Текст книги "Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 93 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]

– Смотри, – сказал Джон, подняв голову вверх. "Иосиф спускается".

– Девочка, – улыбнулся врач, остановившись на пороге. "Красавица – глаз не отвести. Завтра посмотрите. С Констанцей все в порядке, она большая молодец. Идите-ка вы спать, – он зевнул. Питер ласково ответил: "Я тебе сейчас кофе сварю, тут же есть ваш кофейник и чашки, в сундуке лежат. А потом пойдем отдыхать, вон, – он взглянул на нюрнбергские часы, – уже давно за полночь".

– Ну и славно, – подумал Джон. "Джованни тут побудет немного, и отплывет в Петербург. Эйлер его ждет в феврале. Он же писал о какой-то экспедиции весной на эти их горы, Урал. Заодно узнаем, как у русских обстоит дело с рудой и заводами. А осенью Джованни вернется и заберет Констанцу с дочкой".

– Да, – сказал он вслух, – родителей мы тогда уже завтра поздравим. Часы пробили три. Джон, взглянув на канал, вдруг поежился – луна ушла. Он, подняв голову, посмотрев на тяжелые тучи, – вздохнул.

Констанца пошевелилась. Коснувшись щеки мужа, что лежал рядом, обнимая ее, она смешливо сказала: "Принеси-ка маленькую, слышишь – она проснулась".

Джованни накинул на ее плечи меховое одеяло. Посмотрев за окно – утро было серым, шел мелкий, надоедливый дождь, голые деревья на набережной канала мотались под ветром, он осторожно взял дочь из колыбели.

Девочка открыла темные, большие, отцовские глаза и покрутила небольшой, изящной головой в кружевном чепчике. Констанца устроила ее у себя в руках и, дала грудь: "Эстер говорит, что молоко через пару дней придет, но все равно – пусть сосет. Видишь, рыжая получилась, как я и думала, – девушка ласково улыбнулась.

– Кто бы сомневался, – Джованни устроился удобнее и посмотрел на девочку: "Рыжая Софи. А глаза все равно – мои, у нас у всех они темные".

– Итальянец, – протянула Констанца. "Это же твой, – она наморщила лоб, – предок, уже не помню кто, был священником и сложил с себя сан, потому что влюбился в женщину?"

– Угу, – сказал Джованни, любуясь девочкой. "А она была то ли из Японии, то ли из Китая. Но это легенда, наверное. Еще у нас какие-то родственники знатные были, тоже, скорее всего – предание. А теперь у нас есть Софи. И еще дети будут, – он лукаво посмотрел на жену.

– Будут, – зевая, согласилась, Констанца. "Давай поспим, маленькая дремлет уже, и у тебя глаза смыкаются. Только накрой нас, а то что-то зябко".

– Хорошо, – он плотнее подоткнул вокруг них меховую полость, и заснул – как только его голова коснулась подушки.

– Все равно знобит, – подумала Констанца, прижимая к себе девочку. "Надо просто отдохнуть, вот и все". Она закрыла глаза. Дочь, лежавшая у ее груди, спокойно, ровно задышала. Ребенок слушал, как бьется сердце матери – все медленнее, и медленнее. Потом рядом с ней не осталось ничего, кроме тишины. Девочка, поерзав, почувствовав холод и одиночество – громко, настойчиво заплакала.

Питер поправил траурную повязку на рукаве сюртука и, осторожно приоткрыл дверь спальни. Джованни стоял у окна, держа на руках дочь, что-то ей, говоря – тихо, ласково. Юноша посмотрел на темные волосы зятя: «Господи, как он справляется? Год они вместе прожили, всего год».

Он неслышно подошел. Встав рядом, Питер увидел золотой крестик с бриллиантами, что блестел на шее у девочки: "Священник ждет, внизу. И на корабле тоже, – Питер на мгновение прервался, и, помолчав, продолжил, – тоже все готово. Она…, уже там".

– Констанца бы поступила так же, – вдруг сказал Джованни, глядя на дождь за окном, покачивая засыпающую девочку. "Она бы настояла на вскрытии, Питер. Она ведь была ученый, это, – он тяжело вздохнул и вытер свободной рукой глаза, – важно. Спасибо, что ты пошел, я бы, – мужчина помолчал, – не смог".

