Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

Федор посмотрел на обеспокоенное лицо графа Орлова: «Ну как, ваше сиятельство, удалось вам что-то узнать? О моем брате?».

За окном была сырая, вечерняя мгла, слышно было, как совсем рядом свистит ветер. Федор подумал: "Нет, не буду ему говорить, что я Степу видел. Да это ерунда, помстилось что-то, вот и все. Конечно, я же думаю о нем – каждый день. Даже о Марье, упокой Господь ее душу, и то, – он подавил вздох, – меньше вспоминаю. Оно и хорошо".

Жена приходила по ночам, – маленькая, она умещалась вся в его руках, шептала что-то нежное на ухо. Федор, просыпаясь, одевался и выходил на рудничный двор. Над его головой горели, переливались крупные звезды. Он находил глазами Сириус и шептал: "Господи, ну не надо, прошу тебя, не надо. Ведь сил же никаких нет, Господи".

– Нет, к сожалению, – услышал он небрежный голос Орлова. Поднявшись, Федор вздохнул: "Понятно. Ну что ж, спасибо и на том, ваше сиятельство".

– Федор Петрович, – граф тоже встал, – у нас к вам есть еще несколько вопросов, вас не затруднит пройти вот, – Федор увидел, как распахивается дверь, – с господином поручиком.

– Куда? – угрюмо поинтересовался мужчина, разглядывая с десяток солдат, что стояли в передней.

– Тут, по соседству, – промямлил Орлов. Он застыл, почувствовав мощную руку у себя на плече.

– Голову разнесу, ваше сиятельство, – холодно сказал Федор, приставив к напудренному, аккуратно подстриженному виску, – изящный пистолет, украшенный слоновой костью.

Бронзовые часы с музой Уранией размеренно пробили четверть десятого.

– Еще чего не хватало, – зло сказал себе Федор, глядя на шпагу поручика, что растерянно озирался вокруг. "Знаю я эти вопросы, они в Петропавловской крепости их задают. Господи, да что там Степа натворить мог? Или они меня подозревают, да вот только в чем?".

– Господин инженер, – робко начал поручик, оглядывая огромного мужчину, – право, я не понимаю…, у нас приказ его превосходительства генерала Чернышева…

– Ну нет, – разъярился Федор. Легко, одной рукой подхватив испуганно дернувшегося графа Орлова, он вышвырнул его в огромное, выходящее на Мойку окно.

Раздался звон стекла. Федор, еще успев услышать: "Огонь!", перескочив через сочно матерящегося Орлова, что поднимался с мостовой, вытирая окровавленное лицо – шагнул прямо в темную, обжигающе холодную воду Мойки.

– Прямо и потом сразу направо, – вспомнил он, ныряя. "Мягкая зима, а вода все равно – ровно лед. Долго я в ней не продержусь, конечно. Ничего, до какого-нибудь пустыря бы доплыть, а там разберусь. Исчезну, пока все уляжется, напишу Александру Васильевичу, он поможет".

Он высунул голову из воды и увидел над собой стены Зимнего дворца. "Сейчас прямо в крепость приплыву, – попытался усмехнуться Федор, стягивая тяжелый, пропитанный водой сюртук, чувствуя, как стучат зубы, – в руки коменданту Чернышеву, так сказать".

Федор увидел вдалеке очертания рыбацкой лодки, и разозлился: "Будь, что будет. Ну, не подыхать же мне здесь, мне Степана найти надо".

Он добрался до борта. Задыхаясь, схватившись за него обледеневшими пальцами, мотая мокрой головой, он крикнул сорванным голосом: "Помогите!"

Мужик, – по виду чухонец, белобрысый, в грязном армяке и заячьем треухе, – протянул неожиданно сильную руку. Федор, перевалившись на дно лодки, измучено, тяжело задышал.

Чухонец, не говоря ни слова, накрыл его своим армяком. Порывшись в мешке, он достал оловянную флягу, щелкнув себя по горлу.

Федор выпил залпом водки, даже не почувствовав ее вкуса. Пытаясь согреться под свистящим, злым ветром, он заметил, как рыбак ловко ставит парус.

Лодка полным ходом пошла вниз по Неве, к плоскому, чуть волнующемуся горлу Финского залива.

– Как тепло, – подумал Федор, не открывая глаз. "Господи, как тепло". Он поднял ресницы и вздрогнул, оглядевшись. Он лежал на высокой, узкой койке, прикрытый меховой полостью, в переносной, медной жаровне на полу тлели поленья.

