Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Саше хотелось узнать, что происходит сейчас на родном берегу. К сожалению, китайцы ничего нового не могли сообщить ему. Он узнал только, что через Уссури по льду на эту сторону переправляются по ночам небольшими группами какие-то русские. В поселке они не задерживаются, а двигаются дальше в глубь страны. «Должно быть, господа офицеры в Харбин бегут, – весело подумал Саша. – Значит, все идет, как надо».

С этого дня у него пробудился интерес к окружающему. Появился волчий аппетит – верный признак того, что дела пошли на поправку.

В дни болезни Саша как бы углубился в себя; в его голове подверглись суммированию и переработке все те факты и впечатления, которые принесла жизнь в последние месяцы. Над многим он пораздумал теперь на досуге – о судьбе отца, Сони, Василия и о судьбе страны.

2

Настал наконец день, когда молодой китаец в первый раз вывел Сашу на улицу. Его посадили на дровяной чурбак; Саша спиной прислонился к стене и жадно вдыхал морозный, пьянящий воздух.

Был тихий зимний вечер. Саша глядел на звездное небо, припоминал созвездия, которые когда-то заучивал на уроках астрономии.

Китаец тронул его за плечо и показал рукой вдаль. За белесой неясной равниной Уссури, почти в ряд с нижними звездами, мерцали два-три желтых огонька. Саша сперва довольно равнодушно посмотрел на них, затем сердце у него забилось: он видел огни поселка на русской стороне. Пожалуй, это как раз та деревня, где они с Василием несли службу. Вот здорово!

Он смотрел не отрываясь, и мысли его унеслись далеко-далеко.

На другой день Саша получше рассмотрел противоположный берег и убедился, что это действительно тот самый поселок. Всего полторы – две версты отделяли его от родного берега. Но где-то посередине протянулась невидимая линия государственной границы. Саша не знал правил пограничного режима, принятых в Китае, но понимал, что бедному рыбаку не так-то просто перейти на другой берег.

Что ж, еще неделя, и он будет дома!

Саша отвернулся и стал рассматривать двор и фанзу своих хозяев. Незатейливым оказалось хозяйство полунищего китайца-рыбака: обмазанная глиной фанза, крытая камышом; узенький дворик с двумя клетьми – в одной помещался худой длинноногий поросенок, в другой – три курицы; небольшая поленница дров из плавника – вот и все. Забор из ивовых прутьев отделял двор от такого же соседнего дворика.

С другой стороны тянулась невысокая глинобитная стена, похожая на букву «с», открытые концы которой упирались в реку. Странно было видеть эту стену в небольшом поселке с его единственной узкой и кривой улочкой, протянувшейся от реки к западным воротам. Какую защиту могла дать она жителям? Стена скорее была данью потерявшей значение традиции, да, может быть, имела фискально-полицейское значение.

Пока Саша изучал расположение поселка, старик деревянной лопаточкой подбирал куриный помет и складывал его в ящик. Он всегда был чем-нибудь занят – мастерил из проволоки самодельные крючки, плел веревки из конопли, шил матерчатые туфли с двойной подошвой из толстого войлока. На нем же лежало домашнее хозяйство.

Питались хозяева скудно – чашечка вареной чумизы или бобов, немного овощей. Иногда кусочек вареной или вяленой рыбы. И неизменный зеленый чай. Сашу кормили отдельно и гораздо лучше (для него старик зарезал петуха и трех куриц), но он постоянно ощущал пустоту в желудке.

Молодой рыбак чуть свет уходил со двора, долбил на реке лунки, ставил снасти. Выкраивался свободный час, и он подбирал плавник на галечниковых косах. Согнувшись под тяжестью ноши, на рогульках тащил дрова в поселок. Ходил он быстро, почти бегом, поражая Сашу и неутомимостью своей и жизнерадостностью.

«Вот жизнь – не позавидуешь. А люди-то хорошие. Душевный народ, ей-богу», – думал Саша. С каждым днем он проникался все большей симпатией к старику и его сыну.

Объяснялись они при помощи жестов и мимики.