– Да Иосиф тебя бы и не пустил, – подумал Питер, вспомнив холодный, выложенный плиткой зал и старческий голос: "Конечно, Иосиф, это был просто вопрос времени. Сердце бы все равно остановилось – если не при первых родах, так во время следующих. Или не выдержало бы любой нагрузки, больше обычной".

Старик поднял серые, пронзительные глаза: "Вы ее брат?"

– Да, – ответил Питер, что стоял поодаль, глядя на рыжие косы, что спускались почти до самого пола – тело, прикрытое льняной простыней, лежало на мраморном столе.

Старик щелкнул пальцами и вымыл руки в тазу: "Снимите сюртук и расстегните рубашку". Он взял поднесенную слуховую трубку, и, нагнувшись, застыл.

– У вас все в порядке, – наконец, сказал врач, и, помедлив, добавил: "Мне очень жаль. Но ваша сестра могла умереть в любое мгновение, просто поднимаясь по лестнице. К сожалению, этого, – он кивнул на тело, – мы пока лечить не умеем".

– Спасибо, – Джованни пожал ему руку и попытался улыбнуться. "Пойдем, милая, – он покачал дочь, – дядя твой здесь, сейчас и окрестим тебя, Констанца-Софи".

Когда они уже спускались по лестнице, Питер приостановился и взял зятя за локоть: "Ты только не волнуйся, кормилица хорошая, Эстер с Иосифом присмотрят за девочкой. Ты следующим годом вернешься и заберешь ее".

– Мог бы никуда не ездить, – буркнул Джон, что стоял в передней, прислонившись к перилам лестницы. "Я же тебе сказал – хочешь, я найду другого человека".

– Хотя кого другого? – вдруг подумал мужчина. "Где я еще возьму такого? Один из лучших молодых ученых в Европе, в переписке с Эйлером и Лагранжем. Отличный инженер, да еще и русский за этот год довольно прилично выучил, сидя в Амстердаме. Хотя в Санкт-Петербурге все по-французски говорят, конечно".

Джованни обернулся и, взглянул на него темными, блестящими глазами: "Я же обещал, Джон. Не было такого, чтобы я отказался от своего слова".

– Да, – вздохнул мужчина. Поправив шелковый галстук, он зашел в гостиную, где на ореховом столе уже стоял серебряный таз. Священник, поднявшись им навстречу, улыбнулся: "Крестный отец здесь, так что можно и начинать".

– Как зовут вашего ребенка? – услышал Джованни, и ласково погладил голову дочери:

– Констанца-Софи.

– Хотите ли вы окрестить ваше дитя? – продолжал священник.

– Хочу, – Джованни улыбнулся – девочка проснулась и оглядывала мужчин еще сонными, туманными глазами.

– Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней, и воспитывать в этой вере свою дочь? – священник посмотрел на Джованни.

Тот помолчал и твердо сказал: "Обещаю".

– Обещаете ли вы, – обратился священник к Питеру, – через молитву и выполнение заповедей Господних, поддерживать и направлять это дитя, как его крестный отец?

Юноша взглянул на ребенка. Осторожно снимая кружевной чепчик, он кивнул: "Да".

Вода полилась на круглый, покрытый рыжими, мягкими волосами затылок. Маленькая Констанца недоуменно помолчала, а потом заплакала – сильно, недовольно.

– Правильно, что кормилица в соседней комнате ждет, – подумал Питер, глядя на то, как Джованни берет на руки дочь. "Господи, только бы все хорошо было – и с ним, и с девочкой".

Очертания корабля пропали в сером, влажном тумане, что затягивал Эй. Эстер закуталась в соболью шубку и подошла к брату – Иосиф стоял, засунув руки в карманы плаща, на черных волосах блестели капельки мороси.

– Если бы мы могли это оперировать, – тихо, глядя на воду, сказал брат. "Мы уже многое умеем, очень многое, но все равно – пока, как слепые. Это ведь совсем простая вещь, Эстер, я же рисовал, ты видела".

– Боталлов проток не зарос, – девушка покачала укрытой суконным беретом головой: "Ничего нельзя было сделать. Таким женщинам, конечно, нельзя рожать, но кто, же знал?"

– Никто, – Иосиф подал ей руку. Они спустились в лодку, привязанную на канале. "Малышка здоровая, крепкая, но я, конечно, буду за ней наблюдать. Джованни, следующим годом, вернется из Санкт-Петербурга, увезет ее туда".

