Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

В этом Логунов был согласен с нею. Он пил чай и слушал Настин быстрый говорок.

– Теперь они хвосты-то поджали маленько, – с усмешкой заметила она и глянула на Логунова живыми, прищуренными глазами. – А уж шипят, шипят. Клубок змей. Как сойдутся, как почнут языками молоть – чего только не выдумают! Комиссары – то, комиссары – это. И Россию они немцам продали, и чего-то там загубили, и бога не признают, а только одного черта. И все так серьезно говорится, будто в театре представляют. Ой, я же должна вам рассказать! – воскликнула Настя, оглянулась на дверь, пододвинулась поближе к Логунову и зашептала: – Ведь они чего-то строят. Чего-то колготятся.

Сбивчиво, поминутно оглядываясь, она рассказала ему о визите японца Такеды и, главное, о Соловейчике, одна репутация и профессия которого уже говорили о многом.

– Ах они контры, контры! – сказал возмущенный Логунов.

Впрочем, особого значения Настиному предупреждению он не придал. Мало ли что говорят в буржуазных домах; они и в газетах открыто гадости пишут, не стесняются. И публики подозрительной в Благовещенске хоть лопатой греби. Логунов постарался рассеять Настину тревогу.

– Пусть шипят, а кусаться не дадим. По зубам сразу схватят, – заметил он и беспечно улыбнулся. – У вас тут, в каменных стенах, одно, а мир-то широк. Там таким свежим ветром дует – всякую вонь унесет.

– Ой, матросик, матросик! Попомни мои слова. У них деньги, – сказала Настя, нисколько не разубежденная.

2

В Благовещенске Логунов впервые. Город, расположенный у места впадения многоводной Зеи в Амур, отличался хорошей планировкой улиц. Одни из них – Большая, Зейская, Амурская, Иркутская – широкими прямыми проспектами тянулись параллельно Амуру через весь город, вплоть до Загородной, за ней возвышалось мрачное кирпичное здание тюрьмы; другие улицы, как Садовая, Мастерская или Торговая, шли от Амура в глубь равнины к вокзалу и слободке Забурхановке. Ориентироваться здесь не составляло труда.

В городе немало красивых по архитектуре зданий: учительская и духовная семинарии, реальное и речное училище, Алексеевская женская гимназия, Общественное собрание, магазины Чурина, Кунста и Альберса. Некоторые особняки напомнили Логунову такие же частные дома в Петрограде или Москве.

Резким контрастом буржуазным кварталам была Забурхановка с ее узкими улочками, на которые со всех дворов смотрела нищета.

На улицах встречались вооруженные штатские, которых Логунов затруднился бы причислить к красногвардейцам: это гражданская милиция Благовещенска, своего рода буржуазное ополчение. Разъезжали казаки в полном вооружении на сытых конях, веселые и нахальные. Но мелькали и рабочие куртки, красные повязки на рукавах, простые, симпатичные лица.

«Да-а, обстановочка», – подумал Логунов, останавливаясь послушать уличного оратора, собравшего с полсотни слушателей.

– Граждане! Дамы и господа! Гибнет Россия! – патетически восклицал хорошо одетый господин. – Не сегодня-завтра немцы возьмут Петроград. Сто тысяч военнопленных на Дальнем Востоке получат оружие. Что будет, вы подумайте?..

– Вре-ешь, немцев побили! Под Псковом, слыхал? – крикнули ему сзади.

– Господа, дайте же человеку говорить. У нас свобода слова.

Тот же звонкий веселый голос:

– Вношу предложение: лишить свободы слова тех, кто звонит впустую!

– Го-го-го! Правильно-о!

Логунов протолкался вперед и дернул, оратора за рукав:

– Кати-ись отсюда! Ну?..

– Позво-ольте...

– Без разговоров, – сказал Логунов.

Рядом с ним уже стояли трое солдат и два красногвардейца – подошедший патруль. Оратор поспешил затеряться в толпе.

– И что за люди! – сказал солдат. – Он тебе, парень, все так распишет – и реки молочные, и берега кисельные, и пряники медовые, – уши развесишь. А вот вникни – в тех речах смыслу нет. И то и се, а больше – вокруг да около. Нет у него, сердечного, ни ума великого, ни понятия настоящего об интересе людском. Слова одни. И не разберешь, что ему надо.

