Текст книги "Седьмой урок"
Автор книги: Николай Сказбуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
С дождями и снегом, с холодными ветрами – дед Юхим сказал: подуло с гнилого угла – налетел грипп. Катерина Михайловна не пришла в школу. Непривычно стало в классе, все равно, как в доме, когда уедет близкий человек. Раньше мы к ней совсем равнодушно относились. Читает себе – то есть нам – литературу, преподает. Кто-то ж должен преподавать. Сперва один педагог, теперь другой. Прежний почему-то ушел, новый пришел. У Катерины Михайловны даже прозвища не было. Катюша и все. Только уж потом у Мери Жемчужной как-то вырвалось:
– Краса души!
Это, когда Катерина Михайловна похвалила Жемчужную за красивые наряды, но посоветовала подумать о красе души человеческой.
– Совсем она никакой не педагог, – заявила Мери Жемчужная на нашей летучке в коридоре, – так себе – старшая пионервожатая.
И верно, Катюша похожа на пионервожатую. Маленькая, быстрая. Когда окружают ее ребята, особенно наши дылды баскетбольные, Катюшу совсем не видать. Она все еще студентка, смотрит на нас и чему-то учится. Только не такая студентка, какие к нам в школу приходили – практиканты. Тихо-тихонечко вошли в класс, как неживые. Сидели за партой незаметные, точно боялись, что их к доске вызовут. Катюша у нас боевая: однажды Эдьку так в коридор выставила! Потом сама переживала недозволенные приемы. Но, правду сказать, тоже можно человека из себя вывести. Не знаю, почему на ее уроках ребята не шумели.
Так шел день за днем, она спрашивала, мы отвечали. Она задавала – мы готовили. Или не готовили, как придется.
И вот влетает в класс Мери Жемчужная – она всегда влетает, точно кто-то выталкивает из-за двери:
– Ребята! Леди и джентльмены, «Краса души» на больничном!
– О чем ты шепчешь, Жемчужная? Какая Краса?
– Да наша Катюша.
И вот с этого дня и повелось – Краса души.
Ходили ее навещать. Не сговариваясь заранее, не отмечали в плане внешкольной работы. А так – потопчемся на школьном крылечке, потолкуем о том о сем, все новости переберем, потом кто-нибудь скажет:
– Хлопцы, надо все ж таки нашу Катюшу проведать.
И я собиралась зайти, навестить Катерину Михайловну. Да так и не собралась. По уважительной причине. Пристал грипп в троллейбусе. Какой-то дядька, раздувшийся от насморка, чихал-чихал мне в затылок, пока я сама не стала чихать. А дома температура поднялась.
Пришли мы с Катериной Михайловной после болезни в один день.
Мери, как всегда, влетела в класс:
– Мальчики-девочки! Последние новости: Краса души закрыла больничный!
У Мери папа медик, и она очень любит точные медицинские выражения.
Могла бы я рассказать Катерине Михайловне о том, что не скажу другим?
Наверно, у каждого есть что-то свое, невысказанное.
Сегодня в классе на уроке Катерины Михайловны Олежка поднял руку, встает и говорит:
– Извините нас, Катерина Михайловна, но мы о домашнем задании как-то не побеспокоились, никто не подготовил.
– О чем же вы беспокоились?
– О вашем здоровье, Катерина Михайловна!
Кто-то фыркнул, но потом общий вздох – всем классом – сочувственный:
– Он верно сказал, мы все переживали.
Тогда, навалившись локтем на парту, приподнялся Эдька Перепуткин и, подмигнув соседу, масляным голосом протянул:
– Олег Корабельный заверил, Катерина Михайловна, что если потребуется переливание крови…
– Садись, Перепуткин! – одернула его Катерина Михайловна. – Помолчал бы уж лучше насчет переливания крови!
Каждый день спорим с дедом.
– От у нас було, як ми казали: тато – ви; мамо – ви. Бо я ж мале щеня, а мама, як сонце! А тепер ледве воно вилупилось і вже до мамки – ти. Панібратство. Та ще добре, як братство. А як звичайнісіньке хамство? А ще ж, було, казали за старих часів: паніматко. Он бо як. Може, й не треба казати пані. Та не кажіть «мамка-дура». Або ще чув, як один жжентельмен до рідної матусеньки промовляв:
– Та пішла ти…
– Дед, а если б этот джентльмен сказал «пошли вы», было б красивее?
