Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– Ты что, смеешься? – Архип Мартынович побагровел. – Я таких шуток не люблю, должен знать, Микишка.

– А я не шучу, Архип Мартынович. Я сущую правду говорю. – Никита Фомич настороженно следил за каждым движением Тебенькова; атаман был горяч и частенько давал волю рукам.

– Ах ты, сукин сын! Прощелыга! – завопил Тебеньков. – Муку небось не постеснялся – взял.

– Об этом жену мою спроси, почему она поторопилась. А у меня душа не лежала с самого начала. Незаконное дело затеял, Архип Мартынович, – с достоинством ответил Никита Фомич. И хотя Тебеньков, как задиристый петух, наскакивал на него, он не отступал ни шагу.

– Законное?.. Незаконное?.. Тебе, что ли, судить? Ты кто такой? Что за шишка на ровном месте? – хрипловатым тенорком выкрикивал атаман, смущенный, однако, спокойствием и твердостью соседа. – Я тебе этого не спущу, Микишка. Видит бог, не спущу.

– Да не в вашем обычае – спускать, я знаю, – спокойно согласился Никита Фомич и вдруг тоже озлился. – А ты чего орешь тут, на чужом базу? Чего кричишь, я ведь не глухой! – В свою очередь он стал наступать на Тебенькова, держа на отлете пустое ведро. – Вот турну тебя зараз, чтобы наперед потише был. Кончилась ваша власть!

Оторопев от неожиданности, Архип Мартынович попятился, отступая. Так друг за другом они прошли шагов десять и очутились у самого крыльца.

– Да ты что, Никита Фомич! Белены объелся? – Тебеньков уперся спиной в перильце и остановился. – Я ведь должностное лицо, – сказал он, обретая вновь подобающие ему осанку и достоинство. – Криком мы друг другу ничего не докажем. Разве нельзя по-хорошему договориться, по-соседски?

– По-хорошему? Ладно. – Никита Фомич поставил ведро на крыльцо. Он заметил, что атаман струсил, и это было приятно. – Не думай, что я сам по себе решил. Я ведь «морду» твою, будь она проклята, сделал. Сколько времени потратил. Да после топором порубил. Потому что справедливости на твоей стороне нет. Против общего интереса одному идти нельзя. Негоже это, Архип Мартынович, – и Никита Фомич довольно путано и бессвязно рассказал атаману о намерении казаков уничтожить заездок, – Да вот, кажется, вдут уже. Зараз твою городьбу поломают, – заметил он, услышав голоса и смех в переулке.

Архип Мартынович побледнел пуще свежевыпавшего снега, у него даже язык на некоторое время отнялся. Раскрыв рот, он жадно хватал губами холодный воздух.

– А-а-а!.. Разорить меня сговорились! Смутьяны! Большевики! – прорвался наконец из горла истошный крик, и он в бешенстве затопал ногами. – Ну, я же вам... Я вам!

На крик Тебенькова из избы вышли люди. Первым появился Ваня, затем жена Никиты Фомича, а за ней – Савчук, Чагров и Приходько. Тебеньков, оказавшись в окружении, сразу осекся. Щеки его после приступа бледности порозовели, кадык дергался, глаза лихорадочно бегали по лицам. Как ни был взвинчен Архип Мартынович, острый взгляд его примечал и военную осанку Савчука, и спокойно-насмешливое выражение глаз Мирона Сергеевича, и откровенное любопытство, написанное на простоватом, бесхитростном лице Приходько.

– Что за шум? – грубоватым тоном спросил Савчук, сверху вниз посмотрев на оторопевшего Тебенькова. Он возвышался перед атаманом как монумент.

– Мы с соседом тут поговорили. Да не сошлись по мелочам, – сказал Никита Фомич; в глазах у него заплескался смех.

Архип Мартынович воинственно задрал кверху бородку, внимательно посмотрел на Савчука.

– Что за люди? Откудова взялись? – спросил он привычным, начальственным тоном.

– А ты сам кто будешь? – дерзко ответил вопросом же Савчук, хотя Приходько успел шепнуть, что перед ним чернинский атаман собственной персоной.

– Я – станичный атаман, – с достоинством сказал оправившийся от замешательства Архип Мартынович. – Прошу предъявить документы!

