Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Маневрировать, дорогой мой. Не забывай, что ты находишься в сфере действительного огня. Идти на таран можно, но только в подходящий момент.

Капитан потянулся за папиросами. Закурив, он молча наблюдал за тем, как у Поморцева постепенно менялось выражение лица: из решительного и злого оно становилось растерянным и вялым.

– В нашей тактике саботажа гораздо больше смысла, чем это кажется на первый взгляд. У нас монополия знаний. Это – громадное преимущество, – продолжал Лисанчанский, когда Поморцев плюхнулся на диван и с болезненной гримасой схватился за голову. – Управлять производством они неспособны. Абсолютно. В этом ахиллесова пята большевиков...

– Допустим. А дальше... дальше что?

– Когда яблоко созреет, оно само упадет на землю... К сожалению, нам не всегда хватает выдержки.

– И тогда мы бежим с поля боя, – язвительно заметил полковник. – В конце концов я махну на все рукой.

– Ну, знаешь! Кораблем управляет тот, у кого руль в руках, – Лисанчанский похрустел пальцами, наклонился вперед, заговорил убеждающе: – Лавируй. Если угодно, описывай полную циркуляцию. Но держись за штурвал... Придется уходить – оставь руль в руках надежного человека. Иначе при такой штормовой погоде нам не дойти до спокойной гавани.

«Сам-то ты... удержался?» – со странной смесью злости и удовлетворения думал Поморцев, вспоминая, каким испуганным и жалким предстал на днях перед ним его родственник, когда ночью ему отперли дверь.

Принесли почту. Полковник, поднявшись, подошел к зеркалу, посмотрел пристально на себя, удивился своему нездоровому виду. Вздохнув, он тихо отошел к окну и выглянул из-за шторы на улицу.

– Дожили, черт возьми! В собственном доме – как в осаде.

Лисанчанский, посапывая носом, шелестел газетными страницами.

– Гм! В Амурской флотилии собираются приступить к ремонту судов. Рабочий контроль... Ага, вот нечто более интересное! Протесты за границей против аннулирования царских долгов. Заявление представителя государственного департамента Соединенных Штатов...

Несмотря на потрясения последних дней, Лисанчанский был настроен весьма оптимистически.

– Парижская коммуна продержалась семьдесят два дня... Для России я допускаю полгода. Ну, на худой конец – год...

– Не думаю, чтобы это продолжалось так долго, – сказал Поморцев и позвонил к себе в приемную. – Что, эти чумазые ушли?

– Никак нет. Ждут, – приглушенно ответили в трубке.

– Вы что, не можете спровадить их ко всем чертям? Я не желаю встречи. Вы меня поняли, подпоручик?

– Дело в том, полковник, что сейчас с вами говорит Чагров, слесарь механического цеха.

– О, черт! А где этот болван подпоручик? – Поморцев поперхнулся, поспешно отстранил трубку и поглядел на нее так, будто держал возле уха змею. – Чего вы, собственно хотите, Чагров?

– Нам нужно встретиться. Не будем играть в прятки.

Кто-то другой на том конце провода зло добавил:

– Скажи ему, Мирон, что если он не явится, так мы ввалимся к нему на квартиру. Придем оравой в пятьсот человек.

Поморцев поежился, растерянно посмотрел на Лисанчанского.

– Через полчаса я к вашим услугам, господа.

Служебный кабинет начальника Арсенала обставлен мебелью в английском стиле. В кабинете по обыкновению прохладно. Но у Поморцева от волнения потели ладони, и он с досадой комкал в руке носовой платок.

– Не вижу сейчас иного выхода, господа. Не вижу, – говорил он, откинув назад голову и в упор глядя на сидящего перед ним Чагрова светлыми, редко мигающими глазами. – Чтобы не закрывать предприятие совсем, мы должны максимально растянуть выполнение имеющихся у нас заказов военного ведомства. Уволить часть; рабочих, сократить расходы – это диктуется экономической целесообразностью. Вам, конечно, трудно понять.

– Нет, почему? Мы понимаем, – Мирон Сергеевич посмотрел на своих двух товарищей; они напряженно, злыми глазами следили за Поморцевым.

