Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

– Пороть их некому, сорванцов!

– Поймите, милая. Как от других оторваться? Нельзя. У нас ведь своя корпорация...

– Чего, чего? – Анфиса Петровна выслушала объяснение, покачала головой. – Уж действительно... Народ в одну сторону, а они поперек дороги! Вот в деревне учителя не чудят... учат детишек да еще спектакли представляют. Они за народом, как нитка за иглой.

– Милая, вы не представляете себе всей сложности положения интеллигенции, – защищалась Олимпиада Клавдиевна. – Под угрозу поставлено само существование культуры. Представьте, что в школьный комитет придет недоросль комиссар... Что ему Моцарт или Чайковский!

– А это кто? – с присущей ей непосредственностью спросила Анфиса Петровна. Она жадно впитывала новые понятия, старательно запоминала неизвестные ей имена.

– Как, вы не слышали о Чайковском?! – Олимпиада Клавдиевна всплеснула руками.

– Матушка, а где ж мне слышать? Как поднимешься с зарей, так и топчешься до первых петухов. За стряпней, шитьем да пеленками вся жизнь прошла, – сказала Анфиса Петровна, показав своя натруженные руки. – А летом огород, покос. Коровенку подоить, избу побелить – все женская работа.

– Да, да. Я понимаю... – Олимпиада Клавдиевна сочувственно кивнула головой.

– Только и радости, что песню споешь, когда дитя в люльке укачиваешь. – Строгое лицо Анфисы осветилось улыбкой. – Я песню душевную ой как люблю! И голос был. Уж муж, на что суровый, сурьезный мужчина, а запою – у него, верите, иной раз слезы в глазах. «Эх, говорит, Анфиса! Загубил я твою долю». Станем рядом, поглядим на деток. Какая у них жизнь?.. Вот разве революция выведет на дорогу.

– Учить надо непременно. Старайтесь изо всех сил, – посоветовала Олимпиада Клавдиевна.

Анфиса Петровна с доброй улыбкой матери поглядела на нее. Кажется, она лучше понимала Олимпиаду Клавдиевну, чем та ее...

5

Четырнадцатого декабря (двадцать седьмого по новому стилю) вечером съезд приступил к обсуждению главного пункта повестки дня – вопроса о текущем моменте и организации центральной власти.

В этот день был исключительный наплыв публики. В зале поставили дополнительно несколько рядов стульев, но их не хватило. Люди сидели на подоконниках, стояли в проходах.

Анфиса Петровна достала два пригласительных билета. Олимпиада Клавдиевна, однако, идти на съезд отказалась.

– Нет, нет! Что обо мне подумают...

– Ну тогда вы собирайтесь, девчата! Не пожалеете, – сказала Анфиса Петровна.

Даша от восторга захлопала в ладоши.

Пришли они пораньше.

Пока зал наполнялся, Даша с интересом рассматривала помещение. Все было просто и обыкновенно. На сцене стоял стол для президиума, покрытый синим сукном. На нем – графин с водой, два стакана. Тремя ровными стопками лежали бумаги.

На красном полотнище аршинными буквами призыв: «Вся власть Советам!»

Разговоры делегатов тоже показались Даше самыми обыкновенными. Она была несколько разочарована. Съезд представлялся ей событием чрезвычайно пышным и торжественным.

Прямо перед Дашей сидел адвокат Кондомиров – хорошо упитанный брюнет с холеной бородой. С ним шептался пожилой, плохо выбритый человек в темной тройке. У себя на коленях он держал портфель и все время щелкал замком, из чего Даша заключила, что он сильно нервничает.

– Постановка данного вопроса на обсуждение съезда преждевременна и с юридической стороны неправомерна – это отправной тезис. Я с ним согласен, – мягким воркующим голосом говорил Кондомиров, поглаживая воздух перед собой округлыми движениями руки. – Передача всей полноты власти местным Советам – анахронизм... новое дробление Руси на уделы.

– Вот именно... анахронизм! – сосед Кондомирова снова щелкнул замком. – Ну, вы меня ободрили. А вот и наш дражайший председатель! – воскликнул он с заметной неприязнью.

