Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

– Пятеро деток, – вспомнила Марьюшка. "У нее двое, и у матушки Прасковьи трое, младшая-то девочка еще грудная. И Миша мой. И еще рабочих дети. Господи, – она невольно перекрестилась, – помоги нам".

– Значит, – она потянулась и взяла руку женщины, – держаться надо, Настасья Семеновна. Один штурм отбили, и еще отобьем. Федор Петрович же не зря порох и оружие в шахтах спрятал – выстоим, ничего страшного. А там и помощь придет.

Женщина горько сказала: "Да откуда, Марья Михайловна? Мы же тут одни, на сотни верст вокруг нет никого". Она стерла слезы с глаз и Марьюшка шепнула: "Вы идите к деткам, Настасья Семеновна, побудьте с ними. Все же маленькие, страшно им. А мы с Мишей за ранеными поухаживаем".

Она посмотрела вслед прямой, в темном, скромном платье спине. Марья сжала тонкие пальцы: "Ничего. Все обойдется".

– Марья! – брат высунул голову из двери. "Воды принеси, тут просят еще". Девушка приняла ведро, и пошла через двор к колодцу. Сверху раздался свист, ядро пронеслось над ее головой. Марья, бросившись на землю, прикрыв голову руками, увидела, как запылали купола церкви.

Комендант стер пот с грязного, испачканного порохом лица и обернулся к Федору. Мужчина стоял, придерживая правой рукой левую руку – перевязанную.

– Пулей по локтю чиркнуло, – отмахнулся он. "Как они там, Сергей Сергеевич? – Федор кивнул на зарево костров в степи.

– Отошли, – Тихановский вздохнул. "Боюсь я, что сейчас они на отряды разделятся и начнут наши заплоты разбирать. Частокол-то ядрами ихними основательно порушило. Сколько пороха у нас осталось?"

– Не так, чтобы много, – помолчав, ответил Федор, глядя на вершину Магнитной горы. "Пока тихо, Сергей Сергеевич, я бы людей взял, и сходил в шахту, принес бы еще. Днем они наверняка атаковать будут".

– Опасно сие, – коротко сказал комендант. "Впрочем, другого ничего не остается. Ты только осторожней, Федор Петрович". Он помялся и подумал: "Может, женщин с детьми заодно вывести? Да куда там – их много, ежели заметят, сразу стрелять начнут. Пусть пока в крепости сидят, а там посмотрим".

– Федор Петрович, – наконец, сказал поручик, – ты, ежели опоздаешь, так знаешь – что с порохом делать надо.

– Знаю, конечно, – спокойно ответил мужчина. Чуть поклонившись, он быстро спустился во двор.

– Федор, – подбежал к нему Миша, – возьми меня в шахту!

– В тайности, – зло подумал Воронцов-Вельяминов. "Уже всем разболтать успели".

– Еще чего не хватало, – отрезал он. "Сиди тут, за сестрой присматривай, раненых вон полная изба. Где Иван Петрович?"

– Тут я, – раздался усталый голос сзади. Федор посмотрел на изорванный, в пятнах крови кафтан: "Ранили тебя, что ли?"

– Пушкаря на нашей вышке убило, – тот махнул рукой. "Мы все – в крови по уши. А меня, – Джованни помолчал, – нет, не ранило".

– Пойдем, – Федор кивнул на угол избы. "Вот что, – сказал он, подняв голову, смотря на горящие купола церкви, – я сейчас беру пару человек, и в шахты иду. Через ту калитку в частоколе, что я тебе показывал. Если я не вернусь…"

– Федор! – возмутился Джованни.

– Если я не вернусь, – Воронцов-Вельяминов поиграл пистолетом в руках, – выведи Марью, Мишку и сколь сможешь женщин с детьми. Идите на Яик, на восток. Там вроде корпус генерала Деколонга был, месяц назад, – Федор горько усмехнулся: "Долго запрягали".

– Что? – не понял Джованни.

– Промедлили, – объяснил Федор и пожал ему руку: "Все, Иван Петрович, на тебя надеюсь". Он вздохнул, и, потерев руками лицо, быстро ушел к рабочим баракам.

– Иван Петрович! – Миша потянулся и потряс его за плечо. "Можно, я ваш пистолет возьму? У вас ведь ружье. Так, – мальчик вскинул подбородок, – на всякий случай".

– Бери, что с тобой делать, – Джованни обвел глазами двор. Он увидел Марью – та стояла, держа за руку мужа, смотря на него снизу вверх.