– Пожалуйста! – Мирон Сергеевич сунул руку во внутренний карман замасленного пиджака и протянул Тебенькову свернутую осьмушкой бумагу – мандат от Хабаровского Совета. – Тут и цель поездки обозначена, – сказал он.

Пока Тебеньков сухими, желтыми от табака пальцами развертывал документ, Савчук грозным взглядом смотрел на него и легонечко барабанил пальцами по деревянному футляру маузера. Архип Мартынович прекрасно понял значение этого жеста. Сердце у него екнуло. Но у него все же хватило благоразумия не подать виду, как он перетрусил. Он нарочито долго читал бумагу, вернее, делал вид, что без очков плохо разбирает написанное. Тревожные мысли теснились в голове. «Значит, и сюда они добрались. Вот не было печали! Ага, по ремонту, стало быть. Ишь с какой стороны подъезжают...» Холодный пот выступил у него на лбу под папахой.

– Что ж, милости просим, граждане дорогие, – сказал он наконец, делая широкий приглашающий жест. – Плуги, бороны для починки у нас тоже сыщутся. Инвентаря, который в негодности, тут хватит. А от добра кто откажется? Будет вам полное содействие от станичного правления. – И Архип Мартынович повернулся к Никите Фомичу. – А ведь ты прав, сосед! Заездок придется сломать. Я против мнения казаков идти не могу. Ошибся, видать, спасибо людям – поправили. Так оно и должно быть. Так нашу новую жизню сообща и строить, – легко и быстро говорил Тебеньков, бегая взглядом от Савчука к Чагрову.

«Ну, хитер! Ну, изворотлив!» – думал Чагров, не без удивления наблюдая новый для него экземпляр человеческой породы. Тебеньков представлялся ему действительно опасным и сильным противником.

– Железных изделий нынче мало. Голод. А цена какая будет лемехам? – допытывался Архип Мартынович. – Вам в розницу торговать расчета не будет. Накладной расход. Убыток.

Снизу от реки донеслись удары пешней о лед. По переулку с криком и гамом неслись ребятишки.

– Однако оденемся да пойдем. А то без нас там скучно, поди, – откровенно смеясь над попыткой Тебенькова навязать себя арсенальцам в посредники, предложил Никита Фомич.

– Пойдем! Оно и сподручнее, ежели сам хозяин. Пойдемте, граждане, – не моргнув глазом, сказал Тебеньков, будто в горячую, страдную пору приглашал всех к себе на помощь.

Он забежал в свой двор, схватил железный ломик и рысцой потрусил по крутому спуску к реке. Его появление произвело как раз то самое впечатление, на которое он рассчитывал. Когда он показался из-за баньки с ломиком на плече и решительно зашагал к небольшой группе казаков, возившихся у края заездка, сверху раздался предостерегающий женский возглас:

– Ой, казаки, Тебенько-ов!

– Неужто драться станет? – неуверенно спросил кто-то.

Казаки делали вид, что не замечают приближения атамана. Архипу Мартыновичу это особенно не понравилось.

– Бог помощь, станичники! – крикнул он громче обычного, чтобы привлечь внимание. И упрекнул: – Вот ведь не могли меня дождаться!

– Да думали управиться сами, Архип Мартынович. Не затруждать, – насмешливо сказал молодой казак, который был одним из главных зачинщиков.

Атаман смерил его гневным взглядом.

– Не болтай, пришел ведь дело делать! – и яростно ударил ломиком об лед.

Архипу Мартыновичу казалось, что не ледяные осколки летят во все стороны из-под острия, а рушится вся его, тебеньковская, жизнь, сверкают радугой под солнцем его разбитые, несбывшиеся мечты. Но мало-помалу атаман поостыл, в голове у него прояснилось, и положение перестало казаться ему таким безнадежным. Он стал зорко присматриваться к казакам, примечать поведение каждого, даже порадовался тому, что подоспел вовремя. Для его планов надо было знать действительное настроение станичников. Стоило пожертвовать ради этого даже заездком.

Пока шло разрушение заездка, Архип Мартынович переходил от одной группы казаков к другой и в каждом месте терпеливо объяснял, почему он ошибся.

