Текст книги "На восходе солнца"

Автор книги: Н. Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Разумеется, я поеду, отец. С удовольствием. Но мне кажется, что твои надежды не совсем обоснованы, – сказал он. – Что-то меняется в нашей жизни, отец. Что-то сломилось, и я не знаю, стоит ли цепляться за старое? Где правда? Где настоящая твердая почва? Я думаю, отец. Все время думаю...

Алексей Никитич опустил голову.

– Я тоже думаю, сынок, – тихо сказал он, садясь в кресло и жестом приглашая сына занять место напротив. – Тебе сколько теперь? Девятнадцать. В таком возрасте и я мечтал, загорался, искал. С годами приходят опыт и сознание, что жить лучше спокойно, раз заведенным порядком. Начинаешь предпочитать синицу журавлю в небе.

– А не есть ли это самообман, отец? Красивая иллюзия жизни?..

– Не думаю. Нет, – решительно сказал Алексей Никитич, тоже взволнованный этим неожиданным поворотом их беседы. – Именно в разном восприятии действительности лежит водораздел между старшим и младшим поколениями. Извечная проблема отцов и детей...

Саша упрямо покачал головой:

– Нет, что-то тут не так, отец. Во всяком случае, дело не в возрастных особенностях. Ты ошибаешься.

– Что ж, вернемся к разговору... лет через двадцать, – грустно усмехаясь, предложил Алексей Никитич. Подавшись вперед, он положил свою тяжелую жилистую руку Саше на колено. – Чтобы не было между нами недомолвок, раз уж зашел такой разговор, я тебе, Александр, скажу: не личное тщеславие, нет, и не материальное соображения даже побуждают меня делать то, что я в душе не всегда... слышишь, не всегда разделяю. Обстоятельства таковы, что надо делать выбор. Я выбрал, – он сильно сжал пальцами Сашино колено и сказал просительным тоном: – Хочу, чтобы мы, избави боже, не оказались на разных сторонах баррикады!

Саша вздохнул и осторожно погладил своей трепетной горячей рукой жесткую и холодную руку отца.

– Знаешь, я наслушался тут недавно такого, что почувствовал себя... нет, понял, что они всех нас считают зулусами или готтентотами.

Алексей Никитич нахмурился оттого, что сын обошел стороной прямо поставленный вопрос о его позиции в разгорающейся политической борьбе.

– По меньшей мере странно спасать Россию, привлекая чужестранцев. Ты не находишь этого, отец?

Алексей Никитич чуть помедлил.

– Разумеется, я не закрываю глаза на корыстные побуждения, которыми могут руководствоваться отдельные представители союзных держав, нет, – сказал он, тщательно подбирая слова и с досадой ловя себя на том, что он слово в слово повторяет чьи-то чужие доводы. – Из двух зол приходится выбирать меньшее. Мы находимся в условиях, когда необходимо кое-чем сознательно поступиться. Так, за красивые глаза, нам помогать не будут. – Он взглянул на часы и решительно прервал разговор. – Пора спать. К поездке будь готов... дней через пять.

Алексей Никитич ушел. Было слышно, как он отдавал Соне, еще с вечера закрывшейся в своей комнате, распоряжения на завтра.

Постепенно все в доме стихло, кроме приглушенных голосов за стеной у Мавлютина. Кто-то тихо, будто крадучись, ходил в прихожей. Скрипели ворота.

Саша, взволнованный разговором, накинул пальто, вышел во двор. Спать ему не хотелось.

Ночь была лунная и тихая. Город спал. Где-то далеко пропел петух. Тотчас и у них в сарае захлопали крылья, и горластый леггорн звонко выкрикнул свое «ку-ка-ре-ку», переполошив соседние курятники. И пошла из конца в конец петушиная перекличка.

Во дворе стояла чья-то пароконная упряжка с отпущенным у коренной чересседельником. Лошади, покрытые попонами, мирно жевали сено, брошенное им под ноги.

Хлопнула дверь. Затопали на крыльце.

– Счастливого пути. Да не задерживайтесь долго, – сказал Мавлютин, напутствуя отъезжающих.

– Будем к сроку, не беспокойся, – ответил Кауров, которого Саша тоже узнал по голосу.

Скрипнула дверь, Мавлютин вернулся в дом.

