Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

– Мир очень велик, – задумчиво сказал Мохаммед. "Кто бы мог подумать, еще две, три сотни лет назад, что рыбы из Китая будут резвиться в озере, в центре Марокко. Ты охотишься? – спросил он.

Изабелла кивнула и султан улыбнулся: "У нас в горах отличная охота, даже есть львы. А в пустыню мы выезжаем с прирученными гепардами и ловчими соколами. Я знаю, у вас в Европе, так уже давно не охотятся. Но я тебя научу".

Изабелла помолчала и робко спросила: "Скажите, а как узнать, – что случилось с человеком, вместе с которым мы попали в плен? Его звали капитан Стефано".

– Ты любила его? – темные глаза султана испытующе оглядели Изабеллу.

– Как отец, – вдруг подумала девушка. "Мы с ним тоже – обо всем разговаривали. И совсем не стыдно".

Она поиграла бирюзовым кольцом на тонком пальце, и вздохнула: "Да, но это было детское. Он любит другую женщину, очень любит. Я просто, как друг, спрашиваю…"

Мохаммед вздохнул и погладил ее по каштановым волосам: "Его убили, когда он хотел бежать из тюрьмы. Мне очень жаль, девочка, но так бывает".

Он услышал сдавленные рыдания, и, пристроив ее голову у себя на плече, шепнул: "Ты поплачь, конечно, поплачь, милая. Пусть это будет последним горем у тебя".

Изабелла вдохнула запах его одежды – сосна и какие-то травы, – свежие, чистые, – и разрыдалась еще сильнее.

Наконец, она шмыгнула носом. Вспомнив большое, низкое, устланное шелками и шкурами ложе, Изабелла мрачно подумала: "Чем быстрее это случится, тем лучше. Незачем тянуть".

– Простите, ваше величество, – сказала она вслух. "Вы не за тем сюда пришли, конечно".

Мохаммед посмотрел на еще влажные, белые щеки и поинтересовался: "А зачем я сюда пришел?"

Изабелла зарделась и опустила голову: "Вы же меня купили, значит, надо…"

Мужчина улыбнулся: "Милая моя, мне шестьдесят пять лет, у меня пятеро сыновей, и, – он задумался, – шестнадцать внуков. Я тебя купил, не как наложницу".

В кронах деревьев шелестел ветер, звонко пела какая-то птица. Девушка, помолчав, спросила: "Тогда зачем я вам?".

– Я видел твой альбом, – Мохаммед поднялся. "Я тебя купил, – он улыбнулся, – потому что мне нужен архитектор. Пойдем, – он кивнул на комнату, – я кое-что принес, посмотришь".

Изабелла взглянула на планы и карты, что были разложены на большом, мозаичном столе: "Но я еще только учусь. В Европе женщины не могут строить, открыто".

– Тут, – султан подмигнул ей, – не Европа, дорогая моя. Вот, – он положил сильную, сухую ладонь на карту, – называется Эс-Сувейра. Я начал его строить десять лет назад. У меня был архитектор, француз, однако он уехал, – Мохаммед хмыкнул, – мы ему не по душе пришлись, наверное.

Девушка задумчиво сказала: "Вам нужен порт на атлантическом побережье. Для прямой торговли. Я понимаю. Товары с юга туда возить удобнее, не надо пересекать пустыню. Отличные фортификации, – она подняла голову от планов, – но я не вижу торгового квартала.

– Его еще нет, – усмехнулся Мохаммед: "Тебе надо будет, конечно, жить там, так удобнее. Заодно возведи себе виллу, и распланируй сады при ней".

Девушка повертела в руке очиненный карандаш: "Но как, же это? Мне надо будет наблюдать за стройкой, говорить с десятниками. У вас так не принято, – она указала на свое покрывало.

– Приезжай в паланкине и наблюдай, сколько угодно, – развел руками султан. "Говорить можно через евнухов, у тебя их будет столько, сколько надо".

Изабелла, было, потянулась засучить рукава, но, посмотрев на окутывающий фигуру шелк, расхохоталась. "Я прямо сейчас и начну, – она взяла альбом. "Скажите, а тут есть учителя? Я хорошо знаю математику и геометрию, но хотелось бы заниматься дальше".

– У тебя будет все, что ты захочешь, – мягко ответил султан. "Летом мы поедем в Эс-Сувейру, к тому времени твою виллу уже возведут, и ты сможешь заняться городом. А завтра, – он широко улыбнулся, – нас ждет охота в горах".

