Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Когда за деревьями близко просвистал паровоз и донесся шум поезда, бегущего по мосту, Варсонофий придержал коней, чтобы осмотреть и подправить сбившуюся сбрую.

Через сотню шагов с опушки открылся вид на станицу. За домами горбились четыре фермы железнодорожного моста. В стороне одиноко дымила труба бурминского лесопильного завода.

Варсонофий, привстав в санях, гикнул, свистнул, и кони понеслись вскачь по длинной извилистой улице, выходившей на небольшую площадь перед деревянной церквушкой.

Лошади сами свернули к просторному дому под железной крышей. Перед домом стояло несколько грушевых деревьев, позади тянулся довольно большой сливовый сад. С другой стороны к дому подступали многочисленные хозяйственные постройки – два крепких амбара, просторная конюшня, сарай, свинарник, огромный крытый сеновал. Прямо на улицу торцом выходило длинное бревенчатое строение с окнами – лавка, или магазин, как обычно называл свое торговое заведение сам Тебеньков.

За садом, ближе к реке, виднелась низкая крыша баньки, над нею поднимался голубоватый дымок.

«Вот кстати», – подумал Варсонофий, предпочитавший благоустроенным городским баням обычную деревенскую баньку, топившуюся по-черному, в которой можно было и попариться вволю и остудить себя холодным домашним квасом.

– Наши баню топят. Попаримся, Степан Ермилович! – весело сказал Варсонофий, придерживая лошадей.

Работник, узнав хозяйского сына, раскрывал ворота.

Соскочив с саней, Варсонофий кинул ему вожжи.

– Батя дома? – спросил он, заметив чье-то лицо, мелькнувшее в окне.

– Недавно в станичное правление ушел, – сказал работник, вводя коней во двор.

Варсонофий, молодцевато выпрямившись, зашагал к крыльцу.

– Идем, Степан Ермилович. Я тебя представлю да за батей побегу, – говорил он, чуть повернув назад голову.

2

Первым, кого увидел Варсонофий в канцелярии станичного атамана, был Василий Приходько. Он сидел сбоку стола на табуретке лицом к двери, положив руки со сцепленными пальцами на колени. Рядом с ним, но уже спиной к вошедшему Варсонофию, сидели еще три рослых человека, загородивших собой Архипа Мартыновича. Был только слышен его хрипловатый, осипший голос:

– Не от меня зависит решение вашей просьбы, господа крестьянские делегаты. Самолично распорядиться я не могу. Земля принадлежит войску. Нарезка производилась согласно высочайшего указа.

– Ну, высочайший, надо полагать, не обидится. Его самого, гляди, как подрезали, – под корень, – со смешком сказал один из делегатов.

Крестьянин-переселенец упорным трудом раскорчевывал себе три-пять десятин земли. Чаще он выбирал безлесную релку, чтобы по возможности обойтись без корчевки. Доходил с плугом до края зарослей и бессильно опускал руки. Целина! Черт ее распашет.

Самые удобные для пахоты земли в пойменной части Амура и Уссури царское правительство отвело казакам. Земли амурского и уссурийского казачьих войск тянулись вдоль границы на тысячи верст. Лишь незначительная часть этих угодий обрабатывалась самими казаками. Некоторое количество земель сдавалось в аренду крестьянам соседних деревень, обычно посаженным чиновниками Переселенческого отдела без особых раздумий о мужицких удобствах, или обрабатывалось исполу арендаторами – китайцами и корейцами. Благодаря такому землеустройству, казачья верхушка извлекала немалые выгоды из своего положения и стойко держалась за казачьи привилегии. Тем острее становился спор из-за земли между казаками и крестьянами.

Так было и в станице Чернинской, рядом с которой находилась крестьянская деревня Зоевка. Между зоевскими крестьянами и чернинскими казаками шел давний спор из-за так называемого «бугра» – громадного массива незатопляемой удобной земли, расположенного буквально возле околицы деревни Зоевки. Бугор, находящийся на другом берегу реки, казаками совершенно не использовался. Собственные же наделы крестьян почти каждый год затопляла река во время летних наводнений. Сеять хлеб на пойменных землях, хотя они давали в удачный год неплохой урожай, было рискованно.