– Захомутать тебя снова, вот что, – сказал красногвардеец.

– Ну это... я не дамся. Мне Ленин глаза-то открыл.

Лицо у солдата суровое, с резкими чертами, чуть асимметричное. Но, когда он улыбался, выражение его смягчалось и было приятным.

Логунов с ними дошел до здания, где помещался Благовещенский Совет. Спросив одного, другого, он попал наконец в комнату, где за большим канцелярским столом по-хозяйски расположился боцман.

– А дальше что? Что вы хотите? – нетерпеливо спрашивал он у стоявшего перед ним человека, желая поскорее добраться до сути дела. Но тот говорил так витиевато, что терпение у боцмана лопнуло. – Ты что мне голову морочишь? – рявкнул он. – Закрыли винный склад? Правильно, что закрыли. Пошлем к тебе наряд, чтобы бутылки поразбивали. А что?.. По-твоему, надо народ спаивать? Советская власть этого не позволит. Советская власть...

Лицо боцмана – круглое и рябоватое, с прямым подбородком – показалось Логунову знакомым. Подумав, он вспомнил, что видел боцмана в Гельсингфорсе, когда миноносец «Решительный» стоял там у стенки. Два или три раза они сидели за кружкой пива в портовом кабачке.

Дождавшись ухода лавочника, Логунов подошел к боцману и поздоровался.

– Привет, Балтика! Не узнаешь?

Боцман окинул его взглядом.

– Здравствуй!.. Что-то не могу признать, – ответил он, подозрительно оглядывая Логунова. Очевидно, уловив в лице матроса смутно знакомые черты, он все больше и больше морщил лоб, но так не узнал его, пока Логунов сам не напомнил обстоятельства их первой встречи.

– Ну-ну. Ах, черт! Так это ты? – лицо боцмана расплылось в широчайшей улыбке. – Здорово, браток! Вот Балтика, куда ее штормом не кинет! Нет, ты видал этого гуся? Сукин сын. Вином ему торговать на пользу народу. Тоже радетель. Тьфу!

Свою речь боцман пересыпал забористыми словечками. Он с жадностью расспрашивал о новостях, о положении дел в Главной базе.

Логунов рассказал, как восстанавливаются башенные лодки «Смерч» и «Шквал», что сормовки «Бурят» и «Монгол» уже укомплектованы командами и с началом навигации выйдут в плавание.

– Ого! Неплохо. Да нашего «Орочанина» прибавить. Совсем неплохо, – шумно порадовался боцман. – Послушай, ты не знаешь, что это за фигуры? Оставить их или выбросить? – вдруг спросил он, показывая на свой стол.

Сбоку массивного письменного прибора из красноватого мрамора с белыми прожилками стояли две изящные бронзовые фигурки. Логунов не знал, что они представляют собой, но обратил внимание на удивительную гармонию в изображении человеческого тела.

– А ловко закручено. Как живые. Надо же так сообразить, – продолжал боцман заметно потеплевшим голосом. – Революция эти штучки не отменила, как думаешь? Ну, пусть стоят. Пусть. Только, знаешь, ругаться при них неловко, – смущенно рассмеялся он и повернулся к вошедшей в комнату робкой, бедно одетой старушке. – Вам кого, бабушка? Садитесь вот сюда на диван, на мягкое. Рассказывайте, как живете. Какая нужда?.. – Лицо у боцмана такое, будто никакие другие дела, ничто на свете больше не интересовало его.

3

Мухина в Совете не было. Одни говорили, что он на митинге в Министерском затоне; другие – будто он на заводе Чепурина и налаживает там рабочий контроль; третьи сами видели его недавно среди солдат 2-й батареи. Популярность Мухина в народе была велика. В Благовещенске многие помнили его с 1906 года как Яковлева или Чижикова – по нелегальной работе. В Благовещенске он был арестован царскими жандармами, сидел в тюрьме. Здесь он громил на диспутах меньшевиков и эсеров. Мухин обладал незаурядным талантом агитатора и пропагандиста. Пожилые рабочие называли его запросто – Никанорыч.