– Да, – Эстер повернулась и посмотрела на залив – тучи сгущались на востоке, громоздились тяжелой, темной башней, дул сильный, холодный ветер. Она, подняла на брата глаза "Давай, я помогу тебе грести. Хочется быстрее попасть домой".

Часть первая
Урал, весна 1774 года

Мальчишка, – белобрысый, голубоглазый, в потрепанном кафтанчике, забежал вперед: «Иван Петрович, а можно я взорву?»

– Еще чего не хватало, – строго сказал Джованни и улыбнулся про себя: "Иван Петрович. Ну да, а как еще меня называть?"

– Иван Петрович, – умоляюще протянул мальчишка, – я ведь тоже хочу инженером стать. Пожалуйста…

Джованни подхватил сумку с порохом и потрепал его по голове: "Вот когда станешь, Миша, тогда и взрывай, а пока мы с твоим зятем все сами сделаем, а ты будешь стоять поодаль".

– Иван Петрович, – не отставал Миша, – а можно в телескоп посмотреть, ночью?

– Это можно, – согласился Джованни. Взглянув на гору, он помахал рукой. Высокий, мощный, рыжеволосый человек, что ждал их у деревянной, хлипкой лестницы, ведущей в темноту рудника, приставил ладони ко рту: "Все готово, только тебя и ждем, Иван Петрович!"

– Иван Петрович, – Миша крутился под ногами, – а вы где учились?

– В Болонье и Марбурге, – ответил Джованни. "В Болонье – математике, а в Марбурге – инженерному делу. Еще в Праге лекции слушал, и в Париже".

– Федор в Санкт-Петербурге учился, – открыв рот, сказал Миша. "Еще в Гейдельберге. Я тоже в столицу поеду, с рудным обозом. Осенью, как Емельку разобьют. Меня на казенный счет в пансион при университете берут, раз батюшка наш в шахте погиб".

Джованни улыбнулся, и посмотрел вокруг – гора, поросшая молодым, зеленеющим, лесом уходила вверх. В голубом, прозрачном небе метались птицы, крепость Магнитная – окруженная деревянным, мощным частоколом, стояла в распадке между высоких холмов. Разъезженная, широкая дорога уходила на восток, к Яику. "Восемь верст тут до реки, – вспомнил Джованни. "Говорят, Пугачев уже близко. Впрочем, тут гарнизон хороший, пушки, солдат сотня человек, снарядов чуть ли не тысяча. Надо будет с Федором еще поработать в оружейной. Ядра нам всегда пригодятся".

– Так, Мишка, – услышал он смешливый голос Федора, – а ну дуй отсюда, пока цел. Марье Михайловне скажи, чтобы щи грела. Мы сейчас эти камни снесем, и придем обедать.

Мальчик, было, выпятил губу, но Федор ласково добавил: "После обеда в кузнице нам поможешь".

– Конечно! – восторженно кивнул Миша. Он, быстро, оскальзываясь на кусках руды, что усеивали узкую тропинку, побежал к входу в крепость.

– Нечего ему тут делать, – сказал Федор по-немецки и тут же спохватился: "Прости, Иван Петрович, с тобой и, правда – немецкий забудешь".

– Ничего, – Джованни стал аккуратно раскладывать обмотанный тряпками и перевязанный порох, – я уж летом и уеду, Федор, буду в столице свой русский практиковать.

– Жалко, – Федор Воронцов-Вельяминов почесал рыжие, короткие волосы: "Вот чаще бы таких Академия Наук присылала, не боится человек руками работать, сразу видно – знает, что такое рудник".

– Я, когда в Марбурге учился, – будто услышав его, сказал Джованни, – сам в забои спускался. Там же они не такие, Федор, – мужчина обвел рукой гору, – это у вас – по богатейшей руде чуть ли ни ногами ходят. А в Германии, ты сам знаешь, – надо на, – Джованни щелкнул пальцами, и Федор помог: "На брюхе".

– На нем, – улыбнулся Джованни, – с киркой лежать. Все, – он выпрямился, – на толщину камня, которую ты рассчитал, – должно хватить. Отойдем подальше.

Федор чиркнул кресалом, огонек пополз по веревке к связкам пороха. Они, отбежав за дальнюю скалу, бросились на землю.

Джованни услышал грохот камней и невольно улыбнулся: "Так бы всегда. Впрочем, что это я – Эйлер мне настрого запретил на Урале задерживаться, велел к сентябрю уже быть в столице. Занятия в университете начинаются, я же буду математику преподавать. А той весной съезжу в Амстердам, заберу Констанцу".