– Нам, Архип Мартынович, без той земли на бугру – жизни нету. Ведь как наводнение – все чисто топит. Сами знаете. Даже в избах вода поверх полу плещется. Чистая беда. А тут на бугру – земля подходящая: от воды высоко и к дому близко. Вам она совсем не с руки, на отшибе за рекой. Пустует земля. Хоть бы для виду кто распахал там клочок. – Приходько, высказывая все эти соображения, думал, что можно убедить Тебенькова и повлиять на решение вопроса в их пользу. Мало ли удобной земли у чернинских казаков и без этого злосчастного бугра, отхваченного при размежевке землемерами от зоевского земельного надела?

Архип Мартынович кивком головы поздоровался с сыном.

– Садись. Зараз я кончу с ними разговор, и пойдем. Не могу, господа делегаты. Не в моей власти, – продолжал он, исподлобья глядя на сидевших перед ним крестьян. – Если хотите, перешлю вашу просьбу в канцелярию войскового атамана. Как там решат, так и будет.

– Э, ворон ворону глаз не выклюет! – Один из делегатов безнадежно махнул рукой.

– Нам земля эта до зарезу нужна, жить без нее нельзя, – упрямо настаивал Приходько. – Надо по всей справедливости... Войдите вы в наше положение.

– А шо тут толковать? Запашемо весной цю землю, та все. Бо воны, як та собака на сене, ни соби ни людям, – резко сказал старший из делегатов.

– То есть так – запашем? Казачью землю? – В голосе Архипа Мартыновича прорвалось давно сдерживаемое раздражение. – Ты, паря, больно прыток. Гляди! За таки штучки по головке не гладят.

– Та мы не малы диты, шоб нас гладить. Як потребуется, то и сдачи дамо. Не злякаемся. – Крестьянин поднялся, а вслед за ним встали и остальные делегаты.

– Архип Мартынович, лучше бы нам полюбовно договориться. По-соседски, – сказал Приходько, упорно ища пути к соглашению.

Тебеньков поглядел на них снизу вверх, – вставать он не стал, подчеркивая этим свое хозяйское положение.

– Закон не позволяет. Закон, – ответил он, решительно отсекая возможность дальнейших переговоров.

– Закон новый – о земле. Ленин писал. Як прикинуть на наше життя, то по всей справедливости бугор треба присоединить до нашего надилу.

– Я большевистских выдумок не признаю! – Архип Мартынович тоже вскочил, брызнул слюной. – Закон! Тьфу!

– А ты не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Ишь развоевался. Это тебе не старый прижим. Поостерегся бы, – с мрачной угрозой сказал молчавший до сих пор четвертый делегат, судя по одежде бывший солдат, как и Приходько.

«Ну, теперь пойдет стучать-кричать, удержу не будет», – подумал Варсонофий, хорошо знавший неуемный характер отца.

У Архипа Мартыновича задергалась левая щека, что всегда служило признаком крайнего гнева. Но гром не грянул. Видимо, чернинский атаман уже усвоил ту простую истину, что в новой обстановке старорежимные привычки делу мало помогут.

– Идите, господа крестьянские делегаты. Идите. Ссориться нам ни к чему. Были мы соседями и останемся, – глухим сдавленным голосом выговорил он. – Вот сын из города приехал, тоже словом перемолвиться надо, – извиняющимся тоном добавил он, будто приезд Варсонофия что-то тут объяснял.

Варсонофий вышел на крыльцо вместе с Приходько.

– Устроился, Василий? Как жизнь?

– Тут устроишься...

– Ничего, наладится. Я поговорю с отцом.

Приходько с усмешкой поглядел на Варсонофия.

– Нет, видно, самим ладить надо. Самим, – убежденно повторил он. – Своя-то рубашка к телу ближе.

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и быстро сбежал по ступеням крыльца.

– Видал, как хохлы подняли тут головы? В городе что слышно нового? – спросил Архип Мартынович, запирая станичное правление на большой висячий замок.