Как понял Саша, старик жил на Уссури давно. Прежде у него была большая семья – четверо сыновей и дочь. Лет восемь тому назад двое мальчиков погибли во время большого наводнения, когда река разлилась на десятки ли вокруг. Затем от оспы умерли старший сын и жена. Старик плакал, рассказывая о постигших его несчастьях. Саша так и не понял, куда девалась дочь старика. Ее, видно, не было в поселке: за все время, что Саша провел здесь, женщина ни разу не переступала порог фанзы.

«Притесняют их все, кому не лень. А тоже, гляди, терпение истощится», – думал он, проходя первый раз по узкой и тесной улице.

Со стороны реки слышались крики. Пепельно-черный бычок с белой лысиной тащил одноосную арбу с двумя такими высокими колесами, что их спицы погружались в снег едва на треть своей длины.

Навстречу Саше от околицы, согнувшись, шли вереницей носильщики с грузом в рогожах из рисовой соломы. Шли они, видно, издалека: веревки рогулек глубоко врезались в ватники, а рогожки заиндевели от дыхания. Ступая след в след, носильщики свернули к одной из стоявших на яру лавок.

В поселке было всего полтора десятка фанз, одинаково обмазанных глиной и производящих самое жалкое впечатление. Четыре из них, побольше размером, – купеческие лавки. Они стояли на берегу все в один ряд.

На одной из лавок Саша увидел вывеску на русском языке: «Галантерейно-питейная торговля...» После имени хозяина стоял большой вопросительный знак. Художник, видно, был не силен в синтаксисе. А может, вывеска содержала определенный намек. Самостоятельность торговцев в пограничной линии была чисто номинальной: под их маркой прибыльной контрабандной торговлей занимались крупные харбинские и цицикарские фирмы. А за ними в свою очередь стоял иностранный капитал – лондонские, нью-йоркские, токийские и парижские банки.

В лавках продавались мануфактура, чай, керосин, соль, спички, сигареты и, конечно, спирт в банках и плоских банчках из белой жести. Здесь можно было купить сортовую муку в аккуратно зашитых пудовых мешочках, сахар, арахис и разную мелочь – гуттаперчевые гребни, нитки всевозможных расцветок, подвязки, чулки. При надобности хозяин мог выложить на прилавок отрез первосортного китайского шелка, туфли парижской модели или маузер с патронами в фабричной упаковке. Здесь также принимали пушнину, скупали золото, меняли одну валюту на другую. Общая сумма торговых операций, видимо, была значительной, но не легко поддавалась учету.

Саша сперва подивился тому, что в маленькой нищей деревушке столько торговцев. «Да кто же у них покупатели? Кому здесь нужен такой товар? – думал он, рассматривая полки. Потом сообразил, что все это предназначено для контрабандной торговли. – Вот ведь пристроились, скажи, пожалуйста! Сколько денег таким манером перекачать можно? – Он представил себе число таких незаметных торговых пунктов вдоль всей тысячеверстной границы и ахнул. – Ну, тут крупное дело! И упаковка, видать, специальная... А что-то незаметно, чтобы купцы роскошествовали. Прибыль, наверно, большим тузам в карман идет – в Харбин или подальше», – размышлял он, суммируя свои наблюдения.

Саша не знал всей сложности существовавших здесь отношений, но понимал, что заинтересованность в контрабандной торговле простирается далеко. Он попытался расспросить об этом лавочников. Они охотно показывали свой товар, но делали вид, что не понимают вопросов.

– Моя так торгуй – покупай, продавай. Убытка нету – ладно. Хо! Убытка есть – пухоу. Шибико плёхо, – на русско-китайском жаргоне сказал владелец лавки со знаком вопроса на вывеске.

Это был плотный пожилой китаец в черном шелковом халате, в круглой черной же шапочке на голове. Ласково-добродушное выражение его лица располагало к разговору. Голос у него был размеренно-журчащий, приятный. В узких щелочках глаз застыла улыбка, в манерах так и сквозила готовность услужить.

Как же удивился Саша, когда, вернувшись в фанзу, застал там этого же лавочника в совсем другом настроении. Неприятным визгливым голосом он бранил хозяев и что-то требовал от них. Лицо у него было жестоким и высокомерным в то же время.