– Та я ж не про «ви». Не про те «ви», що «вы, они, оне». Я про людську гідність. Про красу життя. Треба ж до краси. От я кажу: мама до хати – як сонечко піднялося. На душі радість. Мама вийшли з хати, як сонечко зайшло. І навкруги: річенька, берізонька, жито красується. А дівчині казали: серденько, ластівко, кохана моя, зіронько, зоренько, ясочка…
– Діду, та хіба ж туги не було, злиднів, жорстокості? Хіба ж про те в піснях не співано, в книжках не писано, люди не розказують?
– Знов не про те. От я бачив: дівчині лапу на плече, наваливсь, як лантух з камінням: «Пошли, говорит, прошвырнемся на танцульки!»
Зиронька… Зоренько… Взойду ли я зиронькою или так – лапу на плечо положит запросто. Потащусь поводырем слепца.
Почему сейчас и в школе, и дома, и дед Юхим, и Катерина Михайловна заговорили о красоте души?
Сегодня ночью снова привиделись мне серые ступени лестницы, уводившие из школы тайком. Мне трудно вспоминать об этом. Никому – когда вернулась в нашу хату, – ни Василю, ни даже Тасе не рассказала…
Хотела уйти от повседневного – новые девчонки, новые знакомства… Хотелось необычного. Но они по-обычному втягивали меня в свои обычные дела, не искали новое, а подбирали новенькую – новенькую «свою».
Когда я это поняла?
В такой же весенний предмайский вечер встретились в глухой аллее за эстрадой. Они впервые заговорили со мной откровенно, стараясь запутать первым блатным делом: требовалось заманить богатого мальчика.
Вдруг раскрылось все как есть, без угара танцулек, без дурманной музыки. Я крикнула:
– Нет!
– Не психуй, дура!
– Нет! – кричала я. – Не-ет!
– Заткнись! – оттолкнула меня старшая. – Можешь катиться. Однако обмозгуй: вместе были. Куда денешься?
Сгоряча ни они, ни я не заметили девушек за поворотом аллеи – потом оказалось, фабричные девчата, пришли на танцы, они нас заметили, все слышали. Девчата выручили меня, не позволили скатиться на чужую дорожку. Тогда бы уж трудно отойти, самое трудное, когда связанный, когда теряешь себя.
Часть вторая
ПОИСК
Больные детиМери Жемчужная не ошиблась, у этого парня правое плечо было вздернуто – похоже, что под курткой топорщилась плотная повязка.
– Уйдем отсюда, Артур, – торопила Марина, оглядываясь на окна школы, – скорее, Артур, там, в кабинете завуча, какой-то в сером плаще.
Она уводила приземистого паренька все дальше от школы.
– Я был у вас, Маринка. Никого, кроме стариков, не застал.
– Все на работе. И Василь уже на заводе работает.
Марина подхватила Артура под руку:
– Приехал, Артурчик!
– Тебе повезло, Марина! Поломали меня, а то бы и не увидела.
– Покалечили! Совсем старенький, смотреть жалко. Крепко досталось, Артур?
– Три нокдауна и перелом ключицы. Но если б знала, с кем дрался! Чемпион Европы в полусреднем. Два раунда я держался, что надо.
– А в полусреднем очень больно?
– Ничего, малютка, заживет, – Артур снисходительно поглядывал на девочку, – но я правильно держался, поверь. Весь зал стоя аплодировал. Сам тренер помог мне перелезть через канат.
– Прилетел, Артурчик… А если б не поломали ключицу?
– Понимаешь, малютка, Артур принадлежит команде.
– Да, ясно, команда – это очень важно. Но и мне ты очень нужен, Артур. Что-то страшное происходит.
– Я здесь, Марина. Собрался в два счета. Только на минуту забежал домой сказать, что улетаю, – Артур высвободил руку, – пожалуйста, переключись на другую, правая еще не вполне склеилась, – он поддержал Марину уцелевшей рукой, – а ты заметно подросла, девочка!
– Я все еще ничтожная козявка, Артур. Всего страшусь. Ждала тебя, Артур. Ни с кем не могу говорить, кроме тебя.
– Но и мне ничего не говоришь!