Варсонофий знал, что отцу за пятьдесят. Но сейчас, глядя на него, он в который раз поражался тому, как мало влияют на него годы. Невысокий, поджарый с виду, с бритым широким лицом, на котором выдавались обтянутые смуглой кожей скулы, Архип Мартынович походил на строевого казака среднего возраста, втянувшегося в походную жизнь и способного дать сто очков вперед какому-нибудь желторотому казачишке, впервые севшему на собственного строевого коня. Такое впечатление усиливалось благодаря ладно пригнанному на нем форменному казачьему обмундированию и шашке, нацепленной ради того, чтобы придать больше официальности разговору с делегатами соседней деревни.

– Да отдали бы вы им этот бугор. Действительно, он у нас на отшибе. Кто поедет пахать за реку? – сказал Варсонофий, припоминая, что он сам был в том краю один-единственный раз, разыскивая отбившуюся от табуна кобылицу.

Архип Мартынович, придерживая рукой шашку, бойко простучал сапожками по ступеням крыльца.

– Тут принцип прежде всего. Казачьи привилегии надо отстоять, – возразил он, догоняя сына, чтобы идти с ним рядом. – Я им предлагаю землю в аренду брать – не желают. Дай им волю, – сегодня они бугор просят, а завтра, гляди, хохлы на одну доску с казаками станут. Не могу я позволить, понимаешь.

– Тебе, батя, видней. Я не настаиваю.

– А хоть бы и настаивал. Я, паря, всегда по-своему делаю, знать должен. Смени ногу, слышь, – строго заметил он, и Варсонофий тотчас же наладился под его шаг. – Давеча у меня с мужиками спор был из-за расценок на дрова. Тоже надбавки просят. Со всех сторон смотрят, чтоб урвать. А я из какого интересу хлопотать должен? Пятьсот кубов нынче ставлю железной дороге да товариществу Амурского пароходства.

Архип Мартынович одним глазом покосился на сына: произвел ли на него впечатление размах его подрядной деятельности? В последние годы Архип Мартынович быстро шел в гору – построил паровую мельницу, открыл лавку, торговал вином (больше, правда, разведенным контрабандным спиртом), брал подряды на поставку дров и перевозку грузов, во время хода осенней кеты выставлял на Уссури и Чернушке более десятка неводов, держал даже собственного мастера-засольщика, умевшего и икру засолить и копчености приготовить. Подумывал он и о том, чтобы откупить по случаю в городе подходящий участок, построить свой дом с магазином внизу, со складом и хорошим ледником, чтобы можно было в летнее время торговать свежей рыбой, доставленной в садках с Уссури. Широкие были у него планы.

– Пятьсот кубов? Ты, батя, однако, развернулся, – Варсонофий угадал тщеславную мысль отца.

– Не пятьсот, а всего считай – полторы тыщи, – поправил Архип Мартынович. – Полторы тыщи кубов в сезон, вот как мы шагнули. – Ударом сапога он отбросил с дороги мерзлый катыш. – Что, Алексей Никитич много нынче собирается грузов отправлять на Незаметный? Тоже ведь заработок верный.

– Кто его знает. Ему, видно, и хочется и колется. Деньги-то затратить надо нешуточные, – ответил Варсонофий.

– Скажи на милость, развелась эта зараза скрозь. Куда ни кинь – всюду клин. – Архип Мартынович со злобой сплюнул, провел ребром ладони по острому кадыку. – Мне новые порядки – вот так поперек горла встают. Хуже, чем кость! Не знаю, что дал бы, чтобы вернулась старая власть.

– Вернется, батя! Вернется, – с беззаботной легкостью воскликнул Варсонофий. – Уже недолго ждать.

Архип Мартынович, нахмурясь, поглядел на него.

– Ни черта ты не понимаешь, балбес!

Обидевшийся Варсонофий несколько поотстал.

Архип Мартынович, твердо печатая шаг, шел посреди улицы, высоко подняв голову и поглядывая по сторонам зоркими, все подмечающими глазами. Когда ветер завертывал полу его шинели, на солнце сверкал желтый лампас. И Варсонофий опять невольно позавидовал отцовской самоуверенности и хватке.

Кауров, видимо, пришелся по душе Архипу Мартыновичу.

– Ну, слышал. Слышал. Доброе дело затевается, – поощряюще заметил он, отстегивая шашку и вешая ее на вбитый в стену крюк.

