Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

– Знакомься, мама! Мои товарищи...

Федосья Карповна засуетилась, накрывая стол. Из сундука она достала единственную скатерть, сбегала к соседке за посудой. Подбросила дров в печку, долила чайник. Поглядывая на сына, чистила картошку.

Савчук с удовольствием щупал толстые листья фикуса.

– Давно ты завела такую прелесть?

– А помнишь, в день проводов отсадила у Петровых.

– Ну? – искренне удивился он и задумчиво поглядел на верхушку.

– Комнатные цветы – это, знаете, судьба, – звеня посудой, говорила Федосья Карповна. – Живет цветок, – значит, и хозяин дышит. Ну, мой, слава богу, разросся.

– Разросся, мамаша, – смеялся Приходько. – Эва дуб какой вымахал!

– Все чепуха, суеверие, – возражал Коваль. – Снаряд одинаково крушит – и фикус и голову.

– Нет, не говорите...

Федосья Карповна качала головой: не верила. Разве могла она поверить?

Весть о приезде Савчука распространилась быстро. Первым прибежал грузчик Захаров. Прибежал прямо с работы: ватник у него был в муке.

– Ого! Да он и впрямь вернулся! – закричал он с порога. – С радостью вас, Федосья Карповна! Иван Павлович, почеломкаемся.

Голос у Захарова густой и гулкий, как из бочки. Грузчик вертел Савчука, как игрушку, хлопал ручищами по его широкой спине, оставляя на шерстяном кителе белые мучные следы.

– Хорош амурец! Ай, хорош... Я, признаться, сперва не поверил: думаю – брехня. Молодец, не сдал! – радостно гудел он. Потом спохватился, что наследил в комнате, схватил веник и сам стал подметать. – Это ничего, – извиняясь, говорил он Федосье Карповне. – Мука – не грязь, из нее хлеб пекут.

Через минуту он опять хлопал Савчука по плечу.

– Куда теперь, Иван Павлович? В канцелярию или обратно к нам – кули таскать?

– Да провались все канцелярии на свете! – вскричал Савчук; он весь сиял от полноты чувств и счастья.

Зашли и соседи Савчука – бывший его напарник по артели грузчиков Петров с женой Дарьей.

Петров – сухощавый человек с небольшими усиками, со светлыми дерзкими, немного выкаченными глазами; одет он в костюм-тройку из тонкого сукна, но в сапогах и с цепочкой от часов в жилетном кармане. Савчук, признаться, не ожидал увидеть его столь нарядным. Петров заметно важничал, стал говорлив и категоричен в суждениях.

Дарья – невысокая брюнетка, в накинутой на плечи белой вязаной шали. У нее удлиненное лицо, прямой нос, темные брови, под ними черные глаза с длинными ресницами; длинные косы сложены узлом на затылке и скреплены сзади затейливым гуттаперчевым гребнем.

Петров, как вошел, сунул Федосье Карповне две бутылки водки за сургучными печатями.

– Видала героя? Иди – целуй! Я тебе велю, – шумел он, подталкивая жену к улыбающемуся Савчуку.

– А что, и поцелую. От всей души поцелую, – сказала Дарья. Поправив спустившуюся с плеча шаль, она со спокойным и строгим выражением лица поцеловала Савчука в губы. – Иван Павлович, желаю вам счастья. Мать ваша совсем тут извелась, ожидаючи.

– Спасибо, – поблагодарил Савчук и неожиданно смутился.

Дарья же кинула шаль на сундук и принялась помогать Федосье Карповне. Она легко и свободно двигалась по комнате и, кажется, хорошо знала, где что лежит. Савчук догадался, что соседка часто бывала у матери.

Подходили новые гости. Расспрашивали о событиях в столице.

– Как революция? Юнкерья в Питере много набили?

– А верно говорят, что немцы Ленину гору золота дали? А он их обманул – золото в Россию увез?

Савчук бил тяжелой ладонью по столу:

– Вранье! Не верьте! Ленин – это знаете какой человек?.. Его – по тюрьмам, в ссылку, а он одно: быть России социалистической – без царя, без помещиков и буржуев. Он народу путь показал. Из-за этого и клевета...

