Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Я не хочу смотреть сложа руки на ваше бедствие, – сочувственно сказал Хасимото. – Однако фиктивных документов составить не могу, это наказуется по закону.

– Боже мой, да кто узнает! – вскричал Матвей Гаврилович. – Вы да я да наши денежки. С рук на руки.

Чукин не придавал значения ссылке Хасимото на закон. Кто законы не обходит? Да стоит посмотреть на его рожу, чтобы понять, что он за птица. «Ох, зря я ему разболтал. Поди, захочет веревки из меня вить. А я тебе не дамся, желтая образина», – со злобой подумал Чукин, встретив настороженный, изучающий взгляд осакского коммерсанта.

Хасимото с видимым интересом принялся рассматривать киот старинного образца и древние иконы, слабо освещенные снизу горящей лампадкой. Киот и иконы составляли предмет особой гордости Чукина. Он уверял, что другого такого набора во всей Сибири не сыскать. Но сейчас Матвею Гавриловичу было не до тщеславия.

– Какие же вы тогда предложите условия? – спросил он наконец.

– Эти иконы – большая редкость. Обнаруживается хороший вкус хозяина, – тоном знатока заметил Хасимото. Поглядел на Чукина пристальным взглядом, будто взвешивал, выдержит ли он уготованный ему удар. – Я думаю так: смешанное общество получит покровительство Японии, если вы передадите нам половину акции.

– То есть как... половину? – ахнул Чукин. – Вы меня, видно, за сумасшедшего считаете?..

– Я очень сожалею, что не могу удовлетворить вас во всех отношениях. У нашей фирмы не будет интереса вмешиваться, – холодно возразил японец. – Вы также сохраните себе достаточно, – принялся он затем убеждать собеседника. – Если упустите этот случай, то больше его не встретите.

– А каков будет размер капитала, вкладываемого в дело японской стороной? – продолжал допытываться Чукин.

Хасимото соболезнующе улыбнулся: «Он глядит в гроб и еще упирается. Глупо. На свете многое делается наперекор желанию», – подумал он, привычно сохраняя улыбку на лице.

– Вы поступили мудро, обратившись ко мне, – продолжал он спокойно и рассудительно. – Предусмотрительность есть мать безопасности. Мы гарантируем поддержку, но надо идти навстречу друг другу. Вы напрасно думаете, что я хочу получить пользу без труда.

Чукин подавленно молчал, словно не слышал или не понимал его слов. Он без всякого выражения смотрел на стену перед собой, и вид у него был такой, будто его неожиданно стукнули сзади по темени.

– Испытав всякие перипетии человеческой жизни, можно достигнуть последней цели, – философически заметил Хасимото в утешение приунывшему хозяину.

И тут Матвей Гаврилович взорвался.

– Разбойник! Среди бела дня грабишь! – закричал он вдруг, потрясенный циничным нахальством заморского коммерсанта. – Эх, Николай Кириллович, нехристь ты все-таки. Ведь я к тебе с чистым сердцем, как на духу. И тебе не совестно, а? Мою калужатину ел, водку пил... Сукин сын!..

– Простите, пожалуйста, я не все понимаю, – невозмутимо сказал Хасимото.

– Понимаешь! Все понимаешь... Разбойник!

– Что такое есть разбойник?

Чукин оторопело посмотрел на японца. Лоб купца, как мелким бисером, покрылся капельками пота.

– Ох, не дай боже попасть вам в руки! Слопаете, и косточек не останется, – сказал он, несколько успокоившись и пытаясь обернуть все происшедшее между ними в милую шутку. – Вот приснится такое ночью, пот прошибет, ей-богу. Ну, да что толковать. За спрос денег не берут. Не сговорились – разойдемся. Свет не клином сошелся. К американцам пойду.

– Я вам не советую делать это. Если человек не считается со своим положением, он всегда терпит неудачу. Могут быть разные неприятности, – просто сказал Хасимото и доглядел на Чукина таким откровенно-угрожающим взглядом, что тот сразу прикусил язык.

«Господи, спалит еще!» – Матвей Гаврилович поспешил переменить тему разговора.

– Так вы благоволите вашим почтенным ответом, – давая Чукину время подумать, с убийственной вежливостью сказал на прощанье Хасимото. И откланялся.