Старик оправдывался и униженно кланялся. Молодой рыбак стоял позади него и смотрел на лавочника таким ненавидящим взглядом, что Саша испугался, как бы дело не дошло до драки.

На кане, заложив ногу за ногу и болтая носком сапога, сидел невысокий скуластый человек с матово-желтым лицом и прищуренными глазами смотрел прямо перед собой. На нем был белый полушубок армейского образца и белая папаха с малиновым верхом.

Когда Саша попал в его поле зрения, он перестал болтать ногой и снисходительно кивнул ему.

– А я вас дожидаюсь, земляк. Какими судьбами сюда!

– Да вот... заболел, – неопределенно сказал Саша.

Лавочник выпалил еще несколько фраз и ушел, хлопнув дверью. Вслед за ним выбежал и старик, сильно расстроенный разговором.

– Что это он кричал на них? – спросил Саша, ничего не поняв в разыгравшейся перед его приходом сцене.

– Обычная тут история – долги, – сказал гость, отвернул полу и вытащил из кармана пачку японских сигарет. Закурив, он стал расспрашивать молодого рыбака. Говорил он по-китайски так бойко, что Саша не мог уловить разницы в произношении одного и другого. – Оказывается, лавочник девку у них отнял, его сестру. Продал ее в другую деревню. А теперь поросенка хочет забрать. У такого из долгов не вывернешься, сколько ни плати, – закончил он равнодушным тоном, считая эту историю делом обычным и заурядным.

Он назвался служащим японо-китайской фирмы, прибывшим сюда по делу из соседнего городка.

– Услышал про вас и счел своим долгом... Вы из Хабаровска, видно?

Саша подтвердил. Он обрадовался приходу русского и в то же время не знал, как следует себя держать с ним. Что это за человек и каковы его намерения? Когда Саша назвал себя, гость вскричал:

– Те-те-те! Вот не ждал. Алексея Никитича сын?.. Ну рад, рад, – и он церемонно пожал Саше руку. – Папаша ваш человек известный. Вели мы с ним дела. Башка!

Говоря это, он извлекал из карманов запечатанную бутылку водки, копченую колбасу и хлеб, завернутые в серую оберточную бумагу. Ловким ударом в донышко бутылки вышиб пробку.

– Эй ты, давай сюда чашки. Живо!

Распоряжался он с бесцеремонностью человека, привыкшего не встречать отказа своим требованиям.

Саша только пригубил, а пить не стал. Гость из-за этого нисколько не огорчился. Под небольшими рыжеватыми усами у него появилась холодная усмешечка, которая в сочетании с настороженно-внимательным взглядом вызывала у Саши недоверие к нему и ответную настороженность.

– А я – Соловейчик, слышали, наверно? – с откровенностью подвыпившего человека похвалился он. – Тут про меня много историй рассказывают, да большей частью – вранье. Однако провести меня трудно. Не за всякое дело я берусь. Мелочишка разная, чулки, пудра – это не мой масштаб. Теперь, брат, такие грандиозные дела предвидятся... Антик, одним словом. Вальпургиева ночь! – Он захохотал, обнажив желтые, прокуренные зубы. Затем совершенно трезвыми глазами посмотрел на Сашу и спросил, кого еще из хабаровских коммерсантов он знает. Саша назвал Чукина.

– Жулик. Но талант, талант! – сказал Соловейчик, совершенно успокоившись. – Революция подрезала ему крылышки, да ведь это не надолго. Тут такая будет акция, – продолжал он доверительно. – Ожидаются большие транспорты оружия. Из Америки. Вот надо наладить переправочные пункты. Через границу, значит. Найти подходящих людей, склады. Дело спешное. А потом – трах, бах! – и нет ваших... Адью, господа большевики! – Он положил руку на Сашино колено и предложил:

– Знаешь, плюнь на свои дела и поедем со мной! Не прогадаешь. На таком деле крупно заработать можно. Ей-богу! По обе стороны границы шуровать будем.