– Отлично, – сказал Федор, поднимаясь, отряхивая кафтан. Открывшаяся стена чуть поблескивала, уходя вверх. Джованни, подойдя к ней, погладил камень рукой: "Высшего качества руда. Вообще чего только на этом Урале нет, богатейшие горы".

– Ну, – присвистнул Федор, – завтра и начнем тогда. До осени надо как можно больше обозов снарядить. Этого Пугачева не сегодня-завтра разобьют, конечно, но не хотелось бы из-за него деньги терять.

– А где он сейчас, Пугачев? – спросил Джованни, когда они уже шли к воротам Магнитной.

Федор помахал рукой часовым, и пожал мощными плечами: "Господь один ведает, Иван Петрович. Говорят, на Яике где-то бродит, у него под рукой какой только швали нет. Башкиры и татары тоже к нему подались. Землю и волю обещает, мерзавец, – мужчина нехорошо усмехнулся. Перекрестившись на деревянные купола храма Живоначальной Троицы, он добавил: "Ничего, сюда Емелька и не сунется".

Уже в чистых, выскобленных сенях пахло щами и жареным мясом. Марья Михайловна высунула белокурую голову в синем платочке наружу: «Сапоги-то вытирайте, и так все вокруг – пылью покрыто».

– Взорвали? – спросила девушка, вытаскивая из печи большой горшок. "Миша и поел уже, с мальчишками на реке рыбу удит".

– А как же, – Федор стал нарезать свежий, ржаной хлеб. "Все готово, Марья Михайловна. Завтра уже и руду будем насыпать оттуда. Если б не Иван Петрович, – он похлопал Джованни по плечу, – мы бы в жизнь не догадались, что там такая жила богатая".

– Наш батюшка покойный такой был, – Марья стала разливать щи, – мне, хоть и пять лет было, как погиб он, а я помню – только посмотрит на скалу, и говорит – здесь рубить будем. Никогда не ошибался.

– Чуял, – вспомнил Джованни русское слово. "Федор же говорил – они тоже на прииске поженились, на Исети, в Екатеринбурге. Мария там и выросла, отец ее горным инженером был. А Федор туда после Гейдельберга приехал, на завод".

– Иван Петрович, ешьте, – услышал он ласковый голос. Мария присела за стол: "Как жалко, такой молодой, и уже вдовец. Хороший человек, сразу видно. И дочка у него маленькая, Софьюшка".

– Марья Михайловна, – вдруг, усмехаясь, спросил Джованни, – а что это – у вас в девичестве такая же фамилия, как у Федора Петровича была?

– Ну что вы, – девушка махнула рукой и налила им еще щей, – я Воронова, а он – Воронцов-Вельяминов. Разные совсем. Батюшка говорил, что предок наш еще до царя Петра в Россию перебрался, при Алексее Михайловиче государе. Он в Туле работал, на заводе, тоже инженером. Немец был, наверное. А откуда Вороновы мы, – девушка пожала стройными плечами, – сие неведомо.

– Так, – Федор вытер куском хлеба тарелку, – а ведь у нас еще гусь жареный?

– Я больше не съем, – запротестовал Джованни. Федор, оглянувшись на жену, что наклонилась к печи, подмигнув Джованни, вытащил из сундука бутылку зеленого стекла.

– Разве что немного, – вздохнул мужчина. Федор, разливая по стаканам водку, хохотнул: "Как раз столько, чтобы и на гуся хватило, и ядра мы бы с тобой отлили".

Джованни вдохнул запах пороха, свежей зелени, ветра с реки, что дул в открытые ставни: "Надо будет Констанцу сюда, потом привезти. Уж больно тут хорошо".

Федор поднял стакан, и рассмеялся: "Как говорили у нас в Гейдельберге – Zum Wohl, Иван Петрович!

– Zum Wohl, – согласился Джованни и, выпив, покрутил головой: "Уже и отвык тут от вина, Федор".

– Все равно, – мужчина стал разрезать гуся, – в Петербурге тебя так не покормят. Я хоть там и родился, а все равно – Федор широко улыбнулся, – лучше здешних гор ничего нет. Да, Марья Михайловна? – он смешливо поднес белую, маленькую руку жены к губам.

– Нет, – согласился Джованни. Марья вздохнула: "Хорошо, что Иван Петрович здесь до конца лета. Можно Мишу не с обозом отправить, а с ним – все же свой человек уже нам стал, присмотрит".