Они вышли на окраину; дорога, обогнув крутым виражом новостройки, сбегала в долину; по обе стороны раскинулись напоенные влагой, пронизанные солнцем рощи, усыпанные прозрачной, светящейся листвой; и холмы над рощами, и – меж холмов – убегающая вдаль тропка, на которой невольно задерживался взгляд, извечная непреодолимая тяга манящего пути.
Парень с этюдником на ремне, запрокинув голову, так что едва не падала кепка, шагал по тропке, размахивая рукой, дирижируя неслышной песней.
Пахнуло свежестью близких озер, и Марине вдруг стало тревожно – не может, как бывало, бездумно жить этой свежестью, безмятежной ясностью дня. Все вокруг: и ласковый лик озер, и светлое облачко над холмами – все стало чуждым, не для нее… Она завидовала спокойствию встречных и, подавленная тревогой, не думала, что у каждого из этих людей свои невзгоды и заботы.
Как-то дед Юхим сказал ей:
– Родную хату кинула, от корней оторвалась.
А неласковая баба Марья на этот раз заступилась:
– На то ж и корни, чтоб цвет красовался!
– Бывает цвет, а бывает пустоцвет…
Марина тяжело опиралась на руку Артура:
– Ты у нас крепенький мужик. Живешь, не тужишь.
– А что скулить? На ринге слезам не верят.
Трасса, миновав дамбу, возвращалась в городские кварталы. Нарастающий гул был привычным, они не замечали его.
– Я подумал сейчас… И когда в больнице лежал, тревожное думалось. Представилась наша жизнь: квадрат громадный – ринг. Четыре угла, который красный, который синий, не разглядеть. И вот сейчас бой – бокс! И на меня смотрят. Зрители. Со стороны. И я когда-то смотрел так – со стороны. Кто-то дрался, кто-то другой, а я смотрел. Понимаешь – со стороны. Кто-то другой свершает все за нас и для нас…
– Не понимаю, о чем говоришь?
– Я потому и на ринг пошел, чтобы самому, а не со стороны. Опротивели опущенные руки, слабосильные. Идешь, болтаются, повисли.
– Не знаю, зачем говоришь…
– И о тебе думал. О том, как терзали отца твои выходки, бесконечные чепе в школе и не в школе…
– Замолчи, Артур!
– Не обижайся, Марина, должен сказать. Ты родная мне, хоть я чужой в вашей семье. Приймак! Воплощение доброты дяди Григория. Но ты все равно мне родная. И он мне отец родной. Сейчас я всегда о нем так думаю.
– И я так думаю…
– По ночам слышу, как тяжело дышит он, старается дышать ровно, чтобы не тревожить нас, чтобы спокойно жилось. А я прислушиваюсь к тишине в его комнате.
– А я все о себе, о себе. Даже не спросила… Ему легче, Артур?
– Врачи говорят, надо надеяться.
– Скажи ему, Артур, у меня все хорошо. Клянусь! Все хорошо.
– Отец часто вспоминает о тебе.
– А ты, Артур?
– Мы не умеем так близко принимать к сердцу, честно признаюсь. Но я думал о тебе: выну почту из ящика, смотрю, нет ли писем от нашей малютки.
Марина молча прижалась к нему. Они вышли на Новый проспект, потянулись едва обжитые кварталы. Вокруг все светло и празднично, все чисто и ново, и лица людей невольно отражают эту праздничность, и Марине спокойней, радостней среди этих людей.
Это был час, когда объявили розыск Марины Боса.
Сергей перестал замечать время. Он знал за собой это болезненное состояние, когда что-либо выбивало его из колеи. Он бродил по окраине, возвращался в центр, толкался в магазинах, снова бродил по улицам, гонимый непонятной, навязчивой уверенностью в том, что непременно встретит Крейду.
Уже смеркалось, когда он вдруг увидел Егория, щеголеватого, самодовольного, всем своим видом утверждающего: вот так теперь живем, не хуже других.
Шел он с девушкой, плечом прокладывал ей дорогу в уличной толпе.
Что-то в облике девушки показалось Сергею знакомым – сдержанность движений, строгость, все, что в представлении Сергея определялось словом «интеллигентность».
Жорка в черной тройке, нейлоновой рубахе – Жорка с нечистыми лапами и чисто выбритыми щеками – шел рядом с Катериной Михайловной, Катюшей!
