это плывущая навстречу земля, когда прежде всего в глаза бросается главное, а все мелкое, ничтожное растворяется в беспредельном пространстве.
На аэродроме Богдана Протасовича встретил давний приятель, шофер Виктор Прудников. Вага обрадовался этому парню: доброжелательный, прямодушный, все определенно, все ясно, – именно такого человека ему сейчас недоставало. У Прудникова всегда вид хлопотливого, озабоченного главы многодетного семейства, хотя все потомство его умещается на ладошке – годовалая голубоглазая девчонка.
Когда Вага устроился рядом, Виктор неодобрительно оглянулся на пустое заднее сидение, тряхнул головой, включил мотор; машина вырвалась на шоссе.
Прудников спросил:
– В лаборатории?
– Да, сперва в лаборатории.
– Согласен.
Солнце ударило в ветровое стекло, рассыпалось ослепительными лучами, но Вага не видел солнца, обида и горечь заслонили весенний день, спутали все, чем жил, что привык считать самим собой, своим «Я», что определяло его место в науке, обществе. Уважаемый всеми Вага, профессор, доктор Прометеич, как величали его студенты, отступил перед уязвленным человеком.
Curriculum vitae, или весьма краткое жизнеописание
Впервые он встретил Варвару Полувторову на песчаной отмели, там, где в чистое студеное течение стрежня впадает глинистый приток. Помнится, были в моде платья из полосатой ткани, – Варвара никогда не отставала от моды и сразу бросилась в глаза.
Богдан Вага только что окончил медицинский институт, за плечами остались семилетка, родное село, звонкоголосая хата. Чудом сбереглась школьная тетрадь с благоговейно переписанными стихами, детский, неумелый рисунок на обложке: верба над кручей, прямые, как стрелы, солнечные лучи и в сиянии лучей милое сердцу девичье имя – Леся.
Потом город, фельдшерская школа, ускоренный выпуск лекпомов в ударном порядке на эпидемию: брюшняк, дизентерия, бараки, санпоезд. Дежурства без отдыха и срока. От бессонницы и смертельной усталости падал замертво рядом с койкой больного, на загаженный пол.
Ночами слышался ему шум родного леса, мерещилось тепло родной хаты и прямые, как стрелы, солнечные лучи. А днем снова неугомонный город и новые городские друзья.
Варваре Полувторовой не было шестнадцати, когда она сошлась с любителем настольного тенниса Эммануилом Красильщиковым и должна была стать матерью. Далее все пошло по заведенному порядку: Эммануила перевели в другой город, а Варвару отправили в провинцию к двоюродной бабушке – более современные меры принимать было поздно. Варвара прогостила в глухом углу около года. Затем, оставив мальчонку, окрещенного Иваном, на попечение добрейшей бабуси, вернулась в город.
Здесь, в живописной окрестности промышленного города, в знойный день тридцать шестого года, купаясь в Донце, Варвара познакомилась с Богданом Вагой.
Полуденный жар подступал к самой реке; растопленные солнцем тени жались к стволам; завороженные сосны замерли на горячем песке.
Манила прохладой заводь. Серебристые рыбешки шныряли быстрыми стайками. Девушка в тугом купальнике бросилась в реку, ловила пригоршнями серебристую россыпь – стайки исчезали мгновенно – только всплеск белых рук, сверканье звонких струек и девичий смех на широком раздолье реки.
…Она уплывала, оглядываясь через плечо – плыла вразмашку, по-мужски, все дальше к студеным ключам. Избрав приглянувшуюся заросль кувшинок, взметнула руками и крикнула:
– Тону!
Стон прокатился над излучиной и замер в плесах.
Богдан вытащил ее, безвольную, с влажными косами, прилипавшими к его груди.
Девушка не скоро открыла глаза: сначала чуть-чуть один, потом другой.