– Как думаешь, Варсонофий, к утру поспеем? – спрашивал своего спутника Кауров, идя с ним через двор к лошадям.

– Да будто должны поспеть, – поглядев на звезды, отвечал тот. Когда он поднял голову, Саша угадал Варсонофия Тебенькова, переодевшегося почему-то в гражданское пальто.

– Куда вы собрались на ночь глядя? – спросил он, выдвигаясь из тени на светлое место.

– Фу, черт! Это ты, Саша? – спросил Тебеньков, подойдя ближе, видно недовольный тем, что их видели в этот час. – Да думаем проехаться за город, – неопределенно ответил он. – Будь любезен, открой ворота.

Сняв с лошадей попоны, он свернул их и спрятал в сани.

Кауров подтянул чересседельник, сунул два пальца под хомут – не туго ли.

– Тронули, – сказал он, садясь в сани и не обращая внимания на Сашу, будто его тут и не было. – Погоняй живей! Припозднились мы с тобой, Варсонофий.

Два тулупа, брошенные в сани поверх сена, указывали, что Тебеньков и Кауров собрались не в ближний путь.

– Ну, счастливо оставаться, Саша! – крикнул Тебеньков, выезжая со двора и сразу пуская застоявшихся, продрогших коней шибкой рысью.

«Куда это они все-таки?» – подумал Саша, возвращаясь в дом.

2

Еще один человек проводил внимательным взглядом умчавшуюся упряжку – Демьянов. В этот час он возвращался из Арсенальской слободки, куда ходил за сменой белья. Завтра суббота, и Демьян Иванович собирался и баню. Хотя по работе ему теперь приходилось быть больше в городе, вещи свои со старой квартиры он не забирал. Одинокая старушка, в лачуге которой он занимал лучшую половину, как мать, заботилась о нем: штопала и чинила одежду, стирала и гладила бельишко. Провожая квартиранта по гудку в Арсенал, она не забывала сунуть ему в руки узелок с завтраком.

В последние недели Бюро большевиков много усилий прилагало к тому, чтобы сформировать на предприятиях отряды Красной гвардии и организовать военное обучение рабочих. Демьянова нагрузили так основательно, что пришлось оставить работу в Арсенале. Демьян Иванович свое кузнечное дело любил, знал его досконально и уход от парового молота считал явлением временным.

Пропустив подводу, Демьянов узнал лошадей. Днем он видел эту упряжку во дворе Интендантского управления. Кузнец из комендантской команды наскоро хотел приколотить полуоторванную переднюю подковку у пристяжной и чуть было не загнал ухналь в живое тело. Демьянов с детства испытывал слабость ко всему, что касалось лошадей. Он обругал незадачливого кузнеца и помог ему как следует справиться с делом. От кузнеца он узнал, что упряжка находится в распоряжении хорунжего Тебенькова.

«Значит, это он и покатил. Так, так. Интересно», – подумал Демьянов.

В ночной тишине снег громко поскрипывал под ногами. Нигде ни огонька. Демьянов представил себе, как в домах, мимо которых он торопливо шагал, разметавшись в кроватках, спят дети, как стерегут их покой прикорнувшие после дневных хлопот чуткие и во сне матери, и вдруг так живо ощутил свою личную ответственность за жизнь и счастье этих незнакомых ему людей, таким проникся теплым чувством к ним, что даже навернулась ему на глаза непрошеная слеза. А может, виною тому был покрепчавший мороз.

...В штабе Красной гвардии возле раскрытой дверцы топившейся железной печки сидели и тихо разговаривали Чагров, Савчук и Захаров. Еще человек семь красногвардейцев располагались на скамьях.

– Почему без света? – спросил Демьянов.

– Да керосин кончился. Тут где-то огарок свечи был, найти, что ли?

Демьянов тоже подсел к печке и с удовольствием протянул руки к огню.

– Круто забирает нынче зима.

– В декабре на стужу чего пенять. Ты вот на что погляди. Как тебе понравится? – Савчук взял у Чагрова шапку и протянул ее Демьянову. – Видишь, дырка. Это нынче вечером пробили. А шапка-то на голове была, понимаешь?

– Еще бы на полвершка ниже – и прямо в висок. Была бы мне, Демьян Иванович, путевка на тот свет, – невесело усмехаясь, сказал Чагров.