Говорили о чем-то важном, это легко угадывалось по неспокойным движениям Жорки, по тому, как она – Катюша – склонила голову.
Вскоре они расстались; Катюша села в ожидавшую ее машину, Егорий уходил неторопливо, то и дело оглядываясь. Потом ускорил шаг, расталкивая прохожих, словно кого-то приметил впереди.
Тупой, упрямый затылок. Самоуверенная поступь.
Сергей ничего уже не видел, кроме этого тупого затылка.
В конце улицы, там, где она круто спускалась к лодочной станции, Сергей догнал Жорку, молча пошел рядом.
– А, дружок правильный! – приветствовал его Крейда, не подавая руки, не сбавляя шага. – Откуда и куда? Если не военная тайна?
– Скрываешься? – процедил сквозь зубы Сергей.
– Напротив, обыкновенно прогуливаюсь.
– Придуриваешься!
– Не понял.
– А если человек сорвался, барахло свое тайком забрал?
– Обыкновенно – не сошлись характерами. – И подмигнул дружку:
– Знаешь, кого встретил сейчас? И не просто встретил, но имел честь… Знаешь, кого? Угадал! Вижу, что угадал!
Где-то в глухой улочке разгулявшиеся парни напевали невесело и нестройно, и эта нестройность раздражала Сергея; он ощутил вдруг свои руки разболтанные, неспокойные; заложил руки в карманы, словно опору искал – рукоятка ножа. Тяжелая. Нагретая его теплом. Зачем нож?
– Кино в двух сериях! – Крейда метнул озорными глазами. – Серия первая: в универмаге сопляки хватают ее модную сумочку. Я, конечно, хватаю сопляков…
– И ножа не побоялся?
– Таков закон.
– А вторая серия?
– Про вторую сам догадывайся.
Сергей, стиснув рукоятку ножа, слушал Егория.
– Я, Серега, твою Катюшу до самой машины проводил. И в машине прокатил…
– Тогда слушай третью серию, – придвинулся к нему Сергей, – ты эту девушку оставь. Оставь и забудь.
– А по какому правилу? Девушки для всех красуются.
– А по такому правилу: отойди и скройся.
– Зарываешься, парень.
– Это кто зарывается? Кто? – кинулся на Крейду Сергей. – Отмой сперва руки после мокрой. Одну девку извел, хватит!
– Ошалел! – отступил Жорка. – Ошалел, мальчик!
– Убью, гад! – выхватил закрытый нож Сергей.
– Отстань, юродобешеный, – отбивался Егорий, – отстань, говорю; я на крючок не пойду.
Сергей вцепился в борт Жоркиного пиджака.
– Верно говорю – скройся!
– Не жди, не стану с тобой связываться, – вырвался Жорка, – не стану из-за тебя жизнь ломать.
– Ты сперва с прежней жизнью рассчитайся. Ты сперва расскажи, где в ту ночку был, до которой девочки заявлялся!
Сергей притиснул Жорку к стене.
Надрывная песенка в ближнем переулке оборвалась; три рослых парня показались в просвете между домами.
– Ребята! – окликнул их Егорий, отбиваясь от Сергея. – Ребята, давай сюда, давай скрутим хулиганчика!
Марина сказала неправду, уверяя, что ничего не знает о случившемся.
Она не могла сказать правду, потому что эта правда страшила ее, напоминала о происшедшем с ней ранее, когда ее вызывали, допрашивали, обвиняли в знакомстве с дурными людьми.
Артур хорошо знал это ее состояние скованности, замкнутости, щадил и не донимал расспросами.
– Ты предлагала пойти на лодочную станцию?
– Сперва в кино. Мне нужно рассеяться.
– А я, честно сказать, не прочь пообедать. Но раз нет, значит нет. В конце концов, промежутки пустячные: час перелета и два часа от аэродрома…
– Пообедаем в городе. У тебя есть копеечки?
– Вполне. На два первых, одно второе и два пива.
– У меня есть на кино – живем.
– А в город – пешком?
– Не зевай, прыгай в автобус. Там всегда битком, контроль не пролезет.
Пообедали в диетической столовой, славившейся хорошо налаженным самообслуживанием. Обслуживала Марина. Загрузила алюминиевый, пропахший кашами поднос тарелками с борщом и макаронами, и немного хлеба ломтиками.