Пока хозяйка собирала на стол, Архип Мартынович выспрашивал Каурова о планах намечавшегося в городе переворота.

– Тут, паря, шибко много людей не соберешь, не рассчитывай, – предупредил он, довольно трезво оценивая настроение основной массы казаков. – Нынче каждому своя программа нужна. Такой программы, однако, чтобы и меня и Микишку устроила, – нет и быть не может. – Микишка был сосед Тебеньковых, многосемейный казак, вечно бившийся в нужде. – А раз нет, оно так и пойдет – кто в лес, кто по дрова. Значит, налетом брать надо. Налетел, шашку вон, размахнулся – голова с плеч. Потом уж разобраться, что переложить к себе в переметную суму, а что и вовсе зарыть. Как такая моя программа – подойдет?

Щуря хитроватые глаза, чернинский атаман пристально посмотрел на Каурова.

– Подойдет, подойдет, – сказал тот, впуская на лицо улыбку, как редкую гостью. «Вот старик, едреный корень!» – думал Кауров не без некоторого, впрочем, уважения.

Архип Мартынович не любил откладывать свои решения.

– Ты беги, Егоровна, покличь стариков. Пусть зараз же идут, – сказал он жене и назвал несколько фамилий. – Сама тут не мешай, разговор будет сурьезный. Проследи лучше, чтоб баньку как надо истопили. Им с дороги помыться следует. И мне белье приготовь. Да пусть овса зададут коням. – Сдвинув брови, он подумал немного. – Обе наши упряжки пойдут. Выедем завтра пораньше, на заре. Путь не ближний. – Перехватив тревожный взгляд жены, обращенный на сына, атаман усмехнулся. – Ничего не случится. Я тоже еду.

После бани и позднего обеда Варсонофий ушел к приятелю. Вместе они выпили полбутылки вина и отправились на посиделки. Слушали песни, лузгали семечки. Варсонофий захватил фунта два конфет и угощал девушек. Старинные казачьи песни, которые они пели, растрогали его почти до слез. Вспомнились детство, невинные ребячьи шалости.

Потом Варсонофий довольно долго простоял у соседских ворот с девушкой, которую вызвался проводить домой. Девушке неудобно было отказать ему, но она решительно не знала, как вести себя с офицером и атаманским сынком, односложно отвечала ему да посмеивалась. Еще некоторое время слышались голоса расходившихся с вечеринки парней и девушек. Затем тишина воцарилась в станице.

Варсонофий, неправильно истолковав смех девушки, слишком дал волю рукам. Девушка с силой оттолкнула его и захлопнула перед ним калитку.

– Послушай, я же не хотел тебя обидеть, – сказал обескураженный Варсонофий. – Вернись.

Ему ответили смехом.

Потревоженный разговорами, во дворе густо гавкнул тебеньковский пес, затем залаяли собаки на нижнем конце улицы. Через минуту лай доносился со всех сторон и так же неожиданно стих, как и начался.

Старики, собравшиеся у Архипа Мартыновича, еще сидели в горнице, поклевывая носами. Кауров сбросил китель, остался в брюках да в нижней рубахе. Почесывая волосатую грудь, он без любопытства, со скучающим выражением глядел на казаков.

– Немец – это, конечно, чепуха. Вот голытьбу следует вогнать в рамки, верно, – без обиняков говорил Архип Мартынович. – Нам, справным казакам, такое дело следует поддержать. Законную власть, значит. – Он глянул на вошедшего в комнату Варсонофия, молодцевато выпрямился: – Сына вот посылаю и сам иду, не хоронюсь! Поутру, казаки, с богом в дорогу, – и поднялся, давая знак расходиться.

3

Утром Варсонофий проснулся от легкого прикосновения чьей-то руки. Его осторожно гладили по голове, как гладят ребенка. Ощущение было волнующе знакомо: еще до того, как открыть глаза, он узнал мать.

Она сидела рядом на табурете и, наклонясь близко к нему, глядела на него тревожным взглядом. Свет из открытой двери падал на ее лицо.

– Ты чего, мать? Будто на войну провожаешь, – сказал он, заметив слезинку на ее щеке.

