Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Да теперь, мил человек, все равно. В огонь за нею не кинешься.

– Надо вышибить дверь!

– Правильно! У забора лежат бревна-тонкомер. Для тарана сгодятся, – сказал кто-то за спиной Савчука.

Дверь, крепко прихваченная поперечным железным брусом, замкнутым на большой висячий: замок, загудела от тяжелых ударов.

– Ещ-ще р-раз! – командовал Савчук.

Дарья, бегавшей с ведрами через улицу, видела, как на фоне огненной стены выросла громадная фигура Савчука и тотчас исчезла в зияющем черном провале. Вслед за ним туда же кинулся невысокий человек в пальто. Но больше никто не посмел рискнуть.

– Да что же вы, люди!.. Сгорят они! – закричала Дарья.

– Куда тут? Видишь, полыхает, – беспомощно развел руками одни из мужчин.

В эту минуту Савчук выбежал из склада с мешком муки на плечах, свалил его у ног неподвижно стоящих людей.

– Ничего, дышать можно! – крикнул он бодрым голосом и тут же повернул обратно.

За ним кинулись человек двадцать.

Склад горел снаружи. Пока огонь не успел прогрызть толстые стены, внутри еще можно было дышать. Пятипудовые мешки с мукой были сложены штабелями в дальнем конце склада.

– Давай, давай! – Савчук возгласами подбодрял людей. – Ходи живей! Не робей!

Тяжелые мешки летали в руках, как мячики. Люди двигались только бегом. Они соревновались с огнем, вырывая у него добычу.

Огонь сперва как будто примерялся, заглядывал внутрь склада сквозь щели, не очень спешил, уверенный, что люди отступят. Потом он спохватился, усилил натиск. Потрескивающее пламя прорвалось на чердак, изнутри проскакивало на крышу, грызло стропила. Оно ползло по стенам, зло шипя на людей, дерзнувших вступить в единоборство с ним.

Дверь склада стала похожа на жерло раскаленной докрасна печи.

С запозданием прискакала пожарная команда. Струп из брандспойтов осадили, приглушили пламя над входом.

– Ага! Наша берет! – кричали люди, в исступлении качая воду ручными помпами. Но запас воды в бочках иссяк, и огонь с удвоенным рвением продолжал свое дело.

Дым повалил внутрь склада, словно радуясь возможности досадить смельчакам. Нечем стало дышать.

Огонь вызвал сильный приток воздуха, который, нагреваясь, с гудением устремлялся вверх, унося с собой искры и мелкие головешки. Пляшущие языки пламени приманивали ветер, сами порождали его и, радуясь поддержке, суматошно метались над крышей, поддразнивая суетящихся внизу людей.

А люди храбро проскакивали огненный круг, гасили руками пламя на одежде, наскоро обливались водой и, разогнавшись, опять исчезали в гудящем аду. В шуме огня почти не было слышно их голосов.

«Еще мешок... Еще», – не дыша, думал Савчук, чувствуя, как у него пересохло и першит в горле.

Внутри помещения дым оказался врагом еще более страшным, чем огонь. Он лез в горло, царапал, вызывал нестерпимый кашель, душил. Дым поедом ел глаза, ослеплял.

Савчук задыхался и кашлял. В розовых отблесках огня он видел суетящиеся фигуры людей с мешками на плечах. С большой сноровкой работал тот невысокий человек в пальто, который первым кинулся в огонь за Савчуком.

– Обливайтесь водой у входа! Слышите, – крикнул он, принимая на плечи мешок и шатаясь под его тяжестью.

Разбирали последний штабель.

Огонь словно ждал этой минуты. Жаркое пламя охватило внутренние стены склада. Рушилась на головы прогоревшая обшивка чердачного перекрытия. Черно-багровый дым вытеснил остатки воздуха, которым можно было дышать.

– Шаба-аш! Уходи все! – крикнул Савчук, чувствуя, как у него самого подкашиваются ноги.

С неимоверным напряжением сил вынес он последний мешок и рухнул ниц, уткнувшись лицом в снег, не чувствуя, что у него тлеет воротник и горит пола шинели.

Кто-то засыпал огонь снегом. Кто-то другой сказал:

– А один не вернулся. Должно быть, задохся в дыму.

