Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

Длинные ресницы юноши чуть задрожали. Он, положив пальцы на рукоять своей сабли – черненого серебра, с вьющимися по ней арабскими буквами, ответил: "Ты же знаешь, государь, башкиры тебе всегда верны будут, до последней капли крови. Так же и я".

– Читайте, – велел Пугачев. Казаки вытолкнули вперед какого-то, испуганного монашка. Тот развернул лист бумаги, и, откашлявшись, начал:

– А как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, – оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, – монашек сглотнул и отпрянул – казаки начали стрелять в воздух.

Салават оглядел толпу: "Крестьян тоже государь освободил, слава Аллаху. Больше не будут нас на заводы забирать, землю вернут, заживем, как старые времена".

– А ты не хочешь, как в Москву зайдем, моей правой рукой быть, а, Салават? – вдруг спросил Пугачев.

– Я в горы хочу, – легко улыбнулся юноша. Соскочив с помоста, он, лукаво, добавил: "А что, государь, как и прежде – хлебом да водой обедать будем?"

– Вино ты не пьешь…, – усмехнулся Пугачев, когда они уже шли к шатру атамана.

– Не пью, – смешливо согласился Юлаев. "Однако ж башкиры мои барана зажарили, сейчас принесут. А то без женской руки, кто нас покормит, как следует?"

– У меня как раз женская рука есть, – хохотнул Пугачев. Зайдя в шатер, атаман резко сказал: "Ты что тут делаешь? Накрыла на стол, и вон отсюда!"

Салават увидел маленькую, стройную белокурую девушку. Она, стоя на коленях, раскладывала по кошме серебряные, в царапинах тарелки.

Лазоревые глаза ненавидяще взглянули на них. Девушка, поднявшись, метнув косами, исчезла за внутренним пологом шатра.

– У помещика одного забрали здешнего, – Пугачев указал на тарелки, и, привольно раскинувшись на кошме, зевнул.

– А кто это? – спросил Салават, все еще глядя на чуть колыхающийся холст полога.

– В Магнитной крепости взял, – Пугачев стал резать мясо, – вдова инженера тамошнего. Он себя в шахтах взорвал, мерзавец, вместе с порохом. Да скоро я ее войску отдам, – мужчина рассмеялся, – как на Москву зайдем, там сего добра, – и девок, и женок, – много. Ты себе тоже девку пригляди, – Пугачев поковырялся ножом в зубах, – она мне и стирает, и готовит, и кое-чем другим угождает.

– А как зовут ее? – юноша внезапно, жарко покраснел.

Атаман нахмурил смуглый лоб: "Марья вроде. Да, Марья".

– Я сейчас, – юноша поднялся. "За бараном схожу, готов должен быть".

Он вышел из шатра. Оглянувшись, приложив руку к пылающей щеке, юноша пробормотал: "Мариам". Салават достал из кармана курай. Взглянув на тростник, проведя пальцами по флейте, он еще раз, одними губами, повторил: "Мариам".

Марья встала на колени. Наклонившись к Волге, набрав в деревянное ведро воды, она стала разбирать одежду. Река текла мимо – прохладная, широкая, восточный, низкий берег едва виднелся в полуденном, жарком, дрожащем воздухе.

Девушка взяла кусок грубого, казанского мыла. Обернувшись к казаку, что стоял на мостках, наблюдая за ней, она горько подумала: "Даже если брошусь в Волгу, все равно ее не переплыву. Тут течение сильное, под воду затянет, сразу, это же не Исеть".

Рядом, на поросшем травой берегу, росли ромашки. Марья внезапно нагнулась. Сорвав цветок, девушка приложила его к щеке.

– Любит, не любит, – прошептала она, и почувствовала, как на глаза наворачиваются быстрые слезы. "Забудь, – приказала себе девушка, всхлипнув. "Нет у тебя более мужа, и брата нет. Теперь одна, всегда одна, да и сколько той жизни мне осталось? Как пойдет он на Москву, так на виселицу меня отправит, как всех других".