– Что? В тебя стреляли, Мирон? – Демьянов живо обернулся к Чагрову. – Кто это мог?

– Вот уж не знаю, – развел тот руками. Рдеющие угли отбрасывали красноватые блики, и Демьянову на миг показалось, что у Мирона Сергеевича лицо в крови. – Мне, брат, тогда не до выяснений было, – продолжал Чагров. – Я, как перышко, через забор да по двору запетлял. Квартал пролетел, будто на императорский приз бежал. У него, видно, терпежу не хватило дождаться, пока я ближе подойду. Темно, ну и промазал. Вдогонку еще раза два тюкнул, сукин сын. Кабы луна допрежь того взошла, он аккурат бы меня положил.

– Так вот как с нашим братом поступают. Стреляют из-за угла, – негодуя сказал Демьянов.

Савчук взял шапку, повертел в руках.

– Из нагана били. Офицерских рук дело, факт, – определил он. – Я бы эту сволочь поганую на месте порешил. До чего дошли, а?

– Это – цветочки, ягодки-то еще впереди, – сказал Захаров.

– Они так, по одному, сколько людей перебить могут.

– Ну, уж если мы начнем этаким же манером, еще неизвестно, кому хуже придется.

Яков Андреевич сходил за кочергой, помешал в печке, забросил обратно выпавшие на пол угли.

– Сдается мне, товарищи, не обойтись без пролития крови. Так, за здорово живешь, капиталисты от своих правов не отступят, – сказал он, задумчиво глядя на огонь. – Собственность, кто к ней привержен, это ведь страшное дело. Мало ли прежде из-за добра-наживы друг другу глотки резали.

– И черта в ней, в этой собственности, будь она проклята!

– Погоди, парень. Заведешь, к примеру, свой курятник – узнаешь.

– Ну, из-за курицы я другого человека за горло брать не стану.

– Ты не станешь, так тебя возьмут.

– А что, деньги-то останутся? – спросил лежавший на скамье красногвардеец. – Романовские, конечно, побоку. Керенки тоже. Значит, новые рубли чеканить надо, а?..

– Надо – так напечатают, – сказал Захаров, – Хоть бы на старости лет пожить хорошо.

– Поживем, – убежденно и тихо сказал Чагров. – Я в коммунизм каждой кровинкой верю, он мне как свет впереди. По-старому жить больше не могу, не буду. Пуля, которую в меня сегодня пустили, надо полагать, не последняя. А я все равно пойду! Хоть тысячу смертей впереди ставь, пойду!

Савчук шагал по комнате; по стене взад-вперед металась его большая тень.

Демьянов, отогревшись, позвал Савчука в другую комнату и рассказал о встреченной подводе.

– Ты кого-нибудь узнал? – хмуро спросил Иван Павлович.

– Хорунжий Тебеньков был. Да с ним еще кто-то, двое их было в санях, – сказал Демьянов.

– Тогда я догадываюсь, кто второй, – заметил Савчук после минутного раздумья. – Тут сотник появился – некто Кауров. А поехали они, надо думать, в станицу Чернинскую. У хорунжего папаша там в атаманах ходит.

– За подмогой к казакам, что ли?

– Да уж не просто на пельмени, будь покоен. Мы теперь вроде как кочета перед боем, – с усмешкой продолжал Савчук. – Стоим друг перед дружкой, а кто первый кинется, неизвестно... Казаки вполне могут неприятность учинить.

Демьянов подтверждающе мотнул головой.

– Знаешь, был у меня такой случай. Я на Амурской дороге тогда работал, на прокладке туннеля. В Облучье. Работа каторжная. Нам, кузнецам, тоже доставалось. Держали нас почти на казарменном положении. Строгости, полицейский надзор. А под носом у жандармов – большевики. Вот я с ними и вступил в контакт. Или они меня первые нашли, теперь трудно разобраться. Так или иначе, а узнал я настоящую правду. И мои кузнецы тоже. Мне поручено было агитировать помаленьку против царя, против войны. Я и казакам из охраны листовки подсовывал. Сходило до поры до времени, – усмехнулся Демьянов своим воспоминаниям.