Приходько поймал за руку Федосью Карповну, усадил возле себя.

– Будет вам бегать-то. Отдохните, – и размахивал перед нею вилкой с дряблым огурцом: – Огурцы, мамаша, при засолке дубовым листом прокладывать надо. Дуб огурцу настоящую крепость дает.

Дарья жаловалась Савчуку:

– Революция, а цены снова поднялись. Дырок много, а вылезть некуда. Прости господи, жмыху бобовому рады. Давно ли им свиней кормили.

– Теперь – свобода, ты это цени, – вмешался Петров. – А жмых... жмыхом кабанов на сало откармливают, – значит, питательность в нем есть. Верно я говорю?

– Однако не жрешь. Лаешься.

– Да я тебе чего хошь достану. Только скажи. Я...

Дарья махнула рукой и отвернулась.

«Неладно что-то у них, – подумал Савчук. Петров своей развязностью и крикливостью все больше не нравился ему. – Вот ведь как переменился человек».

Жаловалась и Федосья Карповна. Все жаловались: с продовольствием стало трудно, товаров нет, с топливом беда, хотя до лесу рукой подать. На рынке все продают втридорога. Денег не напасешься. Как дальше жить рабочему человеку?

– Непорядок это. Почему так, а?

Шея Савчука багровела, он бросал злые слова:

– Господа буржуи и царские офицеры по Муравьевке под ручку гуляют. Шлюхи подолами вертят. Что, неправда?

– Верно!

– Ихняя легкая жизнь нам поперек горла.

– Нет, ты скажи: почему так?

– Совета в городе нет.

– Есть. Выбирали.

– Ну, значит, не тех выбрали. У вас до сих пор Русанов – комиссар Керенского – управляет. Срам!

– В Питере, товарищи, такого позора нет. Там Петроградский Совет всему хозяин. А буржуев – под пресс, – говорил Коваль и крутил рукой, как бы завинчивая воображаемый винт потуже.

Захаров допытывался у Приходько:

– Куда теперь, солдат?

– Домой, в деревню, – мягко улыбаясь, отвечал тот. – Я, дядя, свое отвоевал. Хозяйство поправлять надо. Без мужика во дворе, сами знаете... все не так.

– Женат?

– А как же! Трое ребят.

Грузчик с веселым удивлением поглядел на него.

– Да ну? Трое? Это когда же успел? – И поощрительно хлопнул солдата по коленке. – Действуй, брат. Действуй.

Приходько весело скалил белые ровные зубы:

– Соскучился... так что дело пойдет.

– Охальники! – качала головой Дарья.

Коваль, улучив минуту, поймал Захарова за пуговицу, подтянулся к нему, выспрашивал:

– Большевики в городе есть? Слыхать?

– Ну как не слыхать! Имеются.

– Это хорошо. Да еще народ с фронта подъедет. Наше дело такое – тянуть на подъем. Революция должна идти полным ходом, – говорил Коваль, с удовольствием поглядывая на могучего грузчика. Сам он был росту невидного, может быть, потому и тянулся к таким вот богатырям. – Главное, чтобы народ по-настоящему воспрянул. В народе бо-олыпая сила.

– Должна быть полная свобода личности, слышь! – шумел охмелевший Петров. – Вот я тебя, Ваня, познакомлю с одним человеком – он объяснит...

– Анархист, – рубанул Коваль, и тонкие губы его зло сжались.

– Действительно, наплодилось партий – не знаешь, кого слушать.

– Дело ясное: большевиков надо держаться. Одна партия у рабочих, – убежденно сказал Савчук. Для него это был вопрос решенный.

– Вы Ленина почитайте, он народную нужду до тонкости постиг, – поддержал фронтового товарища Коваль. – Ты вот чувствуешь, что жмет, да не догадываешься – где. А Ильич уже сказал. Благодаря ему и мы зрячими стали. Мировому капитализму это – нож острый. Не нравится, – и Коваль изобразил на своем лице такую испуганную мину, что все заулыбались. – И ведь чуют, бисовы дети, куда Россия теперь повернула. На все тормозные колодки жмут.

Солнце на закате заглянуло в окно, осветив разгоряченные спором лица. Листья фикуса плавали в табачном дыму. Федосья Карповна разводила руками:

– Прежде, бывало, выпьют – и дерутся, а теперь языки чешут. Мода такая, что ли?