– Дела, общественные дела! Голову прямо как застило. Из-за того и убыток терплю. Да бог с ним! Зато с людьми не в ссоре. – Он был так кроток, выражал такую готовность подчиниться общему решению, что казаки только переглядывались. Никто не узнавал атамана. Все гадали, отчего это с ним приключилась такая перемена? А Тебеньков как ни в чем не бывало шутил, смеялся. Казалось, он больше других был доволен тем, что тут происходит. Он так вошел в роль, что опять начал командовать и покрикивать.

– Веревку сюда надо, колья расшатывать. Беги-ка, парень, во двор ко мне. Скажи Егоровне, – говорил он в одном месте. Через минуту в другом конце заездка слышалось: – Фашинник под лед спускайте! На кой ему тут мусором лежать.

Вскоре с заездком было покончено, истоптанный снег покрылся разбросанными повсюду прутьями, кольями. Чернушка весело бурлила в свежих прорубях.

На душе у Архипа Мартыновича, несмотря на наигранную веселость, было мрачно. От голода и всего пережитого ломило под ложечкой. Перенести до конца свое унижение было нелегко.

Когда последняя группа казаков стала подниматься на яр, Архип Мартынович повернулся к ним спиной и сделал вид, что с интересом созерцает реку. Он знал, что люди будут оглядываться на него, и хотел еще раз продемонстрировать свою безучастность к случившемуся. Но в фигуре его, помимо желания, заметна была пришибленность. И это всем бросилось в глаза.

Подождав немного, Архип Мартынович поболтал для чего-то ломиком в проруби, вздохнул и устало поплелся по тропке на свой баз. Теперь уже не было нужды скрывать свои чувства.

На перелазе, едва Тебеньков занес ногу над жердочкой, его чуть не сбил с ног дворовый пес Полкан, на всякий случай спущенный Егоровной с цепи. Архип Мартынович пинком отбросил его. Но пес опять забежал вперед и ошалело, с игривым повизгиванием кинулся ему на грудь. Архип Мартынович сдернул с плеча ломик, молча развернулся и наотмашь изо всех сил ударил собаку по передним лапам. Полкан сразу осел на снег, дикий собачий вой разнесся по двору.

Егоровна выбежала на крыльцо, когда Архип Мартынович с грозным видом поднимался по ступенькам. Он швырнул ей под ноги лом и молча прошел в дом. Егоровна поставила ломик в угол, подошла к собаке, ползавшей на снегу. На руках перенесла ее к конуре возле крыльца. Пес тихо скулил, лизал ей руки. Но он сразу зарычал, как только она попыталась ощупать повреждение. Впрочем, и так было ясно, что правая нога у собаки перебита начисто.

«Ах, изверг! Собака ему помешала, скажи на милость!..» – с давним раздражением подумала она. Полкан был отличным сторожем, и Егоровна ценила его.

– Покалечил Полкана, совести, видно, у тебя нет, – сказала она со слезами в голосе, вернувшись в горницу.

Архип Мартынович весь затрясся, лицо его так сильно исказилось, что Егоровна испуганно отшатнулась. Она подумала, что мужа хватил удар.

– Молчи! Я пса твоего изничтожу и тебя тоже, – рявкнул не своим голосом Тебеньков, сорвал со стены винтовку и выбежал во двор. Тотчас там один за другим грянули два выстрела. Собачий вой оборвался.

Архип Мартынович, не глядя на жену, притихший после внезапной вспышки, прошел в комнату и начал разбирать и чистить винтовку. И, странное дело, холодок металла, осязаемый пальцами, окончательно успокоил его не в меру расшалившиеся нервы. Архип Мартынович присел у стола и глубоко задумался.

А на кухне, в уголке, прижавшись лицом к стене, беззвучно плакала Егоровна.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

После отъезда Архипа Мартыновича у Смолина продолжалось гулянье. В обоих домах ночь напролет светились окна. На улицу вырывались разухабистые песни, топот, пьяная ругань.

У изгороди позванивали уздечками оседланные кони.