– Обстановка вынуждает нас идти на жертвы. Революция всегда связана с жертвами, господа, – продолжал полковник. – Увы! Я бессилен что-либо изменить.

– Для кого жертвы? – негромко спросил председатель заводского комитета токарь Алиференко.

Поморцев недовольно поморщился и промолчал.

– Раз необходимость, так почему Арсеналу не взять заказы со стороны? У железной дороги, например, – предложил Мирон Сергеевич. – Да мало ли работ подходящих. Стоит поискать. Я убежден, что дело можно повести по-иному.

Поморцев чиркнул спичкой, зажег папиросу.

– Гробы, что ли, делать в столярной мастерской?

– А хоть бы и гробы! Некоторые, видать, в них нуждаются, – вызывающе громко сказал солдат Горячкин, самый молодой из трех делегатов.

– Видите ли, не все так просто, как кажется с первого взгляда. – Поморцев осторожно выдохнул дымок, сбросил с папиросы пепел. – У нас оборудование приспособлено к выпуску военной продукции. Да и люди привыкли к такого рода работам. Из-за копеечной выгоды нельзя ломать установившийся технологический процесс.

– Вот уж неправду вы говорите!

– Я говорю то, что подсказывает мне мой многолетний опыт инженера.

– Попробуйте посоветоваться с рабочими. Они многое подскажут.

– Сомневаюсь, чтобы они могли видеть дальше своего станка.

– И напрасно сомневаетесь. Напрасно, – заметил Чагров.

– Извините, может, это было резко сказано, – поправился полковник. – Но я привык считаться с фактами.

– Превосходно! – воскликнул Алиференко. – Есть Советская власть – власть рабочих и крестьян. Совершенно новый факт...

– Гм!.. – Поморцев медленно загасил папиросу, положил окурок в пепельницу и отодвинул ее на край стола. – Это область политики. Не моя компетенция.

Алиференко бросил на него колкий, насмешливый взгляд.

– А это не политика, что вы хотите под шумок уволить арсенальских большевиков? Только шита она белыми нитками, ваша политика.

– Напрасно вы думаете, что увольнение связано с политическими мотивами, – сказал Поморцев; глаза его беспокойно забегали.

– Да ведь, знаете, как говорят: лиса все хвостом не покроет. По следу видно, что за зверь бегал.

– То есть вы хотите сказать, что я лгу? – повысил голос полковник.

– Не всякая песня до конца допевается, – с усмешкой ответил Чагров.

Он видел перед собой лысеющего человека с начальственной осанкой, выработанной за долгие годы общения с подчиненными. Человек этот пытался говорить с ними иронически-покровительственным тоном, но это ему плохо удавалось.

– Я буду откровенен с вами, – продолжал Поморцев. – Конечно, считаться с обстановкой надо. Не спорю. Но я не вижу связи между большевистским правительством в Петрограде и оперативными вопросами работы Арсенала. Управление производством не терпит вмешательства со стороны. Я не могу допустить анархии. Мои усилия направлены к тому, чтобы предотвратить, вы понимаете, – он многозначительно поднял палец кверху и опять посмотрел на Чагрова, – предотвратить полный паралич.

– И для этого вы приказали вывозить цветные металлы?

Поморцев достал портсигар, дрожащей рукой выудил папиросу.

– Первый раз слышу об этом, – сказал он.

– У нас имеется документ за вашей подписью.

– Что толковать! У него совесть в перчатках ходит, – возмущенно крикнул Горячкин.

– Как вы смеете говорить со мной в подобном тоне! Я не позволю! – Поморцев мигнул глазами, густо покраснел. Левая щека у него подергивалась нервным тиком, – Прекратим ненужный разговор. Вы свободны.

– Отмените свой приказ, начальник. Добром просим.

– Нет! – коротко отрубил Поморцев.

– Мы требуем этого, как рабочий контроль, – решительно поддержал Мирона Сергеевича Алиференко.

– Что-о? – Поморцев круто обернулся к нему, голос у него взвизгнул: – Какой контроль?.. Не допущу! – Он нажал кнопку звонка. – Немедленно двух солдат из охраны сюда. Для начала – марш на гауптвахту, господа рабочие контролеры!..