Когда он подошел к девушке, Марья всхлипнула и сказала, нарочито весело: "Вы не волнуйтесь, Иван Петрович, Федор все сделает, как надо".

– Да, И я тоже – все сделаю, как надо, – ответил Джованни. Взяв ее за плечи, он подтолкнул девушку в сторону казармы: "Все будет хорошо, Марья Михайловна, – крикнул он ей вслед, и пошел к своей вышке.

Из степи загрохотали пушки. Джованни вздохнул: "Это они свои отряды прикрывают. Сейчас начнут частокол разбирать".

Поднявшись наверх, он посмотрел на ядра: "Еще десять выстрелов. А потом – все". Земля под вышкой задрожала. Джованни, обернувшись, увидел, как вспучивается и оседает крыша оружейной.

– Кто-то порох взорвал, – успел подумать он. Потом вышка накренилась, на месте арсенала поднялся к небу столб огня, и он полетел вниз – в обломках дерева, ружей, и раненых, стонущих людей.

– Ворота! – услышал он отчаянный крик коменданта. "Всем к воротам, драться до последнего!" Джованни, было, хотел подняться, поискав на земле ружье, – но голова загудела, в глазах стало темно, и он уже больше ничего не помнил.

– Кресло, кресло сюда принесите! – закричал кто-то, и казаки расступились. Высокий, с темной, чуть седоватой бородой, смуглый мужчина, в порванном, покрытом пятнами бархатном кафтане с позументами, прошел в центр двора. Он усмехнулся, потерев правую, перевязанную руку: «Что, во всей крепости для императора кресла не найдется?»

Пугачев опустился в поспешно подставленное старое, продавленное кресло и махнул рукой: "Начинайте! Кто сие, кстати?"

– Комендант крепости, бывший поручик Тихановский и священник местный, батюшка Никифор, – шелестящим голосом сказал кто-то из казаков, наклонившись к уху Пугачева, указывая на вбитые в частокол крюки. Двое, с холщовыми, окровавленными мешками на головах, стояли на деревянной скамье. Пугачев посмотрел на веревку и улыбнулся, показав крупные, хищные зубы: "Смотрите, чтобы не оборвалась, а то сами там окажетесь".

Скамью выбили, и люди закачались, дергаясь в петлях. Над горящей крепостью пронесся женский крик. Пугачев ухмыльнулся: "С бабами, как все закончат – тако же повесить. Денька через два, мы ведь подождем тут других атаманов, и далее двинемся".

– На Москву! – раздался крик из толпы и казаки зашумели: "На Москву, ваше императорское величество".

– А как же, – смешливо согласился Пугачев, и поднялся: "Катьку узурпаторшу мы на Лобном месте колесуем. Что солдаты здешние? – спросил он, нахмурив брови, глядя на тела, что были навалены во дворе крепости.

– Раненых всех перебили, так же и тех, кто на нашу сторону отказался перейти. А офицеры все погибли, – казак указал на уже замершее тело в петле, и добавил: "Ну, кроме этого".

– Трупы не снимать, – распорядился Пугачев и щелкнул пальцами: "Кто говорил, что оные бунтовщики еще и в руднике оружие спрятали?"

В центр круга вытолкали невидного мужичка. Тот зачастил: "Инженер местный, Федор Петрович, снес туда порох, ружья тако же".

– На колени, когда с государем говоришь, – зло крикнули из толпы.

Мужик покорно опустился на горелую траву: "Ваше императорское величество". Пугачев посмотрел в сторону виднеющейся в утренней, розовой дымке горы: "Так мы туда наведаемся, навестим инженера. Порох нам всегда нужен".

Он прошел мимо разрушенных вышек, – в груде обломков виднелись тела мертвых. Завернув за угол избы, Пугачев поморщился: "Я же сказал, в любое пепелище сих детей киньте. Зачем они у вас напоказ выставлены?"

– Сейчас, сейчас, государь, – засуетились казаки. Пугачев, отбросив сапогом исколотый штыками труп младенца, вошел в избу.

– Чисто, – усмехнулся он, оглядывая накрытый стол. "Тут этот инженер жил? Вот и позавтракаем, – он разлил по стаканам водку, и махнул рукой атаманам: "Садитесь!"

– Так, – сказал Пугачев, разламывая пирог с рыбой. "Долго болтаться нам тут не след. Белобородов придет, башкиры с лошадьми появятся, и двинемся на запад. На рудник народ отправили?"