Отдыхали в тени крутых берегов; она долго рассказывала о себе: горькая судьба беззащитного молодого существа. Она была очень красива, все еще трепетала от испуга. Богдан любовался ею украдкой. Было жалко, как в детстве, когда рядом кто-то плачет…
Вскоре после того молодой терапевт Богдан Вага вошел в семью известного вирусолога профессора Полувторова. Несомненно, под его влиянием Вага оставил терапию и увлекся микробиологией. Однако работал не под началом тестя, а в «чужой» лаборатории – первое проявление упрямого норова. Кажется, тогда Богдан получил семейное звание донкихота биологических наук.
Довелось начинать с азов, чуть ли не мыть посуду, пока завоевал право на самостоятельное исследование. Но долго еще сотрудники величали его лекпомом, полулекарем.
Незадолго до войны закончил аспирантуру, готовил работу «Стрептоцидум рубис и некоторые отрицательные моменты его воздействия на организм». Добивался скорейшей публикации, дабы осведомить человечество о нежелательных последствиях. В пылу борьбы с последствиями забросил кандидатскую – второе и последнее столкновение донкихота с именитым тестем и отлучение от лона профессорской семьи.
В первые годы войны Вага не был призван, имел бронь. В сорок втором в дни тяжелых боев пошел добровольцем, был зачислен в строевой комсостав; потом, при первой проверке, переведен в санчасть: требовались специалисты для защиты армии от бактериологической угрозы. Война обусловила тему кандидатской работы: «Некоторые моменты бактериологического исследования в условиях военно-полевой обстановки».
Это уже после ранения, после войны.
Запомнились побеленные, обжитые улицы и необжитые квартиры, трудно было оставаться дома у себя – это представлялось кощунственным, жили на людях.
Докторская: «О реакциях макроорганизма на введение антибиотиков».
Вот и все жизнеописание.
Да, еще одно событие: в начале шестьдесят второго года Варвара на старости лет – перевалило уже за сорок – вернулась к своему мастеру тенниса и стала Красильщиковой. Увлекаются теоретической частью пинг-понга, пишут совместно диссертацию: «Настольный теннис на современном этапе».
Многое можно перечеркнуть, забыть полувторовых, красильщиковых…
Но юность!
В жизни не дано трех попыток…
Он стал думать о сыне. О ее сыне – у них был только один ребенок – ее. Варвара Павловна не хотела иметь детей, с ужасом вспоминала о первых родах.
Непонятно, почему мальчонка привязался к Богдану Протасовичу.
Расставания всегда были мучительны; мальчик ждал его возвращения, выглядывал в окно, угадывал шаги. Изнеженный, приученный к домашнему уюту малыш, мечтатель, музыкант. Теперь он в Арктике. Хвалят по радио, называют героем. Баловали, приучали к теплу, а теперь – Заполярье.
Почему-то вспомнилось: Иван всегда величал его батько, батько Богдан…
…Молодые, наверно, не станут гнездиться по старинке. Все пойдет иначе, лучше. Но как? Вопрос не менее насущный, чем путь частиц в ускорителе.
Они пересекли город по главной магистрали – лаборатории Института экспериментальной биологии помещались в Новом поселке, в лесу – добрых двадцать километров от центра. Вага попросил было Виктора проехать боковой дорогой, более тихой, спокойной, но Виктор коротко отрезал:
– Так красивей!
Ему было лестно промчать своего профессора на виду у всех, обрезать нос всем прочим машинам.
Шофер Виктор Прудников отличался строптивым характером, любил допекать вопросами «отчего» и «почему».
Дорога пошла под гору; откуда-то прорвались ручьи, хлынули на асфальт, машину повело; Прудников выровнял машину и, не сбавляя хода, продолжал разговор, но Вага перебил:
– Что в институте?
– Часы! – Прудников редко пользовался обычным словечком «порядок», а все больше применял устаревшее «часы», перенятое от родителя. Он вывел машину на чистый асфальт, оторвал руку от баранки и стиснул в кулак:
– Товарищ Шевров крепко держит!