На некоторое время в кабинете установилась напряженная тишина. Затем вошли два красногвардейца, стали у дверей, стукнув прикладами.

Поморцев выпучил глаза:

– Что это значит?..

– Дело в том, начальник, что с сегодняшнего утра охрану Арсенала несет Красная гвардия, – спокойно пояснил Чагров. – А теперь продолжим наш разговор. Подумаем вместе, как выйти из трудного положения. Садитесь, начальник!..

И Мирон Сергеевич первым прочно уселся на стул.

3

Для Чагрова настали хлопотливые дни. Поднимался он за час до гудка. Жалея Пелагею, здоровье которой начало серьезно пошаливать, он до ухода на работу колол дрова, носил воду из колодца.

В свободное время Мирон Сергеевич тихонько присаживался на край кровати, потеплевшим взором глядел на видневшиеся из-под одеяла три детские головки. Старшему – Николеньке – недавно исполнилось десять лет; каждый из следующих за ним мальчиков был на два года моложе предыдущего.

Мирон Сергеевич любил повозиться с детьми. Он охотно рассказывал им разные истории из своей жизни, нарочно путая суровую действительность с красивым вымыслом. Но случалось и так, что ему приходилось подолгу задерживаться на сверхурочной работе, и тогда на протяжении недели он видел детей только спящими. Зато сколько обоюдной радости бывало в воскресенье!

В зимнее время, позавтракав, они вчетвером – «мужской компанией», как говаривал Мирон Сергеевич, – отправлялись с санками на крутой берег Амура. Под веселый ребячий визг санки вихрем мчались под гору, замедлял» бег далеко на льду. Мирон Сергеевич, приложив ладонь козырьком к глазам, всматривался в копошившуюся внизу шумную толпу ребятишек. По-молодому пружиня ногами, оп сбегал навстречу сыновьям до половины горы, подхватывал санки, весело вскрикивал: «А ну, садись... Эх, прокачу!»

Младшие – Миша и Павлик – с радостной готовностью валились в санки, потешно отдувались, кричали: «Н-но!» Щеки у них румянились, глаза блестели.

Николенька никогда не садился с младшими. Он с серьезным выражением лица подпрягался к отцу и вместе с ним тащил санки до самой вершины. «Настоящий помощник отцу», – одобрительно говорил кто-нибудь из случившихся рядом взрослых. Для мальчика это было лучшей наградой.

Сейчас Николенька спал, положив под щеку ладошку. Это был худенький мальчик с вьющимися светлыми волосами. На чуть приоткрытых губах у него блуждала улыбка. Длинные ресницы вздрагивали.

«Постричь надо ребят в воскресенье», – подумал Мирон Сергеевич, ощущая, как в груди у него разливается приятное чувство отцовской гордости.

Он осторожно прикрыл одеялом плечи сынишки и задумался. Каким-то будет наступающий 1918 год?

Пелагея тем временем готовила завтрак. Руки у нее всегда были заняты какой-нибудь работой: чистили, мыли, штопали. Вести хозяйство при такой семье и вечных нехватках – дело нелегкое.

– Ичиги у Николеньки развалились. Ты хоть бы посмотрел, Мирон! – сказала она, переставляя кастрюли и подбрасывая в печь дрова.

Мирон Сергеевич задумчиво повертел в руках прохудившуюся обувь сынишки. Сосчитал дыры в подошве. Проще было бы выбросить эти изношенные вконец ичиги и купить новые.

– Барышев Егор Андреевич ремень от трансмиссии принес, такие подошвы вышли – за два года не стопчут, – перетирая вымытую посуду, говорила Пелагея.

– Барышев? – Мирон Сергеевич удивленно поднял брови, нахмурился: «Значит и Егор Андреевич... поддался».

– Да ведь казна... Обеднеет она, что ли?

– А что казна?.. Что казна? – Мирон Сергеевич осуждающе покачал головой. – Казна теперь – не царская, народная. Всяк тащить начнет – добра не будет. Учиться тебе надо, Поля.

– Учи своих дружков. А я и без тебя грамотная.

Пелагея скрепила заколкой рассыпающиеся волосы и подала мужу завтрак.

