Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

Священник, не оборачиваясь, распахнул двери. Он исчез в ночной прохладе, торопясь к пристани на канале, где была привязана его лодка.

Хунли скинул окровавленный халат. Ожидая пока евнух завяжет ему пояс, император поднял голову вверх. "В этом крыле, Хушэнь, – заметил он сварливо, – крысы уже не только в подвалах бегают, но и на чердаке – тоже. У тебя какая-то труха с потолка сыпется, сам посмотри".

– Ваше величество…, – начал чиновник, но тут деревянные стены затряслись и они услышали грохот взрыва.

Отец Лоран поклонился китайскому врачу, что ждал его у двери покоев. Тот развел руками: «Зайдите к ней, конечно, уважаемый господин, но по нашему мнению – надежды нет».

В комнате пахло травами и, – тяжело, давяще, – горелым мясом. Священник посмотрел на закутанную в тончайший шелк худенькую фигурку, что вытянулась на ложе. В углу комнаты, не двигаясь, уткнув нос в лапы, не поднимая головы, лежала маленькая собачка.

– Кипящая вода, – вспомнил иезуит, осторожно садясь рядом. "А потом – пожар, весь внутренний двор выгорел. Ее нашли в подвале, пол провалился. И она уже выкинула, еще третьего дня. Господи, да как она еще живет?"

Обожженные, распухшие губы задвигались в прорези повязок. "Не надо, милая, – наклонился отец Лоран к девушке. "Не говорите, вы вдохнули раскаленный пар, вам больно".

– Шкатулка, – услышал он шелестящий голос, – пожалуйста…

Отец Лоран обернулся и увидел простую деревянную шкатулку, что стояла на золоченом, лакированном, с рисунками птиц и цветов, комоде.

– Нажмите на выступ в замке, – ее глаза были скрыты шелком, и отец Лоран подумал: "Еще и ослепла. Нет, конечно, зачем так мучиться? Но она даже отвар опиума не сможет проглотить – у нее все горло сожжено".

Он провел пальцами по медному замку и вздрогнул – тайник открылся. Отец Лоран посмотрел на тусклый блеск золотой булавки. Наклонившись к Мэйгуй, священник прикоснулся губами к высокому, окутанному шелком лбу.

– Я передам, милая, – иезуит почувствовал смертельный, лихорадочный жар ее тела. "Все передам".

– Скажите…, – услышал он дуновение ее голоса. Потом она застыла, впав в забытье. Отец Лоран, спрятав булавку, вышел из комнаты.

Император стоял, прислонившись к укрытой шелковыми панелями стене, рассеянно слушая врачей.

Отец Лоран низко поклонился. Не поднимая глаз, священник проговорил: "Ваше величество, я согласен с моими уважаемыми коллегами – никакой надежды нет. Это просто вопрос времени, а благородная дама Мэйгуй очень страдает…"

– Ну, так дайте ей опиума! – раздраженно сказал Хунли. Под глазами императора залегли темные тени. Священник чуть слышно вздохнул: "Говорят, он приказал отрубить головы всем дворцовым рабочим. Просто так, на всякий случай".

– Ваше величество, – подобострастно ответил один из дворцовых врачей, – благородная дама не в силах проглотить отвар, к сожалению…

– Почему я все должен делать сам? – зло подумал Хунли. Нащупав в кармане халата кожаный шнурок, отстранив врачей, он шагнул в комнату, захлопнув за собой дверь.

Он наклонился над Мэйгуй. Вздохнув, пропустив под забинтованной шеей шнурок, император резко затянул его.

Они шли по берегу моря – огромного, уходящего вдаль, ясно-синего. Под ногами был теплый, белый песок. Мэйгуй, остановившись, почувствовала детскую ладошку, что сжимала ее руку. Мальчик был похож на отца – с темными, большими, ласковыми глазами. Чуть вьющиеся волосы шевелил ветер.

– Папа, – сказал ребенок, указывая на горизонт. "Там папа. Пойдем, мамочка". Сын потянул ее к воде. "Пусть плывет, – Мэйгуй приставила к глазам ладонь. Паруса корабля исчезали в полуденном, жарком сиянии солнца. "Пусть будет счастлив, мой любимый".

– Нам дальше, маленький, – Мэйгуй улыбнулась. "Нам с тобой дальше". Они пошли вдоль кромки прибоя, постепенно растворяясь в дрожащем воздухе. Ласковая вода, набегая на берег, размывала их следы.

