Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

Интерлюдия
15 сентября 1774 года, Яицкий городок

В лазоревом, ярком небе плыли, перекликаясь, журавли. У входа в атаманскую избу было шумно, скрипели колеса телег. Невысокий, легкий мужчина, спешившись, кинув поводья солдату, недовольно сказал: «Развели тут гвалт, аки на базаре. Кто по службе тут не должен находиться – так к своим постам и возвращайтесь. Когда Емельку доставили?»

– На рассвете еще, ваше превосходительство! – вытянулся перед ним офицер. "Его же полковники, они сейчас там, – поручик указал в сторону зарешеченных окон острога, – сидят, на милость надеются".

– На милость, – генерал стянул тонкие кожаные перчатки. Встряхнув светлыми, запыленными волосами, он ядовито повторил: "На милость. В оковах они?"

– А как же, – заторопился офицер, – Емелька тоже – в кандалах. Только ваше превосходительство, – офицер замялся, – может, поедите сначала, все же в седле долго были. Там уже бочонок с икрой привезли, стерлядей…

– Да хоша бы они своими стерлядями дорогу до Москвы вымостили, – резко заметил мужчина, – сие не Яику, ни казакам – не поможет более. Ладно, – он вздохнул и провел ладонью по лицу, – допрашивать мерзавца сего – дело долгое. Пойдем, Павлуша, – он ласково улыбнулся, глядя в юное лицо поручика, – поедим. Охраняют хорошо его? – он кивнул на избу.

– Мышь не проскочит, – гордо ответил поручик. Они направились к соседней избе, на пороге которой стоял караул солдат.

Вымыв в сенях руки, генерал взглянул на стол и усмехнулся: "И, правда, богато. Ты там, в окно все же посматривай, Павлуша, мало ли что".

– Есть! – вытянулся офицер. Мужчина нежно велел: "Да ты сядь, сядь. Вот так, бочком, – и поешь, – он стал разливать дымящуюся уху по глиняным тарелкам, – и не пропустишь, ежели кого увидишь".

– Хлеб совсем свежий, – подумал генерал, берясь за ложку. "Господи, теперь еще Емельку этого в Симбирск везти, а оттуда – в Москву. И башкиры гуляют, все никак не успокоятся, ни Салавата пока не поймали, ни этого Кинзю Арсланова. Емельку его атаманы и предали, ну да о сем нам еще римская история говорит, греческая – тако же".

Он покосился на поручика и ворчливо спросил: "Что нынче читаешь, Павлуша?"

Юноша застыл, не донеся до раскрытого рта ломоть хлеба с икрой: "Так ваше превосходительство, разве ж до чтения сейчас…"

– Ну и дурак, – ласково заметил генерал. "Да это оттого, что молод ты. Я вот Юлия Цезаря перечитываю, записки его, о войне галльской. Вот смотри, Павлуша, большого ума был человек – а все равно – не разглядел заговора. Что нам сие говорит?"

– Вот же привязался, – нежно подумал поручик. Прожевав икру, он ответил: "Что наш долг, как армии – охранять покой и благоденствие ее императорского величества Екатерины Алексеевны и цесаревича Павла Петровича!"

– В общем, – улыбнулся генерал, – верно. Ты ешь, голубчик, – а то тебе потом еще допрос записывать, как бы ни до ночи он растянулся, – генерал вздохнул и положил себе розовых, теплых, вареных стерлядей.

– Не велено! – сердито сказал солдат, преграждая путь мощному, высокому, рыжеволосому мужику. «Никого не велено допускать! Сие есть бунтовщик и разбойник, государственный преступник, к нему доступ только для офицеров разрешен».

– А не для всякой швали, – добавил второй солдат, разглядывая изорванный кафтан и потрепанные сапоги мужика.

Мужик порылся в кармане и раскрыл руку – на исцарапанной, темной от въевшейся пыли, ладони, блистал, переливался золотой самородок – размером с волошский орех.

– Пожалуйста, – сказал он, – мне хоша бы на одно мгновение, жена у меня….

Солдат взглянул в измученное, обросшее рыжей бородой лицо, и сердито велел: "Сие убери, на службе мы. Ладно, – он махнул рукой, – проходи, мы в сенях постоим. Только быстро".