– Еще по одной, – сказал Федор. Поймав укоризненный взгляд жены, он покраснел: "Ей-богу, Марьюшка, нам двоим сия бутылка – только горло промочить".

– Ешьте лучше, – велела девушка. Забрав бутылку, Марья спрятала ее обратно в сундук.

Федор улыбнулся и, подтолкнул Джованни: "Ничего, мы вот следующим летом в гости к Ивану Петровичу наведаемся. Там уже, Марьюшка, ты так не похозяйничаешь".

– Обязательно приезжайте, – ответил Джованни: "Хорошо, что комнаты у меня совсем рядом с Летним садом. Будем там с Констанцей гулять, как привезу ее".

– Ну, все, – он улыбнулся и отодвинул тарелку, – пойдем, Федор, посмотрим – что там у нас в оружейной. Спасибо вам, Марья Михайловна, – Джованни чуть поклонился.

– Вы там осторожней, – сказала девушка, когда они уже выходили из сеней. Марья стала убирать со стола и вдруг застыла, опустив ручник. Она повернулась к красному углу. Перекрестившись на маленькую, в серебряном окладе икону Богородицы – с прозрачными, большими зелеными глазами, девушка тихо сказала: "Заступница, Владычица, отведи ты от нас эту смуту, прошу Тебя".

Изба вздрогнула, и Марья успокоила сбя: "Пушки пробуют, каждый день комендант велел это делать. Ничего страшного".

Она сложила грязные тарелки в деревянное ведро. Взяв гусиное крыло, девушка стала сметать крошки со стола.

В комендантской избе было накурено и крепко пахло потом. Поручик Тихановский бросил на стол бумаги, и устало потер небритый подбородок: "Башкиры говорят, Пугачев уже в тридцати верстах отсюда. Веры им нет, конечно, у страха глаза велики, но дозорных, господа, мы теперь и на ночь оставлять будем".

– Ночи теперь теплые, – зевнул кто-то из офицеров, – все же май месяц на дворе, не простудятся.

– Федор Петрович, – Тихановский взял перо, – а что у нас сейчас с вооружением?

– Сто сорок семь снарядов с картечью и почти семь сотен ядер, Сергей Сергеевич, – Федор отхлебнул чаю. Тихановский подумал: "Ну и вымахал наш инженер, кружка вроде большая, а в его ладони – ровно игрушка детская".

– Мы с Иваном Петровичем до конца недели еще три сотни отольем, – добавил Федор. "Ружья, пули – это все в полном порядке. Пушек, жаль, маловато".

– Пушки взять уже неоткуда, – вздохнул Тихановский. Помолчав, он сказал: "Ей-богу, Федор Петрович, отправил бы ты этого немца куда подальше, я же за него перед столицей отвечаю".

– Да куда я его отправлю? – горько отозвался мужчина. "Ежели одного его из крепости отпустить – так это все равно, что убить средь бела дня, сами знаете, что у нас тут вокруг делается. И он не немец, англичанин".

– А то Пугачев будет в сем разбираться, – сочно заметил Тихановский.

– Вот еще что, господа, – Федор, оглядевшись, захлопнул дверь в сени, где сидел наряд солдат, – надо нам часть пороха и оружия в шахтах спрятать. В тайности, понятное дело.

– Это еще зачем? – недовольно спросил один из офицеров.

– Затем, – комендант набил трубку, – что ежели Пугачев все же тут появится, лучше, чтобы у нас запасной арсенал был. Федор Петрович, только это с надежными людьми делать следует, – Тихановский поднял на него голубые, чуть покрасневшие глаза.

– Рабочих возьму, и, – Федор улыбнулся, – Ивана Петровича, мы с ним все под землей излазили. Ходы там, как свои пять пальцев знаем. Сегодня на рассвете и займемся.

– Ладно, – комендант широко, отчаянно зевнул, – пора и на покой, господа. Будем надеяться, что Емелька нас стороной обойдет, а ежели нет – так зубы об нас обломает.

Федор вышел на крыльцо избы и вскинул голову – звезды были крупными, чистыми, сиял, переливался Млечный Путь. Он услышал умоляющий, мальчишеский голос: "Теперь я смотрю! Иван Петрович, скажите ему, чтобы вперед всех не лез. А что это за звезда?"