Саша только присвистнул: граница неожиданно открылась ему еще одной стороной. Он был, однако, достаточно осторожен и виду не подал. Но очень встревожился. «Вот так фрукт! А попадись где-нибудь на дороге – не подумал бы даже. Нет, не знаем мы еще эту публику». Саша впервые так ясно увидел, какие сети плетутся здесь и сколькими бедствиями грозят они его стране. Он возненавидел Соловейчика, как самого заклятого врага.

Должно быть, Соловейчик уловил эту перемену в его настроении. Он опять настороженно посмотрел на Сашу и погрозил пальцем:

– Не хочешь? Дело твое. Только цыц! Шито-крыто и заметано. Как в проруби подо льдом. Понял?

«Завтра уйду на свою сторону, – решил Саша, когда Соловейчик, допив бутылку, убрался наконец из фанзы. Оп почувствовал, что уже в силах проделать такой путь. – Завтра, завтра...» – думал он, засыпая.

Но уходить пришлось раньше. Еще не пропели первые петухи, как кто-то в темноте осторожно постучал в дверь. Старик пошептался с пришедшим и тотчас разбудил сына и Сашу. Тревога, как понял Саша, была связана с намерениями Соловейчика. Ему каким-то образом стало известно о службе Левченко в милиции.

Молодой рыбак вывел Сашу со двора и все торопил его знаками поскорее уходить, видимо, боялся погони. Не менее часа шли они тропинкой по кустам тальника, и только потом проводник по снежной целине повернул к противоположному берегу. Холодный, резкий ветер дул в спину. Идти было трудно. Ноги скользили по мелким торосам, вязли в снежных застругах. Саша нет-нет и падал. Когда его силы совсем уже иссякли, молодой рыбак остановился и весело сказал:

– Ходи, ходи!

Под ногами у них была накатанная дорога. Рядом виднелся крутой яр русского берега, чернели кусты. А за небольшим мыском впереди приветливо мигал огонек.

«Вот я и дома!» – подумал Саша.

И точно камень с него свалился.

3

Извозчик, которого Саша подрядил с вокзала, высадил его возле «Чашки чая» на Муравьев-Амурской. Из кафе доносилась музыка. Была оттепель, капало с крыш. На тротуарах гуляла публика, слышались веселый говор и смех.

Саша улыбался оттого, что он опять здоров и что день выдался такой ясный и воздух чистый. Он представил себе, как забежит сейчас на минуту к Соне и обрадует ее (Саша и не подозревал, что в родном доме его оплакали, как покойника). Черная проталина на дороге, веселая возня воробьев, ледяные сосульки под застрехами – ничто не укрылось от его острого взгляда.

В самом прекрасном настроении он шел по улице к родному дому. Последний поворот. Вот и калитка. И тут грусть охватила его при мысли, что не может он, как прежде, весело и непринужденно взбежать на крыльцо и с беззаботностью юности застучать сапогами, обивая приставший к подошвам снег. Многое пережил Саша с тех пор, как в последний раз захлопнулась за ним массивная дверь с бронзовой ручкой. Невидимый, но прочный барьер отделил его от отца. Но в доме жила Соня – от нее Саша не мог так отстраниться. Теперь сестра была единственной нитью, которая еще связывала его с домом, где протекли его детство и юность. Он не мог не прийти к ней. Поколебавшись мгновение, Саша ступил на крыльцо и позвонил.

Никто, однако, не открыл ему дверь. Видно, никого не было дома. Саша вздохнул и, медленно ступая, сошел с крыльца.

Поселился он в казарме конного дивизиона. В рапорте Саша описал все случившееся с ним, не позабыл и разговора с Соловейчиком.

На другой день его вызвали в Совет к Потапову.

– А-а, это вы! Я так почему-то и думал, – сказал Михаил Юрьевич, поднимаясь и крепко пожимая Саше руку. – Садитесь пожалуйста. Здорово вы тогда эсеров проучили, в кинематографе. Не простят вам.

– Я ведь ушел из дому, совсем ушел, – сказал Саша, садясь на стул.

– С отцом не поладили? – Потапов чуть поднял левую бровь, лицо у него от этого стало совсем простецким.