Мужик шагнул в горницу и второй солдат вздохнул: "Господи, первый такой…, А сколько их еще будет. Колесовать бы этого Емельку, безжалостно. Пошли, Григорий, присмотреть все же стоит за ними".

Федор встал на пороге и увидел черные, чуть с сединой волосы мужчины, что сидел, сгорбившись, повернувшись к нему спиной, на лавке.

– Может, не надо? – горько подумал он. "Я уже в Оренбурге сие слышал, от того капитана, что приютил меня. У него тоже – на его глазах дитя убили, и жену увели, а он раненый лежал. Как это он мне сказал: "Не хочу ничего знать, померла моя Наталья Васильевна, и все. Дай ей Господь вечный покой". И бутылку водки выставил. Хороший мужик. Нет, я так не могу – там же Миша оставался, Иван Петрович…, Надо знать".

Федор откашлялся и сжал кулаки: "Магнитную крепость помнишь?"

– А кто спрашивает? – усмехнулся Пугачев. Он тяжело, бряцая кандалами, повернулся на лавке.

Федор взглянул в смуглое, с подбитым, заплывшим глазом, лицо: "Инженер тамошний, с рудника, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".

– Живой, значит, – Пугачев осмотрел его с головы до ног. "Выполз из-под земли, да только опоздал, как я посмотрю".

Федор вспомнил влажную, тесную тьму шахты, острые края камней, и свет – невыносимо яркий, режущий глаза свет божьего дня. "А ведь я до сих пор не знаю, сколько я там пробыл, – подумал он, – четыре дня, али пять. Еще хорошо, что флягу воды с собой взял, как уходил. А как вернулся – от крепости одно пепелище осталось, и трупы, птицами исклеванные. И крест во дворе, похоронили все же кого-то".

Он молчал. Пугачев, усмехнувшись, спросил: "А что тебе надо-то, инженер?"

– Где? – он поднял запавшие, обведенные темными кругами, голубые глаза. "Где все? Жена моя, брат ее, мальчик, Мишей его звали, Иван Петрович где, он тоже инженер был?"

Пугачев растянул в улыбке губы. "Мальчика пристрелил, инженера твоего повесил, а жену – он внезапно облизнулся, – сие рассказ занятный, Федор Петрович, послушать хочешь?"

– Где она? – чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы, повторил Федор.

– В блядях при себе держал, – небрежно ответил атаман, – а как понесла она, – войску отдал. Ну да казаки ей натешились, и горло перерезали. Как мы из-под Казани на юг повернули, – он помолчал, – в пыли у дороги валялась. Овдовел ты, Федор Петрович, какая жалость, – издевательски рассмеялся Пугачев и тут же, схватившись за лицо, крикнул: "Сука!"

– Да я тебя сейчас этими руками и убью, – Федор встряхнул его за плечи. Брызги крови из разбитого рта полетели во все стороны. Он услышал у себя за спиной резкий, злой голос: "Это что тут еще такое! А ну вон отсюда! Кто сие?"

Федор повернулся, и посмотрел с высоты своего роста на тонкого мужчину в военной форме: "Инженер бывшего рудника Магнитного, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".

– Господи Иисусе! – мужчина перекрестился. "Феденька!"

Федор внезапно вспомнил что-то детское, давнее, – веселый голос отца в гостиной их петербургских комнат. "А вот я кого вам привел, ребятушки, вашего любимого майора!"

– Александр Васильевич! – прошептал он и, вытерев глаза, повторил: "Александр Васильевич!"

Суворов разлил по стаканчикам водку: "Ты выпей, Феденька. Сие не поможет, конечно, но хоть так…, – генерал махнул рукой и подумал: "Выплакался вроде. Господи, бедный мальчик, глаза-то у него – будто старик передо мной сидит".

– А я тебя с тех пор и не видел, как мы с твоим батюшкой покойным на войну уходили, – вздохнул Суворов. "Семь лет тебе тогда было, а Степушке – пять. А через два года Петр Федорович при Кунерсдорфе погиб. Знаешь, как сие было-то?"

– Знаю, – кивнул Федор. "Матушке тот поручик написал, коего отец с поля боя вытащил, раненого. Донес до наших позиций, а там его и убило осколком. А поручик жив остался".

– А Елена Ивановна? – осторожно спросил Суворов. "Жива матушка ваша, Федя?"

– Умерла, когда я в Гейдельберге учился, – Федор посмотрел на бутылку: "Да ну ее. Лучше все равно – не становится".