Она тяжело, болезненно вздохнула. Посмотрев на ромашку, девушка оторвала один лепесток. Он полетел куда-то вдаль, к темной воде реки, и Марья услышала его голос.

– Вот видите, Марья Михайловна, – улыбнулся Федор, показывая ей ромашку, – я гадал, и получилось, что любят меня.

Они стояли на деревянном мосту над Исетью, летним, белым, призрачным вечером. На заводе, гасили огни, в окнах изб уже были видны свечи. Где-то вдалеке, на пригорке, был слышны женские голоса.

Марья взглянула на него, – снизу вверх, – и независимо сказала: "Сие мне неведомо, Федор Петрович, – кто там вас любит, однако же, поздно, мне и домой вернуться надо".

– А на реку не пойдете? – он все смотрел на нее, – ласково, нежно. "Там сейчас костры жечь будут, все же Иван Купала сегодня. Я видел, как вы вчера венки с девушками пускали. Ваш венок дольше всех проплыл, значит, – вас большое счастье ждет, Марья Михайловна".

– Зато у меня лучинка первой сгорела, – вздохнула девушка, тряхнув белокурыми, толстыми косами. "Проживу недолго".

– Это неправда, – уверенно отозвался Федор. "Дольше всех проживете, Марья Михайловна. А вы травы под подушку класть будете, чтобы в этом году замуж выйти?"

– А вам-то что? – Марья сдерживала улыбку. "Коли я замуж выйду?"

Он покраснел, – мгновенно, ярко, и тут же отвернулся. Над Исетью медленно парили две чайки. Марья, помолчав, вдруг сказала: "Я смотрю, вы в Гейдельберге не забыли, как у нас Купалу празднуют".

Он усмехнулся и засунул руки в карманы простого, рабочего, истрепанного кафтана. "Пахнет, как от батюшки, – подумала Марья. "Гарью, смолой, углем – забоем пахнет".

Девушка почувствовала, как закружилась у нее голова, и схватилась рукой за перила моста: "Хотя матушка мне говорила – в Германии тоже Купалу отмечают".

– Вы же у нас немка, – он все улыбался. "Хоша наполовину – а все равно. Я был в тех горах, откуда Катерина Ивановна родом – там самые старые шахты в Европе".

– Да, – Марья глубоко вздохнула, и посмотрела на его большую, темную от рудничной пыли руку, что лежала совсем рядом, – матушка мне говорила, – в их семье все в шахтах работали, со времен незапамятных.

– А в Германии Купала называется Sommersonnenwende – тихо сказал Федор. "Тоже костры жгут, и прыгают через них, танцуют, вино пьют. Ну и девушки, конечно, приходят".

– Красивые девушки, – лукаво заметила Марья, глядя на пригорок, где уже разгорался купальский костер.

Он помолчал: "Такой красивой, как вы, Марья Михайловна, – нигде более не найдешь, хоть весь мир обойди".

Девушка оторвалась от перил и вскинула голову: "Пойдемте и, правда, Федор Петрович – на костер посмотрим".

Марья увидела, как он улыбается и сердито добавила: "Домой меня потом не провожайте, Миша уже там, наверняка, – она указала на берег Исети, – мы с ним сами дойдем".

Он хмыкнул: "Вы только травы в полночь собрать не забудьте, Марья Михайловна. Мне сие интересно – пойдете вы под венец, али все же нет".

– Даже ежели соберу, – так вам не скажу, – услышал он смешливый голос. Марья, вздернув голову, не оборачиваясь, – пошла вперед.

Девушка вытерла слезы мокрой рукой. Выжимая одежду, встряхивая ее, она услышала чей-то голос от мостков: «Его величество меня сюда послал. Ты, друг, иди, я послежу».