Смолин был очень удивлен тем, что есаул Калмыков так неожиданно и быстро пошел в гору. Шутка ли, исполнять обязанности войскового атамана! И что такое есть в нем? Сколько, однако, Смолин ни ломал голову, никаких достоинств в своем квартиранте обнаружить не мог. Это смущало и раздражало одновременно. Затем практичный домовладелец сообразил, что из создавшегося положения можно извлечь выгоду: он сразу переменил свое отношение к квартиранту.

Смолин был ловок в делах, изворотлив и жаден; поговаривали, что его богатство нажито прямым преступлением. Когда-то, охотясь в тайге, он подстерег и убил удачливого искателя женьшеня. Да и позднее он не раз выходил с берданкой на потайные тропы. Этому охотно верили... и все же Смолина уважали и боялись, как человека сильного. Он никому не был, должен, но зато многие в маленьком городке были в долгу у него.

Не лебезя перед Калмыковым чрезмерно, Смолин разговаривал теперь с ним тоном самым почтительным, атаману ни в чем не перечил и пожелания его выполнял быстро. Смолин оказался незаменимым человеком. Неведомо каким путем он доставал запечатанные сургучом четверти со смирновской водкой, очищенный спирт, коньяк. На дворе у него резали гусей, кололи раскормленных кабанчиков.

Заметив однажды косой взгляд; брошенный Калмыковым на Агашу, Смолин счел за лучшее убрать пока строптивую батрачку с глаз атамана. Он разгадал мстительный и злобный характер Калмыкова. «Еще сотворит чего с девкой, дуракам закон не писан», – подумал он и туг же подал Агаше знак, чтобы она вышла из комнаты.

Смолин взял девушку в дом несколько лет назад, после смерти ее отца, одевал, кормил, нагрузил до отказа работой, но позабыл платить за нее. Агаша так и батрачила за еду и жилье; сперва она жаловалась соседям на свою судьбу, потом перестала – куда денешься?

Терять даровую работницу Смолину не хотелось.

– Ты, девка, поезжай к моему братану, Иннокентию. В молотьбе пособишь, что ли. Вертеться тебе тут не следует. Поняла? – сказал он, хмуро и неодобрительно глядя на Агашу.

– А я сказала: полезет он еще, так в поганом ведре прохвоста утоплю! – с вызывающей смелостью отозвалась девушка.

– Ду-ура, ты меня утопишь, не только его. – Смолин не знал, как вести себя в таком случае. Смелость и независимость батрачки вызывали у него какое-то сложное и противоречивое чувство. – Запрягай гнедого и поезжай. Я тебе сто раз говорить не буду. Да не болтай там, чего не положено.

Агаша собрала вещи, запрягла коня. Она несколько раз с вызывающим видом прошлась перед окнами Калмыкова и уехала.

А Смолин с отъездом Агаши забеспокоился: положение войскового правления перестало казаться ему прочным. Он подсчитал произведенные расходы, прикинул лишку и направился за расчетом в войсковую канцелярию.

Канцелярией управлял Мавлютин. По его указаниям писцы строчила множество бумаг, которые рассылались по округам и станицам с конными нарочными. Создавалась видимость напряженной работы. Но Мавлютин был достаточно трезв, чтобы видеть, как повсеместно строевые казаки уклоняются от явки в полк, хотя приказы об этом были изданы наистрожайшие. Более того, за одну последнюю ночь из полка и конвойного эскадрона дезертировало с десяток человек. Рядовые казаки открыто выражали недовольство действиями своей верхушки.

Особую те симпатию казаков вызывало стремление советского правительства покончить с войной. Четырехлетняя кровопролитная война принесла этим людям столько страданий, что никакая ложь не могла уже скрыть от них истинного значения декрета о мире, подписанного Лениным. К разноречивым сведениям о ходе мирных переговоров в Бресте казаки прислушивались с величайшим вниманием.

Мавлютин понимал опасность такого рода настроений.

– Скажите, полковник, вы в самом деле не верите, что большевики хотят мира? – прямо спросил его один из работавших в правлении войсковых старшин. Это был пожилой, рассудительный человек с солидным военным образованием.

– Нет, мира они добиваются искренне. Но я не хочу их мира, понимаете! Мир – это гибель для нас, – ответил Мавлютин, полагая, что в данном случае можно быть вполне откровенным.

Войсковой старшина покачал головой и ничего не сказал. На другой день стало известно, что он уехал к себе домой.