– До поры до времени, – продолжал он, ловко свернув пальцами цигарку и прикурив от зажигалки. – Но вот нагрянули жандармы. И прямо ко мне. Должно быть, кто-то подсказал. Или я вообще был у них на примете. Нашли листовку. Уж обрадовались, будто по красненькой каждому дали. Фельдфебель норовил мне в зубы, но я так на него глянул, что он отступил. Загребли, конечно, раба божьего и погнали за пятьдесят верст в Пашковское станичное правление, к атаману – на суд и расправу.

Жара. Руки у меня связаны. Пот глаза заливает. День, как нарочно, душный. Парит, и хоть бы тебе дуновение ветерка. Как в котле. Комары надо мной тучей вьются, никакого спасения.

Конвоировали меня два казака – стариканы. Службисты, хоть картину с них пиши. Глаз с меня не спускали. Должно быть, жандарм аттестацию мне такую дал. «Побежишь, говорят, голова долой, без всяких шуток».

А мне зачем бежать? Куда? Я до этого почти всю Россию изъездил, нагляделся на людское горе.

Э, думаю, семь бед – один ответ! И пошел рассказывать казачкам про царскую власть, про войну и разные другие несправедливости. Говорю и думаю: «Ну, как врежет который плетью». Однако ничего. Только они дистанцию сократили, кони-то, слышу, над самым ухом у меня фыркают.

Так и пригнали меня в станицу, не проронив ни слова. Станичный атаман на меня кочетом. Стучит ногами, кулаками, сучит – на испуг брал. Допытывался, откуда листовка. «Подобрал, говорю, на путях, на курево. Не читал даже. С поезда, должно быть, бросил кто». Сказал – и уперся на этом, как он вокруг меня ни ходил. А казаки, заметь, молчат...

– К чему ты мне эту древнюю историю рассказываешь? – Савчук нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

– А к тому, Иван Павлович, уважаемый герой войны и командир Красной гвардии, что у казака уши тоже открыты. Все дело в том, что ему в эти уши напевать будут. Казак казаку рознь. А служба царская многим из них тоже боком выходит... Как думаешь, если нам собрать станичников, которые в городе на работу поустроились? Да кое-кому посоветовать съездить в рождественский праздник домой? Пусть казакам правду расскажут.

– Эге, дело! – оживившись, воскликнул Савчук.

И они тут же принялись составлять список знакомых казаков, из-за нужды подавшихся в город.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

К утру мороз покрепчал. Луна из-за сопок переместилась на ту часть неба, что простерлась над широкой поймой Амура, над укрытыми снегом островами, протоками, старицами. Прибрежные заросли черемушника отбрасывали на дорогу причудливые узорчатые тени.

Дорога вилась по льду вдоль реки, обходя опасные быстрины.

Кауров, кутаясь в тулуп, глядел на убегающую назад дорогу, на темные клочки сена, раструшенного по ней.

– Нам бы в Корсакове теперь быть. Зря задержались. Зря, – сказал он, думая о том, сколько времени отнимет поездка и успеют ли они к сроку обратно.

– Ничего. В самый раз к чаю поспеем, – Варсонофий поглядел на бледнеющие уже звезды, пошевелил вожжами. – Завтра обедать будем у наших, дома. Не ждут...

В голосе у него прозвучали мечтательные нотки, не понравившиеся Каурову.

– Как казаков поднимать? Ты думал, Варсонофий? – спросил он, когда они в молчании проехали с добрую версту.

– А черт их знает! – Варсонофий повернулся в санях. – Думаешь, кому охота голову подставлять? На немца сперва, гляди, как шибко шли, а вот поостыли ведь. Нынче о мире только и толкуют.

– На немца? – Кауров подумал, сказал усмехаясь: – Пожалуй, это мысль. Ну, погоняй, Варсонофий. Погоняй.

Когда притомившиеся кони перешли на шаг, Тебеньков выпрыгнул из саней поразмять ноги.

– Мороз, черт его подери! Вот за хребтом выскочим на Уссури, он нам щеки пощиплет. Там с маньчжурской стороны всегда ветерок тянет. На, Степан Ермилович, держи вожжи.

– Да, пожалуй, и я пройдусь, – сказал Кауров, спуская ноги с саней и целясь половчее спрыгнуть.

Они шли рядом за санями, путаясь в полах длинных тяжелых тулупов.