Даша повернула голову и увидела идущего с озабоченным лицом высокого широкоплечего человека в темно-сером хорошо выглаженном костюме. Он скрылся за дверью на сцену.

«Так это Краснощеков», – подумала она и стала внимательнее наблюдать за теми, кто направлялся туда.

Недалеко у окна группа людей продолжала ранее начатый спор. Среди них обращал на себя внимание маленький стройный военный в зеленом френче, такой аккуратный, будто он только что сошел с учебного плаката. Засунув большой палец за борт френча, он с хмурым видом смотрел на жестикулирующего перед ним тоже невысокого брюнета с растрепанной шевелюрой и заметно обозначившимся брюшком.

– Ну и что, если мы в одной партии? – спросил военный, нетерпеливо барабаня пальцами. – Или вы хотите связать мою совесть? – и он сделал движение, чтобы уйти.

– Постойте! – брюнет схватил его за рукав. – Зачем торопиться? Подождем, что скажет Учредительное собрание... – он понизил голос, и дальше Даша слышала одно монотонное бормотание.

– Ах, оставьте! – с досадой оборвал военный. – Коалиция с большевиками?.. Ну и прекрасно!

Тут в разговор вступил молчавший до этого высокий горбоносый человек с орлиным взглядом, чем-то напомнивший Даше портрет Багратиона.

– Что такое Учредительное собрание, мы еще посмотрим. А линию Ленина я тоже одобряю. Я за Советы, за то, чтобы немедленно брать власть! – громко и уверенно сказал он.

– Но вы забываете о пограничном положении края, – воскликнул брюнет, взмахнув обеими руками. – Как отнесутся к акту съезда иностранцы? Нам ведь у них хлеб просить.

– Да, что скажет княгиня Марья Алексевна? – иронически протянул горбоносый.

Даша вспомнила, что видела этого человека на вечере в Учительском доме. Он являлся одним из руководителей городского Бюро профессиональных союзов.

Молоденькие учительницы из школы при Народном доме, усевшись позади Ельневых, порицали городских учителей за участие в политической стачке. Они были в синих форменных платьях, с одинаковыми короткими прическами, начинавшими тогда входить в моду.

– Нет, в Имано-Хабаровском союзе другая обстановка! Сельский учитель ближе стоит к народу. Он сам знает нужду, – говорила бойкая веснушчатая девушка с льняными кудряшками.

– Как думаете, господа, прибавят нам с нового года жалованье? – спросила вторая. – Щепетнов обещал.

– Что Щепетнов. Как решит съезд.

– И решит. Вот увидите.

– А как е учебниками?.. Неужели по старой программе...

– Это определит школьный комитет.

Даша сперва слушала без особого внимания. Затем она сообразила, что тут решаются вопросы, которые и ее близко касаются. Постепенно она начинала входить в атмосферу съезда, в случайных репликах почувствовала скрытое напряжение, борьбу, прониклась, как и все, ожиданием чего-то важного, значительного, что должно произойти в ближайшее время.

Вдруг она услышала голос, который заставил ее затрепетать. Не поворачивая головы, еще не видя подошедшего человека, она догадалась, что это Логунов. На нем красная повязка дежурного, сбоку револьвер. На лице у него тоже выражение ожидания.

Логунов поздоровался с Верой Павловной, улыбнулся Даше. Она же, коротко взглянув на него, с серьезным выражением лица смотрела теперь прямо перед собой на бритый затылок Кондомирова, на пустую сцену.

Странное состояние было у нее в эту минуту. Нечто похожее испытывает пловец перед тем, как с прогретого солнцем берега прыгнет в чистую и прохладную глубь реки. Она манит к себе, зовет отдаться ее течению, но что-то еще удерживает пловца, все нервы и мускулы которого напряжены для броска. Еще миг, и не будет возврата назад.

Логунова кто-то позвал, и Даша свободно перевела дух. «Да что это со мной происходит?» – подумала она со страхом и радостью.

Сзади одинокий голос нерешительно запел «Варшавянку».

Чей-то сильный чистый тенор мгновенно подхватил мотив:

 
В бой роковой мы встуии-и-ли с врага-ами...
 

Заглушая споры, песня, как лавина, захлестнула зал. Она давала выход напряженному ожиданию и сама как бы вновь родилась здесь.