Давешний чухонец повернулся. Взглянув на Федора, коротко улыбнувшись, он сказал по-французски: "А, проснулись. Откуда у вас этот пистолет? – он кивнул на стол.

Федор посмотрел на разобранное оружие: "Он будет стрелять?"

– А отчего бы нет? – удивился чухонец. "Хорошая немецкая работа. Просохнет, и получите обратно. Так откуда? – он присел на деревянный табурет и подпер рукой небритый, в светлой щетине подбородок.

– А вы кто такой? – хмуро поинтересовался мужчина.

– Раз мы говорим на французском, – чухонец поднялся и достал из рундука бутылку рома, – можете называть меня – месье Жан.

– Это пистолет моего друга, ученого, – Федор устроился удобнее и взял серебряный стаканчик, – он погиб в пугачевской смуте. В крепости Магнитной, я там служил горным инженером. Когда Пугачева поймали, я с ним, – Федор поморщился, – перемолвился парой слов, и генерал Суворов мне этот пистолет отдал, он у Пугачева был. Как память, – неизвестно зачем, добавил он: "Господи, да отчего я все это рассказываю?".

– Вот и все, – вздохнул про себя Джон, выпив. "Можно подумать, что ты не верил? Не верил, до конца не верил. А это тот инженер, о котором Эйлер написал, я же помню. Вот оно как бывает".

– Мне очень жаль, – мягко сказал он вслух. "А что это вы вдруг решили зимним вечером по Неве плавать, господин инженер? Как вас зовут, кстати?"

– Месье Теодор, – Федор подавил желание закрыть глаза. Он добавил, по-русски: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов. Меня хотели арестовать".

– Рассказывайте все, – велел мужчина, что сидел напротив него. Федор, глядя в пристальные, светло-голубые глаза, подчинился.

Выслушав, Джон помолчал: "Вот что, месье Теодор, уезжайте-ка вы отсюда – и подальше". Увидев, как Федор открыл рот, герцог поднял руку: "Знаю, все знаю. Вам надо найти вашего брата. Сидя в крепости, а тем более – на каторге, вы этого все равно не сделаете".

– Мой брат может приехать в Санкт-Петербург, – неуверенно начал Федор, – искать меня…

– Ваш брат, – отчеканил Джон, – по молодости и незнанию влез в интригу, которая не вчера началась. Теперь вы меня послушайте, месье Теодор.

Федор молчал, отхлебывая ром. Потом, он, растерянно, сказал: "Мой брат хотел на ней жениться…"

– Видимо, да, – пожал плечами Джон: "А ведь там еще что-то было, в октябре, в крепости. Врач туда ездил, несколько раз. Наверное, болела она. Сейчас уже не узнать, конечно. Пусть упокоится с миром, бедная женщина".

– Так вот, – продолжил он, вслух, – императрица Екатерина, наверняка, подозревает вашего брата в шпионаже. И вас, заодно, тоже. Уж больно профессия у вас подходящая.

– Какая ерунда! – резко сказал Федор, – я докажу…

– В Пелыме доказывать будете? – ядовито поинтересовался Джон. "Послушайте, вам сколько лет?"

– Двадцать пять, – неохотно ответил Федор.

– Тем более, – Джон подошел к столу. Взяв листок чистой бумаги, мужчина стал что-то писать. "Бесполезно, – смешливо, подумал он. "Я же вижу – предложи я ему работать на меня, он мне голову разобьет, а то и похуже. И брат у него, наверняка, такой же. Ничего, посмотрим, что через пять лет будет".

– Я хотел обратиться к Суворову, он друг моего отца, покойного, – вдруг сказал Федор.

– Суворов сам в опале, – Джон убрал письмо в конверт и запечатал его: "Запомните. Я вам ссужу денег. Доберетесь до Або, оттуда ходят корабли в Гамбург. А уж в Германии, с ее шахтами – не пропадете".

– Я там учился, в Гейдельберге, – Федор все смотрел в непроницаемую черноту за бортом корабля. "Я не хочу бежать из своей страны".

– Никто не хочет, – хмыкнул Джон. "Но иногда приходится. Вы еще вернетесь, не волнуйтесь. Так вот, – он засунул руки в карманы матросской куртки, – захотите отдать долг, или просто выпить кофе, приедете в Лондон, и придете к собору Святого Павла. Там улица – Ладгейт Хилл. Трехэтажный дом по правой стороне, синяя дверь. Отдадите привратнику".