К Мухину шли посоветоваться, были жалобщики, надеющиеся на скорое и справедливое решение их просьб и требований, находились и просто любопытные люди, которым хотелось послушать известного большевика или хотя бы взглянуть на него. Здесь же можно было видеть делегатов только что закрывшегося областного крестьянского съезда. Готовясь ехать домой, каждый считал необходимым посоветоваться с ним. Наконец среди посетителей встречались и явные враги новой власти.

– Все врут; из разных, конечно, побуждений, а врут. Уж я людей, поверьте, знаю, – разглагольствовал один из таких посетителей. – На словах – за всех, а хапают – только для себя. Поскорей бы мошну набить. Хватает больше всего тот, кто только дорвался до пирога.

– Позвольте, что за вздор! Вы на что намекаете?

– Я? Избави меня бог!.. – и человек переходил к другой группе ожидающих.

– Да это же чуринский приказчик. Хозяйский холуй, – сказала пожилая женщина, сидевшая недалеко от Логунова. Она держала на руках ребенка и кормила его грудью. – Вы, мужики, не дымили бы, а? – попросила она.

Логунов пальцами загасил папиросу.

– Вот ведь тоже человек! Тоже своего требует, – весело сказал шустрый старик – делегат крестьянского съезда и покосился на малыша, деловито сосавшего материнскую грудь.

– Человеком пренебрегать нельзя, шут его знает, что из него впоследствии получится, – наставительно заметил знакомый Логунову солдат и засмеялся. – Я, как прочитал это, – верно, думаю. Сущая правда.

Завязался разговор о переменах в жизни; разговор горячий и пристрастный, поскольку каждого он близко касался.

– Имущество надо у всех отобрать, свалить в одну кучу, а потом разделить поровну. Чтоб, значит, полное равенство и справедливость, – предложил чубатый парень с нагловатыми, чуть выкаченными глазами. Он невозмутимо продолжал курить, пуская дым и свысока поглядывая на остальных.

– Как отобрать?.. И коровенку мою? – живо повернулся к нему старик.

– Все отобрать начисто, – подтвердил парень и бросил окурок прямо под ноги женщине. – У тебя вот корова, а у меня ее сроду не было. Я молока не пью.

– Одну водку хлещешь, – неодобрительно сказала женщина, укладывая рядом, с собой насытившегося ребенка. – Когда их, таких вот, пятеро – молоку радуешься не знаю как. Спросил бы у своей матери.

– Что мне мать! – Парень мотнул головой, отчего свисающий низко чуб передвинулся у него на лбу. – Может, у самого имеются дети, я разве знаю...

– Ты, стало быть, как кукушка: кладешь в чужие гнезда, – с осуждением заметил солдат. – Тогда тебе об этом и рассуждать нечего.

– Может, вот они получше жить будут. Хоть бы уж! – женщина бережно, чтобы не разбудить ребенка, поправила одеяльце.

Лицо у нее простое и симпатичное. Под глазами густо залегли морщинки, свидетельствующие о нелегко прожитой жизни.

– Но имущество поделить все-таки придется. Так? – воспользовался паузой чубатый парень.

– Допустим, – сказал Логунов со скрытой усмешкой. – Тебе отвалят колесо от маховика, ему вот – машинный вал... то-то фабрика у вас завертится! Наработаете товару.

Все засмеялись, и парень в том числе.

Мухина Логунов заметил не сразу: его обступили со всех сторон, загородили спинами. Логунов подошел ближе.

– Ты что же хочешь... мира с капиталистами? – услышал он слова, сказанные приятным густым голосом. – Пока сами крепко на ноги не станем, они нас задушить готовы с превеликим удовольствием.

Сверкнули удивительно живые, выразительные глаза.

Одет Мухин в неизменную кожаную куртку, из-под нее выглядывала застегнутая доверху рубаха-косоворотка; простого покроя брюки заправлены в сапоги. Держался он очень естественно, без тени рисовки. На разговор реагировал быстро, подкрепляя слова жестом и мимикой. Кто-то позади Мухина тоненьким голосом скопца сказал:

– Зачем же сеять недоверие? И без того жизнь сложна. Нужно учиться забывать.

Мухин живо повернулся.