Марья подняла голову – давешний юноша, присев на берег Волги, держал в руках отброшенную ей ромашку.

– У нас этот цветок, – медленно, чуть запинаясь, сказал он, – "акбаш" называется. А у вас?

– Ромашка, – Марья, сложив одежду, выпрямившись, посмотрела на волжскую воду.

– А это, – юноша указал на реку, – Итиль. Волга, по-вашему. У нас они тоже растут, ромашки, – неуверенно повторил он слово. "А я – Салават. Это значит – песня. Или молитва. Но песня – мне больше нравится".

– Я знаю, – хмуро, выливая грязную воду из ведра, ответила Марья, – слышала. Башкирская конница с вами пришла. На Москву, – она усмехнулась, – двинетесь.

Юноша тоскливо взглянул на противоположный берег реки. "А вы тоже, – он покраснел, – с гор. С нашего Урала".

– На Исети родилась, – она прикусила губу и подняла тяжелую стопку белья. "Раз уж вызвались присматривать за мной, атаман, так давайте – мне сейчас подштанники государевы, – Марья жестко усмехнулась, – в лагерь нести надо, вдруг брошу их, и убегу по дороге?"

Юноша легко поднялся, и передал ей ромашки: "Я сам отнесу, – он опять покраснел, – до входа. А дальше вы".

Марья вдруг, даже не понимая, что делает, стала плести венок. "Как тогда, – подумала она, опустив голову, наблюдая за своими ловкими пальцами, – на Исети".

– Я видел, – тихо сказал Салават, – как русские это делают. А потом по реке пускают. Зачем?

– Какой дальше уплывет, – Марья наклонилась к воде, – та девушка счастливей всех будет.

Венок покачался на легкой волне, и, подхваченный течением, исчез из виду. "Там – Салават кивнул на юг, – Итиль в море впадает. Оно огромное, без конца и края. Я видел, еще подростком, мы с отцом туда ездили. Вы будете очень счастливой, Мариам".

– Кто? – вздрогнула девушка.

– Мариам, – повторил Салават. "Это мать пророка Иссы, самая чистая, самая благочестивая женщина. В нашем Коране целая сура в честь ее названа. А еще одну из наложниц пророка Мухаммада так звали, – он внезапно зарделся. Марья, выхватив из его рук мокрую одежду, сжала зубы:

– Вот именно. А коли я наложница, так ничего чистого во мне нет. Идите, – она опустила голову, – охраняйте меня, раз уж вы здесь.

Салават шел вслед за ней по узкой тропинке, вдыхая запах цветущего луга. Где-то рядом жужжали пчелы, чуть шуршал подол ее простого сарафана, на белокуром затылке играли лучи солнца.

Поднявшись на холм, она остановилась и обернулась: "Акбаш, – на алых губах заиграла чуть заметная улыбка. "Я запомню".

Девушка пропала за пологом шатра. Салават все стоял, глядя ей вслед, вертя в руках ромашку – без одного лепестка, белую, как ее косы, ромашку.

Он поднялся еще до рассвета. Умывшись, выйдя из шатра, юноша расстелил на траве маленький, потрепанный коврик. Салават постоял, глядя на восток, туда, где над Волгой, еле заметно, золотилась тонкая полоска солнца.

Юноша поднял руки вверх и прошептал: "Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!". Он читал с детства знакомые слова, чуть шевеля губами. Потом, проведя ладонями по лицу, стоя на коленях, он сказал: "Боже, неустанно я поминаю тебя".

– Уйду, – подумал Салават, сворачивая коврик. "Кинзя тут останется, будет башкирами нашими командовать. Он смелый воин, хороший. А я в горы отправлюсь, буду там воевать. Но как же, – Салават поморщился, – как, же без нее? Нельзя Мариам тут оставлять, опасно это. Как на Москву государь пойдет – не пощадит ее".