В церкви было полутемно. Отец Лоран не сразу увидел человека, что стоял на коленях перед распятием, в боковом притворе.

Пахло воском. Священник, чуть шурша сутаной, наклонился над ним, мягко тронув за плечо. Джованни даже не почувствовал его прикосновения.

– Это все я виноват, я, – думал он, опустив голову в руки, не в силах посмотреть на фигуру Спасителя, в терновом венце. "Я должен был все остановить, спасти ее. Господи, пусть Мэйгуй выживет, я прошу тебя, пожалуйста. Накажи меня, отбери у меня память. Пусть я умру, но пусть она будет жива".

Он поднял постаревшее, с заплаканными глазами лицо и отпрянул – на ладони отца Лорана лежала золотая булавка с циркулем и наугольником.

Иезуит перекрестился: "Господи, дай ей вечный покой в сени присутствия твоего. Отец Амио говорил мне, что ее родители были христиане. Я отслужу по ней мессу".

Джованни прикоснулся губами к золотому крестику у себя на шее. Забрав булавку, не вытирая слез с лица, он спросил: "Отец Лоран…, Она не страдала?"

– Она очень страдала, – сухо ответил иезуит. "У нее было обожжено все тело, она умерла в мучениях".

Священник ушел к алтарю. Джованни, зажав в руке булавку, чувствуя, как колет она ладонь, прошептал: "Господи, ну как мне искупить мои грехи, как? Я ведь сам, своими руками…, – он опустил голову и заплакал – тихо, горестно. Он повторял, знакомые слова поминальной мессы. Шепча: "Requiem æternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei", Джованни вспомнил чей-то далекий голос: "Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней?"

– Обещаю, – тихо сказал Джованни. "Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Господи, даруй ей место с праведниками в своем раю, жизнь вечную. Нет мне прощения, – он застыл, положив ладонь на крест. Дверь церкви отворилась, пламя свечей затрепетало. Он, подняв голову, вглядываясь в измученное лицо Иисуса, услышал: "Есть".

Дворцовое кладбище – на склоне холма, над озером, смотрело на восток. Хунли постоял над свежей могилой. Обернувшись к Хушэню, император велел: «Пусть здесь сделают скамейку и посадят кусты роз, в ее память».

– А что…, – Хушэнь кивнул в сторону молодого евнуха. Юноша держал сверток, закутанный в белый шелк. "Только сегодня нашли, ваше величество. Он забился в угол, и не выходил оттуда все эти дни".

– Тут же и похороните, рядом, – император внимательно посмотрел на евнуха: "Что-то я тебя не помню".

– Я из Южного Дворца, ваше величество, – евнух опустился на колени и припал лицом к свежей, зеленой траве. "Меня прислали помочь с переездом благородной госпожи, и вот…, – он не закончил. Хунли рассеянно сказал: "Ну, хорошо. Раз так – оставайся здесь, нет смысла ездить туда-сюда. Пойдем, Хушэнь, нам надо обсудить – где еще во дворце могут прятаться эти, из "Красного солнца".

Евнух так и застыл в поклоне. Когда император скрылся из виду, он, вздохнув, взял заступ и посмотрел на блестящую гладь озера.

Опустив сверток в яму, юноша, засыпал ее. Он постоял несколько мгновений, шевеля губами. "Прощай, сестра, – сказал он, наконец. Взглянув на едва видные, вдалеке, крыши Запретного Города, евнух добавил: "Мы будем бороться дальше".

Отряхнув руки, юноша стал медленно спускаться по ухоженным дорожкам к резным воротам кладбища.

– Ножницы, пожалуйста, отец Альфонсо, – мягко попросил отец Амио. Он поднял прядь темных, вьющихся волос: «Только начали отрастать. Ничего, все к лучшему, к лучшему».

Джованни почувствовал, как падают волосы на его прикрытые коричневой рясой плечи. Он стоял на коленях, опустив голову, скрывая слезы, перебирая простые, деревянные четки.

– Обещаешь ли ты хранить вечный обет безбрачия? – спросил отец Амио, держа перед ним распятие.

– Обещаю, – ответил Джованни.

– Обещаешь ли ты хранить вечный обет бедности? – услышал он ласковый голос иезуита.

– Обещаю, – мужчина вытер лицо рукавом рясы.

– Обещаешь ли ты хранить вечный обет послушания? – отец Амио поднес распятие к его губам.