– Иной раз едешь мимо фанзешки, а на тебя ханшином пахнет. С морозу выпить кто откажется? У купцов там чего только нет. Торговый народишко, – рассказывал Варсонофий. – Ну, случается, наши кто-нибудь втихаря пошарят. Да теперь многие зазорным это считают. Народ у нас все-таки чудной, ей-богу! Есть казаки – живут с китайцами душа в душу, соболевать вместе ходят, лопочут по-ихнему. У крестьян так и вовсе...

Кауров заинтересовался тем, как казаки-уссурийцы участвуют в пограничной службе.

– Проедет когда дозор для блезиру. А вообще стеречь границу чего? Не украдут, – рассмеялся Тебеньков. – Корчемная стража спиртоносов ловит, верно. Только попадаются больше дураки. Человек с умом на границе какие хошь дела обделает шито-крыто... Пробежим немного, а? – предложил он и крикнул на лошадей: – Н-но, пошли, родные!

Лошади потрусили рысцой. Варсонофий, подобрав полы тулупа, легко бежал в трех шагах за санями. Кауров начал отставать.

– Хватит. Придержи, Варсонофий, – взмолился он наконец, чувствуя, что дольше ему не выдержать такого темпа.

Тебеньков наддал шагу, чтобы ухватиться за вожжи. Но в этот миг лошади вдруг всхрапнули и понесли.

– Тпру! Тпру! – Варсонофий, нацелившись прыгнуть в сани, едва не сунулся носом в снег. Сбросив тулуп, он ринулся за убегающими санями.

Срезав угол на повороте дороги, он все-таки сумел повалиться в сани, больно ударившие его отводом на раскате. В лицо из-под копыт летели комья снега.

Натянув вожжи, Тебеньков сдержал бешеный бег коней, развернувшись, поехал навстречу далеко отставшему Каурову.

– Однако пробежка получилась знатная. Хоть рубаху отжимай, – досадуя и смеясь в то же время, сказал Варсонофий, когда запыхавшийся Кауров уселся позади него в санях на тулупе.

– Чего они шарахнулись?

– Не заметил. Должно быть, зверушка какая прыгнула. Ты, Степан Ермилович, тулуп надень, не гляди, что жарко. В таком виде быстро прохватит.

Варсонофий стегнул лошадей.

– Вот батя у меня однажды таким же манером отстал. Ну, наделал переполоху, – продолжал рассказывать он. – Кони примчались аж седые, в мыле. В санях банчки со спиртом гремят. Батя на ту сторону за товаром ездил.

Мать сразу в голос: убили!

Человек пятеро казаков коней заседлали, побегли дорогой – смотреть. Только в первую балку спустились, верстах в пяти от станции, – и такая перед ними картина: сидят в затишке под мосточком двое. Назвались рабочими с прииска. Сидят и к банчку по очереди прикладываются. Снегом закусывают.

«Вы чего, спрашивают, расселись?»

«Да вот, говорят, послал бог банчок спирту. Пробуем. Если закуска имеется, милости просим к нам в компанию».

«А, вас-то нам и надо, голубчиков! Сказывайте, куда девали тело убитого!»

«Да что вы, ребята, ошалели?»

«Молчать!»

Всыпали им малость сгоряча. Пригнали в станичное правление.

Отпираются.

«Банчок, говорят, верно, на дороге нашли. А человека – не видели. Хоть крест целовать».

Мытарили их, мытарили, – стоят на своем. Бить больше постеснялись. Заперли в холодную.

Как все разошлись, тут батя мой и нагрянул. Да прямо заявился в станичное правление. Он, как кони от него ушли, тропой ближней через пасеку подался. Заодно в омшаник заглянул. Кони, кроме дома, куда пойдут? Беспокойства на этот счет у него не было. А тут пакет ждали из округа.

Приходит он, значит, в правление. Никого. Только слышит за стеною гомон. Это те двое в холодной между собой переговариваются. Никак понять не могут, за что их посадили. Да и мороз, видно, донимать начал. Холодная при станичном правлении зимой не отапливалась. Соответствовала, значит, названию.

Батя отпер дверь, спрашивает:

«За какую-такую провинность, господа мазурики?»

«А ты, говорят, кто будешь?»

«Я, – отвечает он, – станичный атаман. И прошу не тыкать».