Он присел, и, достав курай, вздохнул: "Да ты ей и не по душе, конечно, нечего тут и думать. Мариам, Мариам, – он подпер подбородок кулаком и вдруг улыбнулся, запев что-то по-башкирски.

– Очень красиво, – раздался женский голос сзади. "А что это, атаман?"

Салават вскочил. Покраснев, не глядя в нежные, лазоревые глаза, он ответил: "Так, Мариам-хатын, песню пел".

– А что такое "хатын"? – она все улыбалась, стоя с ведром в руках.

– Госпожа, – юноша склонил голову. "Так положено к женщине обращаться, госпожа".

– А песня про что? – белокурые косы были переброшены на грудь. Салават, тяжело вздохнул: "Про вас, Мариам-хатын".

Она внезапно зарделась. Салават подумал: "Как будто рассвет у нее на щеках играет, а глаза – как вода в горном озере".

Юноша сглотнул и стал медленно говорить, подбирая слова:

 
Воплощение рая – твоя красота,
Ты, как гурия рая, светла и чиста.
Мариам, несказанно люблю я тебя,
Растерял все слова, погибаю, любя,
Мой бессилен язык, чтобы песни слагать —
Ни словами сказать, ни пером описать! —
 

Салават замолчал, и, сцепив смуглые пальцы, не смотря на нее, добавил: «Это плохо, я знаю. Я еще никогда никого…, У меня языка не хватает, чтобы сказать, Мариам-хатын».

Марья вдруг опустила ведро, и пробормотала: "Спасибо вам". Она пошла к колодцу, что был выкопан на краю лагеря. Салават, смотря ей вслед, зло подумал: "Ну как, как ей это сказать? Я не ее веры, зачем я ей? Но если я ее не заберу – она погибнет, и я потом всю жизнь буду мучиться, я знаю".

Он взял из ее рук веревку, и твердо сказал: "Мариам-хатын, я хочу вас увезти отсюда. Прямо сегодня, ночью. И никогда больше не возвращаться".

Девушка стояла, выпрямившись, откинув непокрытую голову: "Зачем я вам? У вас женщины вашей веры есть, нам с вами не по пути. Да и, – алые губы искривились, и она указала на шатер Пугачева, – сами знаете, кто я есть такая, атаман".

– Вы – самая чистая, самая лучшая, – серьезно проговорил юноша. "Иначе бы я вас не полюбил, Мариам-хатын. А что вы христианка – так нам можно на вас жениться. Пророк Мухаммад сказал: "Вам разрешено брать в жены из целомудренных, верующих в Аллаха. И также из тех целомудренных, которым до вас было ниспослано Писание". Мы же, – он ласково улыбнулся, – младше вас. Сначала были пророки Ибрахим, Муса, Сулейман, Иса ибн Мариам, другие тоже – а уж потом – Мухаммад".

– Как – жениться? – Марья вдруг зарделась. "Разве на таких женщинах, как я – женятся?".

– А как же – не жениться? – Салават тоже покраснел. "Иначе нельзя. Пророк нам заповедовал жить в браке. Я понимаю, – он отвел глаза, – я вам не нравлюсь…, Но все равно, нельзя вам тут оставаться, Мариам-хатын".

– Он вас убьет, – испуганно сказала Марья, прикусив губу. "Не то, чтобы я ему нужна была, – девушка усмехнулась, – но все равно, вы у него, получится, игрушку забрали".

– Вы не игрушка, – Салават поднял ведро. "Мы все – создания Аллаха, Мариам-хатын, и не волнуйтесь, он сейчас другим занят, дня через три лагерь с места снимется, он о вас и не вспомнит. Да и не погонится он за мной, туда, – Салават махнул на восток, – в горы".

– А что потом? – спросила она, когда Салават уже подошел к шатру.

– Вернетесь к своему народу, – просто ответил он. "Если захотите. Нельзя вам сейчас одной быть, Мариам-хатын, сами знаете – пылает Итиль, казаки гуляют, и наши, башкиры – тоже. До Москвы вам не добраться, да вы и не московская".