– Обещаю, – сказал Джованни… Опустив остриженную голову в большие ладони, он замолчал, вздрагивая всем телом. Отец Амио перекрестил его. Возложив руки на голову, иезуит проговорил: "O Bone Jesu, libera nos a peccatis nostris".

– Прости мне мои грехи, – повторил Джованни. Прижимая к губам распятие, он прошептал: "Аминь".

Эпилог
Раммельсберг, Нижняя Саксония, лето 1776 года

Деревянная клеть медленно шла наверх. Федор вскинул руки, разминая уставшие плечи. Он тихо сказал старшему мастеру шахты, Клаусу Рабе, что стоял рядом с ним, рассматривая чертеж новой штольни: «Вы как хотите, герр Рабе, а надо тот участок, – он махнул рукой в черную пропасть, – оштрафовать. Крепления никуда не годятся, вы сами видели».

Рабе поднял некрасивое, смуглое, с длинным носом и большими ушами лицо. Задрав темноволосую голову, – он был много ниже Федора, мужина хмыкнул: "Сами же знаете, герр Теодор, за установку креплений им платят меньше, чем за фунт руды. Вот они и торопятся".

– Торопятся, – Федор выругался. "Потом будем трупы вытаскивать. У них там десяток шахтеров на участке. Вы же едете, завтра в Гослар, в рудничную контору. Поговорите с ними, чтобы платили больше денег за крепления".

– Попробую, – вздохнул Рабе, и упер палец в чертеж: "Надо уже начинать дальше пробиваться, герр Теодор. Мы же с вами оба чуем – там хороший пласт лежит".

Веревки заскрипели. Федор, ловко шагнув из клети, похлопал по плечу ближайшего рудокопа: "Glückauf!"

– Удачи, – повторил Рабе. Они, стоя на краю шахты, проводили взглядами вечернюю смену.

Все вокруг было покрыто серой, привычной пылью. Федор, вытерев лицо рукавом холщовой, пропотевшей куртки, забрал у Рабе чертежи: "Сейчас посижу, рассчитаю – сколько нам пороха понадобится, и на лесопилку надо зайти. В новой штольне, герр Рабе, сразу хорошие крепления поставим".

Они вышли из ворот, и направились вниз, по вьющейся среди елей и сосен дороге. У подножия горы поблескивал рудничный пруд. Рабе приостановился: "Скоро костры будут жечь, герр Теодор, Иванов день. У вас в России тоже его отмечают?"

– А как же, – Федор улыбнулся. "Вы мне скажите, герр Рабе, вы ведь на немца и не похожи, на итальянца, скорее".

Клаус рассмеялся. "Уж не знаю. Мы тут полтора века, в этих горах. Отец говорил – вроде из Англии наш предок приехал, тоже инженером был, как и вы. А у вас сегодня, что на обед?"

– Позавчерашний суп, – буркнул Федор, – сами знаете, у вдовы Беккер только пиво всегда свежее, а еда, – он ухмыльнулся, – не очень.

Они прошли мимо пруда, – босоногие мальчишки носились по воде, мимо башни с черепичной крышей, что возвышалась у лесопилки. Федор, подал руку Рабе: "Удачи вам там, в конторе, поругайтесь с ними как следует. Я сюда заверну, поговорю насчет леса".

– Приходите к нам обедать, герр Теодор, – улыбнулся Рабе. "Фрау Маргарита с утра сосиски с картошкой обещала, и кислая капуста у нас есть. Заодно посидим, я вам с этим – Рабе указал на чертежи, – помогу".

– Спасибо вам, – Федор покраснел и мастер подумал: "Так жалко его. Молодой, мой ровесник, а уже вдовец. Пусть хоть домашний обед, поест. Разве в трактире так накормят, как моя Маргарита готовит?"

– Тут дела закончу, переоденусь, – Федор смешливо подергал полу куртки, – и приду, герр Рабе. Мастер набил трубку и затянулся: "Шнапс у меня есть, хороший. Чего вам одному сидеть, да и шумно в трактире, не поработаешь, как следует".

Федор вдохнул ароматный дым: "Как будто вам рудничной гари не хватает, герр Рабе, тут у шахтеров наверняка – все легкие в свинцовой пыли".

– Не поверите, герр Теодор, когда меня тем годом завалило, – Рабе расхохотался, – больше всего жалел, что трубку с табаком под землю не взял.