– Ешь. Я потом с детьми чаю попью.

Препирались они часто, но жили дружно. Мирон Сергеевич прежде был домосед. Пелагея не раз хвалилась перед соседками своим мужем. Был он человек степенный, непьющий, мастер на все руки. Он и оконную раму приладит, и печь сложит, и хлеб, если нужно, замесит. Но теперь Чагров, что называется, от дому отбился. Вечно занят, спешит. Тянутся к нему люди от всей слободки, только успевай дверь открывать. Выстудят комнату за какой-нибудь час. Пелагея ворчала: «Хоть бы кто догадался полено дров с собой принести», но в глубине души она гордилась мужем. Постепенно она стала проникаться его интересами, была в курсе дел Арсенала и нередко сама, как умела, объясняла соседкам происходящие события. Мирон Сергеевич заметил эти перемены в ней.

– Ох, трудно, Поля, – говорил он. – Ведь это махина – Арсенал. Сколько угля, металла разного, лесу идет. А где его брать – ума не приложу. Заказчиков нет, В конторе все позапутали, позатеряли – и концы в воду. И как вести себя с этими людьми – не враз догадаешься. Горьким быть – расплюют, сладким быть – проглотят.

К гудку Чагров по-прежнему приходил в свой цех. Час-другой он работал за верстаком, потом отправлялся в соседние литейный и кузнечный цехи, заглядывал в котельную, толковал с механиками и мастерами. К одиннадцати он приходил в контору, доставал из кармана потрепанную записную книжку. С ним спорили, ссылались на отсутствие нужных материалов. Не раз он уличал работников администрации в недобросовестности, в сознательном запутывании отчетности. В конце концов за день он многое успевал протолкнуть и продвинуть.

Алиференко, напротив, почти безвыходно сидел в конторе. В свое время ему удалось окончить высшее начальное училище, он много читал, изучал механику и математику, знал зачатки бухгалтерии. Теперь он с утра до ночи рылся в конторских книгах, выписывал что-то, рассматривал длинные колонки цифр, размашистым косым почерком писал свое мнение на бумагах, поступавших к начальнику Арсенала. С ним серьезно начали считаться после того, как он в получасовом разговоре вогнал в пот главного бухгалтера Арсенала – самоуверенного нагловатого человека, умевшего погреть руки на крупных заказах. Алиференко с фактами в руках доказал, что бухгалтер брал взятки сам и прикрывал незаконные махинации. Бухгалтера отстранили от работы, и это укрепило пошатнувшуюся дисциплину среди служащих.

Солдат Горячкин занимался ревизией складов. В три дня он успел выяснить фактическое наличие материалов, измучив за это время всех кладовщиков. Впрочем, сделать проверку было не так трудно: склады давно не пополнялись.

Горячкин был молод, отличался веселым нравом и смекалкой. Он ходил теперь с полевой сумкой на боку, в лихо сдвинутой набок солдатской шапке, из-под которой выбивались белокурые вьющиеся волосы. В полевой сумке у него постепенно накапливались данные о наличия нужных Арсеналу материалов на складах других организаций города. Как умудрялся Горячкин разузнать про это – оставалось тайной. У него завелись дружки даже среди заносчивых и недоступных писарей окружного интендантского управления.

Во второй половине дня все трое сходились в маленькой полутемной комнатке заводского комитета, расположенной в начале коридора, сразу у входа. Здесь в присутствии многочисленных посетителей они обсуждали дела, выслушивали советы и замечания, спорили и без конца курили. К концу дня дым тяжелым облаком повисал над столом.

– Нет, что вы ни говорите – башковитый у нас народ! Такое придумает – ну и ну! – восторгался Горячкин, слыша какое-нибудь особенно сногсшибательное предложение.

– Пустая бочка пуще гремит, – спокойно возражал Алиференко и камня на камне не оставлял от прожекта.

Но было много и дельных предложений. Литейщики настаивали на поочередной остановке вагранок, на предупредительном ремонте их. Долго и горячо спорили о том, можно ли наладить выжиг древесного угля в ближайшей к городу хехцирской лесной даче, чтобы возместить нехватку кокса; обсуждали положение с режущим инструментом. Разговор, начатый в заводском комитете, перебрасывался затем в цехи.