– Очень хорошо, – пробормотала Изабелла, быстро, аккуратно, рисуя. "Океан, – подумала она, – вилла должна выходить к нему фасадом. Тут не годится палладианская архитектура, тут все другое. Вот и хорошо, – она погрызла карандаш и наклонилась над альбомом.

– Я могу называть тебя Зейнаб? – услышала она мягкий голос султана. "Это имя напоминает твое".

– Так звали двух жен пророка Мохаммеда, – рассеянно ответила Изабелла. "Конечно, если вам так удобнее".

– Спасибо, – дверь тихо затворилась.

Он спустился по широким ступеням и обернулся – высокие, в три человеческих роста, кованые, железные двери надежно защищали вход в дом. Сад был обнесен огромной, каменной стеной.

– Ваше величество, – раздался шелестящий голос. "Охрана ждет за внешними воротами".

– И очень правильно, – сварливо сказал султан Марокко, Сиди Мохаммед, обернувшись, разглядывая высокого, с глубоко посаженными, черными глазами, мужчину. "Ты молодец, Малик, – он стянул с руки алмазный перстень. "Все, как надо. Служанки все немые, я надеюсь?"

Малик только поднял бровь и чуть улыбнулся. "Далее, – велел Сиди Мохаммед, принимая поводья белого, изящного жеребца. "Нам нужен евнух – учитель арабского языка, и евнух – учитель математики. Не болтливые, разумеется. К завтрашнему дню подготовь горную резиденцию, – мы едем охотиться, а летом она отправится в Эс-Сувейру. Я, разумеется, буду ее навещать – часто".

Когда они уже шли к внешним воротам, Малик осторожно сказал: "Ваше величество. Все же молодая, красивая девушка. А если с ней случится то же, что и с принцессой Зейнаб, да упокоит Аллах ее душу в садах райских?"

Султан остановился и холодно взглянул на мужчину. "Если с ней случится то же, что с принцессой Зейнаб, – процедил Мохаммед, – ты будешь молить о смерти, как об избавлении, Малик. Ты, и вся твоя семья. Сделай так, чтобы она не увидела ни одного мужчины рядом с собой – никогда. Кроме меня, разумеется. Поехали, совет уже ждет, нам надо обсудить эти новые торговые соглашения с Францией".

Внешние, тяжелые ворота виллы захлопнулись. Мохаммед, выезжая на дорогу, что вела к Марракешу, обернулся: "Тут сотня человек охраны, круглые сутки они на страже. Да и не сбежит Зейнаб, я дал ей возможность заниматься любимым делом, она будет счастлива. И я, – он вздохнул, – тоже".

Вечером он вышел в сады своего дворца, и, вскинув голову, посмотрел на Млечный Путь. Звезды играли, переливались, на воде пруда лежала лунная дорожка. Мохаммед, пройдя по изящному каменному мостику, остановился у мавзолея белого мрамора, что стоял на маленьком острове.

Он открыл дверь и прошел внутрь. В лунном сиянии стояли два саркофага. Он коснулся ладонью левого и шепнул: "Спи спокойно, любовь моя, ты мне оставила Зейнаб, спасибо, спасибо тебе".

Мохаммед помолчал и взглянул на правый саркофаг. "Два года назад, – прошептал он. "Зачем ты мне не сказала, доченька, зачем, милая моя? Я бы понял, я бы все понял. Пятнадцать лет тебе было, всего пятнадцать…"

Он вспомнил мертвенно-бледное лицо дочери, посиневшие губы, и быстрые, летящие буквы на развороте Корана: "Прости меня, папа".

– А его так и не нашли, – зло подумал Мохаммед, – этого мерзавца. Зейнаб, Зейнаб, доченька, счастье мое…, – он приник щекой к саркофагу: "Одна дочь у меня была, одна только дочь, одна женщина, которую я любил – и обеих забрал Аллах. Теперь хоть эту, – он тяжело, болезненно вздохнул, – хоть эту ты мне оставь, прошу тебя".

Он услышал призыв к молитве, который несся над крышами Марракеша, и застыл, чувствуя слезы, что текли из глаз на прохладный, резной мрамор саркофага дочери.