– Рудничный газ, – Федор поднял бровь. "Тут его немного, конечно, шахта не угольная, но все равно…, Идите уже, – ласково подтолкнул он Рабе в плечо, – вы же пару месяцев, как повенчались, не след надолго молодую жену оставлять".

Он посмотрел на выпачканную серой пылью куртку Рабе, и, пробормотав: "Крепления, черт бы их подрал, – зашел во двор лесопилки.

Рабе аккуратно поставил рабочие, растоптанные башмаки у порога. Мастер крикнул: «Я пришел!».

– Сразу мыться! – раздался из комнат нежный голос жены. "Сейчас принесу лохань, ты иди в сарай".

Он прошел мимо клумб с цветущими розами, заглянул в курятник – внутри было чисто, в соломе стояла плетеная корзинка с яйцами. Скинув на пороге сарая грязную одежду, мужчина с наслаждением потянулся.

– Почти полмили вниз, – подумал Рабе, открывая дверь, забирая у Маргариты лохань с водой, – и потом еще две мили направо. Как назло, самый дальний участок и такие плохие крепления. Ничего, вернусь из конторы, сам туда схожу и как следует, поругаюсь с Большим Фридрихом. Пусть все заново ставят. А руда там, как на грех, богатая, одна из лучших штолен.

Он поднес к губам руку Маргариты, что намыливала ему голову: "Твой дядя, если не переделает крепления – рискует головой. Не только своей, но и всей бригады".

Жена вздохнула, и, зачерпнув чистой, теплой воды, смыла грубое мыло: "Сам знаешь, моему дяде – хоть кол на голове теши. Он до сих пор ворчит, что незачем руду в клети поднимать, можно как в старые времена – по лестницам карабкаться. Теперь, мол, детей к делу не пристроить, денег не зарабатывают".

– Я сам так начинал, – Рабе все сидел с закрытыми глазами, – сорок фунтов руды в корзинку за плечами, и дуй наверх. А потом вагонетки толкал, ты помнишь.

Маргарита развернула холщовую простыню, и вытерла его: "Когда ты вагонетки толкал, я еще в пеленках была. Зато потом помню, – она наклонилась и поцеловала его в лоб, – когда ты из рудничного училища приехал, я тогда в сортировочной работала. Тринадцать лет мне было, и я в тебя сразу влюбилась.

– Рассказывай, – Клаус нежно коснулся белой щеки. "Ты у меня такая красавица, никогда не поверю".

Косы темного золота, прикрытые чепцом, качнулись, Маргарита прикрыла синие глаза: "Истинная, правда, Рабе, вот чем хочешь, поклянусь. А почему, если вы клеть поставили, в шахте до сих пор лестницы есть?"

– Мало ли, – Клаус стал одеваться. "Вдруг пожар, вдруг водяное колесо сломается, да что угодно. Пусть будут, никому не мешают. Я сегодня герра Теодора на обед пригласил, помнишь, я тебе говорил о нем?"

– Русский, – Маргарита нахмурила белый лоб. "Он ведь инженер?"

– В Гейдельберге учился, – Рабе вытащил лохань во двор и вылил грязную воду в облицованную камнем канаву.

– Хорошо как! – сказала жена, застыв с корзинкой яиц в руках. Над горами Гарца садилось солнце, верхушки деревьев играли изумрудной, чистой зеленью, дул свежий, прохладный ветерок. Рабе, пригладив короткие, еще влажные волосы, привстав на цыпочки – Маргарита была выше, – поцеловал ее в щеку.

– Хорошо, – согласился он, и выглянул за ворота: "Герр Теодор, у нас тоже пиво есть".

– Все равно, – смешливо отозвался Федор, держа в руках глиняный кувшин, – вдова Беккер меня с пустыми руками к вам бы не отправила.

– Фрау Маргарита, моя жена, – нежно сказал Рабе. Она вскинула глаза: "Господи, какой высокий, огромный, как медведь. И глаза – совсем голубые, как небо. Красавец, какой".

– Милости просим, – Маргарита попыталась улыбнуться. Девушка почувствовала, как дрожит у нее голос. "Заходите, пожалуйста, на стол я уже накрыла".

Мужчины прошли в дом. Она все стояла, опустив корзинку на землю, прижав ладони к пылающим щекам.

– Очень вкусно, фрау Маргарита, – Федор передал ей тарелку. "А вы тоже – из старой семьи рудокопов, мне герр Клаус рассказывал?"

– Да, – девушка сложила грязную посуду в деревянное ведро. Смахнув крошки со стола гусиным пером, Маргарита весело добавила: "Сейчас будет кофе и пирог с изюмом!"