– Сириус, – раздался мягкий голос Джованни. "Древние называли его Песьей звездой, псицей, а китайцы – "Небесным Волком".

Федор, даже не думая, нашел глазами блестящую точку, и вздохнул: "Сенека и Птолемей писали, что Сириус – красный. Правильно: "Когда пучки лучей этой звезды меняют цвет, на земле появляется множество воров и разбойников".

Он перекрестился и, пройдя по чистому, выметенному двору крепости, толкнул дверь своей избы.

Марьюшка сидела при свече, чиня одежду. Федор сдвинул синий платочек, и поцеловал белокурые, пахнущие свежестью волосы: "В баню ходила, я видел, солдаты топили. А я – Федор посмотрел на свои большие руки, покрытые царапинами с въевшейся в них темной, рудничной пылью, – я грязный".

– Это ничего, – жена взяла его руку и, приложив к щеке, на мгновение застыла. "Ничего, Федя. Почты не было?"

– Да какая почта, – он махнул рукой, – сама же помнишь, как повенчались мы с тобой, на Покров, так последнее письмо от Степана и пришло. Он же на корабле, не с руки ему писать.

Марьюшка легко поднялась. Пробежав по горнице, девушка принесла малахитовую шкатулку. "Я почитаю, – сказала она, улыбаясь. "Уж больно красиво, Федя, а ты там никогда не был?"

– В Венеции, – он посадил жену к себе на колени, – нет. Я же учился, не было времени у меня туда-сюда разъезжать. Читай, – он сбросил с ее головы платок и распустил косы – белокурые волосы упали тяжелой волной ему на плечо.

– Город сей весь стоит на воде, – начала Марья, – на лошадях тут не ездят, а только пешком ходят, или на лодках – длинных, черных, они называются – "гондолы". Церковь святого Марка Евангелиста вся выстроена из белого мрамора. Утром, когда выходишь на площадь, и слышишь, как щебечут, перекликаются птицы – чувствуешь себя, как в раю. Здесь я бы и хотел жить, но, конечно, – она остановилась и улыбнулась, – до этого мне надо стать адмиралом и выйти в отставку.

– Федя, – она сложила письмо и поцеловала мужа в щеку, – это что же получается, мы с братом твоим и не увидимся, долго?

– Это еще отчего, – удивился муж, – придет же когда-нибудь Степана эскадра обратно. Мы с тобой, Марья, тоже не век на Урале сидеть будем, я еще поучиться хочу. Так что увидишь ты свою Венецию, обещаю.

В избе было тихо, у ворот крепости сменялся караул, и Федор подумал: "Господи, на Покров повенчались только – а как будто я ее всю жизнь знал, Марью. Как же мне повезло".

В полутьме ее глаза горели, переливались, как звезды за распахнутыми ставнями. "Словно Сириус, – вдруг сказал Федор. "Твои глаза – такие же яркие". Он поцеловал сначала один, потом второй. Марья вдруг рассмеялась: "Ты, как на завод приехал, я на тебя сразу глаз положила. И матушка покойница, помню, все меня наставляла – у сего мужика будешь, как за стеной каменной".

– Наставляла, значит, Катерина Ивановна, – усмехнулся Федор. "А что еще она говорила?"

– Разные вещи, – томно выдохнула жена. Повернувшись к иконам, она спросила: "А эту Богородицу твой прадед из Италии привез, как царь Петр его туда отправил?"

– Угу, – Федор провел губами по белой шее и стал медленно расстегивать ей платье. "Как деда моего Бирон лишил поместий, чинов и дворянства, и в Пелым сослал – оставили только икону эту и саблю, что у Степана. Потом, правда, дворянство вернули, а остальное нет. Ну и батюшка наш – он же военным инженером был. Там и погиб, на поле боя, так что тоже – не до поместий ему было".

Марья закинула нежную, белую руку ему на шею и что-то прошептала. Федор тихо рассмеялся, и поднял ее на руки: "А вот сейчас и увидишь – как я устал. Мне, правда, еще до рассвета вставать, однако ночи сейчас короткие, можно – он открыл дверь в спальню, – и не ложиться".

Она внезапно оказалась в одной простой, льняной рубашке, – горячая, обжигающая, вся его, до последнего дыхания. Федор, усаживая ее на кровать, встав на колени, еще успел подумать: "Нет, не допустим мы сюда Пугачева, не бывать этому".

Марья прижала к себе его голову и потребовала: "Еще! Еще, пожалуйста!"