Она торопливо вытерла глаза кончиком платка, вздохнула.

– Сердце болит, не знаю чего. Тревожно. Ты бы поостерегся, сынок. Не лезь зря куда попало. Слышишь?

– Э, пустое! Страхи, мать, на себя нагоняешь, – беззаботно сказал он, потягиваясь в постели и с удовольствием ощущая свое сильное, здоровое и хорошо отдохнувшее тело. – Батя встал?

– На дворе коней ладит.

– Ну и мне вставать!

Она посмотрела на него еще раз и отошла. «Разве казаков удержишь?»

Варсонофий проводил мать взглядом. В том, как она шла, сгорбив плечи, как обернулась в дверях, большой черной тенью загородив свет, было столько скорбного, что даже у него шевельнулась вдруг мысль: «А не война ли это в самом деле? Черт его знает, как там в городе все обернется!»

Уже взявшись за край одеяла, он медлил, уступая желанию еще понежиться в теплой домашней постели. И столько воспоминаний, связанных с родным домом, запах которого он ощущал, сразу нахлынуло на него, что он даже не услышал, как со двора в горницу вошел отец.

– Варсонофий! – повелительно крикнул Архип Мартынович, пройдясь по скрипевшим половицам.

Варсонофий, будто ему не хватало этого окрика, как понукания лошади, боящейся прыгнуть с берега в холодный бурный поток, разом отбросил одеяло.

Завтракал он молча, слушая, как отец давал матери подробные наставления по хозяйству. Не знал Варсонофий, что больше не придется ему наслаждаться безмятежным покоем в родном доме, что жизнь закрутит, завертит его, как щепку, и выбросит в конце концов на чужой берег.

Прицепив наконец шашку, Архип Мартынович перекрестился на образа.

– Посидим по нашему казацкому обычаю, – предложил он.

В молчании протекла минута.

– Ну, Егоровна, жди! В скорости буду обратно. Товару привезу, должно быть, – бодро сказал Архип Мартынович.

Он не без расчета гнал в город две пароконные упряжки. Его не обескуражило и то, что в экспедицию в Чернинской собралось всего с десяток верховых да несколько подвод. Многие казаки, на которых они рассчитывали, за ночь, видно, передумали и не явились. Двое прислали сказать, что больны – маются животами.

– Лиха беда – начало, – утешающе заметил Архип Мартынович, когда Кауров хмуро пересчитал горстку людей, собравшихся во дворе станичного правления.

Солнце уже поднялось, и ждать дольше не имело смысла.

В других поселках было еще хуже: присоединялось по три-пять человек. Только в Казакевичево в отряде с грехом пополам набралась полусотня.

Кауров разбил отряд на два взвода, назначив взводными офицерами Варсонофия Тебенькова и казакевичевского атамана. Архипа Мартыновича он считал при себе начальником штаба.

Посовещавшись вчетвером, они решили пройти остальной путь в два перехода. Большой привал намечался в поселке Корсакове. Кауров послал туда нарочного с предписанием атаману собрать местных казаков к указанному часу. Туда же навстречу отряду должны были двинуться конники из более близкого к городу поселка Хоперского. Далее отряду предстояло действовать в зависимости от указаний полковника Мавлютина, который вышлет навстречу связных.

Кауров не сомневался, что дела в городе идут по заранее разработанному плану. План предусматривал, что в наступающий вечер командование округа в одном из залов города соберет якобы в целях переучета и подготовки к демобилизации весь офицерский состав. Участники заговора явятся с личным оружием, с гранатами в карманах шинелей. К этому времени со складов Интендантского управления доставят винтовки, пулеметы и патроны к ним. Вооружившись, офицеры двинутся к Хабаровскому Совету и городскому Бюро большевиков; другие – в казармы, чтобы там профильтровать солдат и не допустить выступлений в поддержку Совета; третьи будут производить аресты по квартирам. Предполагалось в первый же час занять главные стратегические пункты – вокзал, банки, казначейство, почту и телеграф. Воинские части намечалось двинуть против рабочих отрядов Красной гвардии с целью их разоружения. К сопротивляющимся беспощадно применять оружие. На казаков Каурова возлагалось патрулирование города и оказание помощи в подавлении очагов сопротивления.