– Марья так же делала, – с болью в сердце, подумал Федор, провожая глазами изящную спину в темном, скромном платье. "Тоже так крошки смахивала. Только Марья маленькая была, а эта – вон какая высокая, мужа на голову выше".

Маргарита внесла кофейник. Расставив на столе чашки, девушка улыбнулась: "Можете курить, и обсуждать свои чертежи, я же вижу – вам не терпится".

Рабе незаметно, под столом, погладил ее ногу. Маргарита, вздрогнула, опустив глаза: "Я пойду, по хозяйству. Спокойной вам ночи, герр Теодор".

– Спокойной ночи, фрау Маргарита, – поклонился он.

В раскрытое окно спальни были видны крупные, яркие летние звезды. "Жарко, – тяжело дыша, лежа под мужем, прошептала девушка. "Словно в шахте".

Кровать мерно скрипела. Она, комкая в кулаке угол подушки, подставив ему губы для поцелуя, – опустила веки.

– Сейчас нельзя! – услышал он твердый голос. Вздохнув про себя, Рабе подчинился. Маргарита скользнула вниз. Он, удовлетворенно закрыв глаза, шепнул: "Я тебя люблю!"

– Ты не будешь скучать? – озабоченно спросил потом Рабе, привалившись к спинке кровати, погладив ее по белому плечу, жадно выпив воды из кувшина. "Все-таки я на пару недель уезжаю, там много дел, в Госларе".

– Конечно, – она приняла от мужа кувшин. Маргарита чуть заметно улыбнулась алым, красивым ртом. "Я буду очень скучать, милый".

– Ты моя хорошая, – пробормотал Рабе, засыпая, держа руку на ее теплой, нежной спине. "Я тоже, – мужчина зевнул, – буду скучать".

Маргарита лежала на боку, не двигаясь, смотря на темные силуэты копров над жерлами шахт, вдыхая свежий, ночной воздух.

– Теодор, – шепнула она неслышно. "Нет, Рабе, я не буду скучать".

Федор сел удобнее, привалившись спиной к нагретому вечерним солнцем камню, и посмотрел вниз. У рудничного пруда суетились мальчишки с дровами.

– Иванов день, – вспомнил Федор. Порывшись в кармане рабочей куртки, он достал аккуратно сложенные письма.

– Дорогой Теодор, – читал он, – что ты поехал на шахты, это, конечно, хорошо. Однако я, каюсь, все-таки хочу увидеть тебя в Гейдельберге в качестве своего помощника. Университет, сейчас, конечно, не так богат, как раньше, но здесь все равно – лучше платят, и нет свинцовой пыли вокруг". Он усмехнулся и опустил письмо на колени. "Также ходят слухи, что король Людовик собирается учредить отдельный институт для обучения горных инженеров. Поскольку ты хорошо знаешь французский, я бы мог потом рекомендовать тебя для преподавания там, в Париже. Если надумаешь вернуться в свою alma mater – жду тебя в конце лета, профессор Шульц".

Федор погладил короткую, рыжую бороду и задумался.

– А Степан? – тихо сказал он себе.

Вокруг жужжали пчелы, пахло какими-то цветами. Мужчина, закрыв глаза, вспомнил бесконечную, черную сырость шахты. "Конечно, из Парижа ближе до Ливорно, – вздохнул Федор, – только вот где его там искать, в Италии? Еще, не дай Господь, в Санкт-Петербург соберется".

Он помедлил и развернул второе письмо, вчитываясь в четкие, мелкие буквы.

– Хотел я сказать тебе, Феденька, что ты дурак, – мужчина невольно улыбнулся, – а потом передумал. Хоша я и сам в опале, и отправили меня вот уж истинно – куда Макар телят не гонял, – но все равно удалось мне кое-что узнать. Ее величество очень недовольна, что ты исчез неведомо куда, тако же и Степан. Что ты графом Орловым окно разбил – сие не страшно. Он сам в немилость впал и в деревне сидит. Однако же, императрица, как сам понимаешь, не любит, коли горные инженеры, и военные моряки пропадают без следа. Мало ли, Феденька, вдруг ты кому сведения о наших уральских рудниках продать, намерен, – видно было, как Суворов отложил перо и рассмеялся.