Мирона Сергеевича до глубины души трогала эта бескорыстная, искренняя забота рядовых рабочих о нуждах предприятия. Чагров постоянно чувствовал поддержку товарищей, и от этого он становился во много крат сильнее и зорче, был тверд, напорист и вынуждал начальника Арсенала отступать шаг за шагом, ломать свои тайные планы.

– На вагранке номер два может произойти авария. Надо немедленно остановить ее на ремонт, – предлагал Чагров.

– Месяц-другой она еще протянет. У меня сейчас нет ассигнований на такие расходы, – возражал Поморцев, хотя превосходно знал, что вагранка работает на полный износ.

Мирон Сергеевич упрямо настаивал на своем.

– Что ж, создадим техническую комиссию. Пусть ее возглавит главный инженер, – предлагал наконец начальник Арсенала. – Кого еще?

– Мастера Яковлева, а от литейщиков – начальника первой смены, – быстро нашел Чагров.

– Хорошо, договорились, – и Поморцев подписал приказ, рассчитывая, что комиссия провозится по меньшей мере неделю.

Но уже на другое утро Мирон Сергеевич принес акт осмотра вагранок.

– Я же говорил вам: нельзя откладывать. Вот, пожалуйста...

Только дома начальник Арсенала давал волю своему бешенству, бегал взад-вперед по кабинету, ругался площадной бранью. Потом в изнеможении валился на диван и хмуро жаловался Лисанчанскому:

– Меня запрягли, как ломовика в оглобли.

– Что ж, вези их под гору, – флегматично посоветовал капитан 2-го ранга.

– А ты представляешь, что такое, когда за тобой следят сотни глаз? Бр-р!.. У дверей моего кабинета сидит красногвардеец с пистолетом у пояса, и я не знаю, то ли он меня охраняет, то ли я у него под арестом? К сожалению, я связан в своих действиях.

– Могу тогда тебя обрадовать, – сказал Лисанчанский, поглядев для чего-то в окно. – Ни Уссурийская железная дорога, ни товарищество Амурского пароходства не подпишут предлагаемых вами контрактов. Для Арсенала, насколько я понимаю, потеря таких заказов равносильна экономической катастрофе. Не мытьем, так катаньем. Ха-ха!..

На следующий день начальник Арсенала, чисто выбритый, сияющий, сам пригласил членов заводского комитета.

– У меня, граждане, неприятное известие, – сообщил он отнюдь не печальным тоном. – Вопреки нашим надеждам, контракты с железной дорогой и пароходством подписать не удалось. Увы! Наши контрагенты не согласны. Теперь, надеюсь, вы видите, что я был прав, предлагая сократить объем работ.

Алиференко тревожно переглянулся с Мироном Сергеевичем.

– А в чем дело? Все как будто было договорено.

– Железная экономическая необходимость, – снисходительно и неопределенно пояснил Поморцев и предложил курить. Собеседники отказались. Тогда и он не стал зажигать папиросу и продолжал: – Калькуляция, расчет себестоимости и все такое прочее... Жаль, что вы смутно представляете себе это. Короче, им невыгодно сдавать заказ на сторону. Своя рубашка ближе к телу. Вообще ваша ошибка состоит в том, что вы предполагаете некую общность интересов. Кто-то протянет нам руку и вызволит из беды. И это в мире, где конкуренция движет всем! Ха-ха! По меньшей мере наивно...

– А не кажется вам, начальник, что теперь калькуляция другая нужна? – суровым тоном спросил Алиференко. – И чему вы, собственно, радуетесь?

– Я радуюсь? Да что вы! – Поморцев схватился за голову. – Боже! Опять политика! Политика... У меня от нее голова болит. В конце концов я не могу так работать. Я снимаю с себя ответственность.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В канун Нового года с утра небо заволокло тучами. Солнце показалось ненадолго и скрылось. В хехцирских горах шел снег, на город с амурской равнины надвигалась белесая мгла. Скоро на улицах закружились первые снежинки, затем снег повалил крупными хлопьями.