Весь взмокший, Матвей Гаврилович запер за ним дверь и лишь тогда вздохнул с облегчением.

«Фу, ровно он штаны с меня снял. Ну, нация...»

2

С возвращением Савчука шумно стало в доме Федосьи Карповны. Изменился весь привычный жизненный уклад. Теперь ей не было надобности искать работу у чужих людей. Но для женщины в доме всегда достаточно хлопот.

Савчук не был домоседом – уйдет с утра из дому и пропадает дотемна. Разве забежит когда дров наколоть. Эти проявления заботы с его стороны глубоко трогали Федосью Карповну. Она ходила с тряпкой по комнатенке, мыла и скребла некрашеные половицы или, взобравшись на табурет, перетирала листья фикуса и думала о разительных, невероятных переменах в окружающей жизни. Вошли они в ее дом вместе с большой радостью – возвращением сына, и все так тесно переплелось одно с другим, что Федосье Карповне трудно даже понять, в чем главная причина. Дождалась она своего счастья.

Днем ее никто не отвлекал от дум. Кроме соседки Дарьи, которая теперь зачастила к ней, в ранние часы редко кто заглядывал. Дарья жаловалась на свою неудачную жизнь. Муж втянулся в какие-то темные дела, не ночевал дома, либо возвращался пьяным, и тогда возникали скандалы. Петровы и прежде жили недружно.

Федосья Карповна от всей души жалела соседку, уговаривала ее потерпеть. Не может быть, чтобы человек не образумился. Ей в эти дни все люди представлялись хорошими, добрыми. Так за делом и разговорами тихо и незаметно проходил день.

Зато вечером в комнатку набивалось столько людей, что за всю войну тут не перебывало больше. Федосья Карповна не жаловалась, что гости выстуживают помещение. Она лежала возле печки, отвернувшись к стене и закрыв глаза, но не спала, как думали собравшиеся, а жадно слушала. Столько разных мыслей и воспоминаний пробуждалось у нее в эти часы!

– Мать, ты спишь? – спрашивал Савчук, когда спорщики особенно расходились. – Тсс!..

Он знаками призывал всех к тишине. А Федосья Карповна молчала и улыбалась про себя.

К Савчуку заходили не только молодые красногвардейцы, жаждавшие послушать бывалого командира. Частенько появлялись у них и старые, уважаемые грузчики. Они степенно рассуждали о делах своего союза, о революции. Федосья Карповна всех угадывала по голосам: вот заговорил Супрунов, а это возражает Захаров. Предложения одних она мысленно одобряла, с другими не соглашалась, – и никто не знал, что она имеет свое собственное мнение.

Впервые подала голос Федосья Карповна вот по какому поводу.

Как-то один из грузчиков сообщил, что можно по случаю приобрести инструменты для духового оркестра. Мысль о собственном оркестре увлекла молодежь. Но кто-то скептически заметил:

– А музыкантов тоже нанимать? На какие шиши?

– Свои найдутся.

Заспорили, стали называть тех, кто от случая к случаю поигрывал на каких-нибудь инструментах.

– Без капельмейстера, однако, не обойтись.

– Капельмейстера найдем.

– Яков Андреевич, есть у нас деньги? – спросил Савчук, живо представив себе, как его батальон под музыку выходит на главную улицу.

– Деньги?.. Есть, куры не клюют, – хмуро буркнул Захаров, зная, к чему тот клонит. – На оркестр, может, и наскребем. А другие расходы из каких источников?.. Нет, я не могу дать согласия.

– А ты, Гордей Федорович, как? «За» или «против»? – обратился Савчук к Супрунову. Он и Захаров были членами правления Союза грузчиков, и от их позиции зависело многое.

– Да, должно быть, обойдемся, пока без оркестра. Вот разбогатеем...

– Это когда же ты богатеть будешь, Гордей Федорович? Дождетесь вы его, ребята, как же, – неожиданно для всех вмешалась в разговор Федосья Карповна. Она приподнялась, опираясь на локоть; в глазах у нее прыгал веселый, задорный огонек. – Я сколько его помню, он все богатеет. Скоро пиджачок с плеч свалится. И дома у него богатство – пыль да пустые углы. Так ведь, Гордей Федорович?