Савчук, не спрашивая, кто не вернулся, не думая, что и сам он может остаться там, в огне, поднялся и, все еще пошатываясь, побрел навстречу гудящему пламени.

– Вы с ума сошли! – кто-то пытался остановить его, схватил за руку.

Савчук довернул к нему свое почти незрячее, безбровое, обожженное лицо:

– Там человек... Вы понимаете?

Огонь жег, обдавал нестерпимым жаром. Двигаться можно было только ощупью: из-за дыма ничего не было видно.

Чудом Савчук наткнулся на лежащего на полу человека, поднял его на руки. Чудом он разыскал проход в той сплошной огненной стене, в какую к этому времени превратился склад. В бешеном реве ликующего пламени, сквозь которое он все-таки прошел, Савчук различил сухой сильный треск и понял, что это рушатся стропила. В следующее мгновение что-то больно ударило его по голове, и он упал, прикрыв собою спасенного им человека.

Огонь злобно взвыл, забегал в ярости по стенам, обвалил внутрь склада прогоревшие балки потолочного перекрытия, взвился высоко в небо целой тучей летящих искр.

Огонь свирепствовал, угрожая переброситься на другие склады городской Продовольственной управы. Ветер, оправдывая расчеты поджигателей, перекидывал на соседние крыши злые шипящие языки пламени. Но люди стояли на страже. Они сразу же забрасывали пламя снегом, заливали водой, стягивали баграми вниз горящие тесины, затаптывали огонь ногами.

Огню не давали хода. И его буйная сила начала угасать. Языки пламени мельчали, корчились, опадали, змейками уползали куда-то вниз. Белый едкий дым стлался над обгорелыми черными остатками склада.

Люди деловито растаскивали баграми чадящие головешки. Безжалостно добивали своего врага...

Савчук лежал на кушетке в одном из соседних домов. Рядом, склонившись над ним, сидела Дарья. Она смазывала гусиным салом обожженные руки Савчука и глазами, полными слез, глядела на его почерневшее от копоти и дыма лицо.

– Иван Павлович, родной!.. Обгоре-ел как, – тихонько, нараспев, по-бабьи, причитала она.

– Ничего, отдышится! У него обморок от недостатка дыхания. Пройдет! До серебряной свадьбы с ним вполне доживете, – уверенным голосом успокаивал Дарью хозяин квартиры – шустрый веселый старичок. – А ну-ка, хозяюшка, подай нам флакончик нашатыря. Мы молодца сейчас взбодрим. Он у нас чихнет. Чихнет и вскочит.

Его жена, высокая женщина, порылась в шкафу и извлекла оттуда покрытый пылью плоский флакон. Обтерев пыль передником, она подала его мужу.

Старичок понюхал пробку, сморщился, приоткрыл флакон побольше и быстро поднес к носу Савчука. Савчук чихнул, открыл глаза. Чихнул еще раз и сел, спустив ноги на пол.

– Как по писаному. Будьте теперь здоровы! – весело сказал хозяин и рассмеялся. – Крепкая штука – аммиак! Держу на случай смертельно опасного заболевания. Как буду отходить, жена шарахнет этой дрянью по ноздрям – тут и смерть от меня прочь. Либо уж я отжил свое на белом свете. Одно из двух.

Савчук растерянно мигал, переводил покрасневшие воспаленные глаза со старика на Дарью, видимо, не мог сообразить, каким путем очутился здесь.

– А я так испугалась за вас, Иван Павлович! Аж сердце зашлось. Тук-тук – и замерло... будто рукой схватил кто, – взволнованно и радостно говорила Дарья, прижимая свои руки к груди, и счастливыми глазами смотрела на Савчука.

– Шутка сказать, экий жар был! Через улицу достигал. Ледок на окнах со стороны пожара обтаял, можете убедиться, – все тем же веселым тоном подхватил хозяин. – Счастливо прошли, молодой человек, через огонь и воду.

– Другие склады как... отстояли? – спросил Савчук, поднимаясь на ноги.

Ноги дрожали, подгибались под ним. Болела забинтованная голова. Явственно ощущалась саднящая боль в руках, на шее.

– Не допустили. Всем миром навалились на огонь, – хозяин поглядел в темное окно, прислонившись лбом к холодному запотевшему стеклу. – Головешки растаскивают. А могло быть и хуже – ветер...

Савчук неуверенными шагами ходил по комнате, разминал ноги.