Артур деловито, по-рабочему расправился с борщом. Марина едва шевельнула ложкой.
– Был у тебя дома, – отставил тарелку Артур, – старики жаловались, рассказывали о твоем номере на велотреке. Идиотская история!
– Мне не хочется говорить об этом.
– Ты права, малютка, не самые лучшие воспоминания.
Артур потрогал вилкой макароны, определяя сопротивляемость материала.
– Артистка! Петушиные бои. Потешаешь публику. И вот теперь сидим здесь рядышком, бедные, пострадавшие детки. Покалеченные. Инвалиды труда. И нет поблизости доброй мамочки, чтобы обласкала, пожалела и поплакала, – он принялся ожесточенно нанизывать на вилку макароны, – но я дрался. Марина! Понимаешь – дрался. Был бой, Для меня сейчас это все. Сама жизнь. Я сказал, мне осточертела моя беспомощность. Надо было преодолеть себя. Спорт, ринг, бокс – что угодно, лишь бы преодолеть.
Он отложил вилку, уставился на Марину сочувственно:
– А ты?
– Замолчи, Артур! Что вы хотите от меня? Уехала от вас, избавила. Что еще надо?
– И здесь снова истории?
– Я сказала, ничего нет. Клянусь! Я прошу тебя – помоги. Помоги, а не мучай!
Она готова была расплакаться. Это всегда пугало Артура, он не переносил ее слез:
– Хорошо, хорошо, ладно, забудем, малютка.
Марине вдруг показалось, что Артур не слушает ее.
– У тебя завидный аппетит, – уставилась она на опустошенную тарелку, – берегись, утратишь весовую категорию.
Она отвернулась. За окном три березы на сером асфальте. Встречают весну. Весна во всем, в потеплевших лицах людей, убыстренном беге машин, гулком говоре города. Марина смотрит на зеленую дымку берез, – ближняя, пережившая многие зимы, держится строго, раскинула ветви уверенно, знает, что впереди еще заморозки, но должно зеленеть и цвести. Дальняя робко и наивно брызнула листвой.
Артур перехватил взгляд Марины:
– Как здорово – жизнь! Подумай, сколько пели и воспевали зеленый шум берез, с детских лет видели-перевидели, а все равно не наглядишься.
– А я думала, ты смотришь на макароны!
– А я не путаю одно с другим.
– Уйдем отсюда, – она так и не притронулась к своей тарелке, ее все время что-то тревожило, – пойдем куда-нибудь. Давай завалимся в киношку.
– Только и слышу: уйдем, скорее, пошли; вчера, сегодня, завтра… А потом? Разве уйдешь от себя? – он больно стиснул ее руку, – зачем ты позвала меня?
– Мне тяжело, неужели ты не понимаешь?
– Хорошо, я помогу тебе. Смотри – вот березки впереди, наша дорога! Последние шаги вместе, всего тебе осталось времени. Решай!
Три березы на асфальте. Первая в ясном весеннем свете. Средняя в створе, вся в Тени, и не различишь ее ветвей. И, наконец, третья…
– Я расскажу, Артур. Все расскажу… Не знаю, что мне делать…
– Кому ты более всего веришь?
– Тебе.
– Спасибо. А кроме?
– Дяде Григорию.
– А в школе?
– В школе? Наверно, всем.
– А более всех?
– Не знаю. Наверно, Катерине Михайловне.
– Ну, вот, ты сама ответила себе, малютка.
Подходили уже к новостройкам, когда вдруг в ближнем переулке раздался крик.
– Погоди, – прислушался Артур, – зовут на помощь.
– Да это мальчишки перекликаются, – не отпускала руку Артура Маринка, – видишь, хлопцы на углу.
Сумерки уже сгустились, переулок тонул в темени, но над стеной, отделявшей глухой угол парка, вспыхнул фонарь, осветив парней, отбивавших чечетку на плиточном тротуаре.
– Пойдем, – торопила Маринка.
Но в этот миг где-то на верхнем этаже хлопнуло окно и женский истошный голос завопил:
– Люди-и-и! Сюда-а-а-а!
Артур кинулся на зов.
– Хлопцы, сюда, – кричал Егорий, расчетливо поглядывая на приближающихся людей, – скрутим хулиганчика!