 
Но мы подымем гордо и сме-ело
Знамя борьбы за рабочее де-ело,
Знамя великой борьбы всех наро-одов
За лучший мир, за святу-ую свобо-оду.
 

Даша почувствовала, как к горлу у нее подступил какой-то комок. Радостное возбуждение захватило и ее. Она с силой сжала пальцы сестры, ощутила ответное пожатие.

От дверей к столу президиума пронесли знамена рабочих организаций.

Зал гремел:

 
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем...
 

Когда показались члены президиума, Даша захлопала в ладоши. Она не слышала слов председателя, не разобрала фамилии оратора, которому он первому предоставил слово. В ее ушах еще звучали слова песни, поразившие ее глубоким смыслом: «Смелей, друзья! Идем все вместе, рука с рукой, и мысль одна!»

«Как это хорошо! Как хорошо», – подумала она и оглянулась, ища Логунова.

Ее удивило отчужденное, враждебное выражение, с каким смотрели на сцену обе учительницы.

– Ты слушай, не вертись, пожалуйста, – сказала Вера Павловна и дернула Дашу за руку.

Даша растерянно посмотрела вперед и только сейчас заметила на трибуне того человека в тройке, который недавно шептался с Кондомировым.

Говорил он бойко, взмахивая рукой и выдерживая паузы.

– Прошлое дает очертания будущего, и необходимо дать контуры будущего для оправдания прошлого, – оратор посучил в воздухе пальцами, как бы ловя невидимую нить. – Мы, марксисты, мыслим социалистический переворот только в мировом масштабе. В Западной Европе, может быть, имеются экономические предпосылки для социального переворота, но зато там еще не созрели предпосылки психологические. У нас же как раз наоборот...

Оратор, как жонглер, помахивал руками, будто перебрасывал словечки: «социальная революция», «террор», «социалистический эксперимент», «утопия».

В зале нарастал шум. Председатель посматривал в зал, на оратора, но пока не вмешивался. Зато один из его заместителей – чернобородый широкоплечий человек – всем своим видом выражал готовность немедленно ринуться в бой.

– Как фамилия оратора? – спросила Даша у сестры.

– Разве ты не узнала? Это Вакулин.

– А тот, с черной бородой?

– Моисей Губельман, – сказала учительница с льняными кудряшками. – Вот он сейчас ему задаст.

Но следующим на трибуну поднялся не он, а Потапов.

– Меньшевики предлагают нам соглашение, если мы откажемся от утопических взглядов, – сказал он, выждав, пока уляжется шум. – Что же они считают утопией? Социалистическую революцию... Что разумеют под «экспериментом»? Декрет о мире. Но он нужен народу, как хлеб, как воздух, – это голос простых тружеников, протестующих против бессмысленной, бесчеловечной войны, затеянной ради прибылей господ капиталистов. Или декрет о рабочем контроле? О земле?.. Спросите любого рабочего, крестьянина, отдадут ли они эти завоевания революции? – гневно сказал Потапов. – Не отдадут ни за что! Мы ответим вам одно: большевики не боятся слов «социалистическая революция»!

– Верно-о!

Выступавшие делегаты говорили о требованиях рабочих собраний, крестьянских сходов, зачитывали резолюции митингов воинских частей. Все требовали передачи власти Советам и немедленного проведения в крае декретов Совета Народных Комиссаров – декретов Ленина.

Маленькая группка меньшевиков оказалась изолированной.

От нее на трибуну вышел Соломон Левитас. Хриплым, срывающимся голосом он стал зачитывать декларацию меньшевиков, полную злобных выпадов и нелепых обвинений по адресу большевиков.

Зал выслушал его до конца. Все понимали, что вопрос, собственно, уже решен. Понимал это, видно, и Левитас, потерявший на трибуне последний остаток выдержки.

– Я хочу сказать еще несколько слов от себя, – заявил он и начал браниться под шум и смех делегатов. Тогда он брякнул: – Большевики говорят, что они хотят завоевать социализм. Но зачем они это делают, когда мы социализма не хотим в настоящее время?

Даже единомышленник Левитаса Вакулин схватился за голову. Адвокат Кондомиров неодобрительно крякнул.

