Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

Юноша смотрел на него с недоумением.

   – Подле тебя лютые злодеи живут... Подстерегают, как бы извести... И всё уже у них подстроено, – продолжал Большерук.

   – Злодеи? – пробормотал Андрей Алексеевич, пожимая плечами.

   – Да, лютые злодеи. И с тобою вместе живут и твою хлеб-соль едят. Послушай, что я тебе скажу... Сегодня, ты знаешь, работали мы в огороде. Овощ снимали. Ближе к полудню пришёл сам Некомат-от. Поглядел этак на Пахомыча и говорит: «Гони их обедать». Тот сейчас и запищал: «Кончай работу, иди за обедом...»

Вестимо, холопишки радёшеньки. Быстренько к дому. А я позамешкался с чего-то. Все ушли, а я ещё спину гну. Работать мне довелось, надо тебе сказать, у самого малинника. Кустарник высокий да густой. Меня за ним и не видать. И вот слышу я, братец ты мой, что за кустами ходят да говорят твой отчим да Пахомыч. Мне сперва было и ни к чему, а потом стал их слушать и узнал, что Некомат с ключником нашли разбойников, чтобы они завтра тебя ограбили и убили.

Услышав такую весть, Андрей Алексеевич сел на лавку бледный и удручённый.

   – Знаешь, Матвеич, – сказал он наконец, поднявшись и в волнении заходив по комнате, – и надо мне тебе верить, да не верится. Ну можно ли, чтобы отчим... Да что же он за злодей такой?

   – Злодей и есть. Какой же не злодей?

   – Да на что ему смерть моя?

   – На что? Да ведь ежели ты помрёшь, он всем владеть будет. Так и в духовной прописано. Сам слышал, как отец Василий читал твоей матушке, когда она Богу душу отдавала. Ежели ты помрёшь – всё отчиму. Из-за этого он тебя и хочет спровадить.

   – Пойду-ка я к нему, – с гневом вскричал юноша, – и скажу, что мне всё ведомо. Что он сущий злодей, Бога позабывший, и чтоб он убирался бы поскорей из моего дома.

Матвеич замахал руками:

   – Тише!.. Не кричи. А о сём и думать нельзя. Он только и скажет одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мало ли, дескать, что тебе наговорили! А тебя за дерзости он ещё в подклети запрет. И ничего ты не сделаешь, потому пока тебе двадцати годов нет, он здесь хозяин. А в подклети они тебя и заморят Нет, пока что надобно тебе отсюда уйти. Это уж как люблю тебя, говорю.

   – Покидать кров родимый? Из-за чего?

   – Чтоб жизнь спасти. Пройдёт немного времени, вернёшься сюда хозяином и Некомата прогонишь. А пока послушайся – уезжай.

   – Куда уехать? – грустно промолвил молодой человек.

   – Ты вот что, не печалься, не убивайся, – сказал Большерук, и голос его задрожал, – всякому Господь испытание посылает. И тебе тоже... Ты не бойся, а на Бога надейся. Я же тебя не оставлю: какую могу, завсегда помощь окажу. Сам знаешь, люб ты мне как сын родной. Поедем мы, родненький, отсель, не теряя времени. У тебя в Рязани дядя живёт, отца твоего брат родной. Лет десяток, как он от Москвы к рязанскому князю отъехал... Вот мы к нему и будем путь держать.

   – Из своего дома бежать. Матушка! Кабы встала ты из своего гроба... – как стон вырвалось у юноши.

Он тяжело опустился на лавку и сжал руками виски. Всё существо его было полно горем и негодованием.

Хотелось бы кинуться к отчиму, назвать его злодеем и с позором выгнать из дому.

Но он сознавал, что пестун прав, что этого сделать невозможно, что только ему же, Андрею, хуже будет.

Приходилось покоряться необходимости.

Приходилось покидать родной дом, могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.

Этого требовало благоразумие.

Это казалось единственным средством спасения.

Лицо матери, как живое, встало перед ним.

Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.

И рядом другое – угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаённой злобы.

   – Ты не убивайся, родненький, говорю, – бормотал между тем Матвеич. – Ну что ж, у дяденьки поживёшь годик, а там вернёшься. Дяденька родной, не обидит. А я всё приготовлю – и коней и запасец. Прихватим и верного человека... Знаешь Андрона, племяша моего? Помолимся Богу да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней – и след наш простыл.

Юноша поднял голову.

   – Хорошо, – сказал он, – знать, Божья воля. Я согласен... Сегодня же ночью едем.