– Сие чушь, конечно, но сиди в Европе, и домой пока не суйся, иначе в крепости сгниешь. Дворянства вас, правда, лишать не собираются. Тем не менее, ты сам знаешь – дворянская голова с плахи катится так же, как и крестьянская. Посылаю тебе свое благословение, твой Александр Васильевич.

Он убрал письма и вздрогнул – сзади послышались чьи-то шаги.

– Хотите земляники, герр Теодор? – Маргарита Рабе присела на траву, чуть поодаль и поставила рядом плетеную корзинку. "Первая, совсем спелая. Я хотела варенье сделать, но тут, – алые губы рассмеялись, – совсем мало. Берите".

От нее пахло солнцем и какими-то травами, толстые косы темного золота спускались из-под холщового чепца на спину.

– Спасибо, – он посмотрел на ягоды, что лежали на узкой, белой ладони и вдруг закрыл глаза.

Она взяла землянику губами и наклонилась над ним.

– Ешь, – протянула Марья, рассыпав вокруг копну белокурых волос. "Пока ты тут спал, в сторожке, я времени не теряла".

Федор притянул ее к себе, и зевнул: "Я тоже времени не терял. Ну-ка, иди сюда, – он легко усадил жену на себя. Девушка застонала, целуя его, прижавшись головой к его плечу.

– Потом поедим, – шепнул он, удерживая ее, ощущая тепло ее тела. Сквозь маленькие окна сияло летнее, закатное солнце, в сторожке пахло сеном и цветами, вдалеке, на заводе, бил колокол – заканчивалась смена. Федор рассмеялся: "Все работают, а я гуляю".

– Ты третьего дня повенчался, – озорно заметила жена, запустив руки в его рыжие волосы. "Завтра и вернешься к своим печам, а пока…"

Он легко перевернул ее, лукошко с земляникой рассыпалось. Федор, потянувшись, взял ягоду: "А пока я знаю одно место, из коего еще слаще, сейчас покажу".

Федор почувствовал на губах вкус леса: «Фрау Маргарита, а вам сколько лет? Что герр Рабе мой ровесник, я знаю…»

– Девятнадцать – она лукаво улыбнулась и вдруг, озабоченно, спросила: "Что такое, герр Теодор?".

– Жене моей покойной столько бы сейчас было, – он встал и поклонился: "Спасибо, фрау Маргарита".

Девушка дрогнула золотистыми ресницами: "Простите меня, пожалуйста, герр Теодор, так неловко получилось…".

– Ничего, – вздохнул он. Еще раз повторив: "Ничего", мужчина стал спускаться по тропинке к деревне. Маргарита медленно разжевала землянику. Облизнувшись, потянувшись, выгнув стройную спину, она рассмеялась: "Что там Рабе говорил? Два года он вдовеет? Ну, герр Теодор, этому помочь можно, прямо сегодня".

Девушка посмотрела на большие поленницы дров, что были приготовлены по берегу пруда: "Прямо сегодня, да".

Федор поднял голову от чертежей – в дверь его комнаты кто-то стучал: "Пожалуйста, фрау Беккер!"

Хозяйка трактира – худощавая, с въевшейся в глубокие морщины серой, рудничной пылью, – внесла поднос с ужином. Женщина, недовольно, проговорила: "Пошли бы к пруду, герр Теодор. Иванов день сегодня, вся молодежь там. Нечего вам над бумагами сидеть".

Федор посмотрел на сильные, большие руки хозяйки: "Она же мне говорила. С восьми лет руду наверх таскала, а потом в откатчицы перешла. С шахты уволилась, только, как замуж вышла".

Фрау Беккер оправила передник, и кисло заметила: "Хотя у них сейчас времени много. Мальчишкам только с двенадцати можно под землей работать, а девчонкам и вовсе нельзя, а на сортировке разве устаешь? Они там день-деньской языками болтают".

Федор вспомнил затянутый свинцовой пылью барак, и закутанные по глаза лица сортировщиц: "Как по мне, фрау Беккер, так я бы вообще женщин на рудники не брал. У нас в России не берут".

Вдова подбоченилась и ехидно ответила: "А как моему старику обвалом голову разбило – кто бы детей моих поднимал, если не я? Конечно, – она посмотрела за окно, на пылающие костры, – девчонки сейчас вон – за мастеров замуж выходят, за инженеров. Работать никто не хочет, это же, – она повертела загрубевшими ладонями, – руки пачкать надо. Вы идите, – внезапно, ласково, велела вдова, подтолкнув его в плечо, – идите, хоть отдохнете немного. Кролик сегодня, – обернулась она на пороге.