У Саши и следа не осталось от той скованности, которую он обычно испытывал в общении с официальными лицами.

– Конечно, не поладил, – подтвердил он. – Если бы вы знали характер моего отца.

– А вот знаю. И представьте, нравится мне Левченко, честное слово, – сказал Потапов без тени улыбки. – Как думаете, отец пойдет служить к нам?

– Ну, нет! Не думаю...

– Пойдет. Обстоятельства принудят к этому. Впрочем, посмотрим. Посмотрим... Так что происходит у нас на границе? Что за Соловей-разбойник объявился там? – Глаза Потапова пытливо уставились на Сашу.

Сообщение о предстоящей переброске оружия из-за границы не могло не насторожить Михаила Юрьевича. В разговоре он несколько раз возвращался к этому.

– Интересный, видно, тип этот Соловейчик. В какой фирме он служит?.. Ага. Значит, тут уже внешние силы действуют. Как думаете, найдутся у них подходящие каналы, скажем, щели с нашей стороны, чтобы транспорты эти просунуть?

– Щелей много. Нам их сразу не закрыть, – сказал Саша, вспомнив старовера с хутора.

За последний месяц Саша сильно изменился. В углах рта образовались две глубокие складки, глаза впали, но горели ярче, лицо похудело, выступили скулы. Он стойко перенес тяжелое испытание, спина его не сгорбилась, характер – закалился. Держался он просто и с достоинством. Чувствовалось, что все, о чем он говорит, прежде тщательно обдумано им.

Саша понравился Потапову. «Грамотный, думающий парень. Может, его в газету послать? Нет, пусть побудет там, где труднее. Ему полезнее», – решил он, присмотревшись к молодому Левченко.

В конце разговора Потапов позвонил Демьянову.

– Придется, товарищ Левченко, щели эти закрыть, как ни трудно, – продолжал он, положив трубку. – А врачам вы уже показались? Нет?.. Как же так, молодой человек! Нехорошо. Идите завтра в госпиталь. Я позвоню начальнику дивизиона.

В результате медицинского осмотра Сашу Левченко на две недели освободили от несения службы. Он действительно чувствовал себя слабым, больше лежал на койке. В солнечные часы посиживал на скамье во дворе казармы, ждал возвращения Ташлыкова. Дня за три перед Сашиным приездом Василия послали на станцию Вяземскую, где подозрительно зашевелились богатые казаки.

В дивизионе Саша встречался со знакомыми милиционерами, отвечал улыбкой на их удивленные восклицания. Все радовались, что слух о его гибели не подтвердился. И хорошо и тепло становилось Саше от дружеского участия.

В этом состоянии радостного возбуждения, опьянения возможностью снова двигаться, действовать Саша позабыл о том, что следовало известить родных о своем возвращении. Обида на отца несколько потускнела, отодвинулась, но была еще достаточно свежа, чтобы помешать ему запросто прийти в дом. Встречаться с отцом Саша не хотел. Поэтому и встречу с сестрой отложил до более удобного случая. В полном неведении о домашних делах Саша прожил еще неделю, пока не вернулся Василий.

Ташлыков бурей ворвался в помещение, обнял Сашу. Затем он зорко оглядел его худую, вытянувшуюся фигуру.

– А здорово тебе попало, парень! Могли ведь и убить.

– Могли, – подтвердил Саша с улыбкой, которая была самым решительным опровержением этому.

– Да-а. Выходит, поспешил я маленько. Не чаял живого-то тебя увидеть. – Василий сел на табурет и смущенно подергал себя за ухо. – Главное, следов никаких. Возле проруби как обрезало. Значит, думаю, – они тебя под лед. Обыкновенное дело в таких случаях.

– Я хотел в деревню уйти. Да сбился, попал на китайскую сторону, – пояснил Саша, не в силах сдержать улыбки. Он живо представил себе, как Василий шел по следу к проруби и что он думал при этом. – Снег падал. Хотя я ничего не помню. Ничего не помню, – повторил он, с удовольствием вслушиваясь в звуки собственного голоса. То, о чем они говорили сейчас, было чем-то далеким, сторонним, как сюжет интересного рассказа, который волнует воображение, а все-таки не вполне достоверен.