Зал хохотал.

– Вот уж доподлинно: язык мой – враг мой! И нечего валить с больной головы на здоровую, – тоже смеясь, сказал Потапов.

– Мне слово! Мне, – крикнула Анфиса Петровна и, не ожидая, пока председатель назовет ее фамилию, уверенная, что в слове ей не откажут, пошла к трибуне.

Зал сразу стих.

– Я, мать семерых детей, голосую за Советскую власть! За мир! И еще хочу передать земной поклон товарищу Ленину и сердечное спасибо ему, – сильным звучным голосом сказала она и низко поклонилась собранию.

Ей аплодировали до самозабвения, до боли в руках. Многие вскочили с места. Кто-то кричал:

– Вот русская женщина, а? Браво!

– Не оратор я. Извините...

Анфиса Петровна возвращалась на свое место, спокойно и строго глядя перед собой, сознавая, что самое важное и нужное в ее жизни сделано. Она согласно кивала головой, когда председатель стал зачитывать проект решения съезда, предлагаемый от имени фракции большевиков:

«Признавая Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов несокрушимым оплотом защиты завоеваний революции и борьбы против контрреволюционных попыток, 3-й краевой съезд Советов Дальнего Востока провозглашает единственным представителем центральной власти краевой комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Как таковой, Совет должен проводить неуклонно и немедленно в жизнь все декреты, постановления и распоряжения рабочего и крестьянского правительства в лице его Совета Народных Комиссаров, бороться имеющимися в его руках мерами с контрреволюцией, продовольственной, железнодорожной, почтово-телеграфной и финансовой разрухой и установить твердую власть, опирающуюся на широкие массы трудового народа. Все местные Советы, входящие в состав нашей краевой организации, объявляются правомочными органами центральной власти на местах».

Голосовали дружно. Только четыре голоса было подано против.

Губельман вскочил, поднял руку. Глаза у него увлажнились. Должно быть, припомнились ему и шествие каторжников в кандалах мимо их дома в Нерчинске, и многодетная нищая семья отца, и первые листовки, отпечатанные им в Чите по поручению старшего брата, известного деятеля большевистской партии Емельяна Ярославского, и первый арест, жизнь поднадзорного человека. Вспомнил Нерчинский завод, Кадаин и Горный Зерентуй в Забайкалье – страшные каторжные тюрьмы, сожравшие восемь лучших лет его жизни.

– Товарищи! – взволнованно сказал он. – Вот и свершилось. Поздравляю с установлением на Дальнем Востоке Советской власти!

Ему ответили троекратным «ура». Делегаты в гости обнимались, шумно выражали свою радость.

– Дожили... дожили, – говорила Анфиса Петровна, целуясь с Верой Павловной.

Михаил Юрьевич пожимал руки Калнину и Мухину. К ним подошел улыбающийся Михаил Чесноков – делегат от Свободненского Совета.

– Ну, тезка, давай и мы обнимемся! – сказал он Потапову.

– Жаль, что нет с нами Арнольда Яковлевича, – заметил Калнин.

И они заговорили о Нейбуте, недавно уехавшем в Петроград в качестве члена Учредительного собрания, прошедшего на выборах по списку № 5 большевиков.

В трудное лето 1917 года Арнольд Яковлевич Нейбут сплачивал партийную организацию Дальнего Востока. Он много сделал для большевизации Советов в крае и был одним из тех, кто деятельно готовил этот съезд, Потому и вспомнили его сейчас товарищи теплым, добрым словом.

...Был поздний час, но почти все остались смотреть концерт, подготовленный кружковцами Народного дома.

Домой сестры Ельневы возвращались на заре.

– Ох, и устроит нам тетя проборку, – сказала Вера Павловна. – Я тоже хороша. Бросила сына. Ушла.

– Да ведь не привязанная. Такое раз в жизни видишь, – возразила Анфиса Петровна.

Даша молча улыбнулась и поглядела на меркнущие редкие звезды.

Алело утреннее небо. Где-то над Тихим океаном зарождался новый день.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Гудок в Арсенале зычный. В утренней морозной тишине далеко разносится его могучий рев. По гудку в городе проверяли часы.