Федор повертел в руках конверт и покраснел: "Я не знаю английского".

– Может, еще выучите, – рассмеялся Джон, – у нас тоже хорошие шахты. Тут написано просто: "Мистеру Джону, в собственные руки".

Федор посмотрел на печать со львом и единорогом: "Хорошо, я запомню".

– Вот и славно, – Джон поднялся и велел: "Спите. Сейчас мы снимемся с якоря и пойдем в Або, ветер хороший, дня через два будем там. Я вас ссажу на берег, и распрощаемся, месье Теодор. Уж не знаю, на сколько, – он развел руками.

Федор зевнул: "А что вы делали на реке?"

– Рыбу ловил, – развел руками Джон. Он вышел, закрыв за собой дверь каюты. Уже на палубе герцог велел капитану: "Как будем подходить к шведским берегам, поднимите флаг. Все-таки суверенная страна, у нас с ними мирный договор. Неудобно, еще за контрабандистов примут. А потом вернемся сюда, – он взглянул на плоский, едва заметный в сумерках, поросший соснами берег залива и задумчиво добавил: "Вернемся, и закончим дела".

Матросы почти неслышно подняли якорную цепь. Бот, накренившись, поймав ветер, пошел на север.

Интерлюдия
Иерусалим, декабрь 1775 года

Мужчина проснулся еще до рассвета. Открыв глаза, он лежал, глядя в каменный потолок комнаты. За деревянными ставнями падал легкий, горный, сухой снег. Горел очаг, было тихо. Он, вымыв руки, пробормотав молитву – стал одеваться.

– Тридцать пять, – подумал он, выходя из своей спальни. Он прислушался – в комнате дочери раздавалось какое-то шуршание.

– Я сейчас, папа, – раздался веселый, девичий голос. "Сейчас спущусь и сварю тебе кофе. Возьми, пожалуйста, завтрак, он на столе лежит".

– Спала бы еще, – усмехнулся Исаак Судаков. Подняв свечу, он пошел вниз, по узкой, каменной лестнице. На кухне было почти тепло. Он, подбросив дров в очаг, посмотрев на огонь, вздохнув, пробормотал: "Что-то не так".

Лея просунула черноволосую голову в дверь: "Доброе утро, папа, я за водой".

– Хорошо, деточка, – Исаак все смотрел в окно, на тонкий слой снега, что лежал на булыжниках двора. "Днем растает, – сказал себе он. "Какая зима холодная. Господи, ну почему я – все чувствую, зачем ты меня избрал для этого?".

Запахло кофе. Дочь, наполнив медную кружку, строго велела: "Садись".

– Я сегодня пойду к госпоже Альфази, – сказала девушка, подперев ладонью щеку, – отнесу цдаку, что мы ей собрали, с детьми помогу, и вообще, – она помолчала, – пусть хоть на улицу выйдет, а то она целыми днями плачет, бедная.

– Может, и вернется еще ее муж, – Исаак пригладил ладонью темные, побитые сединой пряди волос, – все же с осени не так много времени прошло. Караван мог заблудиться.

– Он каждый год в Каир ездит, – черносмородиновые глаза дочери погрустнели, – наизусть дорогу знает, папа. Он же торговец. Госпожа Альфази говорит – наверное, бедуины на них напали.

– Упаси Господь, – Исаак поднялся, и взял холщовую салфетку: "Я в ешиве пообедаю, деточка. Ты заниматься сегодня будешь?"

– Да, – Лея вылила остатки кофе в свою чашку, – мы сейчас Псалмы читаем, с комментариями. Папа, – она подняла глаза, – что-то случилось, да? Я же вижу.

Исаак только тяжело вздохнул, надевая плащ: "Ты будь осторожнее, деточка, скользко на улице".

Выходя на улицу, он обернулся – дочь стояла, прислонившись к воротам, улыбаясь, глядя ему вслед.

– Господи, – подумал Исаак, спускаясь по еще темной, тихой улице Ор-а-Хаим вниз, к ешиве, – двадцать три года. У подруг ее уже дети. Единственная дочь, единственная дочь, Господи. Но нельзя, же неволить девочку, а пока ей никто по душе не пришелся. Уже и сваты не ходят, слышал я, что говорят – мол, разборчивая очень, отец– глава ешивы, слишком много о себе возомнила. Ерунда! – он поцеловал мезузу и толкнул тяжелую, деревянную дверь. "Просто девочка хочет любви. А кто же ее не хочет? – Исаак вошел в еще пустой, маленький, прохладный зал синагоги.