Эпилог
Санкт-Петербург, декабрь 1775 года

Сырой, пронзительный западный ветер топорщил серую воду Невы. "Какая зима мягкая, – подумал Федор, сворачивая на набережную Зимней канавки. Императорский дворец возвышался темной громадой по его левую руку. Федор поежился:

– Тут Петр и умер. Говорят, скоро его перестраивать будут, в современном вкусе. Не то, что – он невольно усмехнулся, – этот торт на площади, что Растрелли возвел. Золото так глаза и режет. Господи, да о чем это я? – он нащупал в кармане сюртука письмо брата: "Ах, Степан, Степан, ну где же ты? В феврале письмо написал, в июне эскадра в Санкт-Петербург вернулась, а тебя все нет".

Он прошел вдоль особняков, что выстроились на Мойке, и постучал изящным медным молотком в тяжелую, дубовую дверь: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к его сиятельству графу Орлову, мне назначено".

В кабинете жарко горел камин. Федор, оглянувшись, хмыкнул: "А вот тут – все уже как надо, мебель с венками, гирляндами, как нынче говорят: "в греческом вкусе". И все бронзовое, ничего золоченого".

Он полюбовался красивыми часами с фигурой нимфы Урании, державшей в руках глобус и циркуль, и услышал сзади надменный голос: "Это немецкой работы".

– Я вижу, ваше сиятельство, – Федор обернулся. "Мебель отлично подобрана".

– Отделкой особняка занимался синьор Ринальди, – Орлов оглядел Федора: "Господи, хороших кровей человек, хоть и обеднели они, конечно. Но ведь мужик мужиком. Даже волосы не напудрены".

– Я прямо из Екатеринбурга, – будто услышав его, сказал Федор. "До конца осени на новых приисках был, на Урале, а потом – сразу сюда. Большое спасибо, что согласились принять меня, ваше сиятельство".

Орлов вздохнул: "Он все-таки дворянин, да и, честно говоря, кто я по сравнению с ним? Шваль, мелкота, их роду как бы ни шесть веков уже. Надо подать руку, иначе нельзя".

Федор пожал красивую, с отшлифованными ногтями руку. Орлов, указав ему на кресло, опустился в свое – большое, просторное, орехового дерева.

– Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь, Федор Петрович, – граф поглядел на темную воду Мойки за высоким окном. "Господи, едва два часа дня, а уже смеркается, – подумал Орлов. "Угораздило же покойного императора построить город в таком месте".

Он пошевелил бронзовой кочергой, дрова в камине: "Ваш брат отлично служил, нареканий к нему никаких не было, почему он внезапно решил подать в отставку – я не знаю. Я в то время уже уехал из Ливорно, ее императорское величество вызвала меня сюда, в столицу. Поэтому прошение об отставке подписывал адмирал Грейг, а он сейчас…"

– В плавании, я знаю, – Федор посмотрел куда-то в сторону. "Я был в Адмиралтействе, ваше сиятельство. Брат мне написал из Ливорно, – мужчина достал конверт, – что выходит в отставку потому, что хочет жениться. Письмо только к началу осени до Екатеринбурга дошло, а потом еще лежало там, в горной экспедиции, ждало меня".

Орлов принял листок. Пробежав глазами изящные строки, граф холодно сказал себе: "Может быть, ничего там и не было, мне показалось. Но уж очень часто этот капитан-поручик отирался вокруг той мерзавки. Во всяком случае, я должен доложить императрице".

Граф посмотрел в голубые, усталые глаза гостя: "Вы вот что, Федор Петрович. Вы надолго в столицу?"

– Дня на три, – ответил мужчина. "Я же теперь по военному ведомству буду служить. Еду в Крым, в дивизию, что под началом генерала Суворова".

– Там теплее, – Орлов широко улыбнулся и поднялся. "Вы приходите ко мне завтра, Федор Петрович, ну, скажем, – граф задумался, – после ужина. Я постараюсь узнать что-нибудь о вашем брате. Часов в девять вечера жду вас".

– Обязательно, – Федор пожал руку Орлова: "Вы поймите, у меня никого нет, кроме Степана. Я вдовец, – он, на мгновение, как от боли, прикрыл глаза, – он же мой единственный брат, ваше сиятельство".

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – Орлов потрепал его по плечу. "Ну и вымахал, таких на ярмарках показывают, – подумал граф, – если его арестовывать, то два наряда солдат понадобится".