– Спасибо за ласку и доброе слово! Пойду, – он накинул шинель, посмотрел с огорчением на обгоревшую полу.

– Шинеленку-то повредило изрядно. Добрый материалец – солдатское сукно, а против огня – нестоек, – говорил словоохотливый хозяин, провожая Савчука и Дарью. Мимоходом он сунул Дарье баночку с гусиным салом. – Чудесное средство. Не жалей, мажь. – И, посветив в темноту фонарем «летучая мышь», крикнул вдогонку: – Так не забудь, молодица, – на серебряную свадьбу зови!

«Серебряную свадьбу? – удивилась Дарья. – Ах, он меня за его жену принял. За жену», – догадалась она и почувствовала, как у нее сразу загорелись кончики ушей.

«А была бы я ему верной женой. Я бы его... ласкала... берегла, – думала она, поддерживая под руку спотыкающегося Савчука. – Он, глупый, не знает, не догадывается, как в сердце ко мне вошел с огнем вместе. Жарким пламенем бы сгорела ради него... Ах, жизнь моя непутевая... неудачная».

Образ Савчука, смело идущего через огонь, не сгибающегося перед бедой и опасностью, навсегда запечатлелся в ее памяти. Поняла она это в те немногие секунды, когда прежде других кинулась навстречу опаляющему жару, подхватила, оттащила обеспамятевшего Савчука прочь от страшного огня. Едва она сделала это, как на место, где недвижимо лежал он, с грохотом свалилось тяжелое бревно. Она успела выхватить Савчука, на какую-то долю секунды опередила смерть. И теперь она гордилась им, как мать гордится сыном.

Савчук на свежем воздухе постепенно приходил в себя.

Вскоре Иван Павлович заметил, как дрожит Дарьина рука, и понял, что она, поддерживая его, готова свалиться от треволнений и усталости. Он усмехнулся, обнял Дарью за плечи твердой рукой и сам повел ее по дороге, чувствуя, как доверчиво прильнула к нему женщина.

– Ну и наглотался я сегодня дыму! А ведь мог свалиться там. Свободно. Была бы мне крышка, – задумчиво сказал он и рассмеялся здоровым смехом сильного человека. – Как все-таки хорошо дышать свежим воздухом. Дышать, дышать... Знаете, пройдемся еще разок по улице...

Когда они спустились наконец вниз, Дарья заметила огонь в окне своей комнаты. «Наверно, опять вернулся вдрызг пьяный», – равнодушно подумала она о муже.

Савчук, прощаясь, крепко пожал ей руку:

– Спасибо, Дарья Тимофеевна!

– И вам спасибо, Иван Павлович! – с чувством сказала она, думая о том, что с этого дня для нее многое должно измениться. И вдруг спохватилась: – Ах, батюшки! А ведра? Ведра-то я позабыла.

Петров против ожидания был трезв. Он сидел с хмурым видом у занавешенного окна и чистил маузер, поспешно накрыл его полотенцем, как только звякнула дверная щеколда. Увидев жену, он усмехнулся и ничего не спросил.

Среди грузчиков Петров слыл человеком, на которого нельзя особенно полагаться. Слишком уж заметно норовил он устраиваться на работы, где полегче. Любил пить и жить за чужой счет. При случае умел пустить пыль в глаза, блеснуть острым словом.

Революцию он встретил как человек, которому до чертиков надоело быть у других под началом. Из всех политических партий его сразу потянуло к анархистам. Нравились ему их звонкие, хлесткие слова, вольная, разнузданная жизнь, при которой не нужно задумываться о завтрашнем дне. Чего еще желать Петрову при его характере и наклонностях?

– Где ж гулял, муженек? Ради Нового года не мог домой прийти, как все люди? – моя руки под умывальником, спросила Дарья.

– Я тебя ведь не спрашиваю, где ты до утра ходишь, – огрызнулся Петров.

– За твоими дружками следы убирала.

– Что? Ты чего мелешь? – Петров зорко исподлобья посмотрел на жену.

– Дружков твоих не видала, говорю, на пожаре. Или они там раньше побывали?

Петров подозревал, что дело не обошлось без участия боевиков анархистского клуба. Но именно поэтому он счел нужным обидеться.

– Моих дружков понапрасну не хули. Они люди хорошие.

– Хо-орошие... когда спят.