– Полсотни человек пошли, с провожатыми из рабочих местных, – ответил сидящий по правую руку от Пугачева казак. "Сейчас принесут все".

– А баб тут только двое и было, – задумчиво протянул Пугачев, глядя на зеленые глаза Богородицы, что висела прямо напротив него.

– Как смотрит-то, прямо в душу, – вдруг подумал он. "Хороший богомаз, даже слеза наворачивается".

– Ну, еще жены рабочих, – неуверенно сказал кто-то.

– Сих не трогать, – велел Пугачев, – сие женки честные, нам это не позволено. Жаль – он прожевал пирог и откинулся к бревенчатой стене, потянувшись большим, крепким телом, – что баб более нет. Ладно, потерплю, – он расхохотался и, прислушался: "Это еще что такое?"

– В подполе нашли, государь, – зло сказал казак, стоявший на пороге. "Говорят, это инженерова женка и брат ее. Мальчишка, сука, мне руку прокусил, а она – чуть глаза не выцарапала. Вот, у них взяли, – мужчина протянул Пугачеву изящный пистолет, отделанный слоновой костью.

– Федор должен вернуться, – Марья, опустив голову вниз, рассматривала знакомые до последней щели половицы. "А Иван Петрович там, бедный, мертвый лежит, под обломками вышки. Миша его видел, как ворота трещать стали. Сейчас Федор вернется и все будет хорошо".

– Женка, – протянул Пугачев. Подойдя к Марье, он поднял ее подбородок рукоятью пистолета. Атаман посмотрел в большие, лазоревые глаза: "Вот и славно. Как раз до Казани ее хватит, а в Казани – войску отдам. И молодая, свежая".

– Семнадцать лет ей, – раздался сзади шелестящий, неслышный голос. "А мальчишка-то как смотрит, – подумал Пугачев, – будто волчонок".

– Не тронь мою сестру, – услышал он резкий, ломающийся голос. Удивленно улыбнувшись, Пугачев приставил пистолет к белокурому виску мальчика.

Марья вырвалась из рук казаков и бросилась на колени: "Я прошу вас! – закричала девушка. "Не надо, ему двенадцать лет! Не надо!"

Пугачев нажал курок. Кровь брызнула сильным фонтаном. Мальчик, покачнувшись, упал. Атаман наступил на выпавшую из кармана кафтанчика тетрадь в кожаной обложке и услышал шепот: "Миша! Миша, родной мой, братик мой…"

Девушка поползла к телу ребенка. Пугачев, полюбовавшись пистолетом, заметил: "Себе заберу, уж больно он хорош. И стреляет – лучше некуда".

Марья подняла окровавленное, заплаканное лицо. Прижав к себе изуродованную голову ребенка, она, одними губами спросила: "Зачем?".

– Уберите отсюда, – указал Пугачев на тело, – а ее заприте. Ставни избы вздрогнули, из сеней раздался чей-то возбужденный голос: "А ну пустите!"

Казак ворвался в горницу, и, даже не посмотрев на труп, зачастил: "Взорвал! Инженер этот шахты взорвал, государь. Как наши туда стали спускаться – и взорвал! Теперь и не пройти туда – все завалено!"

Пугачев наклонился к Марье и зловеще сказал: "Слышала? Муж твой полсотни моих людей положил, сука, и сам погиб. Ты мне за это заплатишь, инженерша, – он издевательски рассмеялся, и, легко, одной рукой, оторвав девушку от трупа брата, – потащил ее в горницу.

– Все неправда, – безучастно подумала Марья, услышав, как захлопнулась дверь. За окнами избы поднималось уже жаркое, весеннее, огромное солнце, в раскрытые окна тянуло гарью и пеплом.

– Вот здесь, – сквозь зубы сказал Пугачев, толкнув ее к подоконнику, разрывая подол платья. Магнитная гора дымилась, верхушка ее была снесена взрывом и Марья сказала себе: "Сейчас я закрою глаза, и все станет по-прежнему. Господи, прошу тебя".

Он грубо раздвинул ей ноги. Пригнув голову девушки вниз, запустив пальцы в белокурые волосы, Пугачев, раздув ноздри, прошептал: "Вон она – мужа твоего могила, смотри на нее, смотри!"

Марьюшка лежала, прижимая к щеке иконку, глядя в зеленые глаза Борогодицы.