– Да, снегу за ночь выпало четверти на две, – подтвердил Василий. – Однако не в нем дело. Не чаял я тебя живого увидеть. Вот глаза мне и застило. – Василий коротко вздохнул, положил на колени загрубевшие от мороза и ветра руки с потолстевшими в суставах пальцами и крепко сцепил их. – Перед родителем твоим я виноват, выходит. Виноват...

– Постой, Василий Максимович! Ты о чем? – спросил Саша, гася улыбку, и в упор посмотрел на Ташлыкова. Сердце толчком ударило в грудь, и вместе с тем пришло ощущение неясной тревоги.

Василий, не мигнув, выдержал Сашин взгляд.

– Похудел, однако, ты – кожа да кости! Ну, жирок нагуляешь, был бы аппетит... А Лексею Никитичу я все сказал, как есть. То есть, как прежде сам насчет твоей судьбы полагал, – тут же поправился он. – Скрывать-то зачем? Отец ведь. – Убрав руки с колен, Василий виновато потупил голову. – Дело сделано – хочешь ругай, хочешь нет.

У Саши вдруг похолодели пальцы, а щеки медленно стали наливаться краской. Только сейчас он понял, что произошло и как он виноват, откладывая со дня на день встречу с родными. Да, нехорошо получилось...

– Ты что же, Александр Лексеич? Стало быть, не показался еще? – спросил Василий и махнул рукой. – Одно, значит, к другому. Ну-у, дела-а...

– Боже мой, я и не знал! Не думал, – Саша в страшном волнении вскочил и забегал по пустому в этот час помещению. – Нет, мои обиды – сущая чепуха. Я кругом виноват. Что же мне делать?

– А ты, Александр Лексеич, ступай. Прямо отсюда и двигай, – мягко сказал Василий, подходя к Саше и кладя руку ему на плечо. – И не бойся. Не бойся. Уж коли горе не убило, радость – не покалечит. Ступай.

4

В это утро у Сони произошла новая стычка с отцом. Характер у нее, как и предсказывал доктор Твердяков, действительно начал проявляться. Вступив на путь самостоятельных суждений, она больше не хотела терпеть духовной опеки над собой.

Соня дала почувствовать гостям Левченко, как они ей неприятны. Кто-то пожаловался Алексею Никитичу. Дескать, смотри – дочь тоже от рук отбивается. Левченко сам видел, что с дочерью, с его точки зрения, происходит что-то неладное, но молчал. Молчал, пока об этом не заговорили совершенно посторонние люди. Тут он взорвался.

Соня нисколько не испугалась. Былой страх перед отцом прошел безвозвратно. Очень спокойно она объяснила ему, что вольна в своих симпатиях и антипатиях: она уже взрослый человек, и отец должен с этим считаться.

Алексей Никитич не нашелся, что сказать. Спокойствие дочери и ее почтительный в то же время тон обезоружили его. Взгляды Левченко на жизнь расходились все больше со взглядами детей. Когда он понял это, уже было поздно что-либо поправить. Дело быстро дошло до разрыва с сыном. Но теперь и дочь – его тихая и безропотная Соня, так похожая этими чертами на мать, его покойную жену, – она тоже восстала против него. Нет, это уж слишком! Алексей Никитич просто онемел от неожиданности. Он так ничего и не сказал ей, повернулся и вышел. Но за стеной еще долго слышались его тяжелые, грузные шаги.

За время, прошедшее после памятного ему визита Ташлыкова, Алексей Никитич заметно постарел. Между бровями у него пролегли резкие складки, и во всем его облике такого деятельного прежде человека теперь чувствовались усталость, вялость, апатия. Жизнь как-то шла мимо него; он сознавал это, мучился, злился – и был бессилен и вне дома и в своей собственной семье. Каково было ему при его властолюбивом характере мириться с этим?

Как ни странно, но его опять потянуло к таким же вышибленным из колеи людям. В их брани и диком озлоблении Алексей Никитич находил для себя какое-то удовлетворение. Но брань – слабое утешение.