Он подождал, пока захлопнется парадная дверь. Позвонив в серебряный колокольчик, Орлов велел слуге: "Карету мне, и быстрее".

Мокрый снег летел над черепичными крышами города и таял, едва коснувшись гранитных спусков к воде. Лодка прошла под деревянным Вознесенским мостом. Мужчина, привстав, ловко руля, подвел ее ближе к набережной. Пришвартовавшись, он достал плетеную корзину со свежей рыбой. Пристроив ее на плече заношенного, грязного армяка, он пошагал вниз по Екатерининскому каналу.

Оказавшись рядом с уютным, двухэтажным домом, рыбак поднял прикрытую заячьим треухом голову и перекрестился на католическое распятие, что висело над входом. Завернув за угол, он постучал в дверь черного хода. Стащив шапку, дождавшись, пока ему откроют, рыбак широко улыбнулся.

– Кто там, Антонио? – раздался голос из комнат.

– Опять этот финн пришел, немой, с рыбой, святой отец, – сказал по-итальянски послушник.

Мужичок закивал немытой, белобрысой головой, и его светло-голубые глаза просительно посмотрели на монаха.

– Тут лосось хороший, святой отец, – сказал итальянец, осматривая улов. "Отец Пьетро его любит, давайте возьмем".

Полный священник вышел из гостиной, и, покрутил носом: "Ну, вот как раз ему на завтрак и подашь. Он, наверное, всю ночь во дворце проведет. Нам повезло, что ее императорское величество так интересуется догматами католицизма".

Мужичок подставил ладонь. Ссыпав в карман медные монеты, он благодарственно закивал головой. "В пятницу приноси, – велел ему слуга на ломаном русском. "В пятницу!".

Оказавшись на улице, рыбак подхватил корзину, и замотал на шее грубошерстный шарф. Гуляющей походкой мужичок направился вниз, к Апраксину двору.

В изящном кабинете, устланном персидскими коврами, горел камин. Большое, выходящее на Неву окно, было залеплено мокрым снегом. Женщина, что сидела за большим столом орехового дерева – красивая, свежая женщина, уже за сорок, поиграла пером. Она вздохнула: «Ну, молодец, Алексей Григорьевич, что его просто так не отпустил. Ума хватило».

Граф Орлов склонил напудренную голову: "Думаете, знает он, где этот Воронцов-Вельяминов?"

– То брат его, – кисло заметила императрица. Она поднялась, подойдя к окну, и взглянула на еле видный в темноте силуэт Петропавловской крепости. Завывал ветер, и Екатерина подумала: "Еще только наводнения нам не хватало. И так уже – чуть ли, не десяток осенью было".

– Так вот, – Екатерина потерла твердый подбородок и повернулась к Орлову, – даже ежели сей Федор Петрович и правду говорит, то все равно – Степан Петрович рано или поздно сюда приедет – не просто же так он вокруг сей дамы увивался, а явно по поручению кого-то. Вот и узнаем – кого.

– Не англичан, – протянул Орлов и осекся – Екатерина, встряхнув темноволосой головой, с сожалением взглянула на него.

– Что англичане нам в сем деле помогли, – она усмехнулась, – так они, друг мой, одной рукой помогают, а другой – как отвернешься ты, кинжал тебе в спину всадят. А не они, – императрица приняла от Орлова серебряный бокал с вином, – так кто-то другой. Ну что ж, – женщина открыла кожаную папку, что лежала на столе, – а я ведь помню. Я сегодня указ подписывала, по представлению Горной коллегии, – женщина нашла нужную бумагу и хмыкнула, подняв бровь.

– Этот Воронцов-Вельяминов на Урале отличные золотые прииски нашел, – императрица вздохнула, – вотчинами его наделяю. Наделяла, – она улыбнулась. Разорвав документ, Екатерина бросила его в огонь.

В дверь чуть поскреблись. На пороге появился слуга – в ливрее, с чуть побитой сединой, непокрытой головой, с золотым подносом в руках.

– Записка, ваше императорское величество, – едва слышно сказал он.

– Спасибо, Василий Григорьевич – глаза императрицы и доверенного камердинера Шкурина, на мгновение, встретились. Она, забрав сложенную бумагу, почти незаметно дрогнула ресницами: "Как здоровье ее императорского высочества, супруги цесаревича?"

– Наталья Алексеевна себя хорошо чувствует, слушали музыку, и уже почивать легли, – громко ответил Шкурин.