В Арсенальской слободке гудок поднимал на ноги, гнал из домов почти все взрослое мужское население. В кривых улочках, упирающихся в овраги, поскрипывал под ногами снег.

Арсенальцы жили скученно, тесно, не отгораживались друг от друга высокими заборами. Жизнь каждого протекала у всех на виду. Бывали, конечно, нелады между соседями: подерутся ребятишки, поссорятся женщины, не поделив нужду и горе. Но мужчины в слободке умели постоять друг за друга.

Изо дня в день, в дождь и пургу, ясным, погожим летним утром и холодной зимней ночью, когда с реки дует пронизывающий ледяной ветер, шли они к воротам завода, всегда чувствуя рядом плечо соседа. Дни бывали похожи один на другой: долгие часы изнуряющей работы, тяжелые думы о семьях, голодных, раздетых и разутых.

Теперь слободка шила новой, невиданной еще жизнью. Шире, свободнее расправились плечи мужчин. Когда они возвращались с работы, чаще звучали смех и веселая шутка. Вечерами в лачугах подолгу горел свет. И о чем только не говорили у огонька! Сколько надежд и чаяний пробудила весть о победе Октябрьской революции!

За тяжелыми створками арсенальских ворот во дворе фыркали кони снаряженного обоза. От заиндевевших конских морд валил густой белый пар. Негромко переговаривались возчики.

Груза в санях немного; сверху он прикрыт брезентом.

Часовой у ворот, обняв руками винтовку и косясь на проходивших во двор рабочих, читал накладную. Читал он медленно, напряженно всматриваясь в неясные буквы и беззвучно шевеля губами.

– Братцы, кто табаком богат? – спрашивал тем временем высокий старик возчик в брезентовом плаще.

– Допустим, я богат. Могу поделиться, – сказал подошедший Чагров, останавливаясь и доставая кисет. – Куда собрались в такую рань?

– Да вот... подымут ни свет ни заря. Проклятая жизнь! Еще бы одежа была справная. Так ведь шуба – на рыбьем меху... – возчик невесело рассмеялся, сбросил рукавицу и подставил Чагрову горсть. – На дворе, парень, зимой работа неласковая.

– Поезжа-ай! – часовой разрешающе махнул рукой.

Железные створки ворот раздвинулись шире. Послышался торопливый сипловатый голос старшего возчика:

– Трогай живее! С богом...

Мирон Сергеевич сыпанул возчику в горсть табаку и шагнул в сторону, освобождая дорогу. Передние сани уже выезжали за ворота.

– За табачок благодарствую, – простуженным голосом проговорил возчик и тряхнул вожжами.

Рослый, сильный битюг налег грудью на хомут. Но сани пристыли к земле – ни с места. Новый рывок. Затем конь всей тушей навалился на одну из оглобель, сани тяжело стронулись.

– Эй, друг! Папаша!.. Что везешь? – крикнул обеспокоенный Мирон Сергеевич. Догадка поразила его. – Сто-ой!

Брезент сдернули с саней. Под фонарем тускло заблестели уложенные рядком, похожие на кирпичи, чушки червонной меди, пластины баббита.

– Эге! Ловко...

Кто-то уже побежал за ворота, с бранью заворачивал назад выскочившую со двора головную подводу.

Вокруг саней сгрудились возмущенные рабочие. Лошади косились на людей, настораживали уши. Откуда-то вынырнул начальник охраны.

– В чем дело? По какому случаю сборище? Р-разойдись!..

– А вы что... потакаете воровству?..

– Позвольте... Как вы смеете?!

– Фа-акт. С поличным попались...

– Граждане, не волнуйтесь. Я... расследую. Одну минуту, – начальник охраны сбавил тон. Пошептавшись со старшим возчиком, он бодро выкрикнул: – Все в порядке, ребята! Разрешение на вывоз груза имеется. Прошу не мешать возчикам следовать по назначению. Часовой, пропустить подводы!

Но дюжие арсенальскпе парни крепко держали лошадей под уздцы.

– Вы объясните, пожалуйста, зачем вывозят металл?

– А вам, собственно, какое дело?

– Стало быть, дело есть, если спрашиваю. Мы – хозяева...