– Да-арья! – Петров повысил голос.

– Нагляделась на них до тошноты. И чего тебя потянуло в такую компанию? Легкой жизни все ищешь? – не обращая внимания на угрожающий тон мужа, продолжала Дарья. – Ищи, ищи... да помни: чем поиграешь, тем и зашибешься...

– Ну, это не твоего ума дело. Ты мне не советчица.

– Не меня, так людей бы посовестился.

– А что мне люди?.. Каши в рот не покладут.

– Не в лесу живешь, мил человек, – среди народа, – наставительно заметила Дарья и с оттенком презрения посмотрела на мужа. – На улицу из-за тебя выйти стыдно.

– Я не убивец.

– На скользкой дорожке упасть нетрудно. Краденым небось промышляешь? Или, думаешь, я не вижу, не догадалась? Вон они – твои дружки! – Дарья метнулась в угол, схватила лежавший там отдельно от остальной одежды полушалок и швырнула его на стол перед мужем. Из свертка выкатились золотые серьги с цветным камнем и со стуком упали на пол. – Забери, не нужно мне краденого! Еще на улице с плеча сымут. Стыд какой!

Она стояла перед ним прямая, гордая, со сверкающими гневом глазами.

– Ну, ошалела!.. Дура-а, – со смесью раздражения и удивления сказал Петров и полез под стол за серьгами.

– И больше краденого в дом не смей носить. Или...

– Или? – Петров поднялся с полу, злыми глазами посмотрел на нее. – В милицию побежишь на мужа доносить, что ли?

– Пойду.

Он внимательно посмотрел в ее решительные глаза и понял: пойдет. В замешательстве отвернулся. «Ах, змея подколодная!.. Побить?.. Крик подымет».

– Так и знай: больше молчать не буду. И дружков твоих на порог не пущу, – решительным тоном продолжала Дарья.

Петров сорвался, закричал:

– Цыц, стерва! Я тебя... – и угрожающе схватился за скалку.

Но Дарья не отступила, не испугалась. Она подошла вплотную к мужу, пристально посмотрела в его бегающие глаза, выдохнула:

– А ну, ударь! Попробуй...

– Али защитника нашла? – Петров опустил глаза и положил скалку на стол.

– Может, и нашла, – неопределенно ответила Дарья; в голосе у нее пробилась неожиданная радостная нотка. Петров удивленно посмотрел на нее. Обиженно засопел носом, туго соображая, что же предпринять в таком положении.

Дарья, повернувшись к нему спиной, расплетала косы.

Савчук хотел идти в Союз грузчиков, но Федосья Карповна решительно воспротивилась этому. Он не стал спорить, остался. Сидел у стола, разглядывал свои руки, обмотанные чистыми белыми тряпками, и размышлял о событиях минувшей ночи.

Часов около десяти утра забежал Захаров.

– Ага, брат, опалился? Огонь шуток не любит, – как всегда, весело балагурил он, рассматривая подгоревшие брови Савчука. – Саднит?.. Ничего, до свадьбы заживет. Денек-другой дома посидишь, не беда. А то все в бегах. Федосья Карповна, поди, соскучилась, а?

– Да ведь не привяжешь, – вздохнула мать, подкладывая дрова в печурку.

– Не привяжешь. Верно. Куда такого молодца – не овца. Знаешь, он каких делов этой ночью натворил? Три тысячи пудов муки из огня выхватил. Три тысячи. Это, – Захаров быстро подсчитал в уме, – сто двадцать тысяч фунтов. Если по полфунта на душу с припеком – городу неделю хлебом питаться.

– Неужто поджог? – Федосья Карповна никак не могла поверить, настолько чудовищным казалось ей преступление.

– Поджог, поджог, – сказал Захаров, лицо его сразу потемнело, глаза строго смотрели из-под нависших густых бровей. – Подшибли двоих в перестрелке, да жаль – скончались. Не дознаться концов. А надо бы найти.

– В трибунал такую публику. – Савчук пристукнул по столу ладонью.

Захаров зачерпнул ковшом из кадки ледяной воды, мелкими глотками отпил половину, слил остальное в умывальник, тыльной стороной ладони вытер усы.