Старик ушёл довольным, а юноша долго ещё сидел в грустном раздумье.

В этот день отчим был с ним особенно ласков. Андрея Алексеевича эта ласковость резала как ножом.

В полночь чуть скрипнула дверь.

Выставилась косматая голова Матвеича.

   – Пора! – сказал пестун. – Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!

   – Сейчас. Вот только образок возьму да тут кой-что...

   – Кони уж выведены.

   – Иду.

Андрей Алексеевич закрестился:

   – Господи, помоги!

   – Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна, да и после пригодится. Мешкать негоже, однако.

Юноша поспешно оделся и потушил огонь.

Тихо прошли сени, выбрались на двор.

У ворот гулко храпел сторож.

   – Крепко Лёвка спит, – сказал Большерук, – я давеча мимо него лошадей провёл, и то не слышал.

Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонны, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света.

   – Ночь-то! А? – с восхищением промолвил старик.

   – Хороша ночка, – ответил юноша и подумал: «Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернём».

За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.

   – Вот и вы, а я было заждался – думал, не случилось ли чего, – промолвил Андрон.

Пришедшие молча вскочили на сёдла.

   – Сейчас мы поедем через поле, – сказал Матвеич, – в лесок, а там окольным путём.

Тронулись ходкою рысью.

   – Стой! – приказал юноша, когда въехали на невысокий пригорок близ леса. – Дай взглянуть в последний раз.

Он повернулся лицом к усадьбе.

   – Прощай, кров родимый, – прошептал он с глубокою грустью. – Возвращусь ли, увижу ли тебя когда-нибудь?

Тихим, мирным пристанищем казалась озарённая месяцем усадьба с высоким господским домом – с разбросавшимися в беспорядке службами, крытыми побурелой соломой, с тёмным пятном сада-огорода...

А там, за лесом, неведомый, чуждый, шумный мир...

Матвеич и Андрон тоже были задумчивы.

Для них, холопов-рабов, усадьба была только обширной тюрьмою; мир нёс свободу. О чём жалеть?

Но что-то похожее на тоску шевелилось в их сердце.

Тут их родина!

И что бы ни сулила, что бы ни дала чужая сторона, всё нет-нет да перелетит тоскливая дума сюда, к этому полю, к этому лесу, к усадьбе, к селу, что вон блестит крестом колокольни; сюда, где мать слышала их первый крик, где мирно отдыхают в сырой земле усталые кости отцов, дедов и прадедов...

Все сняли шапки и перекрестились.

Андрей Алексеевич круто повернул коня, чтобы скрыть от спутников навернувшуюся слезу, и, крикнув: «Гайда!» – вскачь понёсся к лесу.

Холопы поскакали за ним.

Неширокая тропа вилась змеёй и пропадала вдали.

   – Я ларец взял, – сказал пестун, равняясь со своим молодым господином, – уложил в него твой новенький кафтанчик, кой-какие пожитки... Ну, и деньжонок малую толику.

   – Их-то откуда взял?

   – А из укладочки твоего отчима, – промолвил Матвеич равнодушно.

   – Вот это худо. Ведь это выходит, что ты украл, – вскричал молодой человек.

   – Не для себя взял, а для тебя. А деньги-то больше твои, чем Некомата: от тебя же он их нажил. Да и много ль я взял? Ему вдосталь осталось.

   – А всё-таки я бы...

   – Э, господине! – перебил его Большерук. – Я старый человек, знаю, как без денег быть на чужой стороне... Не о себе пекусь – что мне! Я уж и жизнь больше как наполовину прожил – о тебе заботушка. Помню, как матушка твоя в смертный час сказала: «Береги Андрюшу, Матвеич, не дай сироту обидеть». Побожился я ей перед святой иконой. И вот те крест, не было у меня с тех пор иной заботы, окромя как о тебе.

Что-то нежное зазвучало в голосе старика.

   – Спасибо, Матвеич, – с чувством промолвил юноша. – Тоже люблю тебя как родного.

   – Спасибствовать за что же? Сердце у меня трепыхалось, как узнал я, что отчим супротив тебя задумал. И слава Тебе, Господи, что теперь мы ослобонились от него.

   – Ослобонились ли?

   – Бог поможет. Он, милостивый, всё устроит. Уйдём от погони. Да и знаю я здесь один путек скрытный. Однако подгоним коней...

Лошадей подхлестнули, и мерный топот понёсся по тихому лесу...

Странный сон пригрезился в эту ночь Суровчанину.

Ему снилось будто он – Некомат – большой паук, а пасынок его, Андрюшка, – крупная оса.