– Будет, – пообещал он, укладывая ее на спину, целуя нежные, круглые колени. За полуоткрытыми ставнями мерцал свет звезд – неверный, призрачный, шелестела листва деревьев. Где-то наверху, в темном, бескрайнем небе – вились, хлопали крыльями прилетевшие с Яика чайки.

– Вот так и сидите, Иван Петрович, – велел Миша. Покусав карандаш, мальчик стал быстрыми, уверенными движениями набрасывать портрет.

– А вам, сколько лет? – спросил Миша.

В степи было жарко, и Джованни подумал: "Какая весна в этом году хорошая, как здесь говорят – дружная. Вон, и просохло все уже".

Он почувствовал спиной тепло камня. Протянув руку, сорвав какую-то травинку, Джованни прикусил ее зубами. С речки доносились крики купающихся мальчишек. "Надо будет вечером тоже сходить, окунуться, – решил Джованни. "Все утро под землей ползали, но порох и боеприпасы – теперь там. На всякий случай, хоть Федор и говорит, что Пугачев к нам и не сунется".

– Двадцать два летом будет, – улыбнулся он. "На два года младше зятя твоего".

– И вы такой умный, – восторженно сказал мальчишка. "Так много знаете, как Федор. Я тоже – ученым буду".

– Не художником? – лукаво спросил Джованни, глядя на маленькие, ловкие, с обгрызенными ногтями руки.

– Сие баловство, – Миша рассмеялся. "Федор тоже рисует. У него глаз хороший, он и меня учит. Матушка наша говорила – отец мой тоже рисовал".

– А ты его помнишь, отца? – осторожно спросил Джованни.

Мальчик подпер кулаком подбородок и вздохнул: "Как он погиб, я не родился еще, поэтому меня Михаилом и крестили. А Марье пять лет о сию пору было. Вот, – он повернул к Джованни страницу альбома, – смотрите, Иван Петрович.

– Глаз хороший, – вспомнил Джованни. "Тебе учиться надо, Миша, – он полюбовался четкими, изящными линиями. "Поступишь в Академию Художеств, сможешь в Италию поехать".

– Нет, – мальчишка встряхнул белокурой головой, – я, Иван Петрович, инженером буду. А рисунки, – Миша сунул альбом в карман кафтанчика, – это же для себя, баловство. Пойдемте, – он махнул рукой в сторону крепости, – Марья сегодня пироги с рыбой печет, вы оных и не пробовали никогда.

Джованни обернулся – в степи была видная темная, быстро приближавшаяся к ним точка. Всадник на гнедом, низеньком коне пронесся мимо, даже не остановившись. Миша озабоченно сказал: "Башкир, должно. Вести о Пугачеве принес. Только все равно – не пустим мы его сюда".

Мужчина посмотрел на вышки крепости: "Восемь пушек всего лишь. Мы с Федором больше бы и не отлили – тут же не завод, тут рудник, оружейная маленькая. Еще хорошо, что ядра успели сделать".

– Давай-ка, Миша, – подогнал он мальчика и спросил: "Ты стрелять умеешь?"

– Я на прииске рос, – ребенок широко улыбнулся, – с пяти лет ружье в руки взял. И Марья тоже умеет. У нас иначе нельзя, места-то дикие. А вы, Иван Петрович? – голубые глаза мальчика озабоченно взглянули на него.

– Умею, – вздохнул Джованни, вспомнив свой небольшой, отделанный слоновой костью пистолет. "Надо будет у Федора ружье взять, – напомнил он себе, заходя на двор крепости, где уже строились солдаты.

Федор стоял у вышки, и, взглянув на них, дернул щекой: "Мишка, быстро домой. Носа с Марьей на улицу не высовывайте".

Мальчишка, было, открыл рот. Увидев холод в голубых глазах зятя, Миша только кивнул: "Ладно".

– Нечего ему в двенадцать лет тут отираться, – Федор указал рукой на стоявшие вдоль бревенчатого частокола ружья. "Бери любое. Ты уж прости, твой пистолет здесь не сгодится".

– Да я знаю, – усмехнулся Джованни, и, взвесил на руке ружье: "Хорошо, что я в русском платье, оно удобней". Федор оглянулся и сказал по-немецки: "Он уже в трех верстах отсюда. Сейчас сам увидишь".