К тому же и местный Иманский Совет не терял времени даром. Иманские большевики вели агитацию не только среди железнодорожников и рабочих лесозавода, среди крестьян уезда, – их представители все чаще появлялись в казачьих станицах и в самом иманском конвойном эскадроне. Под боком у войского правления проходил обучение иманский отряд Красной гвардии. И с этим скрепя сердце приходилось мириться. Правленцы понимали, что попытка разоружить местных красногвардейцев завела бы их слишком далеко. Они не чувствовали себя достаточно сильными для того, чтобы первыми бросить вызов.

Приход Смолина за расчетом, как тот ни хитрил, ссылаясь на неотложный платеж, показал Мавлютину, что их шансы удержаться здесь расцениваются невысоко даже такими богатеями. Это его встревожило, и он решил серьезно поговорить с атаманом. Для разговора Мавлютин выбрал утренний час, чтобы застать Калмыкова трезвым.

Но уже подходя к воротам смолинского дома, Мавлютин понял, что расчет не оправдался. По меньшей мере десяток голосов горланило на всю улицу; в чьих-то неумелых руках коротко взвизгивала гармошка.

– Атаман давно встал? – хмуро спросил полковник у Варсонофия Тебенькова, который в это утро был дежурным офицером.

Тебеньков поднялся, козырнул.

– Да мы еще не ложились, – сказал он.

Два дня тому назад приказом Калмыкова Варсонофий был произведен в следующий офицерский чин. Несмотря на хмельную ночь, на дежурство он явился новенький, отутюженный; на нем блестели ремни, пряжки. Щеки его горели румянцем. Он гордился положением доверенного человека при войсковом атамане. В его гордости было много смешного, но он этого не замечал. Даже прежнюю мальчишескую болтливость Варсонофий пытался уложить в рамки, усвоив себе новую манеру разговаривать – четко, коротко и командным тоном.

Накануне вечером Варсонофий и его дружок возвращались из разъезда. В железнодорожном поселке через улочку метнулась чья-то тень. Офицеры стегнули коней и погнались за убегающим. Человек попытался уйти от них огородом. Варсонофий первым подскакал к забору, прицелился из нагана. Они выпустили по пять пуль, пока попали в убегающего. Человек взмахнул руками и рухнул в снег.

Возбужденно переговариваясь, офицеры объехали кругом забор и приблизились к месту, где лежал упавший.

– Подержи, пожалуйста, повод, – сказал Варсонофию его спутник, спрыгнул на снег и повернул убитого вверх лицом.

Перед ними был мальчишка лет четырнадцати.

– Ошибочка вышла. Зря парня ухлопали.

– Нашел о чем жалеть. Мало ли что случается? – Варсонофий явно бравировал спокойствием.

– Постой. Может, он живой еще? – спутник Тебенькова взял у него обратно повод, но не решался сесть на коня.

– Живой, так скоро замерзнет, – ответил Варсонофий и поехал прочь.

Теперь, на дежурстве, это событие еще раз промелькнуло в его памяти, не потревожив особенно совести. Хуже было то, что вокруг инцидента поднялся шум. Калмыков, когда Варсонофий доложил об этом, пренебрежительно махнул рукой: «Ер-рунда! Не то будет...» Человеческая жизнь для него не представляла ценности.

Из горницы, где находился Калмыков, вдруг гурьбой повалили его собутыльники.

– Что такое? Куда уходите? – спросил Тебеньков у толстяка с обвисшими рыжими усами.

– Тсс! Совещание!.. – толстяк предостерегающе прижал палец к губам, гаркнул: – Братия-шатия, айда к Алешке Смолину! Пусть раскошеливается, сукин сын!.. После недавнего шума и крика в доме стало особенно тихо. Из-за двери доносился хриплый, испитой голос Калмыкова. Варсонофий насторожил уши.

– Ну что скажешь, полковник? Ты по какому это праву выпроводил их? Я здесь атаман, – недовольным голосом выкрикивал Калмыков, приподнимаясь на носки и покачиваясь перед Мавлютиным. Воздух с шумом и свистом вырывался у него из груди. С лица не сходило сумрачное выражение.