– А должно быть, мы выйдем из кризиса с хлебом, – сказал он. – Сорок вагонов погружено в Бочкарево, надо протолкнуть побыстрее. Да в Маньчжурии двести тысяч пудов на колесах. Закупили владивостокские товарищи. Проживем! И на семена выкроим.

Захаров как комиссар Продовольственной управы знал теперь хлебные дела досконально.

Федосья Карповна, сидя на табурете, чистила картошку, прислушивалась к разговору. Многое казалось ей удивительным. Давно знала она Якова Андреевича, не раз потчевала у себя за столом. Уважала его как человека, способного дать дельный совет. Но чтобы он вдруг начал ворочать такими делами, – об этом и не мыслилось даже. Поразительно, как все меняется на свете! И что за сила такая – революция?

Постучавшись, вошла Дарья. Быстро глянула на Савчука – и к Федосье Карповне с просьбой:

– Дозвольте ведрами вашими воспользоваться. Воды наносить.

Савчук покосился на нее веселыми глазами.

– Да, мама. Дарья Тимофеевна на пожаре так старалась, что ведра потеряла.

– Ведра потеряла, зато человека нашла, – с загадочной улыбкой ответила Дарья и, не стесняясь Захарова, смелым, долгим взглядом посмотрела на Савчука. Громыхнула ведрами в дверях и скрылась.

Захаров проводил ее понимающим взором, вздохнул.

– Покатился Петров под горку с анархистами... Не будет она с ним жить. Не такой характер.

Савчук, отвернувшись, задумчиво смотрел в окно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Кауров проснулся поздно, с головной болью. В соседней комнате били часы. Он лениво сосчитал удары: десять! Черт возьми, залежался! Но тотчас вспомнил, что спешить некуда.

В широком зеркале на стене отражался уголок кровати, на которой он лежал, смятая подушка и на ней – его всклокоченная голова, заросшая щетиной трехдневной давности. Кауров пристально посмотрел на свое отражение.

Напрягая затуманенный коньяком мозг, он попытался восстановить в памяти события минувшей ночи: пламя, охватившее стену, выстрелы, поспешное бегство через чужие дворы и заборы. Вспомнил зарево, стоявшее в небе над районом базара. Беспокоило другое – жив или нет первый из отставших тогда раненых? Если жив – скверно: разболтает на допросах. За второго соучастника, раненного в ногу анархиста-боевика, сотник был спокоен: он сам выстрелил ему в лоб из маузера, убедившись, что тот не может спастись бегством. Но первый, первый?.. И когда Хасимото заплатит ему? Деньги – скверно жить без них. Во всяком случае Кауров к этому не привык.

Его размышления прервал стук каблучков и шелест платья в соседней комнате. За дверью мелькнула фигурка Кати в цветном кимоно. Кауров оправил кое-как одеяло, кашлянул.

– Как почивалось? – спросила Катя, появляясь в дверном проеме, как в раме.

Сотник сладко потянулся; пружины под ним заскрипели.

– Ох, какие грешные сны снились. Чертовски приятные сны.

– А что именно? – с любопытствующей улыбочкой спросила она.

– Голые бабы в бане, – бухнул он и захохотал.

Катя состроила брезгливую гримаску.

– Фи!

Кауров потянулся к столику за папиросами.

– Вы меня, конечно, извините, за такой непрезентабельный вид?

– Может, вам бритву принести?

– Благодарю. Непременно.

Катя протопала каблучками, вернулась с бритвенным прибором.

– Побреетесь, приходите чай пить.

Кауров вспомнил про разодранные брюки, ругнулся про себя.

– А что ваш американец... встал?

– Стучит с утра на машинке.

Катя теребила заколку на груди.

– Буду очень обязан, если вы попросите его заглянуть на минутку ко мне.

Джекобс вошел с веселым возгласом:

– Хелло, мистер Кауров! Чем могу быть полезен?

Сотник без обиняков изложил ему суть дела, не указав, однако, причину, побудившую его лезть через забор. Джекобс окинул его внимательным взглядом.

– Роста мы приблизительно одинакового. О'кей!

В американских бриджах с яркими цветными подтяжками, в одних носках Кауров топтался перед зеркалом, водил сверху вниз по лицу бритвой, пробовал пальцем чистоту бритья.

Джекобс сидел, глубоко погрузившись в кресло, и молча наблюдал за тем, как сотник выбривал щеку, подпирая ее изнутри языком.