– Тридцать пять, – повторил он, беря молитвенник. "Так не может долго продолжаться, сказано же: "В каждом поколении есть тридцать шесть праведников, ради которых Божественное Присутствие осеняет мир. Если умирает кто-то из них, то его место сразу же занимает другой".

– Сразу же, – подумал Исаак, шепча молитвы. "Как тем годом, двадцать пять лет назад. А с тех пор никто из них не умирал, и вот теперь… – он прервался и посмотрел на Ковчег Завета. Бархатная, расшитая серебром завеса, что покрывала его – чуть колебалась.

– Ветер, – сказал себе Исаак. "Кто-то пришел, дверь приоткрылась. Просто сквозняк".

– Господи, – внезапно прошептал он, – не оставь нас милостью своей. Говорят же: "Славьте Бога, ибо он вечен, бесконечна доброта его". Пожалуйста, – попросил Исаак. Подышав на руки, он опустил глаза к пожелтевшей странице молитвенника.

Лея Судакова втащила плетеную корзинку с едой в кухню, и, разогнулась: "Госпожа Альфази, милая, вы вот что – оденьтесь, и пойдите, прогуляйтесь. Уже не так холодно. А за маленькой я погляжу, пока готовить буду, она мне и поможет. Да, Двора? – девушка подмигнула.

– А где папа? – раздался тихий голос ребенка, что сидел на коленях у женщины. "Он скоро приедет?"

Госпожа Альфази незаметно стерла слезу со щеки, и, вздохнула: "Конечно, Двора. Скоро, очень скоро".

Дочь слезла с ее колен и помялась: "А можно, тетя Лея, я хлеба кусочек возьму?"

Лея, наклонившись, потрепала девочку по косам: "Сколько угодно, милая. Беги, поиграй пока".

Женщина подождала, пока дверь захлопнется и горько, отчаянно разрыдалась. Лея села рядом, и, пристроила ее голову у себя на плече: "Не надо, госпожа Альфази. У вас четверо детей, не надо, я прошу вас".

– Я не смогу, – женщина смотрела куда-то в беленую стену кухни. "Я не смогу, без него, без Давида. И так уже – она скомкала глухой ворот домашнего, темного платья, – кредиторы приходили, с расписками. Мне же надо будет дом продать, Лея, чтобы расплатиться. А мальчики? – она всхлипнула. Лея, взяв покрасневшую, сухую руку, шепнула:

– Папа сказал, госпожа Альфази, что об этом – вам уж совсем не надо беспокоиться. И платить за них не надо будет, и обедами мы их будем кормить. А расписки, – девушка помолчала и бодро закончила, – придумаем что-нибудь. Рав Азулай в следующем году вернется из Европы, привезет денег на общину. Вы только не плачьте, пожалуйста.

– Я молюсь, – женщина вытерла лицо. "Каждую ночь встаю и молюсь, Лея. Хожу к стене, читаю Псалмы, соседке помогаю, вы знаете, она почти не видит. Господи, – внезапно, страстно сказала госпожа Альфази, – только бы он вернулся! Пусть хоть раненый, хоть больной – я его выхожу, Лея. Двадцать лет в этом году, двадцать лет, как мы с ним под хупой стояли, – она покачала головой. Девушка вспомнила тихий голос отца: "Сейчас все будет не так, Лея, все не так. Пока не родится один из них".

Она тогда посмотрела на горящие субботние свечи: "Но, папа, ты, же говорил – не бывает так, чтобы их было меньше тридцати шести".

Отец закрыл глаза, и будто к чему-то прислушался: "Не бывает. Просто, – он помедлил, – люди рождаются по-разному".

– Все будет хорошо, – Лея, поцеловав мокрую щеку женщины, встала: "Стучит кто-то. Я открою, вы не волнуйтесь".

Она распахнула дверь в капель и тающий снег, в яркое, голубое небо, в пронзительный свет низкого, зимнего солнца, и ахнула: "Госпожа Альфази! Сюда, быстро сюда!"

– Давид! – женщина уже бежала во двор. "Давид, Господи, мы и не чаяли!"