– Да, вроде так. Одно у нас богатство, – усмехнулся Супрунов, обводя взглядом каморку Федосьи Карповны.

– А я вот что скажу, ребята: покупайте. В добрый час! С музыкой чем плохо? – продолжала она увлеченно. – Уж я духовую музыку как уважала, а слушать довелось – раз в год. Да и то на чужом пиру. Вы на нашу жизнь, ребята, не оглядывайтесь. Только и веселья, пока молоды.

Утром Федосья Карповна поднялась как обычно. Приготовила завтрак.

Савчук ел и с любопытством посматривал на мать.

– Здорово ты нам помогла. Спасибо, – сказал он, угадав ее мысли по чуть приметной улыбке.

– Ну, уж помогла... Три слова сказала, – смущенно отмахнулась Федосья Карповна и переменила разговор.

После ухода Савчука она кочергой перемешала угли в печке, прикрыла вьюшку. Хотела подмести пол, да вспомнила, что нет хлеба, и стала собираться в булочную.

Поднималась в гору она медленно; уже наверху ее догнала Дарья. Она тоже шла за хлебом.

– Здравствуй! Вот не знала, что ты пойдешь сейчас в лавку. Я бы уж попросила тебя, – сказала Федосья Карповна, останавливаясь, чтобы отдышаться немного после крутого подъема.

– А я стукнула в дверь, вас уже нету, – звонко, чуть нараспев ответила Дарья. – Иван Павлович опять чуть свет ушел?

– Такая у него забота, – сказала Федосья Карповна и искоса посмотрела на Дарью.

Та стояла с легким румянцем на щеках, веселая и сильная. Голова у нее была повязана новым цветастым платком, очень шедшим к лицу.

«Ой, бабонька! Что-то у тебя на уме. Ишь, вырядилась», – неприязненно подумала Федосья Карповна, нахмурилась и пошла тихонько дальше по дороге.

Дарья шагала сбоку, заглядывала ей в лицо и жаловалась на мужа.

– Опять дома не ночевал. Чужие мы, совсем чужие...

Булочная, где они обычно брали хлеб, оказалась закрытой. У запертых дверей выстроилась очередь.

– Что такое? Али хлеба нет? – встревожилась Дарья и потащила Федосью Карповну к центру города.

Но и там булочные были закрыты. Везде стояли громадные очереди. Женщины, потеряв терпение, начали неистово барабанить в окна и двери.

Хозяин булочной вышел к толпе и стал смеяться над голодными людьми...

– Что, приспичило? Плохо без хлебушка, а?..

– Чего зубы скалишь, образина! Куда хлеб девал?

– Нынче, граждане, свобода. Хочу – торгую, хочу – нет, – куражился торговец. – Может, я свиней хлебом откармливаю.

– Ах, свиней?.. Бей его, борова жирного! – возмущенно закричала Дарья, растолкала руками стоявших впереди и первая вцепилась в рыжую бороду торговца.

Гневная, разъяренная толпа сомкнулась вокруг него, как смыкается вода над брошенным в реку камнем. Замелькали кулаки, подхваченные хворостины.

Торговец завизжал на нестерпимо высокой ноте, захлебнулся криком. Когда он выскочил наконец из толпы, на нем не было ни пальто, ни шапки. Сильно припадая на одну ногу, он запетлял по улице.

Дарья лихо, по-мужски, свистнула ему вслед. Платок у нее сбился на одну сторону, волосы растрепались.

– Попомнит, дьявол, как свиней кормить! Тут у людей дети пухнут с голоду, – сказала она и стала приводить в порядок прическу.

– Да ты что, милая. Разве можно? – сказала Федосья Карповна, не любившая скандалов и драк. Она никак не ожидала такой прыти от своей соседки.

– А ему измываться над нами можно? Это ничего? – закричала Дарья, обращаясь уже не столько к Федосье Карповне, сколько к окружившим ее солдаткам.

– Да куда ж это власть смотрит, лихоманка ее затряси!

– А власть кушает всласть... Сытый голодного не разумеет.