– Э-э, батенька, – громко возразил он. – Этой философии две тысячи лет. Стара, как миф о Христе. Но также служит имущим. Учиться забывать? – повторил он с негодованием. – Не скажете, что именно? Как нас обирали до нитки? Как плетьми секли? Как на каторгу гнали? Это забывать?.. Нет. Слуга покорный.

– Но собственность ее нами выдумана. Это старейший институт, – продолжал тот же голос.

Мухин вдруг хорошо и с хитрецой улыбнулся:

– Знаете, есть такой афоризм: добро, которое украл и хранил много лет, – трижды священная собственность. Уместно вспомнить, не правда ли?..

В городе упорно распространялись слухи о том, что в наступившем году американские фирмы откажутся завозить плуги и шпагат для сноповязалок. В Амурской области зажиточные крестьяне и кулаки-стодесятинники довольно широко применяли уборочные машины – жатки, сноповязалки. В страдную пору машины позволяли восполнить острую нехватку рабочих рук. Поставку сельскохозяйственных машин на Дальний Восток еще с начала девятисотых годов монополизировали американские фирмы – «Международная компания жатвенных машин в России» с правлением в Чикаго и синдикат «Интернейшнл Харвестер и К°». В Благовещенске, Ивановке, Тамбовке и других крупных пунктах области они имели свои отделения, склады сельскохозяйственных машин, своих доверенных и уполномоченных.

Слух о намерении американских фирм волновал крестьян. Об этом заговорили делегаты крестьянского съезда.

– Да, грозят, – сказал Мухин. – Вот вам еще одно свидетельство, как международный капитал относится к нам. На словах в Вашингтоне приветствуют революционную Россию, на деле нам чинят препятствия во всем. Закрыли по настоянию консулов маньчжурскую границу, чтобы мы не могли вывезти с КВЖД закупленный нами хлеб. Сейчас предупредили, что не будет шпагата. Заранее предупредили. До сева. Теперь зажиточный амурский мужик соображает: нет шпагата – не пойдут сноповязалки. Рук в деревне мало – война забрала. Значит, надо меньше сеять. Так? – И он, слегка щурясь, посмотрел на обступивших его крестьян.

– Так, так, – подтвердили сразу несколько голосов.

– Меньше посеем, меньше и хлеба соберем, – продолжал Мухин, внимательно следя за тем, доходят ли его слова. – В конечном счете это ударит по всем. И в первую очередь по рабочим – по главной силе революции. Нас хотят задушить костлявой рукой голода. Нет, не задушат! – воскликнул он. – Трудящиеся крестьяне – надежный союзник рабочего класса. Надо приложить все старания, чтобы посеять как можно больше. Сообща подумаем, как убрать урожай.

– Понятно, Федор Никанорович. Не сумлевайся, – веско сказал старик делегат.

– Нет, какая, однако, подлость! Что эти фирмы затеяли, а?

Старательно набивая трубку табаком, Мухин с насмешливой улыбкой наблюдал за оппонентами. Столько ума и живого юмора было в его глазах, так выразительно весело он смеялся, таким был остроумным и находчивым в разговоре, что каждый невольно поддавался его обаянию. Мухин был человеком, которого знали и любили тысячи людей, ненавидели сотни, но считались с ним все без исключения.

Федор Никанорович пригласил Логунова в кабинет. Сам уселся за небольшим столом, на котором почти не было бумаг. Свой рабочий день он проводил большей частью на предприятиях, в солдатских казармах, там на месте и решал возникавшие вопросы.

Логунов рассказал о нуждах флотского отряда. Мухин слушал, чуть склонив голову набок.

– Поможем. Обязательно поможем, – твердо пообещал он. И сам стал расспрашивать о делах в Хабаровске. – У нас положение более сложное, – продолжал он, просмотрев и подписав какие-то бумаги. – Буржуазия, казачья верхушка, меньшевики и эсеры – все объединились сейчас против нас. Подозреваю, что не без участия японцев. – Он оглядел еще раз Логунова своими карими глазами, и чуть заметная усмешка тронула его полные губы. – Но мы поджимаем их снизу. Знаете, как река весною подтачивает лед? Кажется, все надежно, прочно, неподвижно – вдруг кряк! – и пошло ломать. Никакими силами не остановишь вешней воды.