Сергей притиснул Егория к стене, сдавил горло; над головой Крейды тускло сверкнула стальная полоска. Внезапно кто-то схватил и отвел руку Сергея:
– Балуете, мальчики! – послышался незнакомый голос.
Сергей изо всех сил ударил навалившегося парня; тот глухо вскрикнул и затих. Сергей вывернулся, отскочил в сторону, перед ним скрючился совсем еще зеленый паренек. Обхватив обвисшую руку, словно силясь сдержать нарастающую боль, бормотал сквозь стиснутые зубы, обращаясь к самому себе:
– Все! Теперь все, Артурчик!
Марина набросилась на Сергея:
– Бандит! Бандит несчастный, погубил человека!
– Человека погубил! – подхватил Егорий, поправляя смятый воротничок. – На людей кидается, юродобешеный!
Егорий поднял с земли нож, повертел, пощупал, проворчал осуждающе:
– И на шо их такие продают – ни охотнику, ни работнику!
Сунул нож в карман.
У ворот соседних домов задвигались всполошившиеся тени. На перекрестке мелькнул, приближаясь, зеленый огонек; Марина остановила такси, помогла Артуру устроиться в машине:
– В ортопедический!
Истошный женский голос где-то наверху, под самой крышей, продолжал вопить:
– Люди-и-и!
Жорка, зачуяв полундру, стушевался, рванулся в сторону, растворился в темноте, – из-за угла появился патруль. Дружинники завершали обычный обход окраинного района; дежурство прошло спокойно, и, наверно, поэтому разговор завязался благодушный, далекий от всяческих чрезвычайных происшествий. Крик о помощи ворвался в их беседу внезапно. Еще слова «красота», «любовь» были на языке, – ребята бросились в глухой переулок. Там уже шумели; одни возмущались: «Распустили!..» и требовали скрутить. Другие, напротив, защищали: «Цепляются к людям!»
И дружинники, опасаясь, как бы не помешали задержать нарушителя, толкали Сергея:
– Изволь следовать!
Вскоре привели его к новому жилому дому, озаренному мирными вечерними огнями. Над гостеприимно распахнутой дверью виднелась табличка:
«ШТАБ»
Приближался час веселья, танцев и нарушений, все ребята с красными повязками были в разгоне, в дежурке находились только двое подростков.
– Вот, с приводом, – доложили задержавшие Сергея ребята, – выискался. Такой был подходящий, культурный вечерок.
– А тут у нас за углом чрезвычайное. И лейтенант поспешил на подмогу.
– Вы не имели права меня задерживать, – горячился Сергей, – не имелось никаких оснований.
– Он еще говорит: основания! На человека с ножом кинулся. Вся улица жаловалась.
– Никто не кидался. Был личный разговор. Никого не касается.
– Здорово! Если каждый станет заниматься подобными личными разговорами, если каждый с ножом…
– Заладил свое, – распалялся Сергей, – нож, нож!
– Да что разговоры разговаривать, – перебил дежурный, – предъяви документы.
– Не имеете права! Набрали мальчишек, каждую уличную сплетню слушают.
– А вы не смейте тут выражаться!
– Я не выражаюсь, я требую. Превышаете власть!
– А ты, парень, в бутылку не лезь, – урезонивал Сергея дежурный, – допустил нарушение, отвечай.
– Дело шьете? Дело мне шьете? Не пугайте, пуганый.
– Ты лучше расскажи, где тот гражданин делся, на которого кинулся?
Сергей не успел ответить, в помещение штаба вошел лейтенант, разгоряченный, поправляя на ходу форменку – должно быть происшествие за углом потребовало от него должного внимания и усилий.
– Документы все же придется предъявить!
Сергей безотчетно подчинился человеку в форме.
– Как же так получается, гражданин, – разглядывал студенческий билет лейтенант, – образованный, можно сказать, человек. Интеллигентный. Сами, небось, с повязкой ходили? Мы на вашу помощь надеемся!
– Я сказал – был личный разговор.
– Гражданин Сергеев, если в руках нож, это уж извините, не личный разговор.
Лейтенант был молоденький, моложе Сергея, служить начал недавно, он уже наперечет знал нарушителей своего района, а главное, наловчился распознавать состояние человека, совершившего или готового совершить нарушение. Несмотря на ершистость и задиристость, Сергей не походил на злонамеренного нарушителя, и лейтенант попытался облегчить его положение:
– Может, вы оборонялись, гражданин? Расскажите нам, объясните.