Снизу по улице валила другая толпа, предводительствуемая не молодой уже женщиной в коротком рыжеватом пальто. Она вела с собой детишек – мальчика лет пяти и девочку годом постарше, уцепившуюся за ее юбку. Подойдя ближе, женщина призывно взмахнула рукой:

– Айда-те, граждане, в Продовольственную управу. Заявим протест.

– Управа, говорят, сама распорядилась так.

– Чтобы людей голодом морить? Ну-ну!

– В управе те же самые толстосумы сидят. Рука руку моет, и обе – грязные.

– Окна им поленьями выбить! – предложила Дарья, настраиваясь на еще более воинственный тон.

Кто-то звонко и весело крикнул:

– В Совет надо идти! Там разберутся.

Загудели, сплелись голоса. И вдруг шум разом унялся. Мерные сильные удары прозвучали над затихшей очередью. В дверь булочной стучались Захаров и трое красногвардейцев с винтовками.

В окне мелькнуло бледное, испуганное лицо хозяина.

– Чего вам, граждане?

– Открывай! Именем Совета рабочих и солдатских депутатов.

Толпа жарко дышала позади красногвардейцев.

– Товарищи, хлеб будут выдавать, – сказал Захаров и широко распахнул дверь булочной. – Пройдите сюда несколько человек, понятыми будете.

Женщины вытолкнули вперед Дарью.

– Идемте и вы со мной, – сказала она Федосье Карповне, таща ее за руку по образовавшемуся проходу.

В задней комнате на полках лежали еще теплые буханки хлеба. Федосья Карповна потрогала булки пальцем, сурово глянула на юлившего глазами торговца. Она не верила тем, кто говорил, что торговцы намеренно прячут хлеб, чтобы создать панику и взвинтить цены. Теперь же сама убедилась в этом.

– Как же вы говорите, что хлеба нет? Это непорядочно. Гнусно! – возмущенно сказал старик понятой, обращаясь к хозяину. – Да, да, непорядочно! Простое чувство человечности побуждает меня сказать вам это. Извините меня, пожалуйста.

– Перед такой сволочью извиняться? – вскипела Дарья. – Да ему морду бить!

– Тихо, товарищи! Разберемся, – спокойно сказал Захаров и повернулся к владельцу булочной: – В чем дело? Почему не отпускаете хлеб?

– Господи, да я рад бы! Разве у меня душа не болит? Сердце кровью обливается на нужду глядя, – владелец булочной говорил ноющим голосом, быстро шмыгал безбровыми глазами по хмурым, суровым лицам. – К сожалению, я человек подневольный. Обязан подчиняться законным предписаниям. Вот, пожалуйста, – он трясущимися пальцами извлек из жилетного кармана сложенную вчетверо бумажку, расправил ее на своем животе, погладил рукой и протянул Захарову. – Извольте прочесть. Последнее распоряжение Продовольственной управы...

Захаров углубился в чтение документа. Читал он медленно, плохо разбирая машинописный текст из-за скверного оттиска.

– Как изволите видеть, по понедельникам, средам и пятницам отпуска продуктов населению велено не производить. Ввиду катастрофического положения с продовольствием в городе.

Хозяин юлил перед Захаровым и понятыми, плакался.

– Вы сами-то ели сегодня? – спросил Захаров, складывая бумагу и пряча ее в карман.

– Что-с? Ах, да! Ну, разумеется, завтракал. – Владелец булочной с недоумением поглядел на гневно сдвинувшихся людей, учтиво пояснил: – Я всегда по утрам кушаю.

– Очень приятно, – пробасил Захаров. – А вот им, видно, есть не хочется, – показал он на понятых и стоявших за ними покупателей. – Для них вы голодные дни придумали, вместо постных. Слышите, товарищи!

Толпа опять придвинулась и загудела.

– Позо-ор!

– Что же мы теперь можем предпринять, а? – растерянно спросил у Захарова старик понятой. – Имеется, так сказать, законное основание. Кхм...

– А плевать, – сказал Захаров. – Такого закона, чтобы людям без хлеба быть, мы признавать не желаем. Кому он нужен? Спекулянтам! Это нарочно панику сеют, будто хлеба в городе нет. По предложению фракции большевиков Совет решил: хлебом торговать бесперебойно и по прежней цене. Вот это закон. Так и будем действовать. – И он легонечко подтолкнул владельца булочной к прилавку. – Ну, поживее ворочайся, чего приуныл! Эко времени потеряно. Придется дотемна торговать.