Серафим Серафимович Шевров был заместителем директора филиала по административной части. Сменил старика, ушедшего на покой. Об этом старике ходили легенды, уверяли, что он определял штаммы по запаху и цвету. Был он ходячей историей института, помнил времена, когда создавалась первая лаборатория, когда каждая чашка Петри находилась на строгом учете, каждый грамм агара отпускался на вес золота, аппаратуру мастерили собственными руками. Теперь все изменилось, хозяйством филиала заведовал человек с высшим образованием, незаурядных организаторских способностей – Серафим Серафимович Шевров. Отличался он деловитостью, придерживался безукоризненного порядка – недаром в свое время выбирали его народным заседателем.
В судебных разбирательствах Серафим Серафимович проявлял последовательность и строгость, особливо в отношении избалованных, распущенных элементов – мальчишек и девчонок, болтавшихся по жизни без руля и без ветрил. Всегда добивался неукоснительного применения закона. Ходили слухи о каком-то нашумевшем процессе – деле юнцов или юнцах, причастных к уголовному делу. Серафим Серафимович с предельной настойчивостью требовал перевести свидетелей на скамью подсудимых.
Более других внимание его привлек некий Арнольд, он же Арник, он же Андрейка Максимчук. Этакий лихой малый, щеголявший зачесанной назад гривой. С первого взгляда пришелся он не по душе Серафиму Серафимовичу. Однако не имелось необходимых фактов и улик, хотя бы малейшей зацепки для привлечения.
Следствие установило, что Арнольд – он же Андрейка – попал в компанию судимых случайно.
Но Серафим Серафимович все же не поверил…
Богдан Протасович продолжал расспрашивать о событиях минувшей декады так, словно говорил не с шофером, а с научным сотрудником лаборатории. Прудников отвечал уклончиво, возможно потому, что знал больше, чем полагалось: в кругу сведущих людей поговаривали уже о неудаче последних опытов.
На склонах холма появились первые строения научного городка, открылись сооружения из стекла и алюминия; сверкающие плоскости врезались в чащу леса, казались чужеродным телом, фантастическим явлением.
Но этот фантастический мир уже обживался, возникал свой уклад, свой норов.
Еще не убрали леса, еще продолжалось строительство, искрилась сварка, а в лабораториях велись уже исследования.
Была своя песня, были первые живописные полотна в клубе, названия улиц, номера домов.
Уже вытащили мальчишку из проруби, отметив в районной газете героический поступок дежурного милиционера. Были свадьбы, родилась двойня…
Из соседнего древнерусского села пришли пасечники украинцы, которых, как известно, развеяло по всему белу свету. Потребовали лично профессора Вагу. Сообщили, что поставили перед правлением колхоза категорический вопрос о снабжении нового института сотовым медом. И, между прочим, осведомились, не повлияет ли на пчел близость научного учреждения. Богдану Протасовичу пришлось провести беседу, разъяснить, что институт не распространяет радиацию, а напротив, ведет борьбу с последствиями возможной радиации.
«То інша справа», – успокоились старики.
– В институт или на квартиру? – спросил Прудников.
Богдан Протасович заложил руки в карманы макинтоша, звякнул ключами – ключи показались холодными, хотя еще на аэровокзале переложил их из чемодана в карман.
– В институт.
– Согласен.
У главного корпуса Вага отпустил шофера:
– Отвези чемодан на квартиру.
До начала занятий оставалось не менее получаса, но сотрудники уже собирались, лаборатории оживали. Вахтерша, заслышав шум знакомой машины, вышла на крыльцо.
Прудников прежде чем отвезти машину в гараж обошел ее с тряпочкой в руках – он не мог появиться в поселке с пятнышком на черном лаке. Да, это был черный крытый «ЗИЛ», не самая новейшая марка, но кузов и капот, никель и арматура так блистали, резина была столь упруга и свежа, мотор работал с таким безупречным ритмом, что прудниковский «ЗИЛ», подобно дорической колонне, мог выстоять века, оставаясь самым модным.