– Ничего не оборонялся. На меня никто не нападал.
Лейтенант внимательно разглядывал задержанного: разговором от него ничего не добьешься, требовались улики, факты, свидетели.
– Наблюдал кто из вас происшедшее? – осведомился он у бригадмильцев.
– Нет. Спокойно возвращались с обхода, а нам сообщили. В общем, крик подняли.
– А где сообщившие?
– Рассредоточились, товарищ лейтенант.
– Надо точнее работать, ребята.
– Если б не мешали, товарищ лейтенант. Если б помогали.
Лейтенант продолжал присматриваться к задержанному: «Ошибочно или по заслугам?» Что-то в нем вызывало доброе чувство, хоть и грубил в ответ порядком. Но бывает так, разойдется человек без удержу. Шумит, оттого что убежден в своей правоте. А виновный смоется и оставит такого шумливого расхлебывать. Лейтенант попытался еще потолковать с Сергеем, но в ответ на его доброе парень только хамил, и лейтенант милиции испытывал уже к этому молодому гражданину не доброе чувство, а раздражение, разбирало зло на всех этих мешающих жить нормально и хотелось уже не разобраться, не выяснить, а припаять построже. Ты ему руку протягиваешь, а он эту же руку зубами!
Впереди предстояло хлопотливое дежурство, большое гулянье, танцы, хороводы с гитарами, освещенные и неосвещенные аллеи, освещенные и неосвещенные кусты.
Нож не был найден, пострадавшего не обнаружили, свидетели рассредоточились. Однако нарушение тишины и порядка было налицо – мелькнула вспышка, щелкнул фотоаппарат, три рубля штрафа и фото на стенд.
Скромно?
Но вполне достаточно для стипендиата.
Вечерок выпал суматошный, какая-то брашка перепилась, мутила воду; потом, уже заполночь, задержали залетного орла. Без применения оружия. Обошлось благополучно, бригадмильцев поцарапал, не нарушая внутренностей; лейтенанту поковырял форменку. Дома лейтенант о происшествии ничего не рассказывал, не хотел понапрасну тревожить молодую жену, форменку успел незаметно сбросить. И думал не о залетном орле – о Сергее.
– Нарвался сегодня один, – проговорил лейтенант, принимая из рук жены тарелку с заново разогретым ужином, – не пойму таких, образованные, кажется, люди. На вид вполне приличный гражданин. Чего дергается?
– Осточертели мне твои образованные и необразованные! Едва дождались с дежурства. Другие живут себе, ничего не знают, без всякой форменки. Как только пожелается. А нам с тобой и по праздникам целоваться некогда. Больше всех надо.
– Кто-то ж должен…
И, слушая по радио музыку и стихи, пока стелила постель жена, стараясь перебить музыкой навязший в ушах хамеж и брань разгулявшихся молодчиков, лейтенант продолжал думать, что вот, наверно, музыка и все прочее красивое существует для того, чтобы решать загадки встревоженных душ, сообразовывать огромный океан человеческих судеб, который не обхватить никакими служебными колесиками, и что без этой человечности не проживешь и жизнь станет пустой, никчемной, сплошной суматохой с приевшимися, избитыми глаголами: отхватить, оторвать, провернуть, прошвырнуться…
«Что-то случилось», – решила Катерина Михайловна, когда в назначенный час Сергей не пришел. Он казался ей прямолинейным парнем, неспособным на хитрости и увертки.
Накопилась уже горка проверенных ученических тетрадей, а Сергея все не было.
В школе объявили очередной аврал, вспышка гриппа подкосила словесника, биолога, физкультурника. Физкультурник держался долее других. Глотая кальцекс с пирамидоном, тренировал ребят на школьном дворе, усиливал хриплый голос фонофором:
– Раз-два, делай. В здоровом теле здоровый дух!
Занятия в школе возобновились, но педагоги продолжали хворать, Катерине Михайловне довелось помогать коллегам, брать на буксир, проверять домашние работы других классов.