В общих чертах сотник познакомил с боевой задачей и своих помощников. Он особенно напирал на то, что нужно действовать решительно и смело. Тогда успех обеспечен.

– Дай бог! Дай бог, – сказал казакевичевский атаман и беспечно подмигнул Тебенькову. – Заработаем, гляди, еще по кресту, Архип Мартынович. Старый-то конь борозды не портит.

– Бог-то бог, да и сам не будь плох. Надо нам угадать в самую тютельку. Вот задача, – ответил более осмотрительный и хитрый чернинский атаман. – Придем рано, нам же по шапке... Да и запаздывать не годится. Сообразить все следует, чтобы потом локти себе не грызть.

Они как следует закусили, выпили разведенного спирта, предложенного гостеприимным хозяином. Из Казакевичева выехали после полудня в самом отличном настроении.

Но уже в воздухе повеяло чем-то новым. Бывает, что, несмотря на чистое, безоблачное небо, ясно ощущаешь предстоящую перемену погоды. Именно такое ощущение возникло у Варсонофия Тебенькова, когда позади скрылись строения Казакевичева и отряд растянулся по извилистой лесной дороге.

Он не сразу понял, что именно пробудило у него тревогу. Наконец догадался: казаки перестали петь и смеяться. По мере приближения к городу трудности затеянного предприятия все больше вставали перед глазами. Двигаясь по дороге, казаки негромко переговаривались, но сразу замолкали, как только кто-нибудь из офицеров появлялся вблизи. А затем прекратились и эти разговоры.

В угрюмом молчании взводы двигались по верхней лесной дороге. Дорогу эту выбрали для того, чтобы передвижение отряда было скрытым.

Вспугнутая стая ворон кружилась над ними. Варсонофий посматривал на крикливых птиц и еле удерживал себя от желания пустить в стаю пулю из карабина. Затем его внимание привлекли следы на снегу. Через дорогу тянулся глубокий след, оставленный острыми копытцами кабарги. Видно, кабарожья стайка прошла тут не далее часа тому назад. «Вот бы подстрелить», – с азартом охотника подумал Варсонофий.

Обернувшись, чтобы посмотреть, не растянулся ли излишне взвод, Варсонофий заметил за кустарником несколько желтоверхих казачьих папах. «Ишь, ровно подсолнухи в цвету», – подумал он, не сразу сообразив, что казаки-то едут в направлении, противоположном движению отряда, показали затылки. Он поскакал назад, чтобы разобраться, что там происходит.

Группа казаков в самом деле повернула обратно.

– Куда? Что за самовольство? – Варсонофий, обскакав едущих шагом казаков, поставил своего коня поперек дороги.

– Куда? Домой. Не подходит нам эта музыка, – усмехаясь, сказал передний казак, однако натянул повод и остановился.

– Приказываю вернуться в строй! – строго распорядился Тебеньков. – Вы присягу давали, господа казаки.

– Кому? Царю Николаю? – сощурившись, спросил чернявый казак с сабельным шрамом через всю щеку. – Эй, ваше благородие, освободи дорогу.

Он махом пустил своего рослого серого коня, и тот грудью сшиб с дороги поджарого офицерского гнедого.

Вся группа двинулась дальше, увлекая за собой растерявшегося взводного.

– Казаки, подумайте о чести! Вас обманули, казаки, – взывал он.

В отчаянной решимости Варсонофий еще раз выскочил на дорогу.

– Стойте! – Он угрожающе схватился за кобуру нагана.

– Ну, хватит баловаться! – Чернявый батареец сильной рукой сдернул Варсонофия с седла и отобрал у него револьвер. – Пройдешься, ваше благородие, пешком с полверсты, возьмешь коня и эту игрушку. Счастливо оставаться!

Казаки, смеясь и оглядываясь на него, ускакали по дороге, уводя на поводу и лошадь Варсонофия.

Он в бессильной ярости погрозил им вслед кулаком.

Когда последний всадник скрылся за поворотом дороги, Варсонофий, весь красный от стыда и унижения, сутулясь, побрел в том же направлении.