– Хозяева? Ха-ха!.. Вот турну тебя за ворота, – вспылил вдруг начальник охраны.

– Поберегись, дядя! Как бы самого не прокатили на тачке.

Теперь уже добрая половина рабочих утренней смены толпилась у ворот. Оживленно обсуждали происшествие.

– От чужого вора – засов на замок. А как уберечься от своего... охранника?

– Прогнать взашей! И на их место поставить Красную гвардию.

– Верно!

Кто-то из молодых парней настойчиво допытывался у Чагрова:

– Мирон Сергеевич, вот ты, как большевик, скажи: что теперь делать? Как быть с этим добром?

– Что делать? – Мирон Сергеевич ненадолго задумался, решительно проговорил: – Подводы пока вернем обратно на склад. Придется как следует разобраться в этом деле.

Начальник охраны петухом наскакивал на него:

– Ты кто такой? Кто тебе дал право тут командовать? За самоуправство знаешь... Вот прикажу арестовать...

– А мы вас сами сейчас заарестуем, – задорно выкрикнул кто-то за спиной Чагрова.

– Кто я такой? – Мирон Сергеевич расправил усы, со спокойной усмешкой посмотрел на кипятившегося начальника охраны. – Извольте. Я – рабочий Арсенала. Десять лет хожу через эту проходную... И хочу, чтобы наш Арсенал жил, трудился. Чтобы народное добро не раскрадывалось, а в дело шло.

– Почему же вы полагаете, что металл пойдет не в дело? Странная манера всех в чем-то подозревать, – внушительным басом заметил подоспевший инженер, начальник отдела снабжения. Он шагнул внутрь образовавшегося круга, водрузил на нос пенсне и с любопытством уставился на Чагрова. – Не посмотрев в святцы, сразу бух в колокол, а?.. Но я готов дать необходимые разъяснения. Пожалуйста... Итак, почему вывозим медь и баббит?.. Излишки, только излишки... Мы передаем их Амурской флотилии. У них из-за отсутствия цветного литья застопорился ремонт боевых кораблей. Баббит нужен для заливки подшипников, не мне вам, металлистам, это объяснять. Вопрос, разумеется, согласован с главным артиллерийским управлением. Телеграфно. Что-с?.. Довольно конфузное положение, да? Ну, это бывает, – инженер снисходительно улыбнулся, вполне доброжелательно поглядел на Чагрова. – Вы еще сомневаетесь? Вот телеграмма...

Телеграмма пошла по рукам.

– Откуда излишки? Чепуха! Быть того не может, – недоверчиво сказал Чагрову сухощавый медник. – Тут, брат, махинация...

Но многие уже заторопились в цехи. На морозе в худой одежонке долго не выстоишь.

За холодными стеклами инженерского пенсне – скрытая тревога. Пока Мирон Сергеевич размышлял, держа телеграмму, начальник снабжения рысцой протрусил к воротам и сам распахнул их настежь. В его чрезмерной торопливости было что-то вороватой, нечистое.

– Поезжайте, голубчики! Поезжайте! Поторапливайтесь... А вы, ребята, можете положиться на меня, на мою совесть, – ласково журчал он, мелкими шажками семеня вокруг возчиков и рабочих.

Чагров решительно шагнул к воротам, загородил выход.

– Прошу прощения, гражданин инженер. Поскольку у нас сомнение, будьте любезны вернуть подводы обратно на склад.

– Что-с? – пенсне блеснуло под фонарем, погасло, отступило в тень. – Это самоуправство. Да-с.

В затылок ему ударил злой выкрик:

– Выкормили змейку на свою шейку!

– Гони, ребята, подводы обратно на склад. А ты поглядывай тут у ворот. – Чагров указал на молодого рабочего.

На темной половине двора его догнал старик возчик, потянул за рукав.

– Слышь, товарищ! Инженеру не верь. Не верь, говорю, – шептал он, обдавая щеку Мирона Сергеевича теплым дыханием. – По документам груз значится для Амурской флотилии, а возим в город. Чукинскую мельницу знаешь? Позади нее цинковый склад. А оттуда, говорят, американцам.

– Что?.. Возили уже? – Мирон Сергеевич схватил старика за плечо, стиснул железные пальцы.