В последние дни окружающие наперебой заискивали перед ним. Калмыков пыжился, надувался, тянулся изо всех сил, чтобы казаться хоть чуточку повыше. Его малый рост, служивший мишенью для злых шуток однополчан, причинял ему немало огорчений.

Мавлютин поморщился оттого, что Калмыков, бывший лишь в чине есаула, обращается к нему, полковнику, подчеркнуто на «ты».

– Обстановка осложняется, господин атаман. Нам следует посоветоваться о мерах защиты.

– Что?.. Ты думаешь тут удержаться?.. В этом паршивом городишке... Брось! – Калмыков покачал головой. – Да если большевики пришлют сюда хотя бы роту, придется дать тягу. За кордон! Я, брат, не дурак. Не-ет!.. Между прочим, советую тебе, полковник, приготовиться к эвакуации. Упакуй дела, ящик с казной, войсковую печать. Чтобы все было под рукой, – сказал он затем неожиданно трезвым голосом. И Мавлютин впервые подумал, что атаман, пожалуй, не такой уж дурак. Он решил внять совету Калмыкова, чтобы не оказаться застигнутым врасплох.

Калмыков, вероятно, догадывался об отношении Мавлютина к нему. Он посмотрел на полковника и сказал:

– Не будь умнее начальства, это – воз-бра-няется! – Качнулся, уставился опять на него ненавидящим взглядом. – Тебе, слышь, полковник, дороги потому и нет, что ты шибко умный. Ха-ха! Думаешь, я не знаю! Ты ведь шельма... – Погрозив Мавлютину пальцем, Калмыков опять протиснулся за стол. – К черту дела! Зови остальных.

Варсонофий Тебеньков, придерживая рукой шашку, побежал в новый дом Смолина.

К середине дня Калмыков, которого мутило от выпитого вина, выбрался на двор подышать свежим воздухом.

– Что за дьявол! – Он уставился на небо: в небе висело три солнца.

– Это к ветру, ваше превосходительство. Завтра ветер ждать. Должно быть, с утра подуст, – сказал оказавшийся рядом чернобородый казак с плутоватым, цыганского типа лицом. Он намеренно величал Калмыкова как персону генеральского звания.

– А, ветер!.. Ну ладно, братец, ступай, – Калмыков разрешающе махнул казаку рукой и громко икнул. – Ветер, ветер... – недовольно бормотал он, возвращаясь обратно в дом.

Но еще раньше ветра калмыковцев начисто вымела из Имана пулеметная стрельба, раздавшаяся перед рассветом со стороны вокзала. Это выступил по призыву Иманского Совета местный отряд Красной гвардии, поддержанный прибывшим со станции Муравьев-Амурской сводным отрядом матросов Сибирской флотилии и красногвардейцев-железнодорожников.

Машинист тихо, без огней, привел на станцию состав из нескольких платформ и пяти теплушек. Как обычно, у вспомогательных поездов передние платформы были завалены шпалами и рельсами. За ними и укрылись расчеты двух пулеметов «максим».

Когда казаки дежурного взвода, удивленные приходом поезда в неурочный час, высыпали из вокзального помещения на перрон, с платформ по ним ударили длинными очередями. Стреляли нарочно поверх голов. Этого, однако, оказалось достаточно: казаки бросились врассыпную. В железнодорожном поселке их встретили огнем местные красногвардейцы. Возле лесозавода в это время обстреляли казачий патруль.

Через пять минут стрельба подняла на ноги весь калмыковский гарнизон. Никто не помышлял о сопротивлении. Когда красногвардейцы, заняв вокзал, начали продвигаться к центру города, калмыковцы ринулись, в сторону границы. Атаман прежде других.

Утром редкая цепь красногвардейцев беспрепятственно прошла через Иман до станицы Графской, что расположена на самой границе.

...Варсонофий не слышал ни стрельбы, ни поднявшейся при этом паники: он спал крепким, безмятежным сном.

Смолин растолкал его самым бесцеремонным образом.

– Слышь, парень! Беда. Пришли большевики, – говорил он, сильно встряхивая Тебенькова за плечо.

– А?.. Что? – Варсонофий спросонья никак не мог понять, где он находится и что с ним.