Хозяин не стал перечить.

– Кому ржаной? Кому ситный? – через минуту привычно выкрикивал он, с непостижимой быстротой орудуя хлебным ножом и гирями.

Дарья поставила Федосью Карповну впереди себя, у самого прилавка.

– Берите хлеба побольше, я денег добавлю, если у вас мало, – зашептала она ей на ухо. – Да еще сахару надо взять, соли...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Идея создания Комитета спасения революции, как утверждал Судаков, принадлежала ему. За два дня, прошедших после того, как фракции меньшевиков и эсеров ушли из Совета, Судаков обегал всех знакомых. У него были обширные связи среди служащих областных учреждений – почты и телеграфа, казенной палаты и казначейства, акцизного управления, продовольственной комиссии. Объединенные недавно образованным Советом государственных и общественных служащих города Хабаровска, так называемым Согосом, эти люди в большинстве своем занимали враждебную позицию по отношению к Советам. Комитет спасения революции, в котором были представлены и местные тузы и местные социалисты, действовал открыто. Его деятели произносили громовые речи. Устраивались банкеты, делались заявления для печати. Согос проводил по учреждениям митинги и собрания, грозил всеобщей стачкой служащих в случае перехода власти в крае в руки Советов. Происходила окончательная размежевка сил перед решающим столкновением.

Мавлютин внимательно следил за развитием событий. Через Судакова и Сташевского он установил связь с Согосом и реакционно настроенным Союзом городских учителей. Бурмин и Чукин представляли Биржевой комитет. Другие незримые нити тянулись от него в штаб Приамурского военного округа и в канцелярию Русанова. Варсонофий Тебеньков поддерживал контакт с зажиточной верхушкой уссурийских казаков. Сам Мавлютин предпочитал пока, оставаться в тени, но все крепче прибирал к рукам нити широко задуманного контрреволюционного заговора.

Саша Левченко с удивлением обнаружил, что в доме у них постоянно толкутся какие-то незнакомые люди. Уходят одни, приходят другие. С некоторыми Мавлютин надолго запирался в комнате. Что гам происходило, догадаться было трудно. Да Саша и не пытался делать это. Только раз, сидя с книгой в кабинете отца, смежном с комнатой, где жил Мавлютин, Саша невольно стал свидетелем разговора, происходившего за стеной. Разговор шел на чисто военные темы и никаких подозрений у Саши не пробудил.

Алексей Никитич хмурился, но молчал. Это было вовсе удивительно, так как он всегда терпеть не мог толчею в доме.

Наверху у Парицкой тоже стало шумно. Там поселились американцы: журналист Джекобс, перебравшийся сюда из гостиницы, и полковник Перкинс из железнодорожной комиссии мистера Стивенса.

Перкинс был импозантный мужчина с военной выправкой, высокий, статный, с коротко подстриженными усами. Он родился в семье русского эмигранта, сумевшего какими-то путями пробиться за океаном к богатству, а вслед за тем переменившего русскую фамилию Петров на вполне американизированную – Перкинс. Дуглас Перкинс представлял второе поколение этой семьи и выглядел настоящим англосаксом.

Чарльз Джекобс – собственный корреспондент крупной нью-йоркской газеты – тоже сносно говорил по-русски. Он подчеркивал, что имел уже практику, находясь на театре военных действий во время русско-японской войны 1904-1905 годов.

Долговязый и горбоносый, он чем-то напоминал хищную птицу, был подвижен, даже стремителен, умел заразительно смеяться и, кажется, ни при каких обстоятельствах не терялся и не падал духом.

Почти каждый день к американцам, живущим наверху, приходили лощеный квадратный человек с наглым неприятным взглядом, пышнотелая дама с немецкой овчаркой на поводке и миловидная молодая девушка в коричневой шубке.

Толстяк – Фрэнк Марч – возглавлял представительство Американского Красного Креста. Дама с собакой была его женой, миссис Джулией. Девушку, мисс Хатчисон, они всюду представляли как свою племянницу. Она тоже свободно говорила по-русски и числилась секретарем местного отделения Ассоциации христианской молодежи.