Когда Кауров натянул сапоги и стал застегивать китель, Джекобс спросил:

– Удачно встретили Новый год, мистер Кауров?

– Так себе. Могло быть лучше.

Кауров снова с беспокойством подумал о раненом соучастнике. Жив он или нет?

– Вчера был пожар, вы знаете? Говорят, охрана убила двух человек, – продолжал Джекобс равнодушным тоном постороннего человека.

– Вы уверены в этом?

– Абсолютно.

Перехватив быстрый взгляд сотника, Джекобс усмехнулся. Еще раз оценивающе посмотрев на Каурова, он приглашающим жестом указал на дверь.

– А теперь завтракать, мистер Кауров.

За столом сидели втроем: Катя, Джекобс и Кауров. Юлия Борисовна опять жаловалась на печень и лежала в постели. Пили чай с вареньем и английскими сухими галетами.

Катя подливала ароматный напиток в фарфоровые чашечки. Она без умолку тараторила и отдавала явное предпочтение американцу.

Кауров злился. «Черт бы побрал эти буржуйские привычки: лакать по утрам подогретую водичку! Подали бы хороший кусок отваренного мяса да бутылку коньяка», – думал он. Аппетит от этого разыгрывался еще больше. Он с жадностью голодного зверя набросился на галеты, хрустел, размалывал их зубами.

К вечеру Кауров все-таки напился. Засунув руки в карманы бриджей, глупо ухмыляясь, он бродил по комнатам. Вздумал поговорить с американцем и без стука вломился к нему.

Катя Парицкая сидела на коленях у Джекобса и быстро, будто курица, клюющая зерна чумизы, целовала его.

– Виноват! – сказал Кауров, но не ушел, а с упорством пьяного двинулся вперед через комнату и плюхнулся на заскрипевший под ним диван.

Катя досадливо дернула плечиками, оправила платье.

– Приходите потом, Чарльз: сыграем в четыре руки. Я одна плохо разбираю ноты.

Джекобс подождал, пока она вышла, и, как ни в чем не бывало, без тени раздражения сказал:

– Есть занятная идея. Вы можете достать два-три немецких офицерских костюма?

– М-могу! – Кауров громко икнул. – Дайте чего-нибудь глотку промочить.

Журналист достал неполную флягу. Выпили по стаканчику.

– Как поживает мистер Мавлютин? – спросил Джекобс.

– Живет, – Кауров неопределенно махнул рукой. – Сидит в тени, паутину плетет, дураков ищет... Он, брат, тонкая шельма, Мавлютин. Он да Хасимото... Между прочим, не люблю японцев. Я в 1905 году ехал воевать с ними, да не поспел. Пришлось товарищей р-рабочих усмир-рять.

Выпитое вино все больше разбирало его. Кауров пьяно разоткровенничался.

– Я преданно служил царю. Служил Керенскому. Буду служить... хоть черту! Платили бы чистоганом... Мои убеждения? Я должен жить хорошо, это первое. На остальных – плевать! Второе. Когда-нибудь пущу себе пулю в лоб. Либо меня срежет из-за куста красный большевик. «Что наша жизнь – игра!» – фальшиво и громко затянул он, покачнулся, не удержался, потянул на себя скатерть. Фляга со стуком упала на пол, пробка от удара вылетела, и вино разлилось на ковер. – Эх, жаль! – сказал Кауров. – Вина пролитого жаль. – Приблизив к Джекобсу свои одичалые от пьянства, сумасшедшие глаза, он неожиданно предложил: – Хочешь, я тебя сейчас ножом пырну? Кишки по комнате разметаю, а?

Джекобс отшатнулся.

– Ну, не бойся!.. Я пошутил, – сказал Кауров почти трезвым голосом и захохотал. – Я желал, чтобы Катя стала моей любовницей. Но у тебя, кажется, свой расчетец, а? Не буду мешать.

День спустя в этой же комнате Джекобс прилаживал треногу фотоаппарата, примерялся, как повыгоднее использовать свет из окна.

– Еще минуту, уважаемые господа!.. Теперь попрошу поменяться местами. Так. Спокойно! Снимаю! – Нацелившись, он весело щелкнул затвором фотоаппарата. – Благодарю вас.

Кауров, чертыхаясь, стаскивал с себя узкий в плечах, пахнущий нафталином мундир немецкого полковника.