«Виноваты, говорят. Только войдите и вы, пожалуйста, в наше положение. Это же чистое самоуправство. Без всякой вины».

Обсказывают ему, как и что.

«Понятия, говорят, не имеем, кто и кого тут убил. Слыхом не слыхали. Совсем зря пристегнули нас к этому делу. А может, и убитого нет?»

«Как нет?! – батя аж вскипел. – Вы что на казаков поклеп возводите? Есть убитый, раз вас в холодную посадили. Признавайтесь, сукины сыны!»

Дело под вечер. Мать уж и слезы все повыплакала.

«Беги, просит, в правление, может, след какой объявился».

Открываю я дверь. Да так и прирос к полу, ей-богу! – Варсонофий коротко хохотнул. – Батя следствие наводит о самом себе. Ну, умора!.. Крестит нагайкой парня по плечам. Ногами топает. Кричит:

«Признавайся, кого убил? Засеку-у!»

Как все дело объяснилось, парни те с обидой к нему. Помню, у одного губа прыгала, совладать с собою не мог.

«За что били, господин атаман?»

А батя – человек карахтерный. Глазом не моргнул.

«Это вам впредь наука. Не шляйтесь, где не положено. Кроме того, с вас причитается за банчок спирта».

Они, конечно, артачиться. И пить не пили, только пригубили. И денег у них нет...

Но батя своим разве поступится?

«У меня, говорит, на берегу плавник лежит. С прошлого лета. Недели за две порежете на дрова – и с богом».

– Ну и что, порезали? – спросил Кауров. – Видать, колоритная фигура ваш старик.

– А куда же им деться? Две недели мантулили за одни харчи, – с усмешкой ответил Тебеньков, приподнялся и стал всматриваться в дорогу. – Если в Хоперский заезжать, тут как раз сверток.

– Гони прямо. Пошлем нарочного из Корсакова, – решил Кауров, зябко поеживаясь.

Его и в самом деле начал пробирать холод.

Над высоким берегом поднималась светло-серая полоса рассветного неба.

Как и предсказывал Варсонофий, они вкатили во двор корсаковского атамана как раз в то время, когда хозяева садились за стол. Кроме своих, в доме был гость – высокий однорукий казак, оказавшийся жителем поселка Хоперского. Пока хозяин о чем-то шептался с женой, однорукий недоверчивым взглядом рассматривал Каурова.

Сотник, покосившись на его пустой, подвязанный рукав, спросил:

– Фронтовое, а?

Он старался придать своему голосу оттенок сочувствия. Но казак, недавно потерявший руку, остро реагировал на любое упоминание о своем увечье.

– А не все ли равно? Был человек, а теперь – обрубок, – злым голосом ответил он.

Варсонофий с хозяйским сынишкой вышли, чтобы задать корму лошадям.– Когда он вернулся, Кауров, удобно расположившись за столом, громко и без запинки говорил:

– Совдепы вооружают немецких военнопленных. Командуют всем офицеры германского генерального штаба. Они открыто угрожают расправиться с казачеством. Вы представляете, какая может произойти резня.

– Ох, не приведи господи! – Корсаковский атаман, запустив пальцы в редкую бороденку, таращил округлившиеся глаза, переводя их с одного собеседника на другого.

Но вот он прикрыл один глаз, а другим так явственно подмигнул Каурову, что тому стало ясно: атаман ни одному сказанному слову не верит и сам превосходно знает, как в действительности обстоят дела. Однако выдумку Каурова он одобряет и не прочь поддержать его.

– Тут такая кровопролития будет, ужас! Хоть бы еще казаки были дома. А то ведь обороняться кому – нестроевики да бабы с малыми детьми, – продолжал он, пытливо глядя на Каурова и уже догадываясь, к чему тот клонит.

Однорукий казак насмешливо смотрел на них, видимо хорошо понимая все то, что ими не договаривалось. Он молчал. Но в его молчании Кауров не мог не почувствовать самого упорного сопротивления тому, чего он здесь добивался,

– Надо, господа казаки, дружно подняться, как один человек, – говорил он, избегая встречаться взглядом с одноруким. – Разве уссурийцы допустят, чтобы наш заклятый враг... здесь, на казачьей земле...

– Не, нельзя. Оборони бог! – Атаман кивал головой, выражая полное согласие и готовность делать все, что прикажут.