– Ты меня не цапай, – обиделся старик. – Виноваты, конечно. Да кто знал? Опять же платят нам хорошо, как за сверхурочную работу. Обещали продукты выдать. Ты уж не суди строго, слышь. Повинную голову меч не сечет, – вздохнув, сказал возчик.

– Ну-ну! – Чагров не сдержался, обругал возчика. – Тоже хорош гусь. Молчал, пока за руку не схватили. Тьфу!.. Уйди от греха, слышь...

Возчик обиженно шмыгнул носом и поотстал. Над заводским двором отрывисто, точно команда, – три коротких гудка...

Рабочее место Чагрова – у дальней стены, рядом с конторкой мастера. От шумного цеха конторка отделена невысокой перегородкой из фанеры и стекла. Сверху она покрыта листами железа. Постепенно туда навалили всякой дряни: обрезки металла, остатки разбитых ящиков, поломанный табурет.

Верстак Чагрова втиснулся в узкое пространство между конторкой и капитальной стеной. Из окна скупо падал косой свет. Было темновато, но удобно: не меняя положения головы, стоило только поднять глаза, Мирон Сергеевич мог отсюда обозревать весь цех.

За спиной у него в темном углу скрывалась совсем незаметная со стороны маленькая дверь. Через нее легко было выйти на глухую и заброшенную часть заводского двора. Дверь долгое время стояла заколоченной наглухо, так как сообщаться с другими цехами через нее было неудобно: приходилось делать изрядный крюк в обход главного корпуса.

Мирон Сергеевич сразу оценил возможность иметь под рукой запасной выход. Еще в начале своей конспиративной деятельности он сам отремонтировал дверной замок, снабдив кого надо ключами. Этим выходом часто пользовались, если нужно было передать листовки или незаметно вынести из цеха раздобытое для организации оружие.

Большевистскую литературу Чагров обычно прятал среди хлама, на крыше конторки, справедливо полагая, что никакому охраннику не придет в голову сунуть туда свой нос.

Теперь прятаться уже не было нужды. Но Мирон Сергеевич так привык к своему месту, что переменить его ни за что не согласился бы.

Прищурясь, он неторопливо размечал предварительно зачищенный кусок листовой стали – накануне мастер велел ему изготовить несколько новых шаблонов – и думал о той сложной обстановке, которая создалась в Арсенале. Видимо, не одного Чагрова одолевали такие мысли. Привычный размеренный шум работающего цеха сегодня был Нарушен. Поднимая глаза от тисков, Мирон Сергеевич видел, как рабочие сходились небольшими группами, разговаривали.

«Плохо дело. Надо собрать сегодня заводской комитет», – подумал Чагров, зажимая стальную пластину в тиски.

Через цех в конторку тяжелыми, грузными шагами проследовал цеховой мастер Яковлев. Против обыкновения он даже не взглянул на простаивающие станки и ничего не сказал. Из этого Чагров заключил, что мастер не на шутку чем-то расстроен.

Мастера Яковлева считали службистом, не любили. Кое-кто в цехе побаивался его и заискивал перед ним. Но старые рабочие уважали мастера за знание дела. Яковлеву шел шестой десяток; был он слегка седоват, массивен, громогласен и не сдержан на обидное слово.

– Ну что тебе, Чагров, надо? Что? – нетерпеливо спросил он у Мирона Сергеевича, когда тот, придумав предлог, зашел в конторку.

Чагров спокойно объяснил, что ему нужно опиливать шаблоны, но нет краски для поверочных плит.

– У меня тоже нет... Голландская сажа? А я что ее – рожу? – буркнул Яковлев. Затем спросил: – Дома печь березовыми дровами топишь? Так потруси дымоход. Смешаешь сажу с минеральным маслом – вот тебе и краска.

Мирон Сергеевич подосадовал, что не получается у него разговор с мастером по душам, как хотелось, и спросил еще что-то относительно подготовки шаблонов к закалке. Яковлев недоуменно и хмуро посмотрел на него и с обидной терпеливостью, как новичку, объяснил.

– Все?

– Все, – сказал Мирон Сергеевич.