– Терпеть не могу нафталинную вонь, – говорил он, морща нос и с трудом удерживаясь от желания чихнуть.

– Виноват. Супружница моя засунула мундирчик в сундук. А у нас – моль. Только нафталином и спасаемся, – пояснил мужчина мрачноватого вида, сдирая с рукава красногвардейскую повязку и комкая ее толстыми, пухлыми пальцами.

Длинный и тощий юноша в форме немецкого лейтенанта осторожно, обеими руками снял с головы каску с шишаком и поставил ее перед собой на стол.

– Уберите эту бутафорию куда-нибудь, – проворчал четвертый из позировавших – юркий человечек с лисьей физиономией и бегающими бесцветными глазами, затянутый с ног до головы в черную кожу: кожаную тужурку, кожаные штаны, сапоги, кожаную фуражку.

Выждав, пока юноша-юнкер переставит каску со стола на подоконник, он деловито стал свертывать в трубочку листы военной карты, разложенные на столе. Перевязав сверток тесемочкой, он сунул его под мышку и весело сказал:

– А теперь, господа, не грех выпить!

Мрачный мужчина затолкал немецкие мундиры в саквояж, откликнулся:

– Возражений не имеется.

– Прошу, господа. Ваш гонорар, – Джекобс повернулся к ним, и в руках у него оказались припасенные заранее конверты.

Кауров молча сунул конверт в карман. Юноша покраснел и последовал его примеру.

– Виноват. Я чисто из идейных побуждений, – возразил мрачный мужчина, отстраняя руку дающего.

– Ах, господи! Ну зачем кочевряжиться? Бери, – сказал четвертый и, ловко ухватив за кончики оба оставшиеся конверта, с быстротой фокусника сунул их куда-то себе в одежду и заключил веселым возгласом: – Да не оскудеет ваша рука, достопочтенный мистер! Адью!

До вечера Джекобс был занят составлением корреспонденции. Курил. Бойко выстукивал на машинке.

В доме суматоха. Вернулся из Владивостока Перкинс. Пока он принимал ванну и брился после Дороги, а Катя Парицкая носилась взад-вперед по коридору, Джекобс, закрывшись в темном чулане, проявил снимки.

Перкинс постучался, когда он все закончил.

– Хелло, Дуглас! – приветствовал его Джекобс. – Что хорошего?

– О, куча новостей из Штатов!

Они уселись рядышком на диван. Перкинс принялся насвистывать какой-то новый джазовый мотив.

– Ну ладно. Выкладывайте. Начинайте в самого существенного – о войне, – нетерпеливо сказал Джекобс. – Как дела на Западном фронте? Скоро генерал Першинг нокаутирует фельдмаршала Гинденбурга? Эти боши все еще не хотят сдаваться?

– Боши в отличной форме. Генерал Першинг не очень торопится нажимать. Может, немцы двинутся на Петроград и покончат с большевиками вместо этих дурацких переговоров в Бресте. – Перкинс самодовольно похлопал себя по тугому колену. – Представьте себе, Чарли, – самое существенное в мировой политике теперь не война, а вопрос о мире.

– Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю!

– Это все из-за декларации большевиков. Мир без аннексий и контрибуций, – пояснил Перкинс. – Они здорово взбудоражили мозги. Война не всем нравится, Чарли. Приходится с этим считаться. Парни в госдепартаменте должны были здорово поломать голову, чтобы придумать выход из дурацкого положения, в какое нас поставил Ленин. Декларация Вильсона... четырнадцать пунктов – читал?.. Говорим о мире, чтобы довести до конца войну и удушить Россию. Самое главное теперь – Россия. Будет ужасно, если русские сумеют договориться с немцами.

– А поглядите-ка на это, – сказал Джекобс, показывая фотографии.

– Гм... Недурно, недурно, – заметил Перкинс, беря из рук Джекобса влажный еще снимок и внимательно рассматривая его против настольной лампы. – Но что значит эта странная компания?

– О, эпизод... Тайное совещание офицеров германского генерального штаба с большевистскими комиссарами. Большевики вооружают военнопленных немцев. Документальное доказательство, а? – Джекобс громко захохотал. – Мой шеф одуреет от радости. Или я ни черта не смыслю в политике нашей газеты.

Перкинс повертел еще снимок перед глазами.