Лея посмотрела на высокого, с утомленным, усталым лицом мужчину, что поддерживал торговца. Тот поднял голову и попытался улыбнуться: "Ты не волнуйся, милая, просто заболел. На караван напали бедуины. Только мы со Стефаном, – он кивнул на своего рыжебородого спутника, – и спаслись. Он меня спас, – добавил Давид.

– Пойдем, пойдем, – захлопотала вокруг него жена, – пойдем, сейчас согрею воды, и отдохнешь.

– Стефан, – обернулся торговец, – ты тоже останься, поешь у нас. Пожалуйста.

– Мне надо идти, – сказал мужчина на неуверенном, с ошибками ладино. "Я тебя довел до дома, как обещал, а теперь – мне надо идти".

Он чуть склонил непокрытую голову, и вышел на улицу. Лея проводила глазами блеск драгоценных камней на эфесе сабли, темную, арабского покроя одежду: "Он из Каира, господин Альфази?"

– Из Марокко, – тот подставил лицо солнцу: "Христианин. Но очень хороший человек, очень".

– Христианин, – шепнула Лея, вглядываясь в толчею на улице. Рыже-золотистой головы уже не было видно. Она, чуть помолчав, весело сказала: "Давайте-ка, госпожа Альфази, я займусь обедом, как и обещала".

Муж и жена зашли в дом. Лея все стояла, слушая щебет воробьев на крыше, смотря вверх, в бесконечное, просторное небо Иерусалима.

– Храм Гроба Господня, – вспомнил Степан, пробираясь через полуденную толчею на улицах. Город был окружен мощной стеной. Он вспомнил, как, остановившись на склоне горы, его спутник показал рукой вниз: «Иерусалим».

Он лежал в низине, весь белый, покрытый снегом, чуть сверкающий под слабым, предрассветным солнцем. Степан услышал, как торговец шепчет: "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Я дома, Стефан, я дома…"

– Я же обещал тебе, – мягко сказал Степан. Опустив глаза, он посмотрел на свою правую руку – на то, что от нее осталось. "А все равно, – внезапно, весело подумал мужчина, когда они с Альфази уже шли по вьющейся по холмам дороге, – все равно, я и с одной рукой хорошо сражаюсь. И сабля при мне. Вот только жаль, что к штурвалу мне уже не встать".

Он оглянулся и понял, что зашел в самую глубину города. "Как медина в Рабате, – хмыкнул Степан. "Или те кварталы, в Каире, у рынка, где мы ждали каравана. Одни закоулки, ничего не разберешь". Людской поток подхватил его и понес по каменным ступеням вниз.

Степан прошел под какой-то аркой и увидел маленькую, запруженную людьми площадь. "Альфази же рассказывал, – вспомнил он, – это она. Стена".

Она уходила вверх, – высокая, мощная, сияющая под солнцем. Степан, сделав шаг вперед, вдруг почувствовал слезы у себя на лице.

– Я не могу больше, – шепнул он, прижимаясь щекой к камню, положив левую руку на молчащий, холодный медальон. "Не могу, Господи, за что, за что?"

Он проснулся в середине ночи, глядя на еле теплящийся огонь в очаге. Альфази спал, измучено что-то бормоча, и Степан подумал: «Еще три дня пути до Иерусалима. Доберемся. Господи, где же ты, любовь моя, что с тобой, полгода я тебя не видел…»

Мужчина вздрогнул – медальон нагрелся. Степан услышал тихий голос: "Я ухожу, милый, а ты – ты будь счастлив. Спасибо, спасибо тебе за все…"

– Нет, – пошевелил он губами, увидев каменные, сырые своды, изможденное, больное лицо женщины. "Нет, нет, не надо, Господи, зачем ты так!"

– Прощай, – она все улыбалась. Степан, протянув руку, было, хотел прикоснуться к ее щеке. "Нашу девочку зовут так, как меня, – Елизавета смотрела на него огромными, серыми глазами.

– Ханеле, – повторил он, – Ханеле.

– Да, милый, – она пошевелила пальцами. Степан увидел, как ее рука тянется куда-то. "Пожалуйста, – взмолился он, – пожалуйста. Один раз, один только раз – дай мне к ней прикоснуться. Прошу тебя".

Ее рука упала в бесконечную, вязкую, черную тьму.