– Ты поешь, – поймав его взгляд, сказал Суворов. "Поешь, я потом тебя в своей избе устрою, и спи, Феденька. А Степан где?"

– Капитан-поручик в эскадре графа Орлова, – Федор усмехнулся, – в Средиземном море плавает.

– Так он у тебя до адмирала дослужится, – ласково сказал Суворов, – раз в двадцать два года уже такой чин имеет. Ты вот что, Феденька, – он взглянул на мужчину, – ежели хочешь, так потом с нами на Москву отправляйся. Мне этого, – генерал мотнул головой в сторону двора, – туда довезти надо…

– Александр Васильевич, – мрачно ответил Федор, – я если его хоть один раз еще увижу, то сразу и убью, на месте. Нет, – он потер лицо руками, – теперь Урал восстанавливать надо, после этой смуты, – мужчина выматерился, – все заводы с рудниками в руинах лежат. Мне тут надо быть, Александр Васильевич.

– И потом, – он достал из кармана золотой самородок и потрепанную тетрадь, – я тут на хорошее месторождение наткнулся, пока к Оренбургу шел. Там прииск ставить надо, я карту сделал, грубую, – Федор полистал тетрадь, – как до Екатеринбурга доберусь, до горной экспедиции, так займемся этим. Спасибо вам, – он поднял голову от чертежа.

– Восемь месяцев с женой прожил, – горько подумал Суворов. "Господи, да за что это ему?".

– А ты, Феденька, знай, – Суворов налил ему еще водки, – коли ты захочешь по стопам отца своего пойти, у меня место такому инженеру, как ты, всегда найдется. Я после Москвы в Крым поеду, дивизией командовать, так что, – он улыбнулся, – если надумаешь по военному ведомству служить – милости прошу.

– Посмотрим, – тяжело вздохнул Федор. Он бросил взгляд на изящный, отделанный слоновой костью пистолет, что лежал на краю стола.

– Бери его себе, – сказал Суворов. "Хоша память о твоем Иване Петровиче будет, на Волге, – генерал дернул щекой, – сей Емелька тоже ученого повесил, Георга Ловица, из Академии Наук. Ты не волнуйся, Феденька, я обо всем этом в Санкт-Петербург напишу, чтобы знали они".

– Я сам, Александр Васильевич, – Федор потянул к себе чернильницу. "Мы же с Иваном Петровичем друзья были. Лучше, чтобы я это сделал".

– Ну, хорошо, – Суворов поднялся и погладил рыжие, запыленные волосы. "А ты Феденька, выспись, в баню сходи и езжай в Екатеринбург. У нас как раз туда отряд отправляется, доберешься спокойно".

– Мы там венчались, – вдруг сказал Федор. "В Екатеринбурге. Покровом прошлого года. Хорошо, – Александр Васильевич, – он повернулся, и Суворов увидел его глаза, – только я сначала в собор схожу, надо панихиду отслужить. По ним, – добавил Федор и окунул перо в чернильницу.

Суворов перекрестил его на пороге и тихо закрыл дверь горницы.

Федор вытер рукавом рубашки слезы и написал по-немецки: "Дорогой герр Эйлер, считаю своим долгом, как друг мистера ди Амальфи, сообщить вам печальные известия…"

На паперти Михайло-Архангельского собора было людно. Федор спросил какого-то казака: «Что это тут толпа такая? Вроде не престольный праздник».

– За панихидами стоят, – мрачно сказал казак, придерживая перевязанную тряпками руку. "И служат, и служат, и конца-края этому не видно, мил человек. Хорошо этот, – казак хотел выматериться, но сдержался, глядя на образ Спаса над входом, – погулял, теперича долго будем за упокой невинно убиенных молиться".

Священник вскинул на Федора усталые, покрасневшие глаза и мужчина понял: "А ведь он тоже кого-то потерял, я этот взгляд знаю".

– Рабу божью Марию, раба божьего отрока Михаила, – перо священника на мгновение запнулось, однако он продолжил писать, – и раба божьего Иоанна, – попросил Федор.

– Иван Петрович же англиканином был, – подумал мужчина. "Да все равно".

– И за здравие, – вдруг добавил Федор. "Младенца Софии. Пожалуйста".