За свою долгую службу он насмотрелся всякого и был достаточно осторожен, чтобы не задавать лишних вопросов и не высказывать вслух своего мнения.

Кауров наконец отважился глянуть в глаза однорукому.

– Я приехал, чтобы помочь вам организоваться против немцев и большевиков.

– Вот спасибо! А то мы пропали бы тут не за понюх табаку, – сказал однорукий таким откровенным насмешливым тоном, что не заметить этого было никак невозможно.

– Вы, собственно, чему смеетесь? – покусывая в досаде губы, спросил Кауров.

– Да, далеко вы забрались, чтобы с немцами бороться. Раз уж так страшно, сигали бы сразу... в Китай. Тут рукой подать...

– Ох, вы еще пожалеете! Горько пожалеете, господа, да поздно будет, – сказал Кауров, понимая, что здесь на испуг никого не возьмешь.

– А чего мне жалеть? Чего я такого хорошего видел в этой жизни, будь она трижды проклята! – раздраженно и резко возразил однорукий. – Да мне все так опостылело, что любую перемену приму. Думаете, сладко казаку, ежели он только своим горбом себя подпирает? Вам-то что – пиши знай приказы: справу давай, конем обзаводись... Детей моих кормить – заботы нету. А я вот... с одной рукой! Изворачивайся теперь.

– Ну, не злобись, Коренев. Не злобись. Кого теперь винить, раз так случилось. Не ты первый, не ты последний, – сказал Тебеньков, думая урезонить разошедшегося казака.

– Молчи! Отсиделся, теперь пищишь. Ерой! – однорукий так глянул на Варсонофия, что тот сразу осекся, не находя больше, что сказать.

– Ты, Антон, все-таки того, легче. Здесь благородные люди сидят, – заметил хозяин, понимая, что пора вмешаться и предотвратить ссору.

Но было уже поздно.

– Благородные? Скажи, пожалуйста! – зло усмехнулся Коренев. – Это значит – на чужой шее через грязь еду, сапожки чистые? Так?

Поднявшись из-за стола, он с грохотом отшвырнул табуретку.

– Вот вы на одну доску поставили немцев и большевиков. На каком таком основании, спрашивается? – сказал он, надвигаясь на Каурова и заставляя того тоже подняться и даже попятиться. – Вам не нравится, что большевики за мир? Так я этого мира еще больше хочу. Вся Россия кричит: долой войну! А вам не терпится еще один фронт устроить. Брата на брата поднять. Нет на это моего согласия и не будет. Что вам немец? Что вам Россия?.. Да я вас насквозь вижу, чем вы дышите. Вы хотите нас обмануть, а мы, выходит, поумнели. И дороги у нас теперь разные. Так что, ваше благородие, лучше нам на них не встречаться. Иначе – вот! – и он поднял свой единственный, крепко сжатый кулак.

Кауров отшатнулся. Он не считал себя человеком робкого десятка. Но было что-то в пылающем взгляде стоящего перед ним человека, что повергло его в трепет.

В эту минуту хозяин решительно втиснулся между ними. Он успокаивающе помотал перед глазами Коренева бороденкой и, мягко напирая на него округлым брюшком, ловко оттеснил его к двери.

– Иди, Антон. Иди. Проспись, – говорил он, делая вид, что все это произошло только по пьяной лавочке.

– Все вы тут – одного поля ягода, – буркнул Коренев, беспрепятственно позволяя надеть себе на голову шапку и накидывая полушубок прямо на плечи. В дверях он обернулся и громко сказал: – Не пойдут казаки против большевиков! Разве каких дураков найдете. Все равно не поможет, – и так хлопнул дверью, что стены закачались.

– Сволочь! Изменник! Таких надо лишать казачьего звания, предать позору, – запоздало кипятился Кауров, обращая теперь свой гнев на корсаковского атамана.

– И разве он один! Такого наслушаешься, избави бог, – атаман спокойно отпарировал наскок. Впрочем, он был доволен. Пусть этот сотник узнает, как ему, атаману, приходится тут изворачиваться. – Вот ведь не поверите. До войны был самый смиренный казак в поселке. Будто подменили его там. Что деется, господи боже мой!

Впечатление от стычки с одноруким было таким, что в станице Казакевичево – самом крупном казачьем поселении вблизи Хабаровска – Кауров решительно отклонил предложение станичного атамана выступить перед казаками с речью.