Она все украдкой поглядывала на сына, ловила каждое его движение. И чем дольше мать наблюдала за ним, тем очевиднее становилось ей, что вряд ли скоро осуществятся ее мечты о тихом пристанище, домовитой невестке, внучатах.

Что-то новое, незнакомое и тревожащее ее появилось в облике Савчука. Она любовалась его простым и открытым лицом, радовалась, встречая прямой взгляд серых глаз, но не умела теперь прочесть всего, что они выражали. Не могла разгадать, откуда набегала на его лицо непонятная озабоченность и суровость. Только когда Савчук громко хохотал и его широченная грудь сотрясалась от смеха, Федосья Карповна узнавала прежнюю его беззаботность. Нет, не таким сын уходил на войну. И новая тревога закрадывалась в материнское сердце.

На дворе стемнело. Федосья Карповна зажгла лампу.

5

По солдатской привычке Савчук поднялся на заре. Федосьи Карповны уже не было: ушла хлопотать по хозяйству. В печурке, разгораясь, потрескивали дрова. Приходько и Коваль, спавшие на полу под одной шинелью, дружно храпели.

Савчук осторожно перешагнул через них и вышел во двор.

В городе топились печи, дым столбами поднимался вверх. Высоко в небе серебрились перистые облака, чуть подсвеченные снизу солнцем.

День обещал быть морозным и ясным.

Савчук без определенной цели медленно побрел по тропинке вдоль Амура. Здесь оп родился и вырос. На берегу был знаком каждый бугорок и каждый камень. На все это – на захламленный грязный берег, на обшарпанные стены жалких строений, на реку, покрытую торосами и снегом, – Савчук смотрел просветленным и радостным взглядом, позволяющим увидеть ту красоту, какой еще не было, которая только угадывалась в знакомых очертаниях города, в живописном расположении холмов. После пережитого на фронте хотелось верить, что жизнь дальше сложится хорошо и легко.

Савчук, как всякий здоровый человек, любил труд. В его представлении о счастье работе всегда отводилось видное место. Вот вскроется река, пойдут по Амуру буксиры с баржами. Весело зашумят на пристанях грузчики. Савчук играючи станет перебрасывать кули с мукой, солью, катать по шатким прогибающимся сходням тяжелые бочки с рыбой. Не нужно будет ломать шапку перед подрядчиком. Никто не посмеет задеть твое человеческое достоинство.

Но тут Савчук вспомнил вчерашнего господина, не пожелавшего уступить извозчика больной. Мысли его приняли другое направление.

Дойдя до Нижнего базара, Савчук хотел повернуть домой. Но из ближнего переулка на набережную нестройной толпой высыпали грузчики. У двух-трех в руках были винтовки.

– Ребята, построиться бы надо, – нерешительно кричал кто-то сзади.

– Чего там, валяй!

Оживленно переговариваясь, они толпой спустились к реке. На льду все сгрудились в кучу. Кто-то, путаясь в списке, стал выкликать фамилии.

Савчук, скрутив папиросу, прислонился спиной к халке, вытащенной на берег и опрокинутой вверх днищем, и с интересом стал наблюдать за учением. Еще вчера Захаров говорил ему, что при Союзе грузчиков ведется запись в Красную гвардию.

Отряд помаршировал немного и вдруг пошел в атаку на берег. Пожилые люди и шустрые подростки, махая руками, бежали к Савчуку. Казалось, сразу всей оравой хотят навалиться на него. Но тут безусый паренек ломким, срывающимся тенорком крикнул:

– Шабаш, товарищи! Перекур.

Все обступили Савчука, взялись за кисеты. Пожилой грузчик в потрепанной стеганке стал жаловаться на одышку. Паренек постучал прикладом в днище халки.

– Вот здесь был пулемет. Мы его, значит, взяли, – сказал он, все еще затрудненно дыша от бега.

– А вы, молодой человек, знаете, что такое пулеметный огонь? – сдерживая улыбку, спросил Савчук. – От всех вас, как вы тут бежали, только мокрое место осталось бы. Ясно?

– Пугаешь, дядя?