Офицеры столпились на вышке. Комендант, завидев Джованни, покраснел: "Иван Петрович, вы простите, что мы ваш телескоп забрали, все же научный инструмент…"

– Ну что вы, – Джованни с высоты своего роста посмотрел на побледневшее, усталое лицо поручика Тихановского. "Конечно, Сергей Сергеевич, он лучше, чем ваши подзорные трубы".

– Немецкой работы, – восторженно сказал кто-то из мужчин, гладя блистающую под лучами полуденного солнца бронзу.

– Его в Англии построили, – поправил его Джованни: "Это моя покойная жена сделала, подарок мне на свадьбу". На вышке повисло молчание. Тихановский, наконец, сказал: "Да. Вы посмотрите, Иван Петрович, посмотрите".

Он наклонился. Степь на востоке была темной, и Джованни сразу не понял, – что перед ним. "Тот башкир говорил, – услышал он голос сзади, – их там тысяч пять".

– Врет, наверное, – ответил ему испуганный голос. Джованни, вгляделся в темные очертания всадников, обозов, и телег: "Не врет".

– А пушки с ядрами у них, откуда? – не отрываясь от телескопа, спросил он.

Федор сочно выматерился: "Тут же не одна наша крепость, Иван Петрович, должно – уже на заводе каком-то побывали".

Джованни распрямился: "А сколько у нас солдат, Сергей Сергеевич?"

– Двести, – вздохнул комендант. "Еще рабочие, конечно…"

– Из них никто стрелять не умеет, – зло сказал Федор. "Они же крестьяне, землепашцы, их сюда помещики продают. Они отродясь в руках ружья не держали".

– Как бы ни отдали они нас Емельке с потрохами, – заметил Тихановский. "Он же землю и волю обещает. Позвольте, Иван Петрович, – он взглянул в телескоп: "В боевой порядок развертываются. Федор Петрович, готовьте пушки, от них какой-то всадник скачет".

– Сейчас мы его снимем, – один из офицеров вскинул ружье.

– Погодите, – велел Тихановский. "Он кричит что-то".

Вороная лошадь заплясала у ворот крепости. Мужчина – чернобородый, в старом армяке, крикнул: "Его императорское величество Петр Федорович приказывает вам сдаться и своей царской милостью сохранит вам жизнь! Откройте ворота!"

Вышка задрожала – одновременно ударили все восемь пушек Магнитной. Джованни подумал: "Федор отлично стреляет, метко".

– Ага, – воскликнул Тихановский, – уже и телескопа не надо. Хорошо мы их картечью посекли. Комендант поднял ружье и спокойно прицелившись – снес всаднику половину головы. Испугавшаяся лошадь поднялась на дыбы. Развернувшись, пытаясь сбросить труп, она поскакала в сторону лагеря Пугачева.

Джованни посмотрел на зацепившееся сапогом в стремени тело – из расколотого черепа лилась кровь, окрашивая траву в жирный, темный цвет. Он почувствовал на плече руку коменданта: "Идемте, Иван Петрович, – мягко сказал Тихановский, – сейчас нам любой сгодится, кто стрелять умеет".

Джованни, молча, взял свое ружье и стал спускаться по деревянной лестнице на двор крепости.

На стенах избы горели факелы, пахло смолой и порохом. Марья, встав на колени, наклонившись над раненым солдатом, велела: «Миша, чистых тряпок подай».

– Хорошо, что у нас колодец в крепости, – подумала девушка, осторожно смывая запекшуюся кровь с руки. "Ничего, голубчик, – сказала Марья ласково, перевязывая рану, – пуля навылет прошла, скоро в строй вернешься".

– Марья Михайловна, – раздался шепот сзади. Девушка обернулась – жена поручика Тихановского стояла со свечой в руках на пороге казармы, где лежали раненые. В темных, красивых глазах женщины играли искорки огня. Изба затряслась, с потолка посыпалась какая-то труха. Марья услышала крик со двора: "Еще ядер подносите".

– Миша, присмотри тут, – попросила она, и вышла на крыльцо: "Как детки ваши, Настасья Семеновна?"

– Плачут, – вздохнула комендантша, – матушка Прасковья за ними присматривает, ее-то чада – тоже не спят. Да и как тут заснешь, – она обернулась, и проводила глазами батюшку: "Почти два десятка человек убито уже, Марья Михайловна, и вон – соборуют еще. Сергей Сергеевич говорит – не выйти нам из крепости более, бунтовщики ее окружили.