В кабинет заглянула чья-то голова с длинными, запорожскими, свисающими вниз усами. Показавшись, хотела скрыться.

– Заходи, заходи, – поманил пальцем Мухин.

Вошли три красногвардейца с винтовками: двое молодых парней и обладатель великолепных усов – высокий худой человек.

– Что за драку вы учинили? – спросил строго Мухин.

Усатый выдвинулся немного вперед, виновато развел руками.

– Мы и не хотели, Федор Никанорович. Так вышло.

– Не могли разве словами убедить?

– Ну да. Убедишь, – скептически заметил парнишка с расцарапанной щекой. Пальто у него держалось на одной-единственной пуговице. – Встанет эсер – язык в четверть, ворочается легко в любую сторону. Попробуй переговори.

Мухин громко захохотал.

– В четверть, говоришь... в любую сторону? А ведь метко. Метко. Да не поверю я, товарищи, чтобы вы их к стене не могли прижать. Просто не хватило выдержки. Так?

– Выходит, так, – согласился старший. – Ошиблись маленько. Ты не взыскивай строго, Никанорыч.

– На первый раз ограничусь замечанием, – сказал Мухин и предупреждающе поднял палец.

Глаза его смеялись.

4

Разговор с Мухиным запомнился Логунову. Плохо зная обстановку в городе, он, как, впрочем, и другие советские работники, не ожидал такого быстрого разворота событий, которые последовали вечером того же дня.

Выйдя со двора Зотова и направляясь к Набережной, Логунов не придал значения тому факту, что на улицах заметно прибавилось вооруженных казаков и милиционеров. Они ходили группами среди публики, перемигивались, нарочно заступали дорогу шедшим с работы рабочим. Видно было, что искали повода для скандала. Куда-то спешили великовозрастные семинаристы.

В домах зажигались огни, но на улицах было еще достаточно светло. Над Сахаляном догорала вечерняя заря, и невысокие холмы на китайской стороне четко обрисовывались на светлом фоне заката.

Вдруг крики и брань привлекли внимание Логунова. На улице показался обоз подвод в пятнадцать, сопровождаемый десятком красногвардейцев. Следом, постепенно оттесняя бойцов в сторону, валила толпа орущих и улюлюкающих людей. Со смежных улиц подбегали милиционеры, но отнюдь не для того, чтобы установить порядок.

Впереди под конвоем красногвардейцев шагали начальник гражданской милиции Благовещенска штабс-капитан Языков и несколько японских резидентов в гражданской одежде. Языков с усмешкой поглядывал на сбегавшуюся к месту происшествия толпу, в которой преобладали его сторонники.

– Граждане, до каких пор терпеть самоуправство! – громко взывал он, рассчитывая на сочувствие обывателей.

Вскоре нахлынувшая толпа остановила обоз. Публика, арестованные, конвоиры-красногвардейцы, вооруженные милиционеры – все смешалось.

Пользуясь сумерками и суматохой, какие-то неизвестные личности прямо на глазах у красногвардейцев стали растаскивать из саней груз – японские винтовки и пачки патронов. В возникшей давке конвоиры не решились и не могли пустить в ход оружие. Да этому воспрепятствовала бы гражданская милиция, которая только ждала сигнала Языкова.

К счастью, подоспела еще горсточка красногвардейцев, и порядок был восстановлен. Публику оттеснили. На передних санях, возвышаясь над толпой на целую голову, стоял знакомый Логунову боцман и зычно распоряжался.

– Так их – в печенку, селезенку, деву Марию... – Он продолжал виртуозно ругаться, а вокруг восхищенно замирали знатоки жанра.

– Ну и кроет, стервец! – сказал кто-то.

Ругань боцмана остудила чрезмерно разгорячившиеся головы. Он, видно, на это и рассчитывал.

– С дороги. Прочь с дороги! – кричали ободрившиеся конвойные.

Арестованные, а за ними и обоз двинулись дальше.

– Что это у вас происходит? Я ничего не пойму, – спросил Логунов, шагая рядом с боцманом.