Сашу с молодой американкой познакомила Катя Парицкая, произносившая теперь свое имя на иностранный манер: Китти. Встретились они у ворот, когда Саша с лыжами и лыжными палками под мышкой выходил со двора, чтобы отправиться на прогулку. Стесненный в доме, он теперь целыми днями бродил по зарослям на левом берегу реки.

– О, вы спортсмен! – воскликнула мисс Хатчисон, крепко, по-мужски, тряхнув ему руку и смело глядя на него зеленовато-синими глазами. – Мы будем друзьями, верно? Я люблю ходить на лыжах, но не знаю местности. Вы не станете возражать, если я когда-нибудь составлю вам компанию?

– Гляди, Саша. Я буду ревновать, – смеясь, сказала Катя.

Саша привык к одиночеству и, признаться, не был обрадован перспективой заполучить спутницу, хотя американка понравилась ему отсутствием жеманства. Рядом с Парицкой это достоинство особенно бросалось в глаза.

На другой день, когда он в обычный час спускался к реке, мисс Хатчисон уже поджидала его внизу. Она была в лыжном спортивном костюме и белой вязаной шапочке.

– Не ждали? – спросила она, близко заглядывая ему в глаза.

Идя по лыжне, она тараторила без умолку:

– Странные вы люди, русские. Все почему-то замкнутые. – Мисс Хатчисон свернула на целину и, равномерно взмахивая палками, старалась держаться рядом с Сашей. – Мне хочется понять ваш народ, полюбить вашу страну, – продолжала: она самым сердечным тоном. – Должно быть, летом здесь очень красиво. Амур такой широкий. Можно устать, пока перейдешь на другой берег. Я выросла на Миссисипи. Это великая американская река. Вы слышали о ней, конечно?

– Слыхал, – сказал Саша. – Помню, что в Миссисипи водятся аллигаторы.

– Фу! Противные твари!.. А в Амуре они есть?

– Нет, конечно.

Придерживаясь за кусты тальника, они поднялись на пологий и низкий левый берег. Как раз в этом месте ветер сдул с береговой кромки снег, обнажив желтый речной песок.

– Хо, здесь пляж? – удивилась мисс Хатчисон, снимая рукавичку и нагибаясь, чтобы зачерпнуть горсть песка.

Холодный песок быстро просеивался у нее между пальцев. Она снова зачерпнула горсточку, просеяла часть, остальное кинула на снег.

– Брр! Я, кажется, отморозила пальцы. – Она подула себе на руки, лукаво глянула поверх сложенных ладошек на Сашу. – Если бы вы были по-настоящему любезный кавалер, вы согрели бы мне руки.

– А вы потрите их снегом, – с наивной простотой посоветовал Саша.

Мисс Хатчисон не торопясь натянула рукавичку. Вдруг она громко расхохоталась.

– Представьте, что я придумала! Если сюда тайком привезти пару американских аллигаторов и пустить в реку? В Амуре они быстро размножатся и будут выползать на отмели греть свои кости на солнце. Это здорово оживит пейзаж.

– Не думаю, чтоб из этого что-нибудь получилось, – скептически заметил Саша. – Ваши аллигаторы подохнут в первую же осень от холода, если их до этого не перебьют палками наши мальчишки. Что ж, пойдем дальше, – предложил он.

Мисс Хатчисон продолжительное время держалась недалеко от него, идя по лыжне. Но затем у нее что-то случилось с лыжным креплением.

– Хелло! Не так быстро, мистер Левченко, – крикнула она.

Саша сообразил, что поступает не очень-то вежливо. Остановившись, он принялся ломать и стаскивать в кучу сухой хворост.

Когда мисс Хатчисон добралась сюда, на берегу проточки пылал жаркий костер.

– Можете греться, – галантно предложил Саша.

Искры шипя падали в снег. Поверх зарослей тальника, будто газовый шлейф, протянулась струйка голубоватого дыма.

– Милый мой мальчик! Если в другой раз вам вздумается бежать, не оставляйте беззащитных девушек в лесу. Джентльмены так не поступают.

Саша, вороша костер, пробурчал что-то невнятное.