В это утро во Владивосток прибыл японский крейсер «Ивами», с вызывающей наглостью, без разрешения бросил якорь в бухте Золотой Рог на виду города, угрожая русской тихоокеанской твердыне пушками.

Демьянов докладывал Потапову о происшествиях в городе. Ходил он теперь в полувоенной форме: солдатской гимнастерке, брюках галифе, через плечо – наган с ремнем, с другого боку – потрепанная полевая сумка.

– Мы, к сожалению, опоздали. Грабители успели скрыться. В гостинице они назвали себя представителями милиции, пришли будто для обыска и проверки документов. Утром мои хлопцы вроде напали на след. Проследили двоих, похожих по описаниям. Один на углу Лисуновской улицы встретился с коммерсантом Хасимото, и оба пошли в японское консульство. А другой, – тут Демьянов поднял глаза и выразительно посмотрел на Потапова, – другой прямехонько отправился в Американский Красный Крест... Там где теперь концы искать?

– А не ошиблись твои люди, Демьян Иванович?

– Возможно, что ошиблись, я допускаю, – согласился Демьянов.

Оба не были удивлены тем, что преступники укрылись у иностранцев. Еще за месяц до прихода «Ивами» на рейде Золотого Рога стоял американский крейсер «Бруклин». Адмирал Найт вместе с владивостокскими буржуа учредил Дальневосточный русско-американский комитет и грозил прекращением американских поставок России, открыто призывал к борьбе с революцией. Неделю назад консульский корпус во Владивостоке в протесте против реквизиции продовольственных товаров у иностранных фирм нагло подчеркивал, что «местный рынок почти полностью зависит от заграничных источников снабжения». Господа консулы писали: «Если не учтете это, то товары, уже направленные по Владивосток, в том числе такие нужные, как обувь, подошвенная кожа, сало, будут задержаны и не будут доставлены...»

В кабинете прохладно; Потапов зябко поеживался. Демьянов снял с вешалки пальто и накинул ему на плечи.

– Ты, брат, храбриться храбрись, да гляди не свались! Экое поднялось на дворе, – сказал он.

Снег валил все сильнее. Постепенно разыгрался ветер. Вьюга за окном злилась, скулила по-собачьи и скреблась по стеклу мохнатыми лапами.

Демьянов рассказывал о предстоящем вскоре в Имане Войсковом круге уссурийских казаков.

Без стука ввалились запорошенные снегом Алиференко и Чагров.

– Ну и метет! Едва добрались... Добрый день, Михаил Юрьевич! Наследили вам, не обессудь, – сказал Чагров, пожимая руку Потапову, а затем Демьянову. – Зазнался, Дмитрий Иванович... как комиссаром выбрали, в Арсенал носу не кажешь.

– Да еще какой комиссар, прими во внимание! Как она, твоя должность, именуется? – смеясь, спросил Алиференко, пододвигая стул поближе к столу и опасливо косясь на его тонкие резные ножки.

– Должность обыкновенная. Комиссар по борьбе с пьянством и охране города.

– Вот-вот... по борьбе с пьянством. Эх, мне бы такую должность!

Тут все четверо разразились неудержимым хохотом.

– Смех-то смехом, а мы к тебе, Михаил Юрьевич, по серьезному делу. У нас крупная неприятность, – сказал Чагров.

Алиференко тоже принял озабоченный вид.

– Контракты с вами не хотят подписывать? Знаю. – Михаил Юрьевич посмотрел на арсенальцев. – Железнодорожники помогут вам, а вы могли бы взяться за ремонт вагонов. Это и будет началом той товарищеской взаимопомощи рабочих коллективов, которая поможет нам быстрее выпутаться из затруднений.

– Видать, там тоже саботажники сидят, – заметил Алиференко.

– Сидят, сидят. Был бы омут, а черти сыщутся. – Потапов принялся расспрашивать арсенальцев об их планах по загрузке предприятия местными заказами.