– Кролик, – обреченно пробормотал Федор, разжевывая жесткое мясо, – умер от старости, не иначе. Он отставил тарелку: "И, правда, что это я сижу? У меня даже бутылка мозельского была".

Он переоделся в свежую рубашку. Достав из сундука изящную, длинную бутылку темно-зеленого стекла, Федор сбежал вниз по деревянной, узкой лестнице.

Парни, сидевшие вокруг костра, передавали друг другу кувшин с пивом.

– И вот, – сказал кто-то из рудокопов таинственным голосом, – граф проснулся и увидел в углу комнаты покрытое серой шерстью чудовище, которое держало в зубах его маленького сына…, Он выстрелил, ребенок заплакал, и чудовище упало навзничь. А когда взошло солнце, то граф понял, что это была его жена.

– У нас тут есть ручей, из которого нельзя пить, – шепнула Маргарита на ухо Федору. "Говорят, кто выпьет – оборотнем становится".

– Конечно, – усмехнулся про себя мужчина, открывая бутылку вина, – тут, наверняка, свинца в воде много, если источники подземные.

– Попробуйте, – он передал девушке вино, – это хорошее, мозельское.

Маргарита отпила. Коснувшись алой губы острым, розовым языком, она протянула: "Сладкое. У нас виноград не растет, холодно для него в горах". Она оправила кружевной передник. Поймав взгляд Федора, девушка улыбнулась: "Это старое платье, его только на праздники носят. Нравится вам?"

– Да, – кивнул мужчина. Она была в темной, по колено, пышной юбке, и белой, тоже кружевной блузе. Золотистые косы были скрыты остроконечным капюшоном, спускавшимся на плечи, завязанным атласным бантом. Мягкая прядь волос лежала на белой, раскрасневшейся от костра щеке. "А почему капюшон? – спросил он.

– Как ведьмы носили, – зачарованно ответила Маргарита, указывая на черные, поросшие лесом вершины Гарца. "Они до сих пор на Брокен прилетают, в конце апреля, шабаш свой празднуют. У нас и гномы есть, я их в детстве видела. Пойдемте, – синий глаз подмигнул, – покажу. Сейчас через костры будут прыгать, никто не заметит".

Девушка прикоснулась к его руке – быстро, мимолетно. Федор, выпил еще вина и сжал зубы: "Ну, пойдемте".

В лесу было сумрачно и тихо, снизу, от подножия горы, доносились звуки скрипки и какая-то песня.

–Ännchen von Tharau ist's, die mir gefällt,

sie ist mein Leben, mein Gut und mein Geld, – услышал Федор.

Маргарита томно сказала: "Ее на свадьбах поют, у меня пели. Знаете, о чем она?"

– Анхен из Тарау, мне мила она.

Жизнь моя всецело в ней заключена.

Анхен из Тарау, мы теперь с тобой,

В горестях и счастье связаны судьбой, – улыбнулся Федор.

– Знаю, конечно. А тут и живут ваши гномы? – он указал на маленький, покосившийся сарай.

– Да, – в лунном свете ее глаза блестели, как у кошки. "Хотите, проверим, здесь ли они? Они по ночам гуляют, герр Теодор".

Он выпил еще: "Нельзя, нельзя. Она замужем, нельзя, это грех". Федор вдохнул запах костра, лесной свежести. Наклонившись к ее уху, он прошептал: "Хочу".

Захлопнув дверь, он прижал ее к стене. Сбросив капюшон, зарывшись лицом в темно-золотые косы, он услышал стон: "Пожалуйста, пожалуйста, не мучь меня!"

Федор поднял ее на руки. Маргарита, прильнув к нему, поцеловала его – долго, глубоко, не отрываясь от его губ.

– Все можно, – шептала она, опускаясь вместе с ним на земляной пол, раздвигая ноги, обнимая его. "Все можно, слышишь, все можно!"

– Хорошо, – отозвался Федор. Девушка, закричав, укусив его плечо, замотав головой, выдохнула: "Я люблю тебя!"

Маргарита проснулась первой, и, в неверном, сером рассвете долго смотрела на его лицо. "Какие ресницы длинные, – ласково подумала девушка. "Я выйду за него замуж, и никогда больше не буду пачкать руки. Мы уедем далеко отсюда, от этих шахт, от курятника. У меня будет служанка, я буду богатой женщиной. Рабе он убьет. Под землей это можно сделать так, что никто ничего не заподозрит. Тем более, если у нас будет дитя, – она нежно погладила свой живот. Ощутив его прикосновение, Маргарита едва слышно застонала.