– Чего пугать. Сам под огнем лежал, носом в грязь. Приходилось, – миролюбиво сказал Савчук. – Война, товарищи, такое ремесло: либо грудь в крестах, либо голова в кустах.

– Как же его брать – пулемет?

– Головой пораскинуть надо. На пулемет артелью не ходят. Подавить пулеметную точку легко может группа охотников. Действовать следует скрытно, незаметно для противника. Бить лучше всего гранатой.

И Савчук показал, как надо подползать, прячась между торосами.

Грузчик, жаловавшийся на одышку, зашел с другой стороны, внимательно присмотрелся к нему.

– Что-то мне, парень, обличье твое знакомо. Не встречались?

– А мы, Гордей Федорович, перед войной в Троицком баржи вместе грузили.

– Тьфу! Да это же Иван Савчук! – воскликнул грузчик. – Тебя сразу не угадать.

Гордей Федорович Супрунов был одним из тех, под чьим руководством Савчук начинал многотрудную жизнь амурского грузчика. У него он учился, как в три приема кинуть себе на спину шестипудовый куль соли, чтобы при этом не повредить поясницу. Как идти потом по качающимся сходням, не сбиваясь с ритма, не глядя на стремительно бегущую внизу воду.

Они скрутили еще по папироске, прикурили от одной спички.

С берега прямо вниз по круче съехал Захаров.

– Видал, брат, нашу армию? – довольно спросил он, пожимая Савчуку руку. – Брался бы ты, Иван, командовать батальоном, а? Какого лешего нам еще искать, когда свой офицер есть!

– Не такие у меня планы, Яков Андреевич.

– Э, что там планы! Жизнь, брат, как быстрая река, сама вынесет на фарватер. Плыви да не робей, – говорил Захаров, не желая и слушать возражений Савчука. – Кроме тебя, командовать батальоном некому, – не спорь. Мы в Союзе уже посоветовались. Мандат дадим. Остальное – дело твое, сам командир. Я же вижу: имеется у тебя военная жилка.

– Оружие-то у вас хоть есть? – спросил Савчук.

– Так, слезы одни, – вздохнул Захаров.

Когда Савчук вернулся домой, Федосья Карповна хлопотала возле плиты: третий раз подогревала завтрак.

– Куда же ты, Ваня, запропал? Не евши-то с утра.

Приходько, счастливо улыбаясь, укладывал покупки в сундучок.

– Вот гостинцев ребятам купил. Побалую.

Коваль ходил в Управление железной дороги. Вернулся хмурый, раздосадованный.

– Сволочи, пострелять половину надо.

До войны Коваль работал на железной дороге машинистом. Резкий в движениях, угловатый, он отличался таким же характером, В шестнадцатом году его ни за что обругал начальник депо. Ковалю бы смолчать, но разве он мог? Через неделю его услали на фронт. Он уехал, глубоко затаив обиду, – с ней и возвратился.

– Тут, Иван Павлович, порядочки пока старые. Только что жандармов в форме не видать, – рассказывал он Савчуку, сердито двигая взлохмаченными бровями. – В управлении сидят саботажник на саботажнике. Розовые бантики нацепили. А сами думают, как бы им здесь полосу отчуждения от революции устроить. Помяни мое слово, придется кое-кого тряхнуть.

Решение Савчука – принять командование красногвардейским батальоном грузчиков – Коваль одобрил. Приходько же укоризненно покачал головой:

– Не надоела еще тебе эта музыка, Иван Павлович? Пора браться за настоящее дело. Хватит кровь проливать.

– Об этом нас, видно, не всегда спрашивают.

– Дело твое, конечно, – согласился Приходько. – Что касается меня – шабаш. Приду домой и винтовку заброшу на чердак. Или разберу на части – ребятам на игрушки.

– Гляди не промахнись, Василий Иванович, – сказал Коваль.

– Не бойся, не промахнусь. Лед, который по весне сломало, морозом снова не схватит. Мы возле речки живем – видим.

– Бережок, однако, у вас невысок.

Коваль, раздражение которого еще не улеглось, готов был сцепиться с Приходько. Но Савчук обнял обоих за плечи и примиряюще сказал:

– Еще недоставало, чтобы мы в последний час передрались.