– Хорошее дело затеяли, товарищи! – одобрительно говорил он. – Будете ремонтировать вагонные скаты, судовые механизмы, делать костыли, бочки. Все это необходимо позарез. В большом хозяйстве и гвоздик сгодится. Но я просил бы вас подумать, чем может Арсенал помочь деревне? Крестьянский инвентарь вконец износился. Сделать сотню-другую лемехов к плугам, изготовить зубья для борон, отлить шестеренки для конных приводов к молотилкам – как это было бы кстати.

– Михаил Юрьевич, а если мы скомплектуем бригады – кузнец, слесарь, столяр – да пошлем в ближайшие волости? – предложил Чагров.

– Превосходно! И то и другое... Бригады и лемеха к плугам, – весело заключил Потапов.

...Зимний день короток, за окном начало темнеть.

Ветер где-то порвал провода. Прекратилась подача тока. Алеша Дронов сбегал в дежурку, чтобы заправить лампу керосином.

Михаил Юрьевич думал об ушедших арсенальцах. За сложное и трудное дело приходится браться им. А разве менее сложна задача привести в порядок разоренное войной и хищничеством капиталистов народное хозяйство края?

На громадном пространстве Восточной России, от холодного Берингова пролива на севере до залива Посьет, у границы Кореи, хозяйничали иностранные фирмы: американские, английские, немецкие, японские, бельгийские, шведские... «Олаф и Свенсон», «Денни, Мотт и Диксон», «Маккормик», «Стандарт ойль», «Р. Мартенс и К°», «Кунст и Альберс», «Судзуки»... Наживались, богатели, жирели, грабя, хапая, хватая русское добро. Они уцепились за эту землю и готовы залить ее кровью, лишь бы не поступиться своими прибылями.

Не для того ли воровски бродят у наших берегов крейсеры «Ивами» и «Бруклин»?

Потапов вышел на улицу. И тотчас ветер подхватил его, завернул полы пальто, мягко подтолкнул в спину и повлек куда-то в белую слепящую мглу.

На улице творилось нечто невообразимое: ветер и снег кружились в такой дикой пляске, что у Михаила Юрьевича дух захватывало.

– Врешь, не возьмешь! – азартно кричал он в темноту, и высоко поднимая ноги, упрямо шагал через сугробы.

На одном из перекрестков ветер, переменив направление, неожиданно кинулся навстречу, да так свирепо, что Михаил Юрьевич остановился. Он раскашлялся, постоял у чьих-то ворот и тихо побрел дальше.

В доме Твердякова сквозь щели в ставнях пробивался свет. Во дворе за оградой было сравнительно тихо. Идя через двор к крыльцу, Михаил Юрьевич отдышался.

Дверь открыл ему доктор.

– Загуляли, батенька. Загуляли, – сказал он с улыбкой. – Сын не дождался – уснул.

Михаил Юрьевич прошел к себе в комнату. Топилась печь; тепло волнами шло от нее.

Он не стал зажигать свет, отворил дверцу печки и, пододвинув стул, присел возле нее. Охватив руками колени, покачивался взад-вперед, как маятник, и глядел на огонь.

Дрова были сырые, горели плохо и дымно. Огонь мелкими желтыми языками робко лизал бурые поленья; кора на них корежилась, свертывалась в трубочки, пенилась и вдруг ярко вспыхивала, наполняя комнату шипением и треском.

Однообразный треск горящих поленьев навевал дремоту.

Пришла Наталья Федоровна. Ее голос слышен был за стеной. Что-то говорил Твердяков. Наверно, о Сереже. Балует доктор мальчишку.

– Ты хорошо здесь устроился, – сказала вдруг Наталья Федоровна, щелкнув за спиной Потапова выключателем.

– Фу! Всю поэзию нарушила, – заметил он.

– Поэзия?.. Да. А вот я видела сегодня прозу. Грубую прозу жизни, – незнакомым ему голосом проговорила Наталья Федоровна.

Он зорко и с любопытством поглядел на нее.

Жена вышла, внесла шумящий самовар и, расставляя посуду, продолжала рассказывать:

– Ужас, что творится в этом приюте! Дети грязные, голодные, раздетые. Постельного белья нет. Антисанитария. Со стороны персонала совершенно непонятное равнодушие, хотя люди, кажется, неплохие. Заведующий – негодяй и подлец. Тупая, жирная морда. Клянет большевиков и, наверно, обкрадывает своих несчастных питомцев. У него совершенно свиные глазки, заплывшие жиром. Представляешь? Я поглядела на него и не решилась сказать, что я твоя жена. Он бы меня на пушечный выстрел к приюту не подпустил. Но теперь я оттуда ни за что не уйду! – сказала она.