– Ты мне, Чагров, очки не вкручивай. Не за этим приходил, – с грустной усмешкой заметил Яковлев.

– Не за этим, Герасим Федорович. Верно.

– Ну? – мастер вопрошающе уставился на Чагрова. Кончики усов у него, всегда приподнятые вверх, сегодня обвисли. В глазах тоска.

Мирон Сергеевич знал, что Яковлев вернулся с экстренного совещания у начальника Арсенала. Что же там случилось такое, что могло так расстроить мастера? Но спросить об этом прямо было неловко. И Чагров, указав жестом на взбудораженный цех, промолвил:

– Не ладится у нас сегодня работа. Беспокоится народ.

– Вижу, – Яковлев подтверждающе мотнул головой, вздохнул. – А что я могу поделать? Что? – Неловко переступив с ноги на ногу, он еще раз вздохнул и уже другим тоном, тихо, избегая взгляда Мирона Сергеевича, закончил: – Арсенал, Чагров, видно, закрыть придется.

– Закрыть Арсенал?.. Что вы, Герасим Федорович! Как можно? – Мирон Сергеевич потянулся за кисетом, но рука его все проскакивала мимо кармана.

– Да так уж пошло у нас все через пень-колоду. Доработались! На свалку пора! На свалку, – усталым голосом продолжал Яковлев и сел, по-стариковски сгорбив спину. – Завтра будет объявлено о первом увольнении.

Чагров достал наконец кисет, свернул папиросу.

– Много людей... увольняют?

– Порядочно. Половина из нашего цеха.

– Значит, списочек будете составлять?

– Об этом контора сама позаботилась. У них там свои соображения.

Большие узловатые руки мастера то сжимались в кулак, то разжимались. Мирон Сергеевич глядел на его потемневшие от металла и машинного масла пальцы и думал, что этот хмурый, одинокий человек, привыкший командовать и отделять себя от других, сейчас, пожалуй, как и он, Чагров, не желает, чтобы в цех пришли тишина и запустение. Захотелось сказать мастеру что-то хорошее, ободряющее.

– Ничего, Герасим Федорович! Не согласятся рабочие с таким решением администрации.

– Приказ остается приказом, Чагров. Порядки у нас военные, сам знаешь.

– Ну, порядки менять придется. Иной порядок во сто раз хуже беспорядка. Выбросить людей на улицу – дело нехитрое. А надо всех к месту поставить. Вот помогите нам, Герасим Федорович.

...Час спустя большевики Арсенала сходились в конторку литейного цеха.

2

Начальник Арсенала полковник Поморцев подписал приказ о свертывании работ в Арсенале и увольнении одной трети рабочих. В список увольняемых включили наиболее активных арсенальских большевиков. Утром в проходной охрана должна была отобрать у них пропуска.

Но события пошли совсем не так, как рассчитывала администрация. У ворот сразу же возник митинг. Выслушав ораторов-большевиков, рабочие смяли охрану, не посмевшую противиться им, и растеклись по цехам. Все уволенные также стали на свои рабочие места.

Поморцев был еще на квартире, когда дежурный подпоручик сообщил по телефону, что в канцелярии его ждет делегация рабочих.

– Гоните их в шею! – побагровев, выкрикнул Поморцев.

В голосе подпоручика слышалась растерянность.

– Невозможно, господин полковник... К чему излишне раздражать людей?

– Тогда скажите им, что меня сегодня не будет. Я занят, болен!.. Я, черт возьми, именины праздную!

Поморцев в сердцах швырнул на диван шашку с темляком.

– Поздравляю, полковник! Кажется, и тебя не минула чаша сия? – невесело усмехнувшись, сказал сидевший у окна Лисанчанский.

Опасаясь гнева матросов, капитан 2-го ранга на днях сбежал с базы Амурской флотилии и скрывался пока на квартире у Поморцева, жена которого приходилась ему дальней родственницей.

– Я их все-таки сломлю! Они у меня... попляшут, – кипятился полковник, широкими шагами меряя кабинет.

– И кончится тем, что тебя поднимут на штыки. Не вижу в этом никакой необходимости, да и геройства тоже, – холодно заметил Лисанчанский.

– Что же мне делать, по-твоему?