Вечером он провожал обоих на вокзал. Перед посадкой в вагон Приходько долго тряс руку Савчука, растроганно говорил:

– Когда еще свидимся, а? Иван Павлович, приезжай! Картошки иль чего там надо – последним поделюсь.

Коваль порывисто пожал Савчуку руку, потом обнял и трижды ткнулся колючими усами в его щеку.

– Не поминай лихом, Иван Павлович!

Паровоз рванул пристывшие к рельсам вагоны. Убыстрял ход. Вот и последний вагон, стуча на стыках, пробежал мимо Савчука. На повороте прощально мигнул красный глаз сигнального фонаря.

А Савчук еще долго стоял на опустевшем перроне и думал, отчего это не может человек знать, как сложится дальше его жизнь, как знает, скажем, машинист ушедшего в ночь поезда все уклоны и подъемы на своем пути?

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Логунов пробыл в городе дня два, побывал в комитете большевиков, повидался с нужными людьми. Лишь на третьи сутки с попутной подводой он выехал на базу военной флотилии.

Шел снег. Река и сопки, окружающие базу, исчезли, потерялись в снегопаде. На голом бугре теснились красные кирпичные здания.

Нужно было разыскать прежнего сослуживца Николая Михайлова, избранного недавно матросами в Центральный комитет флотилии. Порасспросив встречных моряков, Логунов по переулку вышел к одноэтажной длинной казарме. У входа стоял часовой. Он остановил Логунова и вызвал дневального.

Михайлов обрадовался Логунову несказанно:

– Ба, Федор! Вот не ждал! Какими судьбами? Хоть бы телеграмму отбил, послали бы за тобой лошадь.

Михайлов был невелик ростом, худощав, подвижен. Курчавые непослушные волосы и карие, чуть раскосые глаза придавали ему мальчишески-озорной вид и очень молодили его.

– Первым долгом зачислим тебя к нам на довольствие, – торжественно объявил он, проводив Логунова в казарму. – У нас на флотилии, пока все положенные инстанции пройдешь, вконец отощать можно. Впрочем, кого как. Эсеров, например, начальство принимает с распростертыми объятиями... Ты как, собираешься отдохнуть с дороги?

Логунов развел руками, усмехнулся:

– До отдыха ли нам теперь, Николай. Всех наверх свистать надо.

– Верно, дружище! Очень рад, что мы опять вместе. Тут немало хороших ребят, надежных и крепких.

Обжигаясь горячим чаем, налитым в большие оловянные кружки, они наскоро рассказывали друг другу о событиях последних месяцев.

– Завидую я тебе, Федор, – признался Михайлов, ероша свои коротко подстриженные волосы. – Такие события прошли у тебя на глазах. Питер. Революция. Ленина, конечно, повидал?

– Нет, мне не довелось, – сказал Логунов и в который раз пожалел, что так получилось. – В Смольном был.

– Это же главный штаб революции! – воскликнул Михайлов. – Вот везет людям!.. Впрочем, амурцев наших тоже не узнать. Таким, брат, свежим ветром подуло – любо-дорого, – продолжал он, весело поглядывая на Логунова. – Осенью тут меньшевики хотели арестовать большевистскую фракцию Совета. Ну мы, то есть организация наша, базовская, обратились к матросам: «Братишки, разве допустим!..» Вывели два монитора на Хабаровский рейд. Орудийные башни развернули. Боеготовность номер один... В городе – тишина. Полный порядок. Пальцем наших не тронули.

– Добро!

– К сожалению, понаехало сюда много разной шпаны. Кто от фронта по протекции прячется. Кому весь смысл жизни – ленточки да клеш. С офицерами – беда. До того воду мутят, тошно глядеть. Вот и сегодня предстоит один скучный разговор. – Михайлов задумался, сдвинул у переносья густые брови. – А что, Федор, если мы пройдемся по экипажам? Ты – свежий человек, с Балтики. Скажешь насчет общей обстановки. Погорячее, чтобы за душу брало. А наши ввернут по поводу задач на текущий момент. Здорово получится, честное слово! – Хлопнув себя по коленке, он решительно отодвинул в сторону недопитую кружку.