– Не затевайте широких сборов. Дела должны вершить старики, такова казачья традиция, – посоветовал он атаману, пригласившему их на обед. – Сколько сабель предполагаете выставить?

Атаман мялся, не желая связывать себя твердым обещанием.

Эта уклончивость страшно бесила Каурова. Пока смутно, но он уже начал догадываться, что дело не только в отсутствии должного служебного рвения у станичных и поселковых атаманов.

Огромное вечернее солнце садилось над маньчжурской равниной. В окнах поселка, расположенного на взгорье, плясали отраженные кроваво-красные лучи. Казалось, все дома в Казакевичево охвачены пламенем. Варсонофий подумал даже, уж не пожар ли они оставляют за собой.

– Будто горит, – сказал он, глядя с дороги на поселок.

– А черт с ним, пусть горит! – Кауров даже не повернул головы.

Погруженный в свои думы, он равнодушно глядел на утесы, поросшие дубняком, на гряды ледяных торосов, отмечавших быстрины, где после ледостава долго еще пенилась и бурлила река, не желая поддаваться морозам.

Совсем близко от дороги видны покрытые лесом сопки. Хребет Хехцир обрывался возле реки довольно высокими длинными мысами. В распадках и долинных участках леса преобладали коричневые и красно-бурые тона. Выделялись среди деревьев своей светло-серой корой тополи.

Огибая Хехцир, скованная льдом Уссури терялась на темнеющей впереди равнине. Вдали светились редкие огни поселков.

В первом из них они заночевали.

Утром Кауров с любопытством разглядывал китайское поселение, мимо которого близко пролегала дорога. Невысокая глинобитная стена с двумя воротами. За стеной теснился десяток фанз. Виднелись два-три строения побольше.

– Купеческие лавки, – пояснил Варсонофий. – Не гляди, что с виду неказисты. Товару тут тысяч на двести. Город недалеко, контрабандный товар спросом пользуется. Купцы бойко подторговывают. Да и контрабандисты зарабатывают неплохо. Обоюдный, выходит, интерес.

– Что у них тут – гарнизон? – спросил Кауров.

– Гарнизон? – Варсонофий фыркнул. Как это было принято среди зажиточных уссурийских казаков, о китайцах Тебеньков говорил в пренебрежительном тоне. – Живут два-три солдата. Летом в огороде ковыряются, им казенный харч будто не положу. А может, воруют чины, не знаю.

– Так, говоришь, бойко торгуют, а? И наличность, видать, имеется? – допытывался Кауров, захваченный какими-то своими соображениями.

– Есть, конечно. Тут с нашей стороны всегда кто-нибудь толчется. А товар сюда доставляют на халках по Сунгари. Должно быть, здесь харбинская фирма орудует. Батя сказывал, эти купцы начальника корчемной стражи подкупили. Фуговали товар через границу обозами. Только этот корчемный чин зарвался, сместили его. Взятку дать пожалел. Сунул бы порядочный куш, так небось обошлось. Возможно, что его сами купцы выдали. С другим, глядит, дешевле сторговались. Тут чего только не бывает, – рассказывал Варсонофий со спокойным равнодушием человека, давно привыкшего к таким вещам и не видящего в них ничего зазорного.

На Уссури, как и предсказывал Варсонофий, действительно потянуло ветром. Кауров поглубже нырнул в тулуп. Вскоре дорога свернула в сторону от реки. Как только путники стали удаляться от Уссури, направляясь к станице Чернявской, расположенной в стороне от границы, у линии железной дороги, ветер отстал, затерявшись где-то среди бесчисленных, похожих один на другой перелесков.

Из-под снега торчали стебли вейника, сухой полыни, высокого дудника, рыжие космы прошлогодней травы.

Кто не дивился, видя, как тут буйно прут из земли травы, густеют, поднимаются в рост человека! Ветер гонит по травяному морю зеленые волны. К осени трава блекнет, желтеет. Зимой снег примнет ее, запрячет до весны под холодным белым покровом. Но сойдет снег, подсушит траву солнышко, и по ней огненным валом прокатится весенний пал. Глядишь, из-под пепла или старицы уже проглянула, радуя глаз, свежая зелень. И так из года в год.