Он стоял, слушая знакомые слова, вдыхая запах ладана: "Приведу тут все в порядок и поеду к Александру Васильевичу. Не могу я на Урале оставаться, иначе сердце разорвется. Все равно, – Федор перекрестился, – не сегодня, так завтра воевать будем, не с турками, так с кем-то другим, люди занадобятся.

Господи, дай им вечный покой и приют в обители своей, и сохрани Ивана Петровича дочку – все же круглой сиротой осталась, бедная".

Федор вышел из темного собора и зажмурился – осеннее солнце било в глаза, вдалеке поблескивал Яик, и все летели, летели на юг птицы.

– К октябрю уже и на севере будем, – подумал он, и, в последний раз посмотрев на купола собора, вздохнул: "Вот и все".

Эпилог
25 ноября 1774 года, горы Каратау

Сыпал мелкий, острый снежок. Салават, сняв шапку, подставил разгоряченное лицо северному ветру: «С того конца ущелья татарские отряды стоят, тоже не пройти. Хорошо еще, меня не заметили».

Кинзя Арсланов погладил короткую, с проседью бороду. Он указал глазами на едва заметную тропинку, что виделась среди поросших мхом скал.

– Вот по ней вы и будете уходить, – мрачно сказал юноша, посмотрев на горное, тихое, едва колыхающееся озеро. Вода была совсем темной. Он, увидев вытащенную на берег лодку, сжал зубы: "Как махну рукой, – подъезжайте к избе".

– Может, пробьемся, атаман…, – неуверенно проговорил кто-то из башкир.

– Пробьемся, конечно, – спокойно ответил юноша, удерживая на месте коня. "Однако жену свою я на смерть не отправлю. Хватит и того, что отец мой у них в заложниках. Все, – он коротко кивнул, – скоро увидимся".

Кинзя проводил его глазами и угрюмо заметил: "У них пять сотен с той стороны, и две – там, где татары стоят, а у нас, – он обвел глазами отряд – два десятка человек".

– Ну и ляжем костьми, – зло выкрикнул кто-то из всадников, – а все одно – не покоримся им.

Кинзя посмотрел на густой, еловый лес, что покрывал склоны гор, на серые, острые скалы: "Это уже как Аллах решит, все в его воле. Подождем".

Салават спешился и, потрепав коня по холке, остановился перед входом в избу. "Как тут хорошо было, – вспомнил юноша, – все же цвело вокруг, летом. Пчелы летали, я за медом сходил, мы разламывали руками соты, и смеялись. В озере была вода совсем теплая, светила луна, тут, на песке мы и лежали. Помоги мне Аллах".

Он снял с седла кожаный мешок и толкнул дверь. Она сидела за столом, наклонив изящную, непокрытую, белокурую голову, что-то шепча, вглядываясь в страницы потрепанной тетрадки.

– Милый! – Марья вскочила, и, улыбнувшись, закинула ему руки на шею: "Надолго? Что такое? – она разгладила пальцем складку меж его бровей. "Случилось что-то? Ты садись, – девушка покраснела и убрала тетрадь, – я тут читать учусь, ты же мне буквы арабские написал. Чай сделаю, а потом накормлю тебя, как следует, мясо варить поставлю".

– Мариам, – он прижался щекой к ее щеке. "Мариам, любовь моя, послушай…"

Она стояла, опустив руки. Потом, обернувшись к сундуку, Марья открыла крышку: "Там русские отряды. Вот я сейчас переоденусь, поеду и с ними поговорю. Чтобы нас выпустили".

– Нет! – крикнул юноша и тут же помотал головой: "Прости…, Я не хотел кричать. Никуда ты не поедешь, Мариам, они тебя убьют на месте, или возьмут в плен, а потом…, – он махнул рукой. "Я не позволю".

– Но я же русская, – она упрямо достала из сундука шаровары, рубашку и короткий полушубок. "Русская, Салават. Они меня послушают…, Я им скажу…"

– Что ты им скажешь? – он подошел и взял из ее рук одежду. "Тебя не пощадят, Мариам, я же бунтовщик, изгой, а ты – моя жена. Ради него, – он все стоял рядом. Потом, крепко обняв ее, Салават добавил, положив руку на живот: "Ради него, я прошу тебя, любовь моя. Пусть он живет".

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – зло сказала девушка. "Не позволю этого".