Пока они ходили по казармам, пока дежурные свистали в дудки, созывая матросов, и Логунов отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, – на улице распогодилось. Сквозь разорванные тучи проглянуло солнце. Свежевыпавший снег мягко похрустывал под ногами.

– Люблю я, Федор, здешнюю зиму. Ты погляди! Солнце, снег, мороз, – говорил Михайлов, когда они с группой представителей судовых комитетов шли в порт на совещание с командованием. – Взять бы ружье да по свежей пороше в лес! Тут верстах в трех вполне приличная охота. На островах. Подстрелишь косого, потом уж понукать тебя не придется.

Им надо было спуститься на дно оврага, по которому шла дорога в порт. Для спуска была устроена лестница. Но кто-то рядом протоптал уже тропу, крутую и скользкую.

Михайлов по-мальчишески свистнул и первым ринулся вниз.

Совещание в Управлении порта было бурным. Накануне штаб флотилии отдал приказ об увольнении нескольких рабочих. Заводской комитет, поддержанный частью судовых комитетов, опротестовал это решение. Совещание должно было прийти к какому-то решению, приемлемому для обеих сторон.

Докладывал представитель штаба капитан 2-го ранга Лисанчанский, полный, чуть обрюзгший офицер. Был он в безукоризненно отутюженных брюках, гладко выбрит и надушен. Говорил медленно и невнятно, как бы пережевывая слова. Всем видом своим Лисанчанский показывал, что снизошел он до разговора с матросами только в силу необходимости.

Михайлов и пришедшие с ним матросы уселись обособленной тесной кучкой. Зачитывая донесения начальников цехов, капитан старался уловить, какое впечатление произведут на них эти документы. Но лица матросов оставались непроницаемо спокойными.

Уволенные рабочие – их было пятеро – тоже присутствовали на заседании. Они пришли прямо из цехов, в замасленных куртках. Лисанчанскому было крайне неприятно видеть, как молодой веснушчатый парень, сидевший ближе других к нему, ерзал грязными локтями по тонкому зеленому сукну стола.

Из уволенных рабочих капитан 2-го ранга знал только орудийного мастера латыша Спаре, который даже здесь не расставался со своей трубкой. Посасывая ее, он спокойно и чуть насмешливо смотрел на докладчика.

Паренек с веснушками негодовал и злился, слыша, какими разгильдяями и нарушителями дисциплины здесь пытаются представить их. Но Спаре каждый раз останавливал его еле приметным движением руки: не надо пока нарушать порядок, спокойнее, дружок. Парень ворочался на стуле, и выражение лица у него становилось все более возмущенным и злым.

Логунову латыш Спаре сразу понравился. Была в его осанке и манерах та обстоятельность, которая лучше слов характеризует человека, знающего дело, умеющего, когда надо, постоять за себя и за других. Смешными и вздорными показались Логунову обвинения, предъявленные мастеру Лисанчанским.

«Съесть хотят, дело ясное», – решил Логунов и вслед за Михайловым поглядел в окно.

Отсюда, с горы, затон был виден как на ладони. Чернели внизу корабли. Темным узором вились между ними тропы. Изредка на льду показывался человек. В лозняке, на той стороне затона, горел костер. Рыжая струйка дыма тянулась от него по ветру. Возле костра на козлах двое рабочих ручной пилой распиливали бревна на доски. Дальше за кустами начинался Амур; однообразно белая снежная пелена скрадывала очертания берегов и не позволяла сейчас судить об истинных размерах речи. Об этом можно было только догадываться, глядя на чуть видный низкий и пустынный противоположный берег. Всмотревшись попристальнее, там еще можно было различить дымок паровоза. Правее по горизонту чуть обрисовывалась одинокая конусообразная сопка Июнь-Корань. Но это было уже совсем далеко – возле станции Волочаевка, что в сорока верстах от города.

– Итак, граждане, – закончил Лисанчанский, – эти люди уволены. Уволены за то, что не хотят работать на оборону республики.

– А вы какую республику имеете в виду? – встрепенувшись, громко спросил Михайлов. Все еще щурясь от солнца, бившего в окна, он повернулся к докладчику.

– Я, кажется, выразился достаточно ясно.