– Нет, – тихо ответила Марья и откинула полог: "А что вы говорили, – мол, не нравитесь вы мне, сие неправда, Салават. Я поеду, – она повернулась, и встретилась с блестящими, черными глазами, – поеду с вами, Салават".

– На закате, там, – он указал на реку, – буду ждать вас. Вы на коне умеете ездить, Мариам-хатын?

– Конечно, – удивилась девушка. "Я тоже в горах росла, у нас на заводах иначе нельзя".

– Я вам свою одежду принесу, – краснея, добавил юноша, – я ведь вас совсем немного выше.

– Да, – Марья внезапно улыбнулась, – совсем немного". Она нырнула в шатер. Салават услышал пьяный, сонный голос Пугачева: "За смертью тебя посылать! Голова болит, и даже воды испить – ждать приходится!"

Юноша скривился, как от боли, и прошептал: "Потерпи, пожалуйста, скоро все закончится".

Пугачев облизал жирные пальцы, и, оторвав еще кусок баранины, рыгнул: «Конечно, жаль, что ты со мной на Москву не отправишься, Салават. Но ты прав – незачем мне за спиной врагов оставлять, а ты быстро Урал к подчинению приведешь».

За грязным холстом шатра сияло закатное солнце, были слышны голоса казаков – лагерь собирался. Салават, выпил колодезной воды: "Тысячу всадников тебе оставляю, государь. Кинзя Арсланов – воин доблестный, и верен тебе. Как на Москву зайдешь, на престол сядешь – так встретимся".

– Может быть, – чуть не добавил юноша, глядя на смуглое, опаленное солнцем лицо Пугачева. Карие глаза атамана сощурились. Он, раздув ноздри, усмехнулся: "Наместником тебя назначу, Салават. Над всем Уралом. Землями оделю, будешь богатым, как раньше, пока узурпаторша вас не ограбила".

Салават поднялся, и, склонив черноволосую голову, приложил руки к груди: "Спасибо, ваше величество, не ради почестей я к вам пришел, сами знаете, а рады свободы".

– А то бы подождал, – сказал Пугачев, откинувшись на засаленные подушки. "Завтра я велел всех баб, кои в лагере еще остались – повесить. Незачем нам их за собой тащить, в Москве новых найдем. Хоша посмотрел бы".

– Нет, – Салават поклонился еще ниже, – Урал ждет, ваше величество, так, что позвольте уехать, сегодня же вечером.

– Ну, уезжай, – вздохнул Пугачев. Встав, он троекратно расцеловал юношу. "С Богом, милый мой, на тебя надеюсь".

– Не подведу, – коротко ответил тот. Застыв, к чему-то прислушавшись, Салават вышел из шатра.

Темная, почти черная речная вода мягко качала лодку. Марья на мгновение остановилась, и нащупала под платьем икону: "Господи, что же я делаю? Сие грех, не христианин он, а как иначе? После обеда виселицу стали сколачивать. Бедные, бедные женщины, и ведь никого с собой не увести, Господи, прости меня".

Она перекрестилась, и услышала мягкий голос: "Мариам-хатын…, Не заметили вас?".

– Они там напились все, – горько ответила Марья, – я и выскользнула. Хоть бы другие тоже – сбежали.

Салават посмотрел на повязанную простым платком, изящную голову, и, сглотнул: "Вы садитесь, Мариам-хатын. Я вам помочь не могу, мне нельзя вас трогать, до тех пор, пока… – даже в темноте было видно, как покраснел юноша. "А одежду я принес, как обещал".

Девушка устроилась на скамье. Салават оттолкнул лодку от берега, и, взялся за весла: "Мариам-хатын, так вы подумали?"

– Подумала, – тихо проговорила она, опустив руку в теплую воду. "Я выйду за вас замуж, Салават".