Салават поцеловал светлые, пахнущие печным дымом и травами волосы: "Это только Аллах решает, любовь моя. Кинзя здесь, он тебя уведет на юг, там побудешь до родов, а потом, – он вдруг, мимолетно улыбнулся, – возвращайся к своему народу".

Юноша увидел слезы в лазоревых глазах: "Не надо, счастье мое. Я не могу с тобой уйти – мой отец у них в заложниках, да и, – он все прижимал ее к себе, – не могу я своих людей бросить".

– А свое дитя – можешь? – Марья вырвала у него одежду и ушла за пестрядинную занавеску. "Как я без отца его растить буду? – донесся до Салавата ее голос.

Он опустился на лавку, и, положив руки на стол, бросил на них голову: "И, правда, как я могу? Но что, же я за человек, если башкиров оставлю?"

Он внезапно почувствовал, как Марья обняла его сзади, и услышал ее тихий голос: "Прости. Ты делай то, что должно тебе, любимый мой".

Салават, не поворачиваясь, нащупал медальон у нее на шее: "Маленькому потом отдай. Или маленькой. Она будет такая же красивая, как ты".

– А он – смелый, как ты, – Марья все обнимала его. Салават, взяв ее руку, поцеловав, заставил себя сказать: "Милая…, Мне с тобой надо развестись".

– Зачем? – непонимающе спросила девушка.

Салават усадил ее к себе на колени – маленькую, легкую, в шароварах и полушубке, и улыбнулся, заправляя ее косы под баранью шапку: "Чтобы ты потом могла выйти замуж, и быть счастлива, любовь моя. Я тебе напишу, – он вырвал лист из тетради, – напишу все по-арабски – что ты была моей женой, что я с тобой развелся, что у тебя – мое дитя. Положи в медальон, если потом будешь выходить замуж за правоверного – покажешь имаму, и все будет хорошо".

– Не будет, – Марья следила за его быстрой рукой. "У тебя шрам новый, – заметила девушка.

– Ничего, – Салават отмахнулся, – клинком зацепило, заживет. "Если не убьют, – мрачно подумал он. "Хоть бы отца отпустили, старый же человек. Я-то ладно, пусть что хотят, то и делают, выдержу, а вот он…"

Марья положила свернутый лист бумаги в медальон: "Почему я не могу тут остаться?"

– Потому, – Салават опять поцеловал ее, – что тут скоро все будет кишеть войсками, и тебя найдут. Ты не можешь одна рожать, тебе будет нужна помощь. Кинзя тебя довезет до устья Яика, там ваши казаки живут, там безопасно. Держи, – он передал Марье кожаный мешок.

Девушка развязала горловину и застыла – золотые самородки тускло блестели в свете пасмурного, зимнего дня.

– Тебе и маленькому, – улыбнулся Салават, поднимаясь, – там много, на всю жизнь хватит. Не плачь, я прошу тебя, – он коснулся ее щеки, – не плачь, моя Мариам. Что бы со мной ни было – я всегда буду любить тебя. Пойдем, – он кивнул на крыльцо, – свидетели нужны.

– Как при свадьбе, – горько подумала Марья, почувствовав на лице холодный ветер. "Господи, – она коснулась иконы в тайном кармане полушубка, – помоги ты ему, пожалуйста. Пусть не погибнет, Господи, двадцать же лет ему всего. И дитя наше сохрани, молю".

Двое мужчин спешились поодаль. Салават, не глядя на жену, незаметно вытерев глаза, громко сказал: "Жена моя Мариам свободна".

– Три раза надо повторить, – Марья сглотнула и украдкой перекрестилась. "Господи, он же плачет. Бедный мой, любовь моя…"

– Все, – Салават посмотрел в лазоревые глаза. "Там тропинка, Кинзя ее знает, выберетесь отсюда. Храни вас Аллах, счастье мое, Мариам…"

Юноша отвернулся. Марья, ловко села в седло низенького, буланого конька: "А у меня даже кинжала нет. Ничего, Кинзя со мной, он меня защитит".

– Я прошу тебя, – Салават наклонился к уху друга, – прошу тебя, Кинзя, ради Аллаха – чтобы с ними все хорошо было".

– Обещаю, атаман – башкир склонил голову. Всадники, тронув коней, поехали шагом к незаметному проходу в скалах.

– Вы впереди меня езжайте, Мариам-хатын, – попросил Арсланов, – так безопасней будет, там нет по дороге никого.