Какой-то румяный парень в гимнастерке с ворсистыми полосками на плечах – следами недавно споротых погон – подкатился к вахтерше. Поглядывая украдкой на Вагу, расспрашивал:
– Тут один товарищ работает. В рентген-лаборатории. Янка Севрюгина. Пришла или не пришла?
Вахтерша знала, что Янка Севрюгина выехала на летнюю базу института подготовить воскресный отдых комсомольцев, но отвечала уклончиво, со свойственным пожилой женщине строгим отношением к неизвестным кавалерам – дескать, товарищ Севрюгина в командировке. И обратилась к Ваге:
– Заждались вас, Богдан Протасович.
Румяный парень тотчас подхватил это имя:
– Богдан Протасович, помните меня?
– Извините, товарищ дорогой…
– Ну ясно: нас много, а вы один. Я на стройке нового корпуса работал. Не вспоминаете? Сейчас подскажу. Меня к вступительным не допускали. По причине того, что по суду привлекался. А вы настояли…
– А, позвольте – товарищ… Товарищ Максимович?
– Максимчук. Андрей Максимчук.
– Да-да, товарищ Максимчук, припоминаю эту историю. Но куда же вы потом пропали?
– Завалился, профессор. То есть, в смысле – засыпался. Я хотел сказать – по первому предмету срезался…
– К нам никогда не поздно.
– Нет, профессор, науку жизни я достаточно изучил – в технику потянуло. А к вам я в гости; одного товарища разыскиваю.
– Тогда рекомендую обратиться к тете Глаше. Она у нас главное справочное бюро.
В обширном вестибюле прохлада и свежесть нового здания. Сводчатый потолок и тяжелые опоры напоминают подземные станции метро. На фоне серого камня бросаются в глаза щиты с яркими объявлениями. И прежде всего самый большой, с огромными буквами на красном и синем квадрате:
ВСТРЕЧА ВЕСНЫ
Воскресная поездка в Междуреченский
палаточный лагерь.
ПРОГУЛКА В БЕРЕЗОВУЮ РОЩУ.
ЕСТЬ ЛИ ПОДСНЕЖНИКИ?
ЧАС РАЗДУМИЙ И ВОПРОСОВ.
«МЫ И ФИЗИКА»
Доклад младшего научного сотрудника
тов. ЧАПЛЫГИНОЙ.
Младшие научные сотрудники уже делают сообщения о физике!
В минувшем году прибыло пополнение: институтский автобус, забитый под веревочку людьми и чемоданами. Сперва ворвалась песня, а потом уж документы и анкеты. И вот пообвыкли, освоились, осмотрелись, пытаются опереться на плечо товарищ физики.
Рядом еще объявление, значительно более скромное:
ОТКРЫТОЕ ПАРТИЙНОЕ СОБРАНИЕ
«Моральный облик современника»
Доклад старшего научного сотрудника, кандидата наук
Н. С. Кирилловой
Просьба всем товарищам подготовиться.
Слово «всем» подчеркнуто красным карандашом. Вага наспех просмотрел объявления:
– Надежда Сергеевна заботится о нашем облике… – поднялся по широким ступеням – …и просит подготовиться!
Оставил в гардеробной пальто и шляпу – товарищ Шевров ввел новый обычай: самообслуживание в раздевалке, у каждого свой постоянный номерок. И в узком, на одну дверку, шкафчике – лабораторный халат. Халат был ослепительной, неприкосновенной белизны, топорщился. Вага сказал вахтерше, наклонясь через перила:
– Да что о н и крахмалят халаты, что ли? Терпеть не могу необжитых вещей. Торчит, точно кровельное железо!
Понемногу он входил в привычную колею, и голос становился требовательным. Расправляя на ходу халат, миновал лабораторию актина, бывшее свое детище, доверенное ныне другому вирусологу – Надежде Сергеевне Кирилловой.