Лодка вышла на середину Волги, и, подхваченная сильным течением – пропала в ночной, беззвездной мгле.

В избе было тепло. Марья, зевнув, подперев голову рукой, рассмеялась – маленькая, лет двух девочка, стояла перед лавкой, наклонив темноволосую голову, засунув пальчик в рот.

Женщина – маленькая, худенькая, в платке, подхватила дочь и строго сказала ей что-то по-татарски. "Хорошие люди, какие, – Марья, сев, стала заплетать косы. "Неделю уже у них живу, и поят, и кормят, а что языки у нас разные – так все равно понимаем, друг друга. Да и Зульфия-хатын немножко по-русски говорит".

Татарка присела и ласково взяла руку Марьи: "Салават тут. Махр тебе привез. Подарок, – она улыбнулась и добавила: "В мечеть пойдете".

Женщина указала на длинное, светлое платье, что лежало в ногах лавки, и растянула на руках шелковый, вышитый серебряными узорами платок. "От меня, – Зульфия указала пальцем себе на грудь, – тебе". Она наклонилась, и поцеловала Марью в щеку. Девочка захлопала в ладоши, и обняла Марью – за шею, крепко.

– Как же это будет? – подумала девушка, одеваясь. "Салават сказал – в горы меня увезет, далеко, там жить станем". Она приложила ладони к пылающим щекам. Татарка, заглянула в горницу: "Ждет во дворе".

Марья вышла на крыльцо. Юноша, подняв глаза, шепнул: "Вы очень красивая, Мариам-хатын. Как будто во сне".

Она стояла, с убранными под платок волосами, легко, мимолетно улыбаясь, лазоревые глаза были прикрыты темными ресницами. Салават, вздохнув, протянул ей кожаный мешочек. "Так принято, – тихо проговорил юноша, – перед свадьбой. Жених дарит невесте подарок. Возьмите, Мариам-хатын, я за ним ездил, в горы".

Марья вынула золотой, тонкой работы медальон, украшенный изумрудами, и вгляделась в арабскую вязь. "А что тут написано, Салават? – спросила девушка.

– Ты любовь моего сердца и моей жизни, – он посмотрел на нее, снизу вверх, – да хранит тебя Аллах, Мариам".

Марья застегнула на шее цепочку и посмотрела в темные, красивые глаза юноши: "Я готова, да".

– У нас все просто, – застенчиво сказал Салават, когда они уже шли к мечети. "Имам прочитает суру из Корана, и все. А завтра, – он отчаянно покраснел, – надо людей пригласить, стол накрыть. Так положено, чтобы все на свадьбу пришли, даже незнакомые".

– Так готовить надо! – ахнула Марья.

– Мариам-хатын, – юноша даже остановился, – как можно невесте готовить? Женщины все сделают, вы не волнуйтесь. А потом уедем. И вот еще что, – его смуглая рука легла на рукоять сабли, – вы мне скажите, Мариам-хатын, если я вам, хоть немного не по душе…, нельзя замуж выходить, если не хочешь.

– Ну что вы, – Марья вскинула голову и посмотрела на мечеть. "И действительно, такая же изба, – подумала она. "Только вышка пристроена, оттуда на молитву зовут".

– Свидетели уже там, – Салават кивнул на крыльцо. "Тут же родня моя, в этой деревне. Бабушка моя по отцу отсюда, она татарка была".

Марья скинула сафьяновые туфли. Они зашли в устланную старыми коврами горницу, где уже стояла простая, деревянная лавка.

– На нашего батюшку Никифора похож, упокой Господи его душу, – подумала девушка, искоса смотря на деревенского имама – средних лет мужчину с большими, крестьянскими руками.

– Сейчас он просит у Аллаха помощи нам, и чтобы он всегда вел нас по пути праведности, – шепнул ей Салават. "А потом прочитает суру из Корана, которая так и называется: "Женщины". И все, – он внезапно улыбнулся. "Я же говорил, у нас все просто".