Тогда он тихо плакал, отвернувшись к стене, а потом, на одно, мимолетное мгновение, увидел брата. "Жив, – подумал Степан, – все хорошо, Господи, он жив. Он в Санкт-Петербурге. Как только доберусь до Иерусалима – напишу ему. Ханеле, доченька моя, где же мне тебя искать?"

После этого была только ночь – он закрывал глаза, и, кладя руку на медальон, просил: "Господи, ну где же она, где наша девочка?". Он не видел перед собой ничего – только непроницаемую темноту.

Он очнулся от мягкого прикосновения руки к своему плечу. Высокий, изящный, мужчина лет пятидесяти, в скромной, темной одежде, взглянул на него прозрачными, серыми глазами. Улыбнувшись, он протянул Степану бархатную кипу.

– Я не еврей, – сказал Степан на своем несмелом, выученном от Альфази ладино.

– Спасибо, – он вытер лицо, и мужчина утвердительно сказал: "Вам надо поесть, отдохнуть и найти место для ночлега. Пойдемте".

– Я не еврей, – повторил Степан. Он увидел, как улыбаются глаза незнакомца. "Все равно пойдемте, – коротко велел тот.

– Мне надо найти одного человека, – сказал Степан, когда они, молча, поднимались по каменным ступеням в Еврейском квартале. "Его зовут Исаак Судаков".

– Это я, – ничуть не удивившись, сказал мужчина. Он распахнул деревянную дверь, что вела в чистый, прибранный двор маленького дома. "Сейчас я вас накормлю, и вы мне все расскажете. Вас как зовут?"

– Стефан, – вздохнул мужчина, и, неизвестно зачем, добавил, по-русски: "Степан".

– Ну и хорошо, – Судаков повернулся к нему, и Степан застыл на пороге дома: "Откуда вы…"

– В моей семье всегда говорили по-русски, – усмехнулся Судаков. Обведя глазами кухню, он добавил: "Уже двести лет".

– Вот, – он отодвинул скамью, – садитесь, сейчас я накрою на стол, а вы отдыхайте.

Над очагом побулькивал котелок. Судаков улыбнулся: "Вот, и суп у нас есть, и мясо. Хлеб свежий. Вина хотите? Я вам согрею".

– Я ему никто, – подумал Степан. "Он меня сегодня в первый раз увидел".

Судаков вымыл руки над медным тазом, и, пробормотав что-то себе под нос, стал разливать суп. "Я тоже поем, – сказал он смешливо, – не один вы проголодались. Хлеб берите, у нас хороший пекарь, к нему весь квартал ходит".

– У него горе, – сказал себе Судаков, глядя в запавшие, усталые глаза. "Господи, бедный, это он так выглядит – на тридцать, а то и больше. Он ведь еще юноша совсем. Мальчик. Большое горе, – он прислушался и вздохнул: "И совсем недавно случилось".

– Вы вот что, – Судаков, убрал со стола грязную посуду, – мы с вами завтра поговорим, Степан. Я вас отведу в ешиву, где преподаю. У нас там есть место для ночлега. Ложитесь и спите, прямо сейчас, а то на вас лица нет.

Мужчина посмотрел на него: "Я же не еврей, наверное, нельзя…"

Судаков пожал плечами и, рассмеявшись, чуть прикрыл веки: "Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер поклонился до земли, и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши".

– Это об Аврааме и ангелах, – Степан посмотрел в серые глаза мужчины. "Я помню".

– Ну вот, – Судаков поднялся, – праотец не спрашивал – кто к нему пришел. А вы помните, – он внезапно остановился, с плащом в руках, – куда потом направились ангелы?

– Разрушать Сдом, – Степан тоже встал: "Авраам просил у Бога за жителей города, и Господь сказал: "Ради десяти не истреблю. Десяти праведников".

– Ну вот, – Судаков стал одеваться. Взглянув на блеск сапфиров, он, весело, заметил: "Я же не знаю, куда вы потом собираетесь, Степан. А привечать незнакомца – это наша заповедь. Саблю свою можете оставить тут. У меня в кабинете, ее никто не тронет. Наверх и направо, первая дверь. Я вас во дворе подожду".

Степан проводил его глазами и поднялся наверх – в маленькой, простой комнате стоял деревянный стол с раскрытой на нем огромной, в старом переплете книгой. Рядом лежала рукопись, и десятки, сотни таких же книг были расставлены на полках, вдоль беленых стен.