– Выходит, нет.

Лисанчанский пожал плечами. В его словах прорвалось нескрываемое раздражение.

– Все моряки, вся флотилия не покладая рук работают для достижения победы над врагом! – крикнул он. – А они, – тут капитан 2-го ранга, вытянув руку, указал на рабочих, – они митингуют! Они бездельничают! Что же, видно, морякам самим придется ремонтировать суда к навигации.

– Еще чего не хватало, спину за других гнуть! – заорал вскочивший с места баталер. – Братишки, куда мы идем, спрашиваю? Скоро рабочий сядет моряку на шею и поедет.

– Да на твоей шее ехать можно. Отъелся, – под общий смех заметил один из матросов.

– Однако, позвольте, на дворе – декабрь, а судоремонт еще не начат. Как вам это нравится?

– Я же говорю: домитингуемся. Всю флотилию придется ставить на прикол, – сказал Лисанчанский.

– Вы этого, видно, и добиваетесь.

– Измена это, – пробасил кто-то из дальнего угла.

– Изменник тот, кто вносит путаницу и беспорядок в нормальную деятельность кораблей! – крикнул Лисанчанский. Глаза его сердито засверкали. – При существующих условиях командование делает все возможное, чтобы сохранить боеспособность флотилии. Все возможное...

– Нет, вы объясните, почему дефектные ведомости не утверждены? – спросил Михайлов. – Судовые механики когда их сдали? Или в этом тоже рабочие виноваты?

Капитан 2-го ранга беспокойно заерзал на стуле. Он хотел ограничиться обсуждением узкого вопроса об увольнении пяти рабочих. Но на его беду это было только частью другого, более широкого и важного дела.

Если офицерский состав флотилии, кондуктора и баталеры, примкнувшие в большинстве к эсерам, делали вид, что ничего знать не желают о переменах в центре страны, то матросская масса все больше волновалась и выходила из повиновения. Многих на флотилии беспокоило то, что командование категорически отклоняло все требования о признании власти Совета Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичей Лениным. Рамки военной дисциплины еще удерживали моряков от прямого выступления, но положение командования было до крайности шатким и ненадежным. Оно не могло не считаться с настроением матросов, но в то же время упрямо гнуло свою линию.

Идя сегодня на совещание, капитан 2-го ранга думал, что это удобный случай показать твердость. Обсуждение же вопроса о судоремонте никак не входило в его намерения. Но теперь Лисанчанский понял, что от ответа ему не отвертеться.

– Ведомости рассмотрены и утверждены, – сказал он, вытирая платочком вспотевший лоб.

– Отчего же не передали их в завод? Почему задерживаете? – спросил Спаре, будто о его увольнении тут и речи не шло.

– Да, почему дефектные ведомости еще не переданы заводу? – вслед за мастером повторил Михайлов. Лисанчанский зло взглянул на него и коротко отрубил:

– При настоящем положении дел командование не считает возможным передать заводу ответственный заказ.

– Значит, корабли не ремонтировать? Так?

– Так хотят рабочие.

Спаре стукнул по столу ладонью и сказал негромко, но так, что всем было слышно:

– Неправда!

– Позвольте командованию самому решать вопросы, находящиеся в его компетенции.

– Разоружать флотилию не позволим!

И пошло... Вскипели все, как вода в котле. Крепкие узловатые матросские кулаки стучали по зеленому сукну стола. Говорили все разом, перебивая друг друга, не дослушивая, не успевая отвечать. Так распространяется пожар, когда много накопится горючего материала: вспыхнет в одном месте, займется; не успеешь потушить – пылает в другом углу; не добежишь туда – загорелось в третьем; и вдруг загудит, обоймет все пламенем, и уж тогда сколько угодно лей воду ведрами – не поможет.

Лисанчанский стоял, опершись на спинку стула, и красные пятна густо проступали на его лице. Он растерялся и не знал, как ему выбраться из трудного положения.

В момент общего взрыва страстей лишь два человека сохранили спокойствие – Спаре и Михайлов. Михайлов с вызовом глядел на капитана 2-го ранга, и Лисанчанский чувствовал, что его противник припас еще какой-то сильный, неожиданный ход.