– Так мы с тобой обо всем договорились, Алексей Григорьевич, – рассеянно сказала Екатерина, глядя на реку. "Как дело это завтра закончишь, езжай в Москву, а еще лучше – в имения свои. Ты же говорил, мол, надо за ними присмотреть. Вот и присмотри".

Орлов, было, открыл рот. Увидев холодный блеск в синих глазах императрицы, он только низко поклонился.

Шкурин закрыл за ним золоченую дверь, и, усмехнувшись, вытащил из кармана ливреи связку писем: "Сие копии, матушка-государыня, от Натальи Алексеевны – графу Разумовскому, и ответы его".

Екатерина приняла конверты. Повертев их в руке, бросив на стол, она развернула давешнюю записку. Пробежав ее глазами, она тихо сказала: "Готовь лодку, Василий Григорьевич, прямо сейчас. С Зимней канавки, в тайности, как обычно. И пусть утром меня никто не беспокоит".

Камердинер только склонил голову и выскользнул прочь из дверей кабинета. Екатерина заперла их на ключ. Бросив записку в камин, женщина нажала на какую-то завитушку, украшавшую стол. Тайник распахнулся. Екатерина, укладывая туда письма невестки, пробормотала: "Ублюдка, значит, нам принесет Наталья Алексеевна. Ну, – Екатерина легко улыбнулась, – не она первая, не она последняя".

В опочивальне было тепло и пахло сандалом. Мужчина, что лежал в кровати, – рыжий, коротко стриженый, с большими, почти прозрачными, – как морская вода на солнце, глазами, поднял голову от книги: "Бомарше превзошел себя, ты обязательно должна это почитать, милая. Мне написали, что в Comedie Francais не было ни одного свободного места, люди падали в обморок от давки".

Екатерина посмотрела на обложку "Севильского цирюльника" и хмыкнула, присев на постель: "Твой Бомарше, говорят, помогает колонистам, что борются против британцев. Мне, дорогой, сначала надо прочитать все эти памфлеты о налогообложении в колониях, что они выпускают каждую неделю, – она указала на туалетный столик, где лежала стопка брошюр.

– А доктора Джонсона не читай, очень скучно, – зевнул мужчина. "Право, чего еще ожидать от описания путешествия на шотландские острова? Там и не живет никто, – он отложил пьесу. Потянув Екатерину к себе, он шепнул: "Все, больше не будет непрошеных гостей?"

– Это было срочное дело, – спокойно ответила императрица, глядя в его глаза. Пьетро Корвино бессильно подумал: "Вот же сучка. И ничего у нее не спросишь, зачем это я вдруг интересуюсь – кто к ней приходил? Ничего, все равно – выведаю".

– Тебе придется навестить свою подопечную, Пьетро, – улыбнулась Екатерина. "Из крепости прислали записку – она при смерти. Так что исполни свой долг священника – исповедуй ее. И возвращайся ко мне, – она приложила красивую руку аббата к своей щеке.

– Ну конечно, Катарина, – он стал одеваться. Женщина помолчала: "Ты прости, что выгоняю тебя в такую метель. Но, может быть, она хоть сейчас что-то скажет, все-таки умирает".

– Ну что ты, – Пьетро наклонился, – он был гораздо выше императрицы, и поцеловал темный, душистый затылок, – ты же знаешь, я все сделаю для тебя, милая.

Екатерина только улыбнулась тонкими губами. Когда он уже стоял на пороге, императрица сказала: "Пьетро, с тех пор, как вы виделись в последний раз, она очень изменилась. Ты же знаешь, у нее были неудачные роды".

Он только кивнул головой. Екатерина, услышав его шаги на потайной лестнице, подошла к окну: "Господь меня простит. Я не велела ее лечить, вот и все. И ребенок жив, и будет, – ее губы чуть искривились, – жить. Бог один ведает, – женщина отпила вина, – может, она и вправду – внучка Петра Алексеевича. Я тоже – ублюдка принесла, и Елизавета могла".

Она посмотрела на реку и пробормотала: "В такую погоду – еще и рыбачит кто-то". Напротив Петропавловской крепости виднелись очертания лодки.

Императрица присела за стол. Потянувшись за пером, открыв "Речь о налогах в Америке" Эдмунда Бёрка, она стала делать пометки на полях. Внезапно улыбнувшись, Екатерина написала по-русски "Граф Орлов". Перечеркнув запись, подперев щеку ладонью, она рассмеялась: "Более не нужен".