И Андрюшка-оса будто бы – зу-у! – летает, жужжит вокруг отчима-паука; и жало выпустила, и кольнуть готова.

А он – паук за ней гоняется, челюстями шевелит, протягивает мохнатые ноги – вот-вот схватит.

И как будто – цап! – схватил. А оса вдруг как ужалит... Забился, заметался паук...

Вскрикнул купец и проснулся.

В доме мёртвая тишина.

Чуть мерцают лампады.

Сквозь окно брезжит тусклый рассвет.

Уставился Некомат на оконный переплёт и перевёл дух.

   – Фу! Вот сон! – проворчал Суровчанин и сел на постели. – К чему такое приснилось? Надо думать – не к добру.

Прилёг было снова.

Не спится.

По тихому дому гулко раздались чьи-то торопливые шаги.

Потом голос Пахомыча за дверью спросил:

   – Не спишь, господине?

   – Нет. Что тебе?

Ключник, кое-как одетый, бледный, предстал на пороге опочивальни.

   – Беда стряслась, – промолвил он, – Матвеич и Андрон убегли. И трёх коней угнали.

Как ни был Суровчанин изумлён этим известием, однако не мог не заметить некоторой странности: бежали двое, а коней увели трёх... Почему именно трёх? Если б хотели ехать на двух конях, так взяли бы четырёх – у каждого был бы один конь под верх, другой в запасе.

   – Дивно, что трёх, – прошептал он.

Потом стал соображать под плаксивый голос ключника.

   – Андрон – племяш Большерука. Дядя пошёл наутёк, ну и его прихватил, чтобы я на Андроне злобы не срывал... Это всё так... А вот с чего Матвеич на старости лет в бега ударился? Жил-жил – и вдруг на! Да и как он смог своего любимца Андрюшку оставить? Что-то тут не так... Не Андрюшкины ли тут штуки?.. Может, без моего спросу послал их куда? А не спросил нарочно, чтобы власть свою показать... Лучше всего будет самого Андрюшку порасспросить. Ему, верно, поболе нашего ведомо. Может, ему Матвеич что-нибудь тайно заранее сказал. Недаром вчера Андрей кислым таким ходил...

Придя к такому заключению Некомат сказал Пахомычу:

   – Пойдём к Андрею... Не знает ли он чего.

Он пошёл к горнице пасынка. Ключник, вздыхая, поплёлся за ним.

Каково же было изумление Суровчанина, когда он нашёл комнату пустою! При отблеске рассвета можно было видеть царивший в ней беспорядок: там и сям были раскиданы вещи; какой-то узелок, вероятно забытый второпях, лежал на лавке.

   – Вот для кого третья-то лошадь понадобилась, – вскричал он. – Убег... Знать, проведал... Теперь всё пропало!

Он схватился за голову.

   – Господи, помилуй! – воскликнул испуганно Пахомыч.

   – Что ж делать теперь? – растерянно прошептал Некомат.

Лицо его исказилось злобой.

   – Ускользнул... Ушёл... Так нешто мне теперь погибать? Так нет же, нет! Поймаю, и тогда...

Он погрозил кулаком.

Потом крикнул ключнику:

   – Подними всех холопов... Седлать коней! Поскачем в погоню.

Вскоре весь дом пришёл в движение.

Некомат сам осмотрел следы. Они поставили его в тупик.

   – Путь не к Москве... Али они окружным путём?

Холопы на конях были разосланы во все стороны.

Сам Суровчанин во главе конной ватаги поскакал по следам.

Он был вооружён как для битвы; глаза его метали искры, брови нахмурены: если погоня удалась бы, Андрея Алексеевича ожидало мало хорошего.

Следы то тянулись «гусем», то, когда тропка становилась шире, выравнивались в линию; порой они были ясно видны на сырой почве, иногда о них приходилось только догадываться, когда путь шёл по мелкой траве или пушистому мху.

   – Догоним! – ворчал Некомат, кусая усы, и погонял коня не жалея.

Рабы неотступно следовали за ним.

По их сумрачным лицам трудно было угадать, как они относятся к побегу двух своих товарищей и Андрея Алексеевича.

Но иногда в глазах некоторых, когда они взглядывали на гневного господина, мелькало злорадство.

Скачка по лесной тропе продолжалась несколько часов.

Вдруг следы круто свернули в сторону, в чащу, и разбежались между деревьями.

Выслеживать стало значительно труднее.

Суровчанин напряг всё своё внимание, чтобы не потерять их.

Ехать приходилось медленно.