Конь, привязанный к дубку, покосился на него карим глазом и фыркнул. Варсонофий огрел коня плетью, будто тот был в чем-то виноват.

Отряд он догнал уже на привале, в Корсакове.

Кауров, похлестывая по голенищу плетью, бегал взад и вперед по той самой горнице в доме корсаковского атамана, где они с Варсонофием завтракали в первый день поездки.

– Нет, каков мерзавец, а? Прохвост! – гневно восклицал он, каждый раз останавливаясь перед хозяйкой, невозмутимо глядевшей на беснующегося сотника.

– Уехал вчера с сынишкой по дрова и не вернулся. Чего там стряслось, не знаю, – бесстрастно, как заученный урок, повторяла она.

Архип Мартынович озабоченно хмурил брови.

– Скверное дело, парень. Сбежал корсаковский атаман. Этот ведь, не узнавши броду, не сунется в воду. Чего-то они тут прослышали, видать, – шепнул он Варсонофию.

Неясные слухи о неблагоприятном повороте событий роде взбудоражили отряд. В поселке у каждого нашлись знакомые. Некоторые корсаковцы только что вернулись из города, рассказывали о Красной гвардии, о матросских отрядах. Слухи относительно вооружения военнопленных немцев решительно опровергались. Один из лагерей военнопленных был рядом – на Красной Речке.

Казаки ходили из дома в дом, делясь сомнениями и тревогой. Наконец большая часть отряда собралась на плацу и потребовала к себе командира.

– Выходит, насчет немцев вранье, а? – строго спросил подошедшего сотника один из стариков.

– Возможно, что они не решились. Но нам следует предотвратить... – Кауров явно был в затруднительном положении.

Кто-то из молодых крикнул:

– Послать в город делегацию, узнать, как и что! Слыхали небось, что рассказывают жители, которые оттуда вернулись?

– Разъехаться по домам – и все! В городе, надо думать, без нас управятся.

– Верно!

Архип Мартынович выскочил вперед:

– Станичники, разве можно казаку нарушить приказ? Приказано идти в город – надо идти.

– Ну и шел бы себе... пешком. Так ведь две подводы гонишь, трофейщик, – крикнули ему.

Тебенькова, однако, дружно поддержали остальные подводчики.

Охрипнув от споров, решили ночевать на месте, а дальнейшие действия отряда сообразовать с вестями из города. Кауров скрепя сердце согласился. Что ему оставалось делать? В душе он проклинал теперь и Мавлютина, отправившего его в эту малополезную поездку, и Тебенькова вкупе с остальными осторожничающими атаманами.

Утром Кауров едва насчитал десяток человек. Он мрачно поглядел на них и махнул рукой:

– Поезжайте, казаки, по домам. Спасибо за службу!

Поразмыслив, Тебеньков и Кауров решили все же пробираться в город. Архип Мартынович с присущей ему энергией руководил сборами.

– Одежду форменную поскидать. На воз навалим чурбаков, будто ездили по дрова, – распоряжался он, быстро пристроив у кого-то из знакомых лишнюю поклажу и лошадей. – Замах был рублевый, да удар получился хреновый. Обскакали, выходит, нас. Ну, ничего, бывает. Чего-нибудь придумаем еще. Вот Алексею Никитичу будет подарок – воз дров, – говорил он, бодро вышагивая за санями, куда была впряжена та самая пара лошадей, на которой Кауров и Варсонофий выехали со двора Левченко.

Ехали по-прежнему верхней дорогой. В тихом морозном воздухе далеко разносился скрип полозьев. Спутники, погруженные в свои думы, почти не разговаривали.

Архип Мартынович размышлял о том, как он поведет переговоры с Левченко о доставке грузов на прииск. Прикидывая в уме цены на овес и плату возчикам, он соображал, нельзя ли, ссылаясь на обстоятельства, кое-что выторговать в свою пользу. Мозг его постоянно был занят такого рода подсчетами, соображениями, выкладками.

Кауров с досадой думал о своей неудаче и жалел, что не напился до чертиков. А не сделал он этого лишь потому, что его сильно тревожила мысль о судьбе заговора. Что, собственно, там произошло? Отложили выступление? Или большевики добрались до Мавлютина?.. В таком случае и ему, Каурову, надо вовремя скрыться.