Пьетро выпрыгнул из лодки. Он вспомнил далекое, детское – зимний ветер над лагуной, высокую воду, что заливала площадь Святого Марка и звон колокола в монастыре – тихий, протяжный. Нева – он обернулся, – лежала, ворочаясь, в своем гранитном ложе, на том берегу темной громадой возвышался Зимний дворец. Аббат подумал: «Надо же, этот рыбак до сих пор на середине реки. И не боится он, ветер, какой сильный поднялся».

– Святой отец, – услышал он тихий голос коменданта крепости Чернышева. Тот стоял, с непокрытой головой, засунув руки в карманы тонкого сюртука. "С постели подняли, – понял Пьетро, глядя на усталое лицо генерала. "А ведь уже за полночь".

– Андрей Гаврилович, – радушно сказал аббат, – да я бы сам, дорога до Алексеевского равелина известная.

Чернышев вытащил руку из кармана и раскрыл ладонь.

– Ей отдайте, – коротко сказал комендант, и поднял голову вверх: "У меня голландцы куранты ставят на соборе, так мастер вчера зазевался и вниз упал. Сами понимаете, – Чернышев помолчал, – насмерть".

– Случайность, – развел руками Пьетро. "На все воля Божья, Андрей Гаврилович".

– Да, – медленно сказал комендант, – особливо на то, что этим летом каждый раз, как гроза была, так молния куда-нибудь к нам ударяла. А еще на то, что я за эти полгода разом жену и ребенка потерял, а еще из гарнизона солдат полсотни. Случайность, да, – темные глаза коменданта все смотрели на Пьетро. "Доктор сказал, что она до конца ночи не дотянет. Так отдайте, – настойчиво попросил Чернышев. Развернувшись, вздохнув, он пошел через площадь в Комендантский дом.

Пьетро посмотрел на медальон. Сжав его в руке, священник вздрогнул – золото было горячим, почти раскаленным. "Это у Чернышева в кармане нагрелось, – сказал он себе, – глупости, суеверия. Я же видел эту бумажку, как его у Селинской забрали. Детский рисунок какой-то и все, Господь один ведает, где она его взяла".

Ветер дул все сильнее. Пьетро, приняв у солдата фонарь, поспешил к входу в Алексеевский равелин.

Железная дверь камеры открылась. Он, шагнув в темноту, подняв светильник, услышал писк крыс. Пахло сыростью, кровью, и чем-то еще, – он повел носом, вспоминая Венецию, и себя, молоденького послушника, ходившего со священником к умирающим людям.

– Смертью, – вспомнил Пьетро. Пристроив фонарь на полу, он тихо позвал: "Синьора Селинская, я принес вам медальон".

Она лежала на койке, накрытая с головой тонким, заштопанным одеялом. Женщина закашлялась. Не, не поворачиваясь, едва слышно, она попросила: "Помогите мне, святой отец".

Пьетро наклонился и увидел пятна крови на одеяле. Вздохнув, он приподнял ее повыше. Аббат посмотрел на седину в черных волосах, и, избегая ее взгляда, спросил: "Как вы себя чувствуете?"

Длинные, исхудавшие пальцы, скомкали одеяло. Она полусидела на койке, уставившись в едва пронизанную светом фонаря тьму.

Селинская все молчала: "Как Анна, святой отец? Как моя дочь?"

Пьетро решил: "Ну, может хоть сейчас…"

– Синьора Селинская, с вашей дочерью все хорошо, – мягко сказал он. Женщина опять стала кашлять, и Пьетро увидел, как из сухого, искусанного рта полилась струйка крови. "Полгода, – вспомнил он. "Я же помню, в июне, когда эскадра пришла сюда, она была совершенно здорова. Пыталась бежать, конечно, но разве отсюда, – он обвел глазами каменный свод камеры, – убежишь?"

За стеной был слышен плеск волн. "Мы же ниже уровня реки, – понял Пьетро.

– Синьора Селинская, – начал он, – может быть хоть сейчас, перед лицом Создателя, вы все-таки скажете – кто отец Анны? Хотя бы для того, чтобы известить его, синьора Селинская, все-таки дитя…

– У меня отнялись ноги после родов, – она все смотрела вдаль. Она тяжело вздохнула: "Ее императорское величество решила, наверное, что от гангрены я умру быстрее, чем от чахотки. Господь ей судья, – Селинская, наконец, взглянула на него огромными серыми глазами. Аббат подумал: "Господи, ну и морщины, а ей ведь двадцать три всего".