– Владычица, – сказала девушка, – ну хоть бы Федя не страдал. Миша ведь – и не понял, что случилось, бедный мой, – она нашла пальцами край шали, и, засунув себе в рот, тихо заплакала. "Можешь же ты, Владычица, попроси сына своего, Иисуса, пусть Федя не страдает. Это же шахта…, – она почувствовала комок в горле, и вспомнила себя, пятилетнюю, что, закинув голову вверх, теребила подол платья матери.

– Так и получается, Катерина Ивановна, – вздохнул кто-то из инженеров. "Стучали они, а сейчас уже – третий день замолкли. Мы, конечно, завал разберем, но, сами понимаете…"

– Понимаю, – мать стояла, глядя в темный провал рудника, сложив руки на чуть выступающем животе. Северный ветер шевелил белокурые волосы, что выступали из-под платка. Марья, посмотрев на тучи, что лежали над Исетью, прижалась к матери: "А где батюшка?"

– Там, – Катерина Ивановна показала рукой на деревянную лестницу, что уходила вниз.

Марья подумала: "Он вернется. Батюшка всегда – спускается вниз, под землю, а потом возвращается".

Ночью она услышала, как мать поет по-немецки:

 
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Der Vater hüt die Schaf,
Die Mutter schüttelts Bäumelein,
Da fällt herab ein Träumelein.
Schlaf, Kindlein, schlaf…
 

Марья нырнула в большую, холодную постель, и подышала куда-то в ухо матери: «Ты ребеночку поешь?»

– Да, – тихо сказала Катерина Ивановна. Девочка почувствовала горячие, быстрые слезы, что текли из ее глаз. "Ребеночку, милая. Твой дедушка, мой отец, он ведь тоже – в забое погиб. Он мне всегда эту песню пел".

– Еще в Германии, да? – спросила Марья, перебирая сильные, жесткие пальцы матери. "Вы там с батюшкой познакомились?"

– В Раммельсберге, – Марья услышала, как мать улыбается. "Он туда на практику приехал, из университета, на наши шахты".

– Батюшка вернется, – уверенно сказала девочка. Поерзав, она попросила: "Спой еще, мамочка". Катерина Ивановна пела, гладя дочь по голове, не стирая с лица слез, а за окном, в дальнем свете факелов текла темная, широкая Исеть.

Дверь открылась. Марья услышала грубый голос: "Чего разлеглась, вставай, избу мыть надо, готовить надо – его величество сейчас трапезовать будет с атаманом Белобородовым и другими соратниками".

Она вдохнула запах бараньего сала, жарящегося мяса, и безучастно подумала: "Башкиры приехали. Вся степь шатрами уставлена, как бы ни десять тысяч их здесь. Он им земли вернуть обещал. Я же слышала, в окно, кричали казаки: "Землю и волю". А Настасью Семеновну и матушку Прасковью повесили, Господи, упокой души их, – она перекрестилась. Подняв глаза, Марья встретилась с темным, тяжелым взглядом Пугачева.

Атаман осмотрел ее с ног до головы: "Завтра с места снимаемся, в Казань идем, инженерша".

Марья отвернулась. Спрятав икону на груди, она сжала зубы: "Похоронили брата моего?"

Пугачев подошел совсем близко, с треском захлопнув за собой дверь. Наклонившись над белокурым затылком, он коротко ответил: "Воронье тут все трупы исклюет, поняла?"

Ненавидящие, холодные, лазоревые глаза посмотрели на него. Она, не говоря ни слова, пройдя мимо – стала накрывать на стол.

Жаркое, полуденное солнце припекало, жужжали мухи. Джованни подумал: «Господи, какой запах отвратительный. Где это я?»

Он пошевелился. Вытянув руку из-под чего-то тяжелого, Джованни поднял веки – он лежал в груде трупов у сожженной избы. Мужчина прищурился и отвел глаза – на остатках частокола покачивались трупы. Он услышал ржание лошадей, скрип колес и крики из степи: "Давай, поворачивайся быстрее! Его величество приказал – чтобы до заката весь лагерь с места снялся".

– Федор, – вспомнил Джованни, посмотрев на горы. Над изуродованной вершиной Магнитной поднимался легкий дымок. Джованни, морщась от боли, поднимаясь, перекрестился. "Взорвал шахты, – мужчина тяжело вздохнул. Засунув руку в карман кафтана, он вытащил оттуда что-то блестящее. "Булавка масонская, – понял Джованни. "Я же ее Мише с утра показывал, перед тем, как все началось".