– Да вот контрам здешним дружки с той стороны подкинули обоз. А наши перехватили его. Арестовали субчиков, – стал рассказывать боцман, одновременно зорко поглядывая по сторонам. – Видал, какие тут штуковины? – Он на ходу нагнулся к саням, выхватил из ящика винтовку, мягко клацнул затвором. – Обрати внимание, густая фабричная смазка. Значит, прямым рейсом сюда доставили.

– А при чем здесь японцы?

– Вот это я и хотел бы знать! Чего они лезут? – Последовал так называемый «малый боцманский загиб». Отведя душу, он продолжал: – Ловить рыбку в мутной воде хотят. Языкова допросить, так небось скажет. Хотя – нет. Он сегодня нахальный. Послушай, Языков, какого черта ради затеяли вы канитель? – прибавив шагу, спросил он у арестованного.

Тот с веселой наглостью бросил:

– Доживешь до утра – узнаешь.

– Ты сам доживи, курва! – и к удовольствию конвоиров моряк с ритуальной точностью без запинки выпалил «большой боцманский загиб».

– Ну ты и матерщинник! – уже серьезно сказал Языков.

– Отдали бы тебя мне в науку – научил бы... – мрачно пообещал боцман. – Ладно. Теперь сами доведем. Ступайте, ребята! Спасибо.

Присоединившийся к конвоирам красногвардейский отряд скорым шагом двинулся к телеграфу. Логунов пошел с ними.

В аппаратной скучали три дежурных телеграфиста, стрекотал «морзе» и ползла бесконечная лента тире и точек.

– С Хабаровском работаете? – спросил Логунов.

– Вся связь на Приморье идет через нас, – охотно ответил молодой телеграфист.

Два других косо поглядывали на Логунова и на красногвардейцев, занявших места у окон.

– Ребята, ведь вас с улицы прекрасно видно. Пальнет еще кто, – сказал Логунов. – Что за новости передавали сегодня? – продолжал он затем свой разговор с телеграфистом.

Тот бегло посмотрел записи.

– Пожалуй, вас это мало обрадует, – с усмешкой заметил он. – В Бресте подписан мир с немцами. Принят их ультиматум. Позавчера кайзеровские войска заняли Киев. Через станцию Куэнга проследовал экспресс, которым едут из Петрограда во Владивосток миссии иностранных держав. – Продолжая листать дальше записи, он говорил: – Дутов бежал из Оренбурга, но это было на прошлой неделе... А вот как раз для вас!.. Избран Сибирский Совет Народных Комиссаров. Председатель – Шумяцкий. Комиссар по военным делам – Лазо.

– Извините, – перебил подошедший пожилой телеграфист. – По правилам мы не можем знакомить посторонних лиц с перепиской.

Логунов спустился вниз и на лестнице встретил солдата, того самого, с которым они днем разгоняли эсеровский митинг.

– Вот что, дружок. Дело-то плохо, – сказал тот встревоженным голосом. – На улицах казачня. Подняли их по тревоге. Собираются возле войскового правления. Потребовали отпустить Языкова и задержанных японцев.

– Ну и что?..

– Отпустили. Говорят, не стоит гусей дразнить, – солдат махнул рукой.

– Тогда я побежал в Совет, – сказал Логунов.

Чувство тревоги еще больше охватило его, когда он вышел на улицу. Возбуждение заметно усилилось. В свете редких уличных фонарей мелькали фигуры вооруженных людей. На рукавах у них белые повязки, хорошо заметные в темноте. По улице во всех направлениях скакали конные. «Эге, да гут все делается по расписанию», – подумал Логунов, прибавляя шагу и стараясь держаться в тени домов.

Было около девяти вечера, когда раздался первый выстрел. Народу на улицах сразу поубавилось.

Где-то недалеко во дворе отчетливо звучала команда на чужом, нерусском языке. Знакомо звякнули примкнутые штыки.

«Полундра!» – сказал себе Логунов и сунул наган в карман шинели, грея ладонью шершавую рукоятку.

К счастью, было темно, и на Логунова не обратили внимания. В пять минут он пробежал расстояние до поворота к зданию Совета. Оттуда доносился гул голосов.

Вдруг кто-то дернул его за руку и увлек к калитке.

– Тихо, браток! Не шуми, – сказал над ухом знакомый голос боцмана. – Гляжу, топаешь... прямо чертям в лапы.

– Я в Совет.