Что касается Варсонофия, то мысли его подолгу ни на чем не задерживались. Он глазел по сторонам, пытался воспроизвести понравившийся опереточный мотив; застывшие губы, однако, плохо повиновались ему.

– Чего свистишь? Перестань, – оборвал наконец его упражнения Архип Мартынович.

Справа тянулись поросшие лесом холмы, постепенно повышающиеся, – предгорья Хехцира. Ближние сопки были видны отчетливо, различался даже лес на гребнях, а дальние, более высокие горы заволокло дымкой, и только их контуры слабо прочерчивались на мглистом сером небе.

«Погода будет меняться», – подумал Варсонофий и снова засвистел, пытаясь поймать ускользающий от него мотив.

Дорога вползла на узкую улочку поселка Хоперский, растянувшегося вдоль реки. У ворот третьего от околицы дома стоял однорукий Коренев и с усмешкой глядел на заторопившихся вдруг Каурова и Тебенькова.

– Эй, много войска набрали, Аники-воины? Ха-ха-ха!

Коренев давно так от души не смеялся, как сейчас.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Два съезда готовились в эти дни в Хабаровске: третий краевой съезд Советов Дальнего Востока и съезд представителей земских и городских самоуправлений.

Съезд Советов готовился широко, публично; ему предшествовали многочисленные собрания рабочих и солдат, митинги, сходки в деревнях, пленарные заседания местных Советов – и все они в один голос требовали покончить наконец с буржуазной властью в крае, осуществить на Дальнем Востоке декреты ленинского рабоче-крестьянского правительства, беспощадной рукой подавить контрреволюционеров, всюду поднимающих голову.

Съезд земских и городских деятелей собирался келейно и спешно. Устроители его не хотели даже дождаться приезда делегаций Владивостока, Благовещенска, Николаевска-на-Амуре – важнейших городов края.

В центре внимания обоих съездов стоял вопрос о власти. И если Советы, опираясь на мощную поддержку народных масс, выражая их волю, открыто и уверенно шли к решению судеб края, то организаторы земско-городской авантюры все расчеты строили на том, чтобы поставить население Дальнего Востока перед совершившимся фактом.

Потапов приходил в Совет рано, до того, как нахлынут посетители. Можно было спокойно разобраться в делах и наметить план действий на день. Михаил Юрьевич очень дорожил этими минутами. К тому же утром особенно ясна голова и свежи мысли.

Михаила Юрьевича уже поджидал его секретарь – Алеша Дронов, молодой парень из выпускников железнодорожного училища. Солдатская гимнастерка, туго перехваченная ремнем, синие брюки-галифе, начищенные сапоги – все ловко сидело на нем. Над высоким лбом вилась копна непокорных светлых волос.

Алеша приносил накопившиеся бумаги и пачку утренних газет. Пока Потапов знакомился с почтой, Алеша присаживался возле стола, клал рядом блокнот, карандаш и серыми внимательными глазами следил за выражением лица Михаила Юрьевича, стараясь угадать его отношение к тому или иному делу. Михаил Юрьевич часто советовался с ним, прежде чем что-то решить. Дронов дельно и немногословно излагал свою точку зрения. Для него Потапов был образцом революционера, который не знает сомнений и с первого взгляда может разобраться в самых каверзных и запутанных вопросах. Алеша втайне завидовал Потапову и не подозревал даже, как нелегко приходится тому.

Сложной и трудной была жизнь Потапова в эти дни. Оказавшись в центре событий, до глубины всколыхнувших народные массы, он и его товарищи должны были незамедлительно давать ответ на те разнообразные вопросы, с которыми шли в Совет десятки и сотни людей. Все почему-то считали Михаила Юрьевича человеком знающим, опытным. А он сам впервые брался за такого рода дела и многого не знал, не представлял себе достаточно ясно, как развернутся события, скажем, через месяц-другой. Это «незнание» не освобождало его от обязанности искать в каждом случае такое решение, которое было бы связано с будущим, с перспективой движения вперед. Может, в том и состояла самая трудная часть его работы.