– Я форму твою прибрал. Ты надень полушубок да спускайся в подвал, от греха подальше, – продолжал Смолин, еще раз встряхивая не ко времени разоспавшегося квартиранта. – Придется тебе день-другой посидеть взаперти. Под горячую руку попадаться не следует.

– Погоди. А наши где? Мне тут нельзя оставаться, – Варсонофий вдруг вспомнил про убитого мальчика, испугался за себя, затрясся.

– Эге, хватился! Поди уж в китайской харчевне сидят, ханшин пьют, – сказал Смолин. – Я сперва-то кое-что прятал, забыл про тебя. Думаю, задал и ты стрекача. Вернулся в избу, слышу: мычишь, будто телок. Давай будить. Надо же так случиться! Перед Архипом Мартыновичем я за тебя в ответе.

– Как все произошло?

– Да обыкновенно. Поднялась вдруг стрельба... – Дальше рассказывать Смолину не пришлось: послышался сильный стук в ворота. Собаки во дворе подняли лай. – Вот пришли и по мою душу! – заметил Смолин, впрочем, без особой робости.

Тебеньков поспешно нырнул в подполье и чуть не разбил себе лоб.

Днем Смолин на короткое время выпустил его наверх, сообщил с озабоченным видом:

– Скверная, парень, история получается. Ищут тебя. Мальчонку ты какого-то стрелил, что ли?

– Это не я, это другой убил, – поспешно сказал Варсонофий дрожащим, испуганным голосом. – Что же теперь делать? Что делать?

Смолин мрачно покачал головой.

– Вот уж не знаю, – изрек он, задумчиво пощипывая бороду. – Если тебя тут задержат, мне тоже несдобровать. Попробую распустить слух, что ты сбежал за границу. Тебе туда в самый раз было податься.

Дня через три Смолин сказал:

– Ну, будто улеглось. Калмыков с остальными подался в Пограничную и Гродеково. Там им действительно сподручнее. Думают, что и ты с ними. Слава богу... Вот тебе на выбор две дорожки: либо за границу уходи, либо к отцу езжай. Есть у меня знакомый главный кондуктор. Довезет.

Варсонофий выбрал второе.

2

В Чернинскую он прибыл со всеми предосторожностями: сошел с поезда не на своей, а на предыдущей станции и ночью пешком отмахал десять верст, отделявших его от дома. Он был рад, что никого не встретил на улице.

На стук дверь открыла Егоровна.

– Господи, дождалась-таки! – она всхлипнула у него на груди, посторонилась. – Проходи. Ты каким это поездом? – и чиркнула спичкой.

– Погоди, мать. Я ставни закрою, – сказал Архип Мартынович; по выражению лица сына он догадался, что тот предпочтет, чтобы его прибытие домой оставалось в тайне. – Значит, разбежались, ерои? – без насмешки спросил он, вернувшись в горницу.

Вести о финале иманских событий опередили Варсонофия.

– Ничего нельзя поделать, батя. Сила солому ломит.

– Ломит, ломит, – Архип Мартынович насупился. – Пьянствовали, поди, без просыпу?

– И это было, батя. Было, – улыбнулся Варсонофий. Впервые за последнюю неделю он почувствовал себя в относительной безопасности.

– Всыпать каждому по полсотне горячих. Небось поумнели бы, – Архип Мартынович сердито оборвал смех сына.

– А вы тут как живете? – помолчав, спросил Варсонофий.

– Живем... – неопределенно протянул Архип Мартынович, помолчал и крикнул: – Грабят нас, слышь! Грабят...

Он рассказал сыну о заездке, о новой беде, случившейся только вчера.

– Ездил я на ту сторону. Спирту привез банчков двадцать. Для продажи рабочим с лесопилки. А утром нагрянула корчемная стража как снег на голову. И шасть прямо в омшаник. Свой кто-то доказал.

– Микишкиных рук дело, – со злобой заметила Егоровна. Она собирала на стол; Варсонофий заметил, что руки у матери дрожат.

– Может – его, может – нет. У меня неприятелев тут много. Люди – завистники, – сказал Архип Мартынович, и глаза его сверкнули. – Знаешь, кто корчемниками командует? Васька Ташлыков – левченковский конюх. Этот здесь всю подноготную знает. А сынок Алексея Никитича у него в подручных.