Он осторожно положил саблю на старую, придвинутую к столу скамью и, заглянув в книгу, вздрогнул – со страницы на него смотрели те же странные, будто детский рисунок, значки, что были нарисованы на его амулете. "Я ничего не знаю, – понял Степан. "Ничего, ничего не знаю. А мне надо найти дочь, у нее никого нет, кроме меня. Ханеле, – он вздохнул и повторил: "Ничего не знаю".

Судаков стоял во дворе, разговаривая с высокой, стройной девушкой. Степан посмотрел на ее кудрявые, черные, спускающиеся на спину волосы, на чуть влажный от растаявшего снега подол скромного платья и сказал: "Я готов".

– Это моя дочь, Лея, она тоже говорит по-русски, – улыбнулся Судаков.

Девушка повернулась. Чуть покраснев, опустив черносмородиновые глаза, она взяла отца за руку: "Папа, этот человек спас господина Альфази, в пустыне, когда на их караван напали бедуины. С господином Альфази все хорошо, приходил врач, сказал, что это – простуда, ему надо отлежаться. Спасибо вам, – она взглянула на Степана. "Вы, идите, отдыхайте, устали ведь".

Когда они уже вышли на узкую улицу, Степан, было, хотел что-то сказать, но Судаков положил ему руку на плечо: "Завтра, все завтра. Вот, – он толкнул низкую дверь, – это наше общежитие, но сегодня Шабат. Ученики ушли по домам. Тут сироты живут, – добавил он, указывая на широкие лавки, что стояли вдоль стен. "Колодец во дворе, там же все остальное, вот свободная лавка. Ложитесь и спите. Завтра вечером встретимся".

– Куда же они ушли, если они сироты? – спросил Степан, оглядывая большой стол, с разложенными по нему книгами.

– По домам, – Судаков улыбнулся: "Каждый человек должен встречать субботу дома, Степан. Ну, я пойду. Мне еще надо дочке помочь, с уборкой".

– Дома, – повторил мужчина, услышав скрип двери. Он подошел к окну и посмотрел на золотое, медное, сияние закатного солнца. "Ради Иерусалима не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его и спасение его – как горящий светильник, – тихо сказал Степан, вглядываясь в пустеющие улицы города.

Легкий снег завивался над Масличной горой, серое, утреннее небо, едва освещалось полосой рассвета на востоке.

– Вот, – сказал Исаак Судаков, наклоняясь, кладя камешек на серую, плоскую плиту, – это Авраам Судаков, мой предок. Ты видел, на родословном древе. Он – первый из нас, кто здесь похоронен. Ну, и все остальные, – мужчина обвел рукой могилы, – тоже. И я, – он чуть улыбнулся, – когда придет время, лягу в эту землю.

Степан тоже поднял камешек, и, повертел его в руках: "Я понял, да. Внучка Авраама Судакова, Марфа, вышла замуж, и у нее были дети. Сын Федор, – он помолчал, – у нас всегда в семье было это имя. Значит, мы ее потомки. Но ведь она не была еврейкой, – Степан посмотрел в серые глаза Исаака: "Мы с ним родственники. Только очень дальние".

– Откуда тогда это? – Степан коснулся рукой серебряного медальона у себя на шее. "У нас в семье есть предание – его привезли из Польши".

– Из Польши, – задумчиво повторил Судаков и подтолкнул Степана: "Пошли, не след о таком на кладбище говорить, пусть мертвые спокойно ждут прихода Мессии".

Когда они уже оказались на улице Ор-а-Хаим, Исаак повернулся к мужчине: "Не думал я, что хоть раз в жизни увижу такое, – он показал на медальон. "Сейчас выпьем кофе, и я тебе все расскажу".

На кухне было тепло, пахло какими-то сладостями. Судаков улыбнулся, глядя на медное блюдо: "Дочка печенья напекла. Бери, оно с медом, с орехами…"

– А где она? – вдруг спросил Степан, присаживаясь.

– Либо на занятиях, с другими женщинами, они сейчас Псалмы учат, либо, – Исаак задумался, – полы моет у стариков. У нее есть подопечные, Лея ходит им готовить, убирает у них. Одинокие люди, мы им помогаем, общиной.