Он повертел в длинных пальцах булавку и огляделся – в еще дымящихся развалинах крепости было тихо. Только две избы – коменданта и Федора, остались нетронутыми.

– На восток, – услышал он слова Федора, и сказал себе: "Сейчас найду Марью Михайловну с Мишей и детей – ну не могли же они детей тронуть, – и пойдем. Доберемся до Яика, встретим там эти войска, о которых Федор говорил…Господи, упокой душу его, хороший человек был. И Марью Михайловну жалко – вдовой осталась, она такая, молодая".

– Эй, ты! – раздался чей-то голос. Невысокий, с побитым оспой лицом, казак, стоя в разрушенных воротах крепости, пристально его рассматривал.

– А ну пошли, – казак вытащил саблю "Пошли, пошли, – злобно сказал он, – сейчас поговоришь с его императорским величеством".

В степи, у большого, грязного шатра стоял закрытый, черный возок. Джованни бросил взгляд в его сторону и вздрогнул от раздавшегося смеха.

Высокий, смуглый мужчина, что сидел, развалившись, в кресле, у входа в шатер, обернулся к толпе: "А говорили, немец убитый. Вона, видите – живой, воскрес из мертвых. Ну-ка, – он щелкнул пальцами, – трубу эту принесите, что нашли".

Джованни увидел, как мужчине подают телескоп: "Это Пугачев, должно быть. Как его там звали, Федор же говорил мне. Емельян Иванович".

– Емельян Иванович, – вежливо сказал он, и почувствовал, как ему в лопатки упирается сабля. "Ваше императорское величество, – зло сказал ему на ухо давешний казак. "И на колени, когда с государем разговариваешь!"

– Что сие есть? – Пугачев лениво рассматривал телескоп.

– Прибор для исчисления звезд, – спокойно ответил Джованни.

Марья скорчилась в углу возка – через зарешеченное, высокое окошко был слышен возбужденный голос из толпы: "У немца на все струмент есть!"

– Господи, – девушка перекрестилась, – живой Иван Петрович. Господи, ну хоть бы его отпустили, юноша ведь еще совсем.

– А ты умеешь? – спросил Пугачев, прикладывая телескоп к глазу. "Ну, звезды исчислять".

– Умею, – невольно улыбнулся Джованни.

– Вот и повесьте его, чтобы был поближе к звездам, – распорядился Пугачев. Поднявшись, наступив ногой на отброшенный телескоп, он широко зевнул.

– Пошли, немец, – давешний казак связал ему руки за спиной. "Пошли, сейчас в петле подергаешься!"

– Нет! – едва слышно прошептала Марьюшка. Прижав к щеке икону, она тихо заплакала: "Владычица, ну сделай что-нибудь, ведь можешь ты!"

– Как все просто, – подумал Джованни, почувствовав грубую петлю на шее. Он посмотрел вниз – тело священника валялось на земле, над разоренной крепостью кружились, каркая вороны.

– Девочка моя, – одними губами сказал он. "Констанца, доченька".

– Молится, должно, – казак сплюнул на землю, и выбил скамью из-под его ног. Он услышал, как хрипит мужчина. Пугачев, уже на коне, въехав на двор крепости, поморщился: "Еще ждать, пока он тут сдохнет. Езжай – он кинул поводья второй лошади казаку, – я тут присмотрю".

Атаман достал из-за пояса пистолет и выстрелил в сторону виселицы – почти не целясь. Лошадь прянула, Пугачев усмехнулся, и развернул коня, – прах и пепел взвились в томный, вечерний воздух. Атаман поскакал в сторону уходившего на запад, в огненный закат, лагеря.

– Какая она сладкая, – подумал Джованни, ловя губами холодную воду, что лилась ему на лицо. Он дрогнул ресницами. Застонав, мужчина поднес руку к голове, нащупав влажные от крови тряпки.

– Слава Богу! – услышал он испуганный, взволнованный голос и с трудом открыл глаза. Невысокий, невидный, заросший бородой мужичок улыбнулся, показав редкие зубы: "Ох, и молится за тебя кто-то, милок, ох и молится! Емелька-то не смотрел, куда стрелял – а пуля в веревку твою попала, она и порвалась. Ты, головой, конечно, ударился, как падал, однако живой! Тебя как зовут-то? – озабоченно спросил мужик.