– Иди сюда, – велел Федор, укладывая ее на спину, наклоняясь, проводя губами по мягкому, белому бедру. "Вчера я не успел…, – он усмехнулся. Маргарита, поймав его большую руку, поцеловав ее, откинула голову назад.

– Приходи…, – задыхаясь, сказала она… – ночью…домой ко мне.

– Его кровать, его дом, – подумал Федор. "Никогда я не смогу. Да и как ему в глаза теперь смотреть?"

Он почувствовал руки Маргариты на своих плечах: "Это в последний раз, все, больше такого не будет". Девушка потянула его к себе. Он, склонив рыжую голову, целуя ее шею, повторил: "В последний раз".

Маргарита бросила курицам зерна. Присев на теплом пороге сарая, девушка накрутила на палец кончик толстой косы.

– Пять дней уже ничего нет, – подумала она, улыбаясь, подставив лицо солнцу. "Как хорошо. И это его дитя. У меня и Рабе ничего такого не было, мы же решили – пока не купим большой дом, детей заводить не будем. Вот и славно".

Девушка погладила белую, красивую курочку. Отставив решето, она вздохнула: "Только вот с тех пор он на меня и не смотрит, избегает. Но это ничего, как Рабе умрет – сразу прибежит меня жалеть, а там и до кровати недалеко, – Маргарита лукаво усмехнулась и посерьезнела: "Мышьяк? Нет, слишком опасно. В старые времена можно было бы в горы подняться, к травнице, за снадобьем, да их уже и нет никого. А Теодор этого делать не будет, не стоит его и просить".

От забора раздался свист. Маргарита, взглянув на белокурого, высокого мальчишку, недовольно сказала: "Не виси так, Вальтер, упадешь – костей не соберешь".

– Я в шахте работаю, – высунул язык ее кузен, – там знаешь, как надо карабкаться! Рабе твой записку прислал, держи, – мальчик кинул ей сложенную бумагу: "Отец говорит – расценки за крепления повысили. Молодец твой муж, зря языком не болтает. Завтра переделывать начнем". Вальтер слез с забора. Свистнув беленькой дворняжке, мальчик запылил по пустынной, воскресной деревенской улице.

– Милая моя женушка, – читала Маргарита, отгоняя от себя куриц, – все дела я закончил. Завтра с утра приеду домой. Правда, сразу придется спуститься в забой – проверить, как твой дядя меняет крепления, но потом у меня день отдыха, так что я тебя никуда от себя не отпущу. Купил тебе кашемировую шаль и жемчужные сережки, жду не дождусь, когда же я смогу тебя обнять, счастье мое. Твой Клаус.

Девушка, злобно что-то пробормотав, скомкала письмо в руке. Потом, чему-то улыбнувшись, Маргарита разгладила бумагу. Она зашла в дом. Окинув взглядом чистые, прибранные комнаты, девушка аккуратно положила письмо в шкатулку, что стояла на камине.

– Над ней, – хмыкнула Маргарита, повертев в руках коробочку, – я и буду плакать. Буду сидеть тут, вся в черном, – она невольно посмотрелась в большое зеркало, – мне пойдет. И в церкви тоже, на отпевании – разрыдаюсь. Бедный, бедный Клаус, погиб таким молодым, – она усмехнулась. Раскинувшись на кровати, она поглядела в беленый потолок: "Да, так будет хорошо. Правильно будет".

Маргарита закрыла глаза. Подняв до пояса домашнее платье, раздвинув ноги, она вспомнила лунную, жаркую ночь в сторожке. Девушка коснулась себя. Перевернувшись, встав на четвереньки, она простонала: "Да! Еще, еще хочу!"

– Сколько угодно, – услышала она сзади его голос. Вцепившись зубами в подушку, задвигав бедрами, Маргарита крикнула: "Люблю тебя!".

Федор посыпал чернила мелким песком и перечитал письмо:

– Дорогой профессор Шульц, как только мы тут заложим новую штольню, я сразу же уеду. Мне надо за месяц предупредить здешнее инженерное управление, но с этим я затруднений не будет. Рекомендательные письма у компании я уже запросил. За это время я собрал неплохую коллекцию минералов, в ней есть даже пара редкостей. Увидимся с вами в конце лета, с глубоким уважением, ваш Теодор.