– Саша?.. Не может быть! – усомнился Варсонофий.

– Я тебе точно говорю: он. Мы сперва с ним за руку поздоровались, потом он банчки штыком пороть начал. Все вино на снег вылили. До последней капли. – Архип Мартынович захлебнулся горестным вздохом. – А после Васька Ташлыков говорит: снег на этом месте с навозом смешать надо. Я было думал кое-что собрать. Как в мыслях у меня читал, сукин сын!

Они сели за стол, молча чокнулись стаканами и молча выпили. Варсонофий проголодался, ел с аппетитом.

– Алексей Смолин здоров? Жена у него не померла? – после паузы спросил Архип Мартынович. Он снова наполнил стаканы до краев.

– Болеет. Ее и не слыхать! – Варсонофий единым духом осушил посудину, закусил соленым огурцом. – А Смолин, батя, с другими за компанию в петлю не полезет.

– Я знаю, – Архип Мартынович мотнул головой. – Иннокентий – тот проще. Да будто я погорячее. Мы с ним на службе такое вытворяли... Эх, обидели меня, сынок! Кровно обидели.

– Вашу обиду, батя, я Сашке не прощу. – Варсонофий стукнул кулаком по столу, посуда задребезжала. Ему вспомнилась стычка с Сашей на встрече Нового года у Парицкой.

– Не связывайся ты с ними, ради бога. Сиди уж, – сказала Егоровна, переставляя чашки подальше от края стола. Она не любила и опасалась драк; боялась, чтобы не пострадал близкий человек.

– Нет, не прощу! – Варсонофий посмотрел на отца и в глазах у него прочел одобрение. – Они где квартируют, корчемники? Много их?

– На нашем участке три человека. Ездят больше по двое. – Архип Мартынович закурил папиросу, предложил курить сыну. – Живут у старовера на хуторе. На отшибе, значит, – тут он понизил голос, чтобы не услышала Егоровна: – Был насчет тебя телеграфный запрос.

– А-а!.. Я не жалею, батя. Нисколько, – сказал Варсонофий. Вино придало ему храбрости. Однако сообщение было не из приятных. Он коротко рассказал отцу о случае с мальчишкой.

Архип Мартынович задумчиво пожевал янтарный мундштук, которым всегда пользовался при курении.

– Все-таки дома тебе оставаться нельзя, – рассудительно заметил он. – Переберешься за кордон, будешь жить пока у купца. Я с ним на такой случай договорился. Потом свяжешься с Соловейчиком. Он тебя наставит, как дальше быть. Это мой старый знакомый, курсирует тут по границе. Ну, еще по одной! Когда теперь придется вместе сесть за один стол?..

Третий стакан разобрал и Архипа Мартыновича. Пьянея, он становился мягче, утрачивал обычную свою суровость.

– Ты не реви, дура-а-а, – Тебеньков ласково потрепал жену рукой по плечу. – Ну что теперь делать? Будет скоро переворот, Варсонофий вернется. Жив-здоров и с почетом. Служба перед ним откроется. – Архип Мартынович верил, что переворот неминуемо наступит, возвратятся прежние порядки, и уж тут-то он развернется! Эта вера поддерживала и питала его оптимизм.

Тебеньков умел при нужде стать добродушным, спрятать когти. После истории с заездкой его будто подменили. Но в своей семье Архип Мартынович не находил нужным таиться. Взволнованный предстоящим расставанием, подогретый винными парами, он принялся наставлять Варсонофия:

– Ты, сынок, одно пойми: чем отличается человек от зверя? Скажешь, тем, что на двух ногах ходит, разговаривает, книжки читает? Ерунда!.. Человек понимает пользу хозяйства, а зверь – нет. Хозяйство – это все!.. – сказал он с необычайной убежденностью. – Зверь без хозяйства живет, а человек – подохнет. Вот ты и держись за хозяйство, коли хочешь человеком быть. Тяни домой разное добро. В этом твоя человеческая сущность. Уразумел, а?..

...Утром совершенно неожиданно явился Кауров. На этот раз он был одет под мастерового: суконные брюкв, пиджак е чужого плеча, немудрящая облезлая шапчонка.