– Должно быть, я веду себя несколько легкомысленно? Вы бог знает что можете обо мне подумать, – внимательно посмотрев на Сашу, сказала посерьезневшая мисс Хатчисон. Но тут же расхохоталась. – Если бы не было грехов, то что стал бы делать пастор?

– Занятно! – сказал Саша и тоже рассмеялся.

Они сидели по разные стороны костра, весело и непринужденно болтали о всякой всячине. Мисс Хатчисон держалась покровительственного тона, как старшая, но Саша уже не обращал на это внимания. Все девушки почему-то считают себя более знающими и опытными.

Глядя на разрумянившиеся щеки и веселые плутоватые глаза мисс Хатчисон, Саша спрашивал себя, что же побудило эту симпатичную девушку отправиться в чужую страну? Нужда? Любопытство? Поиски приключений или расчет? Она, видно, была не из тех, кто легко поддается чужому влиянию. И за словом в карман не полезет. Чего же она ищет? Какие тайные мысли спрятаны под белой шапочкой?..

– Красивое выбрано место для города. Но эти жалкие домишки портят вид, – говорила тем временем мисс Хатчисон, обернувшись к виднеющимся вдали городским строениям. – Через двадцать-тридцать лет все изменится. Вот тут, – показала она, – будет завод Форда. Там – лесохимический завод Дюпон-Немюр. Рядом с этим собором – двадцатиэтажный банк Диллон Рид. Кино, дансинги... Представляете?

– Нет. Я вижу город другим, – сказал Саша. Нарисованная ею картина показалась ему чужой и неприятной. Было досадно, что кто-то собирается тут все переиначить по-своему.

Обратно шли по старой лыжне, почти не разговаривая.

Взобравшись у парка на гору, Саша долго стоял и глядел на дома, в окнах которых зажигались первые огоньки. На город спускался зимний вечер. Небо было синим над годовой, а ниже зеленело, и у самой кромки, над амурской поймой, протянулась неширокая бледно-оранжевая полоса.

Со снежной равнины тянуло холодом.

Дома у Мавлютина опять бубнили чьи-то голоса.

В кабинете Алексея Никитича сидели американцы и Бурмин. Джекобс, распахнув шкаф, бесцеремонно рылся в книгах. Перкинс восседал на изогнутой ручке хозяйского кресла и, болтая ногой, мягким, убеждающим тоном говорил о реорганизации лесного дела на Дальнем Востоке,

– Конъюнктура лесного рынка сейчас складывается исключительно благоприятно, – говорил он сидящему напротив него лесозаводчику. – Представьте, что весь северо-восток Франции, Фландрия – все эти многочисленные городки и поселки – теперь сплошные развалины. Все, что строилось там веками, сметено начисто артиллерийским ураганом. Но люди не могут жить без крыши над головой, мистер Бурмин. Европа после заключения мира будет способна поглотить миллионы стандартов леса. Деловые люди, мы с вами, обязаны это предвидеть. Война создала небывалый, колоссальный спрос.

– Спрос-то спрос, да нужен и запрос. Кто платить будет? Европа? Так у нее, извините, все штанишки в прорехах, – заметил более пессимистически настроенный Бурмин.

– О, все будет олл-райт! – сказал Джекобс, высовывая нос из-за дверцы книжного шкафа. – Америка даст Европе заем. Сделает рекламу: «Каждая семья солдата должна иметь свой дом!», «Вместо разбитых камней Европы – стройте удобные деревянные коттеджи из дешевого сибирского леса!» Это хороший бизнес. Потом Европа будет платить.

– Если прибыль окажется высокой, капиталы в Штатах найдутся, – подтвердил Перкинс. – В Сибири невероятное количество леса. Прекрасный лес. Его надо двинуть на лучшие рынки мира. Мы, американцы, займемся этим.

– Ну, лес на корню – еще не товар. Падает и гниет без всякой пользы. Пожары сколько леса губят, ужас просто. А попробуйте вытащить бревно из тайги к дороге, так оно влетит в копеечку. Знаете, во что обходятся здесь рабочие руки?