Джованни помолчал, прислушиваясь к своим мыслям. В голове было пусто. Наконец, он подумал: "Это я помню. Точно. Иван Петрович".

– Иван П-петрович, – сказал он, заикаясь.

– А меня – Василий. Василий Игнатьевич, – обрадовался мужичок. У него была светлая, свалявшаяся борода и узкие, серые, в морщинках глаза. "Ты вот что, Иван Петрович, – он потормошил Джованни, – ты у частокола посиди, а я пошарю вокруг. Не все же тут сгорело, припасы должны быть, какие-нибудь".

Джованни, опираясь на его руку, поднялся. Вдохнув свежий, вечерний ветер с Яика, он огляделся: "Пожар, что, ли был? – недоуменно спросил он Василия, увидев свежее пепелище.

– Э, – тот приостановился, – да ты не помнишь ничего, что ли?

Джованни вздохнул: "Не помню".

Василий пристроил его на земле, и присел на корточки: "Тут Пугачев стоял, Емелька. Крепость сию взял, она Магнитная называется. А я, – мужчина постучал себя пальцем в грудь, – у него в обозе был. Пошел на реку рыбу ловить, возвращаюсь, – а лагерь с места снялся, и ты на земле лежишь, стонешь. Голова у тебя разбита была, так я ее перевязал".

– Спасибо, – Джованни вскинул на него темные глаза. Василий подумал: "Господи, бедный мужик. За тридцать ему, наверное, виски седые. Рабочим, должно был, руки-то какие, все исцарапанные, в пыли рудничной".

Джованни посмотрел на труп священника, что лежал поодаль и попытался подняться: "Надо людей похоронить, Василий".

Мужчина перекрестился и горько ответил: "Мы с тобой всех тут не похороним, хоша детей соберем, их вместе зароем".

– Зачем, – Джованни опустил голову в руки, – зачем, детей убивать?

– Э, милый, – Василий махнул рукой, – это ты ничего не помнишь, а я – помню. Я сам истинной веры христианской, – он двуперстно перекрестился, – думал, сие царь законный, взойдет на престол, и нам послабление выйдет. Катька-то, чтоб ей пусто было, сюда, в Сибирь нас переселила. Так-то мы с Ветковской слободы, однако же, под выгонку попали. Ну, я и решил – Пугачев землю и волю обещает, надо за ним пойти.

– А как пришел к войску, увидел, что они делают, так, Ванюша – серые глаза мужичка заблестели, – положил саблю на землю: "Сие грех великий, так свободу не берут – чрез кровь и слезы детские". Плетьми избили, и в обоз отправили. Я давно сбежать хотел, вот сейчас – Василий вдруг улыбнулся, – и сбежим. А ты откуда? – он склонил голову набок.

– Не помню, – устало ответил Джованни. Пошарив в кармане, он вытащил оттуда что-то острое.

– Это циркуль, – подумал он. "Циркуль и наугольник. Зачем они мне?"

– Золото, – Василий усмехнулся. "У нас на Алтае сего добра – хоша лопатой греби. Ты спрячь, – он ласково коснулся темных волос Джованни, – пригодится когда-нибудь". Василий взглянул на булавку: "А что сие-то?"

– Инструменты, – Джованни посмотрел куда-то в сторону. "Этим углы измеряют, а этим – окружности чертят".

– Так ты инженер, – всплеснул руками Василий. "Здешний инженер, Федор Петрович его звали, говорят, шахты взорвал – и себя, и всех кто там был, – он указал на вершину горы, что купалась в расплавленном золоте заходящего солнца.

– Федор, – пробормотал Джованни. "Я его помню, мы с ним вместе работали".

– Точно инженер, – порадовался Василий и велел: "Ты сиди, я сейчас костер разожгу, и поедим что-нибудь".

Джованни пошевелил губами. Обессилено откинувшись назад, почувствовав спиной бревна частокола, он вдруг заплакал.

– Не надо, – тихо попросил Василий. "Сие пройдет, милый мой. Все вспомнишь, и будет по-прежнему".

Мужчина вытер лицо рукой: "По-прежнему уже не будет, никогда". Над их головами кружились птицы, потрескивали дрова в костре. Василий, счищая кинжалом обгоревшую корку на хлебе, испытующе взглянул на Джованни. Тот сидел, закрыв глаза: "На восток надо идти, я помню".