– Поздно, браток! Эх, разрази меня японский бог с царскими жандармами! Куда глядел, старый дурак? Сотню линьков по николаевской плепорции за это, – шепотом корил он сам себя, прислушиваясь к выстрелам.

– Значит, мятеж? – сообразил Логунов. Он был ошеломлен таким неожиданным развитием событий.

– Да, захватили нас, как кур на насесте. – Боцман выругался свистящим шепотом. – Похватали работников Совета. Арестовывают делегатов крестьянского съезда.

– А Мухин? – спросил Логунов.

– Взяли и его, – продолжал боцман. – Да есть в городе пролетариат! Он Советскую власть в обиду не даст. Что, наши еще на телеграфе? – быстро спросил он, осененный какой-то новой мыслью.

– Я уходил, были там.

– Добро. Слушай, – сказал он тоном приказа. – Тут в соседнем дворе пара коней в санках. Должно быть, в случае неустойки хозяин в Сахалян собрался мотнуть. Ну, разумеешь? Надо наших предупредить в Астрахановке. С утра пусть двинут как следует по затылку этой сволочи. И как бы казачня сама туда не кинулась, – тут же высказал он свое опасение. Привлек Логунова поближе к себе и стал шепотом объяснять ему, как следует ехать, чтобы избежать казачьих застав.

– Скажешь Марку Варягину: пусть действует по обстановке. В оба глядеть. Еще запомни: хотели мы с Никанорычем в последнюю минуту поднять 2-ю батарею, провод казаки оборвали. Не исключено, возьмут они пушки. Тогда вся надежда на «Орочанина».

– Про вас спросят... что сказать?

– Скажи, что дерусь, – ответил боцман без промедления. – Тут к утру заваруха начнется. Вот телеграмму отбить бы в Хабаровск, – добавил он озабоченно и двинулся в темноту. – Пошли. Некогда прохлаждаться...

Через короткое время ворота распахнулись, и Логунов на доброй парной упряжке вихрем вылетел из двора на улицу. Санки на повороте сильно качнуло; Логунов ногой оттолкнулся от земли и выровнял возок.

Кони распластались над темной, едва мелькающей внизу дорогой.

– Стой! Стоо-ой! – послышалось сзади.

Вдогонку за санями кинулся подвернувшийся, как на грех, казачий патруль. Из дверей особняка выбегали во двор вооруженные милиционеры.

Боцман оказался между теми и другими. Ему не составило бы труда скрыться, но он в эту минуту не думал о своей безопасности.

Едва передний казак, низко пригнувшись в луке седла, поравнялся с воротами, как боцман поднял маузер и выстрелил в коня. Всадник кубарем полетел через голову. Боцман двумя выстрелами подряд ссадил еще одного казака и, петляя, побежал по тротуару.

Казаки и выскочившие со двора милиционеры открыли по нему огонь. Пули сердитым роем свистели вокруг боцмана, но он был как заговоренный. Он кидался из стороны в сторону, чтобы помешать прицельной стрельбе, и быстро подвигался к перекрестку, за которым думал найти спасение.

Привлеченные выстрелами, его многочисленные противники с трех сторон сбегались к этому же перекрестку. Едва боцман показался в неверном свете уличного фонаря на углу, как по нему с близкого расстояния ударили залпом. Ему прострелили ногу.

Превозмогая боль, боцман добрался до дверной ниши, прислонился спиной к настывшему камню и, понимая, что ему уже не уйти от преследователей, стал отстреливаться. Трудно было рассчитывать, что в этом буржуазном квартале кто-то придет ему на помощь. Он все же оттянул время и еще добрую четверть часа держал казаков на почтительном расстоянии, пока не расстрелял последнюю обойму. Боцман знал, что Логунову удалось уйти, и это доставило ему ту единственную маленькую радость, какую он мог еще испытать в своем очень трудном, безнадежном положении.

Еще несколько пуль попало в него. Он рухнул боком на каменные ступени.

Его били прикладами, пинали коваными сапогами, хлестали плетью по рукам и лицу. Он не издал ни звука, ни стона, только старался прикрыть холодеющими уже пальцами свои глаза, чтобы уберечь их и до последнего вздоха глядеть на белый свет. Нет, не думал он умирать, когда только начиналась настоящая жизнь! Да что поделаешь...