– Так вот, – он разлил кофе по медным кружкам, – это очень старый амулет. Больше сотни лет. Раньше, – Исаак вздохнул, – когда больше людей знало, как их делать, они чаще встречались. Раввин в Марокко тебе, верно, сказал – он для близких людей. Сына, жены, брата. Их сейчас больше не пишут, да и не умеет никто. Да и…, – Исаак замялся: "Может, не надо? Мальчик не еврей, для чего ему это?"

Степан послушал тиканье простых, некрашеных часов на стене и просительно посмотрел на мужчину.

– А почему не делают…, – Исаак поднялся и, сняв с очага котелок с кипящей водой, – наклонил его над кофейником, – потому что сотню лет назад появился у нас человек по имени Шабтай Цви, называвший себя Мессией. Народ раскололся на две части, люди в Европе бросали все, и шли за ним, рушились семьи, дети отрекались от родителей и родители – от детей.

– И вот тогда, – мужчина стал размешивать кофе, – люди начали использовать свои знания не на благое дело, – он кивнул на медальон, – а совсем наоборот. Если этот амулет написан правильно – он помогает людям, если нет, – Исаак помолчал, – убивает. Вот и запретили их делать, навсегда. Но ты не волнуйся, – он улыбнулся, – с твоим амулетом – все хорошо.

– Почему я ничего не вижу? – вдруг спросил Степан. "Елизавета…Хана – поправился он, – я уверен, она отдала медальон нашей дочери. Почему вокруг – только темнота?"

Исаак подпер ладонью щеку и ласково посмотрел на него. "Сколько сейчас маленькой? – спросил он. Степан ярко покраснел и пробормотал, глядя куда-то в сторону: "Я считал, если все хорошо было, то в октябре она родилась".

– Ну, вот видишь, – вздохнул Исаак, – совсем дитя. Пройдет два, или три года, Ханеле начнет что-то понимать, и увидит тебя. И ты ее тоже.

– А если, – Степан помолчал, – если амулет ей не отдали? Что тогда?

– Тогда тот, кто забрал его – испытает всю силу гнева Господня, – Исаак посмотрел в серые, прозрачные глаза мужчины. "Я же тебе говорил – он один такой на свете остался, этот амулет. Польша, Польша…, – Судаков покачал головой.

– Уж откуда твой предок взял этот амулет – не знаю. Был один человек, он умер недавно, четверть века назад, Шмуэль Горовиц. Праведник, хасид, как у нас говорят. Жил в горах, в Галиции, работал дровосеком. Был пожар в его избе, и вся семья сгорела. Вот он умел писать такие амулеты. И еще один старик, раввин, в Измире, это в Турции, но его потомки перешли в магометанство. А Горовицы, – Исаак задумался, – этот Шмуэль был последним. Когда-то была большая семья, знаменитая. Но сначала – старший сын стал отступником, был врачом у этого Шабтая Цви, потом другие, а потом…, – он не закончил и махнул рукой.

– Что? – тихо спросил Степан.

– Есть у нас еще один отступник, Яков Франк, да сотрется имя его из памяти людской, – неожиданно зло сказал Судаков. "Тоже Мессией себя объявил, в Польше. Недавно его из тюрьмы выпустили, при нем какой-то Горовиц подвизается. Наверняка, из потомков тех. Даже и говорить о них не хочу, – Судаков нехорошо усмехнулся, – чем они там занимаются. За такой амулет, а лучше за обе его части, – Франк бы правую руку отдал, – задумчиво сказал Судаков и спохватился: "Прости".

– Ничего, – Степан вдруг улыбнулся. Посерьезнев, он спросил: "Зачем им амулет, этим людям?"

– Я же тебе говорил, – Исаак допил свой кофе, – вот уже полтора века никто такого амулета и в глаза не видел. А если этот Горовиц – из тех Горовицей, то, получив твой, он сможет сделать новый. У них это знание из поколения в поколение передается, хотя непонятно – от кого. Их прародитель, рав Хаим был против всего этого, – Судаков помолчал, – амулетов, и так далее. Если только…, – он не закончил и, наконец, сказал: "Нет, ерунда, такого и быть не может. Ты письмо-то брату написал?"

– Да, – Степан кивнул. Не глядя на собеседника, он добавил: "Я хочу остаться. Тут, в Иерусалиме, рав Судаков. Когда я найду Ханеле, она должна жить со своим народом. И потом, – он указал глазами на свою искалеченную руку, – в море я уже никогда не вернусь. Наймусь каменщиком, – Степан улыбнулся, – я хоть и медленно пока работаю, но аккуратно".