Когда отец уходил из дому, Соня сидела у себя в комнате и не вышла закрыть дверь, как обычно делала. Она даже обрадовалась, что осталась одна. Их кухарка (другой прислуги Левченко теперь не держал) отпросилась в деревню к больной сестре и еще не вернулась. Соня эти дни сама вела хозяйство.

Накануне она заснула поздно и спала недолго: чуть посинели окна, как она проснулась и уж больше не смыкала глаз. Теперь она забралась на диван и отдыхала с книгой в руках. Роман был пустейший, однако с интригой. Соня бегала глазами по строчкам, что почти не мешало свободному течению ее мыслей.

Весть о смерти брата потрясла Соню до глубины души. Человека слабого такой удар мог надолго выбить из колеи, надломить; но Соня при всей ее кажущейся мягкости принадлежала к натурам сильным. Заботы по дому, работа отвлекали ее, и она уже спокойнее могла думать о случившемся. В первый момент она ощутила только ужасающую пустоту вокруг и растерялась. Такого ощущения полной безвыходности больше не было. Она начала пытливо приглядываться к окружавшим ее людям и сама стала более определенной в отношении к ним. Мысли ее получили новый толчок. Пусть Соня пока не пришла к решению, коренным образом меняющему весь образ жизни, – внутренне она готовилась к этому. Все случившееся за последнее время оставило у нее глубокий след: она повзрослела.

Но странное дело! Думая теперь о брате, глубже понимая его характер, она верила и не верила в его смерть. Где-то жила все-таки надежда. Ведь Василий потом не видел Сашу (Соня в мыслях своих всячески избегала слова «труп»), никто его не хоронил. А если?.. И столько этих «если» вдруг возникало в ее голове, что для Сони брат все еще находился где-то на грани жизни и смерти.

Вдруг послышались шаги в квартире. Она слегка повернула голову. Да, кто-то шел по коридору; шаги были не отцовские, легкие, быстрые. Соня вспомнила, что не закрыла дверь, и испугалась. Кто это мог быть?

Человек подошел к двери и остановился, прислушиваясь. Какое-то мгновение оба они, Соня и тот, за дверью, задержав дыхание, с тревогой внимали тишине. Было слышно, как часы в столовой размеренно чеканили секунды. Затем время понеслось в невообразимо стремительном темпе.

– Сонечка, ты дома? – негромко и потому особенно слышно спросил Сашин голос за дверью.

Соня, будто ее сбросило пружиной, спрыгнула на пол, как была в чулках, и с радостным криком помчалась к дверям. Дверь растворилась, и Саша успел подхватить сестру в объятия прежде, чем она коснулась створок протянутыми вперед руками.

– Ах, я же ждала тебя! Ждала, – сказала обрадованно Соня.

Они держались за руки и глядели друг другу в лицо. Саша неохотно отпустил ее руку. Соня еще раз прижалась к его плечу.

Наконец они уселись рядком на диван, и Саша принялся рассказывать, что с ним случилось. Соня ахала, всплескивала руками, но ей уже не было страшно. Она большими радостными глазами смотрела на брата.

– Ой, ты же голоден! Я тебя покормлю. Только кухарки нет, – Соня стала повязывать голову платком. – Пойду сейчас за дровами.

– Ну нет, сестренка! Я принесу, – возразил Саша. – Ключ от дровяного сарая на старом месте?

– Да. – Соня соображала, что бы такое приготовить на скорую руку. – Ты кофе хочешь с гренками?

– Милая Соня, да я жареные гвозди могу съесть, – счастливо засмеялся Саша.

Он принес большую охапку дров, с грохотом свалил их возле плиты. Дрова разгорались плохо. Саша опустился на колени и, нагнувшись к дверце плиты, стал раздувать зажженную щепу. Вспыхнули, полетели искры, и скоро веселое, потрескивающее пламя принялось лизать кору березовых поленьев.

Пока Саша ел, Соня рассказывала ему о домашних делах. В ее изложении все выглядело благополучно. Об отце и его настроении она говорила сдержанно и так, будто смотрела на него со стороны. Зато болезнь Алексея Никитича была описана ею со всеми подробностями.