Очнувшись, боцман услышал разговор, будто за стеной. Потом он понял, что говорили над ним. Его оттащили с крыльца на самый перекресток, под фонарь. Боцман не хотел расставаться с жизнью, трудно умирал, и эти люди, его убийцы, с жадным любопытством хищных зверей забавлялись его страданиями и терпеливо ждали конца.

Есть в агонии минута, когда жизнь делает последнее усилие в борьбе со смертью. Сознание умирающего на короткий миг проясняется. Наступила такая минута и для боцмана. Будто свежим морским соленым ветром повеяло над ним и где-то далеко на рейде четыре раза пробили склянки.

Прямо перед ним громоздились широко расставленные ноги в армейских обмотках, повыше виднелась склоненная немного голова с косым разрезом глаз и черными острыми зрачками. Это лицо он видел ясно, а вот другие лица, их было много, – плавали в тумане. «Японец, а те – казаки», – догадался боцман, испытывая сейчас единственное желание повернуться на бок.

Что-то мешало ему лежать, будто подсунули под него булыжник-кругляк. Подобрав перебитые ноги, боцман медленно опустил к поясу руку и, напрягаясь станом, повернулся. Лица исчезли с поля зрения и остались лишь ноги – в обмотках, хромовых сапогах и гимназических брючках навыпуск. Целый лес ног.

Глухо гудели над ним голоса: так плещется за бортом корабля портовая зыбь.

Да, пора ему отчаливать в дальнее плавание.

И тут боцман догадался, что так мешало ему. «Ага! Ждете конца... Будет конец», – подумал он почти весело. И снова задвигал руками, поворачиваясь ничком к земле, будто надоели ему до крайности начищенные до нестерпимого блеска офицерские сапоги.

– Эк его корчит, – сказал кто-то над ним.

– Сейчас подохнет, – заметил другой.

Эти слова боцман услышал явственно.

«Сейчас. Сейчас», – рука его сделала последнее усилие и выскользнула из кармана. Громко стукнул о зубы металл. Боцман повернулся и, прежде чем стоявшие над ним его враги успели сообразить, что происходит, – рванул зубами кольцо мильсовской гранаты.

– Полундра! – торжествующе крикнул он, а может быть, только подумал.

И все исчезло в ослепительном взрыве.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Савчук вернулся поздно, усталый, и сразу повалился на кровать. Засыпал он по фронтовой привычке мгновенно. Однако вскоре его разбудила мать. Кто-то тяжелым кулаком нетерпеливо дубасил в дверь.

– Ваня, к тебе, должно быть. Только ты дверь-то сразу не открывай. Спроси, кто. Слышишь, Ваня... спроси, – встревоженным шепотом говорила Федосья Карповна. Ей сразу вспомнилось, что недавно вот также среди ночи постучались к старшему милиционеру Силантьеву, и, когда тот открыл дверь, его уложили возле порога тремя выстрелами в упор.

– Зажгла бы ты, мать, свет, – сонно сказал Савчук, ощупью разыскивая валенки, прислоненные для просушки к печке.

Он вышел, не спрашивая отодвинул засов.

– Это я, Супрунов. – Стучавшийся вошел в темные сенцы и, понизив голос, продолжал: – Беда, Иван Павлович! Казаки восстали... в Благовещенске. Заарестовали Совет.

– Эх, черт! – С Савчука мигом слетели остатки сна. В неотапливаемых сенцах было морозно, и он, поеживаясь от холода, открыл дверь в комнату. – Проходи, Гордей Федорович. Как это случилось?

Федосья Карповна чиркнула спичкой, зажгла лампу. Супрунов у порога веником обмел снег с валенок, снял шапку, поздоровался с хозяйкой.

– Подробностей не знаю. Сказали в двух словах и послали к тебе. Чтобы сию минуту, говорят, был в штабе.

Савчук одевался с той четкой быстротой, которая обнаруживала кадрового военного, привыкшего ко всяким неожиданностям.

– Значит так, Гордей Федорович: я побегу в штаб, а ты по квартирам подымай народ. Чтобы к утру батальон был в полной походной форме. Сдается мне, надо выручать благовещенцев.