Марья обернулась и посмотрела на Салавата. Легкий снег покрывал его темные волосы. Девушка подумала: "Как будто поседел, сразу, за одно мгновение".

– Я люблю тебя, – одними губами сказал юноша.

– Я тоже, – она закрыла глаза, и, тяжело вздохнув – проскользнула на узкую, вьющуюся среди камней тропинку.

Салават подождал, пока стихнет стук копыт. Достав саблю, полюбовавшись тяжелым блеском стали, он приказал: "А теперь – в бой".

Часть вторая
Италия, февраль 1775 года

Окна большой, светлой студии выходили прямо на канал. "Какой свет хороший, – подумала Изабелла Корвино, прописывая большой, окруженный алмазами, сапфир на кольце женщины, что сидела перед ней. Бархатное кресло было установлено на возвышении, и девушка, – в простом холщовом платье, в испачканном красками длинном переднике, с волосами, прикрытыми беретом, – отошла на мгновение от мольберта.

– Еще два сеанса и все, – поняла Изабелла. "Отлично, что я сняла эту студию, почти как моя в Венеции".

– Чуть-чуть повыше голову, ваше сиятельство, – попросила девушка.

– Это прелестное место, – женщина в кресле чуть пошевелилась. Тяжелые, угольно-черные, роскошные волосы падали на отделанное серебристым кружевом, шелковое, серое платье. "Какая у нее кожа, – восхищенно сказала себе Изабелла. "Добиться бы этого лунного сияния, она же вся – светится. И глаза – как дым, неуловимые, как будто тучи над морем".

– Вам, оно, наверное, напоминает о родном городе, синьора Изабелла? – алые губы чуть раздвинулись в улыбке.

– Этот район Ливорно так и называется: "Маленькая Венеция", – вздохнула девушка.

– А почему вы уехали? – поинтересовалась графиня Селинская. "Ну, из дома?"

– Мой покойный отец строил во Флоренции и взял меня с собой, – сердито ответила Изабелла. "Он был архитектор, я у него училась. Два года назад он умер, и с тех пор я в мастерской синьора Грисони, он преподает в Академии Изящных Искусств, он меня и порекомендовал графу Орлову, для вашего портрета".

– А вы? – женщина подперла длинными, сухими, красивыми пальцами решительный подбородок. "Не можете учиться в Академии? Ведь Артемизия Джентиллески была туда избрана, я помню".

– А синьора Лавиния Фонтана – была избрана в римскую академию, – Изабелла почесала нос кончиком кисти. "Нет, ваше сиятельство, женщины могут учиться только частным образом, что я и делаю. Потом, – она пожала стройными плечами, – когда мне будет за сорок, и я напишу две сотни портретов – может быть, и меня изберут. Но вообще, – она стала прорисовывать складки платья, – я хочу стать архитектором. Что, – смешливо добавила Изабелла, блеснув зеленовато-серыми глазами, – для женщины невозможно.

– Дикость, – сочно заметила графиня Селинская. "Когда я взойду на российский престол, я открою женщинам путь к образованию".

– Было бы очень хорошо, – пробормотала Изабелла.

– А вы ведь тоже, – усмехнулась графиня, – хороших кровей, синьора. Не вы ли мне говорили, что ваша мать – дочь графа?

Девушка рассмеялась. "Это предание, ваше сиятельство. Какой-то мой предок, англичанин, его звали Ноттингем, был на стороне короля Чарльза в гражданской войне, того, которого казнили. Когда всю его семью – жену и детей, – вырезали, он бежал во Францию, принял там католичество и потом уехал в Рим. Мой дедушка зарабатывал на жизнь тем, что писал прошения, сидя в трактире напротив входа в курию. Не думаю, – Изабелла стала чистить кисти, – что он был граф.

– А ваш старший брат, – графиня Селинская сладко потянулась, – он ведь священник.

– Иезуит, – сухо ответила Изабелла. "Он меня на восемь лет старше, мы давно не виделись. Пьетро, кажется, сейчас в Польше. Где-то там, во всяком случае".

Он обернулась к двери и, жарко покраснев, сказала: "Капитан Стефано!"

Высокий, изящный молодой человек в форме моряка коротко поклонился, и тоскливо поглядел на графиню Селинскую: "Я позволил себе смелость, ваше сиятельство, явиться без предупреждения. Может быть, вы хотите пройтись пешком, такой прекрасный день…"

Селинская лениво протянула ему унизанную перстнями руку и юноша, наклонившись, благоговейно припал к ней губами.