– Правильно, – обрадовался Василий и зашептал: "Тут, Ванюша, истинной веры нет, везде развращено, пестро, даже у нас в скитах и то – не такие старцы, как ранее были. Надо в Беловодье пробираться, иже сказано: "Сие место, в коем несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". А оно как раз – на востоке.

– А что это – Беловодье? – спросил Джованни.

– Вертоград веры истинной, – Василий стал резать хлеб. Передав Джованни кусок, он добавил: "Там злата и серебра несть числа, живут люди в покое и блаженстве". Он внезапно остановился: "А ты ведь никонианин, должно, Иван Петрович, бороду бреешь и табак куришь? Нельзя мне с тобой за трапезой сидеть, да что уж тут…, – он тяжело вздохнул.

– Не курю, – ответил Джованни. "И не курил никогда. Это я помню".

– Ну и сие хорошо, – Василий улыбнулся: "Переночуем, кого найдем, похороним, и пойдем, Ванюша".

– Пойдем, – согласился Джованни, пережевывая хлеб, принимая от Василия оловянную флягу с водой.

На дворе крепости, над грубым восьмиконечным крестом, стояли двое мужчин.

– Господи, – громко сказал Василий, – призри сих младенцев, отроков и отроковиц, от рук Антихриста невинно убиенных, дай им покой в обители Твоей, и жизнь вечную.

– Аминь, – Джованни прикоснулся к наскоро сколоченным доскам. "Совсем маленькие, – подумал он, – Господи, за что ты так?"

– Вот видишь, – вздохнул Василий, когда они уже выходили из ворот крепости, поворачивая на восток, к Яику, и вправду – тебя Иваном Петровичем зовут.

Джованни достал из кармана кафтана потрепанную, затоптанную сапогами тетрадь, и на ходу раскрыл ее. "Иван Петрович", – прошептал он, глядя на подпись внизу рисунка.

– И читать умеешь, – восхищенно заметил Василий.

– Федор, – пошевелил губами Джованни, листая страницы. "Марья". Он смотрел на лица, узнавая, и не узнавая их: "Этот мальчик, беленький, которому в голову выстрелили, – я помню, это он рисовал. Миша его звали".

– Упокой господи душу раба твоего, отрока Михаила, – перекрестился Василий, и горько добавил: "Искра Божья в нем была, богомазом мог бы стать. Ну, – он взглянул вперед, – с Богом, Ванюша, путь у нас долгий впереди.

– Долгий, – согласился Джованни, посмотрев вдаль, на блестящую ленту Яика.

Две темные точки пропали в бесконечной, залитой солнцем, весенней степи.

Шатры были раскинуты на невысоких, покрытых уже вытоптанной травой холмах. Вдали текла Волга – мощная, широкая, над лагерем, клекоча, вились чайки.

Всадник на вороном коне остановился, взглянув вверх, на реющие над шатрами стяги, и, улыбнувшись, повернулся к тем, кто следовал за ним: "Вот и добрались до места пребывания его величества государя. Давайте, – он поторопил конницу, – спешивайтесь, хотя мы тут ненадолго, скоро на Москву пойдем".

Он посмотрел на розовое сияние рассвета над Волгой. Легко спрыгнув на землю, поправив лук за спиной, юноша пошел по широкой тропинке наверх, к большому шатру, что стоял в центре лагеря.

– Салават! – обрадовались казаки, сидевшие у входа. "Как там, на том берегу?"

Юноша, – лет двадцати, – невысокий, легкий, смуглый, с падающими на плечи густыми, черными волосами, обнажил в улыбке белые зубы. "Михельсона не поймал, – грустно сказал он, растягивая русские слова, – ушел, собака. Но пять сотен ихних на поле боя осталось. А тут что? – он обвел рукой лагерь.

– Десять тысяч человек и еще идут, – гордо сказал один из казаков. "Государь манифест будет читать сегодня, крестьян освобождать, так что приводи своих".

– Спит еще? – кивнул юноша на шатер.

– Он тебе порадуется, – улыбнулся казак, – все же с весны не виделись, ты у себя в горах воевал. Мы заводы на Урале брали, теперь у нас и пушки есть, и ядра.

– Это хорошо, – Салават опустился на землю, и, открыв свой заплечный мешок, достал оттуда тонкую флейту. "Только лук, – он мечтательно улыбнулся, – все равно лучше. Лук и верный конь".

– А что сие? – спросил один из казаков.

– Курай, – нежно ответил юноша, погладив его. "Я тихо, государя не разбужу".