Часы пробили три раза. Саша вздохнул, подумав о том, что скоро вернется отец. Ему, следовательно, пора уходить. Они условились, что Соня сама сообщит отцу о его возвращении.

Но пока они об этом договаривались, в передней послышались шаги Алексея Никитича. Он пошаркал ногами, пошуршал за стеной, вешая пальто, остановился, должно быть заметил Сашину шинель, но не узнал, чья она, и прошел к себе в кабинет.

– Ты должен пойти к нему, я тебя прошу, – быстрым шепотом сказала Соня и дернула брата за руку. – Он очень тяжело воспримет, если через меня. Больное сердце, понимаешь.

– Что ж, так лучше, – согласился Саша. Он понимал, что при сложившихся обстоятельствах нельзя уйти из дому, не повидавшись с отцом.

Саша одернул гимнастерку, поправил ремень, постучался и с сильно бьющимся сердцем шагнул в кабинет.

– Отец, ты не должен винить нас, меня и Василия, – начал он заранее придуманной фразой, никак не выражавшей его действительных чувств.

Алексей Никитич шел навстречу ему, широко расставив руки, как слепой. В глазах у него были и радость, и страх, и растерянность. Обняв сына, он вдруг заплакал. Саша чувствовал, как содрогаются отцовские плечи и грудь. У него тоже глаза повлажнели.

– Ну что ты! Что ты, папа... живой ведь я... – смущенно бормотал Саша.

Алексей Никитич не любил слез и стыдился открытого проявления своих чувств.

– Вижу. Вижу, что живой. Рад: Мне больно было бы похоронить тебя. А за слезы извини старика, – сказал Алексей Никитич. – Стареть начал, извини.

Оба отступили чуть и некоторое время молча разглядывали друг друга. Затем они заговорили и в довольно мирных тонах.

– Теперь-то ты одумаешься, наверно? – Алексей Никитич с немой мольбой посмотрел на сына.

В глазах у Саши сверкнул огонек, лицо его приняло прежнее выражение отчужденности и упрямства.

– Напротив. Теперь-то уж я на попятный не пойду, – ответил он тоном более резким, чем хотел. – Как жаль, отец, что ты не понимаешь этого.

Алексей Никитич промолчал. Мрачно-суровое выражение его лица не располагало к разговору. Саша посидел еще немного и стал прощаться.

– Заходи. Буду рад тебя видеть, – сказал ему отец, как чужому.

Они встретились и разошлись по-прежнему непримиренные. Но зато и без недавнего озлобления друг против друга.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

У Чагровых в доме беда – заболел Николенька. Третий день мальчик метался в жару, кашлял, хватался ручонками за грудь. Жестокая простуда свалила его. И не удивительно. Ребятишки бегали по улице, одетые кое-как.

Пелагея с ног сбилась. С утра, как заведенная машина, она крутилась возле плиты, готовила пищу, мыла посуду, стирала, носила воду из колодца, колола дрова, бегала в лавку за хлебом и разной мелочью. Прежде часть этих работ выполнял Николенька. Он был покладистый ж послушный мальчик.

Мирон Сергеевич уже третью неделю находился в отъезде. «Затеял себе на голову эти ремонты. А мне разорваться тут», – думала Пелагея, слушая, как стонет Николенька. Каждый стон отзывался в ее материнском сердце. Случалось, что Николеньке попадало от нее под горячую руку. Пелагее некогда было предаваться нежностям. Детишек она держала в строгости, не баловала их, но любила безумно. Все ее старания были отданы им. В ее многотрудной жизни дети были почти единственной отрадой.

Двое меньших – Миша и Павлик – не понимали еще, как тяжело приходится матери. Они хныкали, ссорились, просились гулять. Но как могла Пелагея пустить их на улицу полураздетыми? Недоставало еще, чтобы и эти свалились. Напуганная болезнью старшего сына, она дрожала теперь и за младших.

– Мама, корочку. Ма-ма, хлебца-а, – просили они, глядя на нее голодными глазенками.

– Пи-ить! – чуть слышно проговорил Николенька.

Пелагея, наградив младших шлепками, спешила к больному с ковшиком воды.