Еще в минувшем году Вага занялся изучением биологического действия радиации, создал новую лабораторию, которую сам величал Главной, а Серафим Серафимович Шевров справедливо именовал незваным гостем.
Впрочем, незваному гостю предсказывали уже великую будущность, поговаривали об организации на базе ее самостоятельного исследовательского института.
Перед отъездом Богдана Протасовича подопытным животным, предварительно подготовленным по методу, разработанному лабораторией, была задана летальная, или попросту смертельная, доза облучения. Животные выжили. Тогда облучение повторили; подопытные перенесли испытание легче, период угнетенного состояния сократился, имел менее выраженный характер. Провели третий опыт, значительно повысив дозу. Все подопытные выжили. Две матери принесли потомство.
Вага медленно двигался по коридору, словно заново проходил целую жизнь.
Откуда-то донеслось пение, едва слышное пение. Вага прислушался. Неужели в его отсутствие установили в коридоре репродуктор?
Но пение доносилось из лаборатории, из Главной лаборатории!
Вага распахнул дверь – младший научный сотрудник Василь Корж стоял у окна и вместо того, чтобы наблюдать за белыми крысами, смотрел на солнце и пел.
– Вы что, в оперный театр готовитесь?
– Простите, профессор, – очнулся Корж, – это я просто так. Для себя. С детства не переношу крыс. Неприятно оставаться с ними наедине.
– А крысы?
– Что?
– Они как относятся?
– Ничего. Привыкают.
– Тогда пойте. Только про себя. Не нарушая условий опыта.
Вага продвигался вдоль столов, осматривая животных, изучая данные анализов. Внезапно он прекратил осмотр:
– Мне не нравится их состояние.
– И мне. Я не спал всю ночь.
Вага вернулся к первому столу.
– Забейте эту. Этих двух. И эту. И еще… – он миновал клетки, в которых помещались матери с приплодом, – пожалуй, достаточно. Значит, номера третий, Двадцать восьмой, двадцать девятый. Запишите в журнал: проверить белки сыворотки. Проверьте на электрофорез…
В коридоре Богдан Протасович столкнулся с Шевровым. Серафима Серафимовича озадачило нежданное появление Ваги и, видимо, обидело: не зашел к нему, не позвонил, не сообщил, бродит по коридорам.
– С корабля на бал, Богдан Протасович!
– Верней, с пирушки на пирушку. Имею в виду объявление молодых.
Шевров недоуменно поглядывал на Богдана Протасовича.
– С одного симпозиума на другой, – ухмыльнулся Вага.
– Ах да, это вы в древнегреческом смысле!
– Вот именно, в древнегреческом.
– А мы вас в понедельник ждали. Не останавливались в Москве?
– Нет, не остановился.
– А надо бы. Мы надеялись – заглянете. Побеспокоитесь. Как раз время побывать.
– Не побывал, Серафим Серафимович.
– Напрасно. За нас никто слово не скажет. Каждый сам своему счастью кузнец.
– Работы по горло. Не до счастья, Серафим Серафимович.
– Работа условий требует, Богдан Протасович. Добиваться надо. А кто добиваться станет? Сейчас самый раз. Ну, да, разумеется, ваше дело. Вам видней. Созывать нас будете?
– Как всегда, Серафим Серафимович.
– Сейчас извещу товарищей.
Они разошлись, не очень довольные друг другом.
Ежедневно в один и тот же час в кабинете Ваги собирались заведующие и старшие научные сотрудники; располагались по краям большого стола, Богдан Протасович в центре, как за патриархальной трапезой. Широкое, на всю стену окно выходило на юго-запад, от зорьки до зорьки наполнялось ярким светом, и в солнечные дни приходилось опускать шторы. Бескрайний разлив реки виднелся до горизонта – кабинет Ваги, по уверению Василя Коржа, походил на капитанскую рубку. Образцовый порядок, все вычищено, вылощено, надраено – старание невидимых заботливых рук.