Спаре стоял, чуть ссутулясь, широко расставив ноги, и посасывал трубку.

– Кричим, кричим, а все на холостой ход. Зачем? – сказал он, выждав паузу, и в его словах прозвучало искреннее удивление. – Господин офицер тут долго говорил, бумаги читал – все чепуха. Увольнение тоже чепуха. Туман... А вот, я вижу, поссорить матросов с рабочими господину офицеру хочется. Очень хочется. – Он припер Лисанчанского взглядом к стене и, будто заколачивая гвоздь, стукнул по столу кулаком. – Им драка между нами нужна. Слышите? Вот это – главное.

– Верно! Правильно говоришь, товарищ, – крикнул Логунов.

Михайлов тронул его за локоть, приглашая глянуть в окно.

Беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить происшедшую в затоне перемену. Всюду виднелись черные фигуры матросов, спешивших в порт. На узкой площадке перед заводом сгрудилось уже немало людей. Над главным входом кто-то прилаживал красное знамя.

– Видишь, видишь, – торжествующе говорил Михайлов. – Идут ведь, а? Позвали – и идут. Объединенное собрание моряков и рабочих.

Пройдя к столу, Михайлов плечом оттеснил Лисанчанского.

– Верно говорил здесь Ян Эрнестович, поссорить нас хотят. Господа офицеры спят и во сне видят, как бы натравить моряков на рабочих. Только ничего из этого не выйдет. Зря стараетесь. Одна дума волнует теперь моряков и рабочих: почему вы не скажете прямо – признает командование власть Советов Народных Комиссаров или нет? Почему не выполняются декреты за подписью товарища Ленина? До каких пор в Хабаровске будет сидеть керенщик Русанов? Думаете, не знаем, как вы с ним шушукаетесь, – гневно говорил он, невольно переходя на те вопросы, которые были им обдуманы и подготовлены для выступления на митинге. – Впрочем, нам пора кончать, – неожиданно оборвал он. – Вот только... как все-таки будет с уволенными? Надо бы нам здесь дотолковаться. Я, собственно, вашу выгоду имею в виду, – повернулся он к Лисанчанскому. – Если это дело на собрание перенести, нехорошо ведь получится, а?

Капитану 2-го ранга волей-неволен приходилось отступать.

– Командование пересмотрит приказ, – процедил он, не разжимая рта.

– Вот и отлично! Ну, пошли, товарищи! Пошли.

Михайлов дружески перемигнулся со Спаре и. увлекая всех за собой, двинулся к выходу.

2

На ближайшее воскресенье комитет большевиков назначил вооруженную демонстрацию. Дня за три до этого рано поутру Савчук и Захаров отправились в Арсенальскую слободку. Знакомый Захарову слесарь Мирон Сергеевич Чагров обещал устроить встречу с человеком, при помощи которого они надеялись достать хотя бы десяток винтовок. По слухам, арсенальцы разработали целую систему утайки оружия, поступившего к ним на ремонт. Говорили, что железнодорожники разжились у них даже станковым пулеметом.

Чагров жил на краю слободки в покосившейся лачуге, готовой вот-вот свалиться в овраг. Его жилище отличалось от других домишек в слободке только тем, что во дворе сохранилось одинокое дерево, горестно воздевшее голые ветви к небу. По этой примете грузчики и нашли дом, не прибегая к расспросам.

Мирон Сергеевич мылся над тазом, собираясь на работу. Это был пожилой седоусый человек, плотного сложения, неторопливый, с хитринкой в глазах. Его жена Пелагея – худая болезненная женщина – сердито двигала чугуны на плите. Трое ребят сидели на кровати, укутав ноги рваным полушубком и глядели на родителей с тем выражением недоумения, которое возникает при внезапно разразившейся ссоре между взрослыми, причины которой необъяснимы для детского ума.

– Здравствуйте, хозяева! – прогудел Захаров, переступив порог, и снял шапку.

Савчук поздоровался, поискал глазами веник, чтобы обмести снег с обуви.

– Да ладно, проходите. Проходите сюда, – Чагров показал на свободное пространство перед печкой.

Пелагея молча пододвинула пришедшим табуретки, приставленные на ночь к кровати, чтобы дети ненароком не свалились с нее.