– Даже икон нет, – Марья оглядела бревенчатые стены мечети. "Да, я же показывала Салавату образ Богородицы – он сказал, что у них запрещено человека рисовать".

Они поднялись, и Салават сказал: "А сейчас он говорит хадис пророка Мухаммада. "Пусть Аллах ниспошлет вам во всем Божью благодать, и объединит вас в благом".

Марья внезапно почувствовала прикосновение его пальцев. "Теперь можно, – нежно сказал юноша, – теперь мы вместе, Мариам, навсегда".

Девушка погладила его по руке и улыбнулась: "Да, Салават".

На деревянных половицах горницы лежал тонкий, золотой луч лунного света. Марья подперла щеку рукой: "А ведь у вас можно много жен брать, я слышала, казаки говорили".

– Да, – Салават сидел рядом с ней, – только мне никого другого кроме тебя не надо, Мариам.

– А Зульфия с дочкой к матери своей ушла, – вспомнила девушка. "Так жалко ее – молодая, и уже вдова. Салават мне сказал, что мужа ее на заводы забрали, и умер он там".

– Мне тоже, – она положила белокурую голову ему на плечо, – не надо, милый.

Юноша взял ее нежные пальцы и поцеловал – один за другим, медленно. "Помнишь, – тихо сказал он, – я тебе говорил, что еще никогда…, Я не знаю, вдруг тебе не понравится, Мариам…"

– Ну как мне может не понравиться, – Марья подняла руку и, отведя назад его густые, мягкие волосы, прижалась щекой к его щеке. "Все будет хорошо, милый, мой, теперь все будет хорошо".

– Федя, – на мгновение подумала она, нежась под его поцелуями. "Ведь тогда, как мы повенчались, так же было – только я боялась, хоть матушка мне и рассказала, но все равно – страшно было. Господи, какое счастье. И Федя тоже – такой ласковый был, не торопил меня, говорил, как он меня любит…"

– Ты – как луна, – сказал Салават, взяв ее лицо в ладони. "Прекрасней тебя никого на свете нет, моя Мариам, любовь моя".

Она обняла его – сильно, всем телом, – и тихо проговорила на ухо: "Вот так, да, мой милый, иди сюда, иди ко мне…"

– За что мне такое счастье? – подумал юноша. "Никогда, никогда я ее не оставлю, буду рядом, – сколь долго я жив. Как я ее люблю, и слов таких нет, чтобы это сказать…"

– Я нашел, – шепнул он, потом, целуя ее, устраивая у себя на плече, – нашел слова, Мариам. Потому что мы вместе, моя радость. Вот, – он коснулся губами высокого, белого лба, – послушай…

– Мариам, ты – как ясного неба привет, в твоих синих очах звезд немеркнущих свет, – медленно, неуверенно сказал он, и, покраснев, попросил: "Можно?"

Он поцеловал трепещущие веки: "Знаешь, когда гаснет закат, и на небо восходят звезды – вот такого цвета твои глаза".

– Это взгляд бездонный твой, напоенный синевой, – вдруг подумал юноша. Улыбнувшись, он покачал головой: "Пусть летит, Аллах запомнит эти слова, и даст кому-нибудь другому, мне не жалко".

– Я люблю тебя, – он прижал ее к себе поближе и, увидев, как лукаво изогнулись алые губы, жалобно спросил: "Ты, наверное, спать хочешь?"

– Ну отчего же, – Марья приподнялась на локте и он, почти не веря, что может сделать это, провел губами по белоснежной, горячей груди.

– Вот так, – сказала девушка, устроившись сверху, накрыв их обоих теплым потоком волос. "И так будет всегда, Салават".

– Да, – сказал он, любуясь ее прекрасным, улыбающимся лицом, – да, Мариам.