– Мы, – графиня сошла с подиума, – сможем выпить кофе у меня на балконе, капитан. Вы же знаете, я не могу ходить пешком, добрые жители Ливорно осаждают даже мою карету. А где ваш адмирал? – от черных волос пахло розами, – тонко, едва уловимо.

– Уехал в Пизу, – весело ответил капитан-поручик. "Там у него какие-то встречи. Политика, – он отмахнулся, и, мельком посмотрев на Изабеллу, – серыми, прозрачными глазами, – добавил: "Конечно, никакой живописец не может передать вашей красоты, графиня. Кисть просто бессильна".

– Синьора Изабелла удивительно талантлива для своего возраста, – покровительственно сказала Селинская. "Ей ведь всего семнадцать, капитан. До завтра, синьора, – графиня лениво прошла к большому, в резной оправе зеркалу. Взяв с комода небрежно брошенную соболью шубку, она подняла тонкую, черную бровь.

– Позвольте, ваше сиятельство, – юноша склонил золотисто-рыжую, непокрытую голову. На мгновение, задержав руки на плечах Селинской, он окутал женщину мехом.

Зашуршал шелк, Изабелла увидела тонкую, в кружевном чулке, щиколотку, и высокая дверь мастерской захлопнулась. Девушка присела на каменный подоконник у открытого окна. Сняв, берет, она встряхнула каштаново-рыжими, волосами.

Они шли к карете, оба высокие, вровень друг другу. Изабелла заметила, как Селинская, улыбаясь, что-то говорит на ухо капитану. Тот кивнул головой, и, устроив ее в позолоченной карете, вскочив на красивого, серого коня, велел кучеру: "Трогай!"

– Даже не попрощался, – Изабелла почувствовала, как в ее глазах закипают слезы. "А скоро я закончу портрет, и тогда вообще – его не увижу".

Она шмыгнула носом. Вытерев лицо, рукавом платья Изабелла прошла в соседнюю комнату. Узкая, простая кровать стояла у стены, кувшин с медным тазом для умывания красовались на деревянном табурете. На огромном столе были разложены чертежи, и расставлены аккуратные модели домов. Изабелла потянула к себе перо. Открыв большую тетрадь с математическими вычислениями, она, нарочито весело сказала: "А сейчас я займусь этой виллой, что мне сосватал синьор Грисони".

Девушка бросила взгляд на доску с приколотым к ней чертежом и вспомнила сухой смешок отца: "Ты хоть из кожи вон лезь, дорогая моя – все равно, всю черновую работу будешь делать ты, а таблички – получать другие люди, – он потрепал ее по голове. "Жалко, конечно, что ты не родилась мальчиком".

– И мне жалко, – злобно сказала Изабелла, разводя тушь. "Если бы я была мальчиком – плевать бы я хотела на этого капитана Стефано".

Она сняла передник, засучила рукава платья, и стала чертить – медленными, точными, аккуратными движениями.

Священник посмотрел на Пьяцца деи Мираколи, – площадь освещало нежное солнце. Обернувшись, он потрещал пальцами: «Значит, Пьетро пишет, что этого Пугачева и казнили уже?»

– Больше месяца назад, – кивнул головой второй, раскинувшийся в уютном кресле, укрывший ноги меховой полостью. "Обезглавили и колесовали, в Москве".

– Ну-ну, – вздохнул аббат. Налив себе вина, он бросил взгляд на изящную подпись внизу листа: "К вящей славе Господней, ваш брат во Христе Пьетро Корвино. 20 января 1775 года, Санкт-Петербург".

– Как ты понимаешь, – священник выпил, – его Святейшество более не заинтересован в этом, – он повел рукой, – проекте. Надо его закончить, быстро и без лишнего шума. Незачем ссориться с императрицей Екатериной, раз она привечает орден в России.

– Сколько денег потрачено, – криво усмехнулся первый аббат, – и все впустую. Совсем как та авантюра с якобы сыном царя Ивана.

– Тогда мы тратили свои деньги, – поправил его гость из Рима, – а сейчас – золото его светлости Кароля Радзивилла, пусть даруют ему Иисус и дева Мария, долгие годы жизни. Он так и не вспомнил, где ее купил, кстати?