– Вы удачно подобрали типаж, Чарли. Война против большевиков – дело решенное, – продолжал он, положив снимки и возвращаясь к своему рассказу. – В Париже совещание представителей союзных держав решило ввести войска в Россию. Государственный департамент настаивает на этом. Придется привлечь Японию. У нее здесь имеются свободные войска. Мы сделаем японцам новые уступки в Китае в качестве платы за солдат, выставленных против России. – Перкинс подправил распушившиеся после мытья усы и быстро защелкал пальцами. – Сибирь, конечно, при любых комбинациях останется за Америкой. Герберт Гувер знал, что делает, когда так настойчиво добивался концессий у русских.

– Я бы все-таки не стал полагаться на японцев. У них тут свои интересы, – сказал Джекобс.

– О, японцы дают солдат, – значит, не стоит с ними ссориться! – Перкинс откинулся на спинку дивана. – Консульский корпус во Владивостоке решил закрыть маньчжурскую границу с Россией. Большевики закупили в Маньчжурии двести тысяч пудов пшеницы. Они ее не получат. Колдуэлл очень интересуется предстоящим Войсковым кругом уссурийских казаков.

– Вы, конечно, напомнили, что Калмыкова продвигают японцы?

– Разумеется. – Перкинс подтверждающе мотнул головой. – Мне дали понять, что это не должно нас беспокоить.

Джекобс окутался сигарным дымом. Значит, они там решили. Ну что ж. Надо быть дурнем, чтобы прохлопать удобный случай поправить собственные дела.

Вскоре их позвали ужинать.

Перкинс, поднявшись, молодцевато подкрутил усы.

В столовой под золотисто-желтым шелковым абажуром горела лампа. Прямо под нею сидела Катя Парицкая в вечернем платье с вырезом, открывающим почти до пояса гибкую худую спину.

Место справа было свободным, и Перкинс сразу нацелился на него. Но Юлия Борисовна указала стул возле себя.

– Пожалуйста сюда! – сказала она сладким голосом. – А это место нашего Чарли...

2

Неизвестно, каким путем, но Лисанчанский узнал, что его особой заинтересовался комиссар по охране города. Не ожидая ничего хорошего от встречи с ним, он решил убраться подобру-поздорову.

Сборы были недолги.

Когда Поморцев вернулся со службы, как всегда раздраженный, капитан 2-го ранга, тщательно выбритый, освеженный принятой ванной, румяный и здоровый, застегивал чехол своего чемодана.

– В Харбин, в Харбин! Довольно с меня Совдепии. Сыт по горло! – воскликнул он, внимательно посмотрев на расстроенного начальника Арсенала. – Есть данные, что генерал-лейтенант Хорват намерен провозгласить себя временным правителем России. Смелый шаг. И – чем черт не шутит! – вдруг он окажется новым Столыпиным?.. Борода у него позволяет. – Лисанчанский коротко хохотнул и, сразу же оборвав смех, продолжал пугающим шепотом, чтобы не услышала жена Поморцева: – Возможно, ночью чека придет за мной. Скажешь, что вернулся на флотилию. А я той порой на лошадке махну в Фуйюань. Шестьдесят верст и – уже за границей. Придется добираться до Харбина на перекладных. Ничего не попишешь. Поехал бы по железной дороге, да опасно – снимут. Я уже подрядил тут одного казачка в провожатые. Да и тебе спокойнее, если я вовремя скроюсь. Был и весь вышел – только и спросу.

– Что ж, счастливого пути! Пишите, как там в придворных сферах живется, – сказал Поморцев, и в нем шевельнулось что-то похожее на зависть.

Поморцев признался шурину, что он тоже озабочен складывающейся в Арсенале обстановкой. Однако будущее не представлялось ему безнадежным. Страсти политические, как кипяток, – вначале бурлят, обжигают неосторожных. Но если выждать – они поостынут, и все уляжется. Терпение. Терпение! Вот все, что нужно.

Лисанчанский слушал его рассуждения с мрачной усмешкой.

До прихода Поморцева у него сидел знакомый баталер, жаловался, что большевики забрали силу на флотилии. Маленькие заплывшие глазки его бегали по комнате, отмечая следы поспешных сборов. Лисанчанский видел в них запрятанный животный страх. На требование активизировать деятельность он отвечал уклончиво, вздыхал.