Он поднес к губам флейту. Закрыв глаза, пробежав тонкими пальцами по отверстиям, немного подождав, юноша заиграл.

Мелодия – медленная, протяжная, пронеслась над лагерем. Салават положил флейту на колени: "Это песня. Ехал с наших гор сюда и сочинял. Про Урал. Знаете, как у нас говорят, – был великан, что носил пояс с глубокими карманами, и прятал в них все свои богатства. Однажды великан растянул его, и пояс лег через всю землю – так и получился Урал".

– Так спой, Салават, – попросили казаки.

Юноша помолчал. Склонив голову набок, глядя на восток, он запел – ласково, чуть улыбаясь.

 
– Ай Уралым, Уралым
Күгереп йатҡан Уралым!
Нурга сумган тубхе
Күкке ашкан Уралым!
 

 
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Головой под облака,
Поднялся ты, мой Урал!
 

– подбирая слова, медленно, перевел Салават: «Еще поиграю. Когда играю – песня сама в голову приходит».

Марья повернула голову и прислушалась – за пологом шатра раздавалась какая-то мелодия – тонкая, чуть уловимая.

– На меня смотри, – приказал ей сверху Пугачев, и грубо повернул ее голову. Он усмехнулся, глядя в лазоревые глаза, и, запустив руки в распущенные, белокурые волосы, опрокинул ее на кошму. Она лежала, молча, стиснув зубы, чувствуя резкие толчки. Потом он, тяжело дыша, поднялся. Марья, сдвинув ноги, перевернулась на бок. Атаман оделся. Наклонившись, он взял ее сильными пальцами за подбородок.

– Скоро на Москву отправимся, инженерша, – сказал Пугачев, оскалив зубы. "Ты помни – коли ласковей будешь, так я тебя при себе оставлю, как на престол взойду, а нет – под всеми казаками моими поваляешься. Видела, что они содеять могут".

– Видела, – глухо сказала девушка. Незаметно вонзив ногти в ладони, она подставила ему губы для поцелуя.

– Вот так, – сказал Пугачев, оторвавшись от нее, беря в большую ладонь нежную, белую грудь девушки. "Вставай, прибери тут все, сегодня трапезовать с атаманами буду. Салават мой приехал, – он внезапно рассмеялся, и кивнул в сторону выхода из шатра, – на курае играет".

Он провел рукой между ног Марьи: "Если сына принесешь – при мне будет расти". Он вышел, а девушка, сжав руки в кулаки, шепнула: "Не принесу". Она медленно встала, и, взяв медный кувшин с водой, подмываясь, горько подумала: "Господи, ну почему ты мне от Феди дитя не дал? Мы ведь так любили друг друга, так любили. Даже года вместе не прожили. Хотя, – она застыла, – если б дал – болтаться бы мне на виселице сейчас, как другим".

Марья вытерлась. Взяв свой простой, серый сарафан, она вспомнила холодный голос Пугачева: "Держи, тут вашей бабьей одежи – девать некуда. Что порвано – то зашьешь".

Он кинул ей ворох шелковых платьев. Марья, увидев пятна крови на подоле, вскинула глаза: "Сие с невинно убиенных снято, я лучше умру, чем оное носить буду".

Пугачев с размаха хлестнул ее по лицу. Вырвав платья, бросив ее на живот, навалившись сверху, он шепнул: "Сука, гордячка, мало я тебя плетью полосовал?"

Он вцепился зубами в белое плечо, и, слыша сдавленный крик боли, увидев, как она царапает пальцами кошму, подумал: "Оной бабе всегда мало будет, она сдохнет – а не покорится. Вот и хорошо, сим мы похожи".

Потом он поставил ее на колени, и, увидев заплаканное лицо, рассмеялся: "Получила? На, попробуй свою кровь, может, о чужой меньше печься будешь!"

Девушка открыла рот. Пугачев сомкнул пальцы на ее горле: "Хорошо, что я к ней без оружия прихожу. Такая зарежет и не сморгнет даже".

Пугачев оглядел войско. Стоя на деревянном помосте, он громким, сильным голосом крикнул: "Друг мой, Салават Юлаев, привел под мою руку башкирскую конницу. Сие люди смелые, богатыри, с ними пойдем на Москву!"

Толпа зашумела, подбрасывая вверх шапки. Атаман, положив руку на плечо юноши, наклонился к нему: "И, правда, спасибо тебе, друг, хоша идут люди, а все равно – опытных воинов мало".