Встречались сочинения гладкие, причесанные, в чем-то очень похожие, как детские костюмчики с поточной линии: либо откровенно списанные, либо – что еще тревожней – тождественные в силу единообразного мышления. Было немало хороших и отличных работ, были и такие, о которых Катерина Михайловна подумала: талантливо. И оценить эти работы хотелось именно так, а не выводить стандартную пятерочку.
Огорчили тетрадки двоечников, но более всего последняя, аккуратная, в чистой обертке – должно быть потому, что отвечала тревожным мыслям Катерины Михайловны. На первой странице неровным ребяческим почерком было выведено:
«С мальчиками не дружу, потому что они смотрят на меня ненормальными глазами».
На обложке:
«Ученица 8-го «Б» класса».
А в другой тетради забытая записка:
«Все наши девочки громко смеются над тобой, потому что ты мендальная (так и написано: мендальная) мимоза. Теперь это не модно!»
Катерина Михайловна продолжала проверять тетради. «…Оцениваем работы учеников, отмечаем грамматические и стилистические огрехи, ставим оценки в тетрадях, табелях, аттестате, не ведая порой души ученика, которая не всегда проста и ясна. Не ведая, кто грядет – созидатель, творец или потребитель, убежденный, что все вокруг для него и ради него.
Ученик – мы так часто повторяем, склоняем это слово, что, кажись, забываем его истинный смысл.
Ученик – последователь, верящий нам, идущий за нами, приобщаемый нами к святая святых нашего времени».
Саранцев, как всегда, явился точно в условленный час:
– А твой подопечный, Катюша? – осведомился он, едва переступив порог.
– Подождем немного, – Катюша приняла со стула горку тетрадей, убрала учебники со стола, – посидим, потолкуем, попьем чайку.
– Не помешал тебе?
– Нет, я проверила уже тетрадки.
– Переживаешь ошибки и грехи?
– Больше смущает гладкость и похожесть сочинений. И очень радует, когда свое, не списанное, не скатанное, не составленное. В общем, класс большой, ребята разные, – безотчетно глянула на часы.
– Кстати, – перехватил ее взгляд Саранцев, – а где проживает твой подопечный?
– Не знаю.
– Где работает?
– Не знаю. Кажется, студент. Мы встретились случайно. Сергей произвел на меня впечатление честного, искреннего парня.
– Случайно, кажется, впечатление! И ничего кроме впечатлений? – Саранцев помедлил немного, как бы взвешивая что-то про себя. – Тогда разреши подсказать: Сергей действительно студент – Сергей Сергеев. Гуманитарного направления, по его собственным словам. Угловик. Проживает на улице Новопроложенной в доме номер…
– Предельно точно! Что еще надо знать о человеке!
– Погоди, это не все. Имел судимость. Отбывал. Судимость снята…
– Несправедливо осужденный! Теперь мне много понятно в его характере.
– Прошлое объясняет, однако не снимает ответственности за дальнейшее.
– Подозреваешь?
– Мой долг раскрыть все, что связано или что вокруг происшедшего. Я должен сказать тебе еще о другом… – Саранцев снова помедлил, потом отрезал враз: – Отпечатки пальцев на записке погибшей и на учебниках Марины Боса тождественны!
Саранцев не видел глаз Катюши, но весь облик ее поникший, дрогнувшие плечи…
Он пожалел, что так внезапно, жестоко ранил ее, и продолжал, не то оправдываясь, не то отстаивая свое:
– Ты видишь, я не ошибся относительно Марины Боса!
– Да, конечно – отпечатки… Отпечатки – это очень важно. Очень… Но что ты скажешь относительно… – Катерина Михайловна торопливо перебирала ученические домашние работы, – …относительно вот этих отпечатков, – она протянула Анатолию тетрадь Марины Боса.
«…Нам всем дорого красивое. Раньше я очень любила красивые витрины, часами любовалась красивыми вещами. Даже блестящие упаковки, яркие, целлофановые, с ленточками нравились мне. Потом вернулась в старую хату. Дед, баба, дымящая печь и нужно самой чистить картошку… Но вчера я подумала: вот были хаты с маленькими окнами и большим голубым небом над ними. Были песни – это значит красивая душа. Самое красивое, что есть на свете!»
– Почему ты защищаешь эту истеричку? – бросил на стол тетрадку Анатолий.
– Я не защищаю, я стараюсь понять. Понять ее и тех, кто рядом. За первой партой и за последней. Нельзя воздействовать не понимая.