– У нее были неудачные роды, – вспомнил Пьетро холодный голос императрицы. Он услышал шепот Селинской: "Нет. Дайте мне медальон, святой отец, и делайте то, что должно вам".

Женщина приняла украшение, и, закрыв глаза, кашляя, сползла вниз по койке. Пьетро увидел, как синеватые губы улыбаются. Раскрыв молитвенник, он тихо начал: "Intróeat, Dómine Jesu Christe, domum hanc sub nostræ humilitátis ingréssu, ætérna felícitas, divína prospéritas, seréna lætítia, cáritas fructuósa, sánitas sempitérna…"

Из-под опущенных, бледных век женщины поползли слезы. Пьетро увидел, что она улыбается.

– Жив, – подумала Елизавета, сжимая в руке медальон, – теплый, как его дыхание. "Господи, спасибо, спасибо тебе, он жив". Женщина вспомнила ту страшную ночь в Зунде, когда она проснулась от боли в правой руке – внезапной, обжигающей. Потом она видела пустыню, – бесконечную, плоскую, каменистую, горы со снежными вершинами на горизонте, слышала завывание ветра, и шум песка. "Жив, любовь моя, – она тихо вздохнула. "Господи, полгода я его не видела, но все хорошо, все хорошо".

В низкой, темной комнате горел очаг. Он спал, измученно раскинувшись на ковре, накрывшись каким-то плащом. "Как ему идет борода, – женщина даже рассмеялась, – я и не думала". Степан внезапно приподнял голову и посмотрел на огонь.

– Я ухожу, – неслышно шепнула Селинская, – а ты, ты – будь счастлив, любимый. Нашу девочку зовут так, как меня, найди ее. Или она тебя найдет".

Она увидела, как его губы шепчут: "Ханеле", и кивнула: "Да, так. Вот и все, милый мой, вот и все. Спасибо тебе".

Медальон обжигал ее руку. Она медленно, не открывая глаз, проговорила: "Святой отец, передайте это…моей дочери. Пожалуйста".

Селинская почувствовала, как аббат наклоняется над ее лицом, и услышала его шепот: "Синьора, сейчас, в ваш смертный час – скажите, кто вы?".

– Костер, – вспомнила Селинская, – огромный, поднимающийся к небу. Испуганно ржут лошади. "Хана! Ханеле! – кричит женщина, протягивая руки, падая на траву. Ее волосы горят, горит все вокруг. Маленькая девочка, вырываясь из чьих-то сильных рук, плачет: "Мама! Мамочка!"

– Все, – слышит она холодный голос, – подумают, что был пожар. Трогаем, до рассвета мы должны миновать перевал.

Пахнет дымом, и горелым мясом. Девочка, обернувшись, застыв, видит, как ползет вслед за всадниками умирающая женщина.

– Нет! – она пытается спрыгнуть, кусает чью-то руку, рыдая, а потом приходит тьма.

– Надо сказать, – подумала женщина. "Иначе нельзя, там они все, ждут меня. Отец, мать, братья и сестры. Там лес, там поют птицы, и над горами восходит солнце. Надо сказать".

– Шма Исраэль, – разомкнулись ее губы, – и священник, отпрянув, пробормотал: "Pater noster, qui es in caelis: sanctificetur Nomen Tuum…"

– Адонай Элохейну, – упрямо шепнула Селинская и Пьетро, увидев резкие складки по углам ее рта, – замолчал.

– Адонай Эхад, – выдохнула женщина и затихла, выпрямившись, наконец, подняв веки. Мертвые, серые глаза смотрели на влажный потолок камеры. Пьетро, взглянув на зажатый в руке медальон, перекрестился.

Он вышел из лодки и прислонился к холодному граниту набережной. «Тут я ее хоронить не буду, еще чего не хватало, – вспомнил Пьетро злой голос коменданта крепости, – отвезем на свалку и там зароем. Всего хорошего, святой отец».

Аббат вздохнул. Поднявшись по ступеням, он разжал ладонь. Медальон поблескивал в лунном свете. "Выбросить в реку и все, – сжал он зубы. "Одно движение, – и никто ничего не узнает".