– Если ваши рабочие не согласятся работать дешево, мы их заменим китайскими кули. Эти уж не будут спорить. – Перкинс выудил из пачки две сигареты и жестом предложил Бурмину курить. – В лесном деле нужен размах. Мы построим дороги. Привезем американские паровозы, деррики. Придется почистить и оградить бонами сплавные реки. Но вложения капитала быстро окупятся, я могу это подтвердить точными расчетами, – продолжал Перкинс, пуская колечками дым и рассекая их потом решительным взмахом руки. – У нас имеется соглашение с правительством России, передающее американцам контроль над портом Владивосток.

Бурмин высоко поднял левую бровь.

– Соглашение с большевиками?

– Нет, что вы! С правительством мистера Керенского... Полковник Стивенс будет наводить в порту порядок.

– О, мистер Стивенс! Он стоит миллион долларов! – воскликнул Джекобс, усаживаясь с книгой на угол письменного стола. – Мистер Стивене имеет проект реорганизации железнодорожной системы Сибири и Урала. Президент Вильсон сказал ему: «О'кей!» Мистер Морган и мистер Гувер дают кредит. Это настоящая солидная фирма. Больше, чем Панамский канал, который тоже построил мистер Стивене.

– А конкуренция лесовывозящих стран: Норвегии, Швеции? У них старые прочные связи на европейских рынках, знание клиентуры, опыт. Географическая близость, наконец, – не сдавался Бурмин.

Перкинс презрительно фыркнул.

– Вы же знаете, что, если дается заем, нетрудно оговорить и условия его использования. Почему наши доллары должны уплывать в карманы шведских промышленников, когда они могут целехонькими вернуться домой в Штаты, прихватив еще хорошие проценты? В Америке скопилось чертовски много денег, мистер Бурмин. Америка теперь – мировой банкир,

– Да, мистер Бурмин, это факт, который следует признать, – сказал Джекобс.

Саша, молча наблюдавший за тем, как американцы вдвоем дружно наседали на лесозаводчика Бурмина, с треском захлопнул книгу. Ну и денек выдался!

В прихожей послышались шаги Алексея Никитича.

– Всеволод Арсеньевич, есть новости! Идите сюда, – сказал Левченко, постучав к Мавлютину. – Ну, господа! Кажется, это начало конца... В Иркутске – бои с совдеповцами, офицерские части пустили в ход артиллерию. В Харбине китайские войска разоружают ополченские дружины. Консульский корпус предложил им разогнать Совет. Во всей полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги восстанавливается власть главноначальствующего генерала Хорвата.

Он бросил на стол пачку телеграмм.

– Что ж, этого следовало ожидать, – сказал Мавлютин. Прочитал еще раз телеграммы и ушел, еще более озабоченный, чем обычно.

Американцы о чем-то быстро переговорили между собой и тоже ушли.

Бурмин бегал по кабинету, довольно потирая руки.

– Знаешь, Алексей Никитич, я, пожалуй, промахнулся, продав лес на дрова. Можно было выручить валюту. Поторопился, черт возьми! – говорил он, потирая ладонью широкую лысину. – Тут из-за нашего сибирского кедрача державы скоро друг другу в волосы вцепятся, ей-богу. При такой ситуации не заработать – дураком быть.

– А ты не очень верь их посулам, – сказал Левченко, бывший с Бурминым на короткой ноге. – Мягко стелют, жестко будет спать.

– Боюсь, Алексей Никитич. И соблазнительно, а боюсь... Меня японец все обхаживает, от фирмы Судзуки, – признался лесозаводчик. – Черт его знает! Лесу, конечно, не жалко – пусть давятся. На наш век добра хватит. Они все пути на лесной рынок обрежут да низкими ценами нас и удушат. Очень просто. А с другой стороны, помимо них, видно, и дороги не будет. Вот и крутись, – он почесал у себя за ухом и с растерянным видом уставился на Алексея Никитича. Потом вдруг заторопился: – Ну, прощай пока!

Левченко молча постоял возле темного окна, глядя на узоры, разрисованные на стеклах морозом.

– Александр, хочешь поехать со мной на прииск? – вдруг обернувшись, спросил он.

Была в его голосе неожиданная и непривычная теплота.

Саша помедлил, обдумывая ответ и желая подольше сохранить приятное ощущение близости с отцом.