– Он не покупал, – зевнул священник, – его управляющий купил, где-то в Галиции, у бедняков, в горах. Ей тогда два года было.

– И она ничего не помнит, – аббат погладил чисто выбритый подбородок. "Я же ее исповедовал, и не один раз. Да и что упомнишь, в два года? А ты убери это письмо, убери, – он кивнул на конверт, – незачем нашим гостям знать о том, что у Ордена есть доверенный человек в Петербурге. Ты его скопировал, для архива?"

– Сейчас, сейчас, – аббат взял чистый лист бумаги, и, сильно нажимая на перо, стал писать.

– Вообще-то, – обиженно заметил он, – Пьетро и не прячется, как ты сам знаешь, служит в этой их временной церкви, собор-то еще не достроили.

– Я не об этом, – римлянин со значением поднял бровь. Его собеседник, закончив, тяжело поднявшись, открыв тайник в каменной стене, вздохнул:

– Где наши с тобой двадцать пять лет, дорогой мой Франческо? Подагра, несварение желудка, не говоря уже обо всем остальном, – он похлопал себя по лысой голове. "Пусть наш молодой лев, – он спрятал письмо, – берет от жизни все, пока у него есть силы. Ну, – аббат взглянул в окно, – а вот и первый гость, на своих двоих, как ни странно.

– Он скромный человек, – улыбнулся римлянин, – в отличие от этого графа Орлова. Кстати, – он откинулся на спинку кресла, – я же тебе не говорил, я прямо отсюда – в Китай.

– Где мои сорок пять, – пробормотал лысый аббат. "Впрочем, Франческо, что нам еще остается, – священник пожал плечами, – после того, как нас изгнали почти из всей Европы? Россия, Пруссия, и Новый Свет. И Азия, разумеется".

– Это ненадолго, дорогой Джузеппе, – его собеседник сцепил пальцы. "Уверяю тебя, рано или поздно мы вернемся. К вящей славе Господней".

– К вящей славе Господней, – отозвался второй. Позвонив в колокольчик, он велел появившемуся на пороге монаху: "Накрывайте на стол в галерее, уж больно погода хороша, настоящая тосканская весна. Форель доставили?"

– Прямо из Лугано, – прошелестел монашек. "Везли в бочке с озерной водой. Повар томит ее в белом вине".

– Прекрасно, прекрасно, – отец Франческо поднялся, рассмеявшись: "Наш гость любуется башней, впрочем, они все так делают".

Джон вдохнул сладкий, напоенный ласковым солнцем воздух, и, задрал голову: "Интересно, она когда-нибудь упадет? Красиво тут, почти как во Флоренции, и народу меньше. Жалко, что Джона и Джо с собой никак не взять. Будет им шестнадцать – освобожу лето и поедем во Францию, а потом сюда. Им понравится".

Он засунул руки в карманы и проводил взглядом красивого, в отлично сшитом сюртуке мужчину. Тот, обернувшись к свите, приказал: "Ждать меня здесь!"

– По сравнению с графом Орловым я просто оборванец, – смешливо подумал Джон, рассматривая напудренные волосы мужчины и шпагу с золотым эфесом. "Я даже без оружия. Думаю, его сиятельство мне и руки не подаст, посчитает ниже своего достоинства".

Он провел рукой по коротко стриженым, светлым волосам. Оправив простой, темный суконный сюртук, перекрестившись, герцог зашел в собор.

На крахмальной скатерти переливались, блестели хрустальные бокалы с белым вином.

– Лично от его святейшества, – наклонился к уху Джона отец Джузеппе. "Это из Орвието, прошлогоднего урожая, прекрасный букет".

– Отменный, – похвалил Джон, попробовав. Обрезая серебряным ножом устрицы, он сказал: "Господа, спасибо за чудесный завтрак, я всегда любил тосканскую кухню. Ваше сиятельство, – он посмотрел в карие глаза Орлова, – в Ливорно все готово. Консул его королевского величества, мистер Дик – всецело к вашим услугам".

– Ну и взгляд, – подумал Орлов. "Будто удар клинка".

– С кем имею честь? – резко спросил он. "Мы с вами сидим за одним столом, но вас мне не представляли".

– Ну и акцент у него, – Джон заставил себя не морщиться. "Будто тупой пилой слова распиливает. Но хоть говорит, и на том спасибо".