Пьетро занес руку над перилами, и почувствовал сильный порыв западного ветра. Сутана заполоскалась. Он, поскользнувшись, выпустив медальон, упал.

– Позвольте, святой отец, – услышал он голос сзади. Высокий, мощный рыжеволосый мужчина, помог ему подняться. Улыбнувшись, он добавил по-французски: "Ужасная погода. Вы что-то обронили".

Мужчина – в потрепанном, старом сюртуке, – наклонился, и, подняв медальон, застыл.

– Не может быть, – подумал Федор. "Да где это он? Ну, хоть жив, жив, слава Богу. Господи, а повзрослел-то как – лет на десять. Нет, не повзрослел, а постарел. Степа, Степушка, ну что ты, – он увидел усталые, серые глаза брата. "Плакал, – понял Федор. "Мальчик мой, я тебя найду – обещаю".

– Это ваше, – наконец, сказал мужчина. Пьетро, приняв медальон, кивнул: "Спасибо".

– Не стоит благодарности, – коротко, рассеянно ответил тот. Аббат подумал: "А он на меня похож, только глаза голубые. Ну и повыше, конечно".

Мужчина прошел под аркой дворца, и, свернув на набережную Невы, исчез. Пьетро повертел в руках медальон. Вздохнув, он постучал в незаметную дверь.

Императрица лежала, подперев рукой кудрявую, с еще уложенными в прическу волосами, голову. Пьетро разделся. Устроившись рядом, он заглянул ей через плечо. "Бомарше, – улыбнулся Пьетро, и провел губами по нежной коже.

Екатерина отложила брошюру и, повернувшись, пристально поглядела на него: "Ну что?"

– Ее зароют на окраине, на свалке, – Пьетро потянулся и поцеловал выступающую косточку на ключице. "Она ничего не сказала, Катарина".

Женщина сочно выругалась по-немецки: "Проклятая упрямица! Пьетро, – она посмотрела в прозрачные, зеленоватые глаза, – окажи мне услугу".

– Все, что угодно, – он опустил руку. Екатерина, закусив губу, рассмеялась: "И это тоже, но сначала, – она помедлила, – следующим летом – увези ее отродье куда-нибудь подальше. В строгий католический монастырь, например. Я не хочу, чтобы эта девчонка болталась в России, даже в дальней обители".

– Ты могла бы просто задушить ее, – усмехнулся аббат и осекся – Екатерина отстранилась. Императрица едяным голосом ответила: "Обо мне можно услышать все, что угодно, Пьетро, но я не убиваю невинных детей. Даже ее, – она махнула головой в сторону Невы, – убила не я, а чахотка, и паралич".

– Ну конечно, – усмехнулся про себя аббат и притянул к себе женщину: "Прости меня, я не подумал. Я же тебе говорил – я сделаю все для тебя. У меня есть друг, – мужчина поцеловал ее, – во Франции, очень благочестивый человек, аристократ, он содержит пансион для сирот, практически монастырь".

– А как его зовут? – заинтересовалась императрица.

– Маркиз де Сад, – Пьетро перевернул ее на спину. "Старинная семья, прекрасные люди. Так что я все сделаю, не волнуйся".

Императрица томно рассмеялась. Запустив пальцы в его короткие, рыжие волосы, она застыла: "Что это, Пьетро?"

Он поднял голову от ее раздвинутых ног и посмотрел в предутренний сумрак за окном. Холодный, белый огонь осветил воды Невы, и ранние рыбацкие лодки на реке. Пьетро сказал, вспоминая тяжесть медальона в кармане сутаны: "Просто гроза. Ничего особенного, просто гроза. В декабре".

Императрица, устроившись на шелковых подушках, заметила: "Ну, она нас не обеспокоит, милый".

– Нет, – сказал аббат, чувствуя на губах ее сладость, – нет, конечно, Катарина.

Младенец проснулся и, открыв большие глаза – оглядел бедную комнату. Девочка лежала, слушая раскаты грозы, смотря куда-то вверх – на дощатый потолок избы, что стояла рядом с Мытным двором, на Песках.

Она не шевелилась – только крупные, большие слезы текли по нежному личику. Гроза уходила куда-то на запад, к морю. Девочка все лежала, не двигаясь, замерев, – красивая, черноволосая, с дымно-серыми глазами.