– Ты, конечно, постараешься перевернуть там все вверх дном, – полуиронически, полуодобрительно заметил Михаил Юрьевич.

– Непременно. Я уже толковала об этом с женщинами.

– В таком случае предсказываю: неизбежен острый конфликт с заведующим.

– Этот мерзавец... он уже предлагал мне взятку, – дрожащим, от негодования голосом сказала Наталья Федоровна. – «Вы, говорит, мадам, не надрывайтесь. Я ваше рвение и так ценю. Подите к завхозу, и он выдаст вам к празднику паек из продуктов Американского Красного Креста». Так хотелось плюнуть ему в жирную физиономию.

Задумчиво пошумливал угасающий самовар. Наталья Федоровна убирала посуду.

Дрова в печке догорали ровно, осталась красноватая груда углей, из нее вырывались золотые искры, а поверх псе бегал, выискивая что-то, жадный синий огонек.

2

В этот день Алексея Никитича Левченко вызвали повесткой в Совет. Покряхтывая, жалуясь на непогоду и боль в пояснице, а на самом деле охваченный смутный беспокойством, пришел он к указанному часу в здание бывшей канцелярии приамурского генерал-губернатора.

Его тотчас пригласили в кабинет к Потапову. Оба с минуту испытующе смотрели друг на друга: Левченко – дичась, исподлобья, Михаил Юрьевич – открытым, дружелюбным взглядом.

– Решено открыть прииск Незаметный. Мы хотели бы просить вас возглавить его, – сказал Михаил Юрьевич.

Алексей Никитич поднял голову, сердито сверкнул глазами.

– Золотишко понадобилось?

– Разумеется, – подтвердил Потапов. – Но дело не только в золоте. Народ хочет, чтобы наша техническая интеллигенция служила ему. Служила честно. Это вопрос принципиальный. Его надо решать. Ваше сотрудничество для нас было бы особенно желательным и ценным. Дело перспективное. Со временем придется объединить разрозненные сейчас прииски, создать, скажем, краевой трест золотопромышленных предприятий. Технически переоборудовать прииски, усилить разведку, проложить дороги. Увлекательное дело... Я, разумеется, не тороплю вас с ответом.

– Гм!.. И вы рассчитываете выполнить эту программу, опираясь на лопату и обушок? – спросил Левченко.

– У нас будет техника.

Алексей Никитич пожал плечами и посмотрел на Потапова, как на безнадежно больного.

– В России едва начался технический прогресс, как вы безрассудно оборвали его своей никому не нужной революцией.

– Почему оборвали? Это сказки, которые могут распространять враги социализма. Притом злонамеренно, – возразил с живостью Михаил Юрьевич. – Капитализм создал современную технику, в этом вы правы. Но он же ставит пределы ей, исключая разве область военного дела. Технический прогресс буржуазия охотнее всего использует для массового убийства людей. Тогда как техника по своему назначению призвана облегчить жизнь людей. Революция разбила цепи, сковывающие науку. Она породит золотой век техники – век химии и электричества.

– Хорошо. Но не безграмотные же, голодные мужики сотворят ваш «золотой век», – усмехнулся Левченко. – Я ставил три ведра водки и заставлял их нырять в ледяную воду, чтобы достать утонувшие при аварии машинные части. Варварский способ. Но благодаря ему на Незаметном заработала первая драга. Прогресс всегда идет бок о бок с варварством. Не будем морализировать по этому

Потапов делал вид, что не замечает вызывающего тона Левченко.

– Народ тоже хочет быть сытым, образованным, хочет приобщиться к сокровищам культуры. И, конечно, не таким зверским способом, как вы предлагаете, – сказал он тем же ровным, спокойным голосом. – Вот почему мы и обращаемся к вам, специалистам в области техники и организации производства, – помогите нам. Помогите народу сделать жизнь более счастливой и более достойной человека!