   – Этак мы до вечера проплутаем, – сердито ворчал Некомат.

Слышно было, как вдали журчит ручеёк.

К нему то и привели следы и разом оборвались. Они в буквальном смысле канули в воду.

   – Через него ехали, благо не глубок, – сказал купец.

Он слез с коня и внимательно стал рассматривать песчаное дно. Ручей был не очень глубок и вода прозрачна, но течение быстрое. Дно казалось совершенно ровным; никаких следов не виднелось.

Суровчанин был близок к отчаянию.

Но всё же он ещё не хотел «слагать оружия».

   – Ручей не велик... В ту сторону им не с руки ехать... Где-нибудь должны же были на берег выехать... – соображал он.

Хлестнул коня и поскакал по берегу вниз по течению ручья.

Холопы безмолвно последовали за ним.

Вскоре ручей стал шире, а дно его, по-видимому, более илистым.

Далее появилась обильная осока, а затем глазам представилось обширное болото с там и сям разбросавшимися кочками.

Некомат хотел было ехать далее, но один из рабов удержал его коня за узду, промолвив:

   – Дальше нельзя... Трясина засосёт...

Купец посмотрел на болото с искажённым от отчаяния и злобы лицом.

«Ускользнули!.. – пронеслось в его голове. – Но как? Не на крыльях же они перелетели трясину».

Конечно, они не перелетели на крыльях, и для многих из сопровождавших Суровчанина холопов не было тайной, что через болото тянется, чуть поправей от устья ручья, полоска твёрдой земли. По ней беглецы и выбрались.

Ни один из рабов, однако, по какой-то причине не захотел поделиться с господином своими сведениями.

На некоторых лицах мелькали насмешливые полуулыбки.

Опустив на грудь голову, неподвижный, как статуя, сидел на коне Некомат.

В груди его клокотало бессильное бешенство и отчаяние. Он понимал, что дальнейшее преследование невозможно, что беглецы ускользнули.

Медленно повернул он коня и глухо промолвил:

   – Домой!..

К его приезду большинство из посланных на разведку холопов уже вернулись. Он видел по их лицам, что поиски не увенчались успехом, и не стал расспрашивать.

Пахомыч встретил его с грустным лицом и, увидев, что беглецов не поймали, всплеснул руками и заахал.

Некомат прошёл в дом и стал раздумывать, что предпринять.

Положение его было не из весёлых.

«Ежели ему всё известно, – думал купец, – так, может, он прямо поехал к великому князю ударить на меня челом... Тогда дело плохо. Тимошка выдаст беспременно... Пожалуй, и моей голове не уцелеть. А ежели он не в Москву уехал, так куда же? Может быть, думает где-нибудь побыть до поры до времени, а там и нагрянуть... Коли и так, то сладко ли мне здесь сидеть да дожидаться его. Небось не помилует?.. По всему видать, что мне здесь оставаться не годится, а тоже надо наутёк. Эх, вот горе! Да и бежать-то куда – не знаю... Хорошо, что хоть деньжонки есть...»

Он достал из одной из укладочек, стоявших в простенках, дубовый ларец, окованный железом, и раскрыл его.

Взглянул и ахнул:

   – Ахти, добрая половина отсыпана! Добрался Андрюшка до моих денег.

Вместе со злобой шевельнулось в душе жгучее чувство жадности.

   – Обокрал! А я-то копил – хранил...

«Казны» ещё оставалось много, но это мало утешало купца.

   – Лучше мне не бежать отсюда, – продолжал он размышлять, – узнать бы, где он укрылся, да как-нибудь и того... Это было б ладно... Тогда бы и денег не жаль. Да где его найдёшь? Как узнаешь? И выходит, либо сиди у моря да жди погоды, либо беги... К знахарю, что ли, съездить? Колдовство поможет, пожалуй... Пусть знахарь мне только скажет, где Андрей и что замыслил он... А там я уж зевать не стану... Да это было бы ладно!..

Суровчанин твёрдо верил во всяких ведьм и колдунов, в русалок, леших, домовых и водяных. Он не сомневался, что чарами можно «напустить порчу на человека», проникнуть в будущее, привлечь любовь и так далее.

Неудивительно поэтому, что он ухватился за мысль о колдовской помощи.

В его глазах это было единственным средством, которое могло привести к цели.

А колдуна не надо было долго искать.

У запруды на Яузе жил всем ведомый колдун, мельник Хапило.

Про него ходили разные россказни. Поговаривали даже, что из трубы его избёнки однажды вылетел бес в виде чёрного ворона. Ночью мимо мельницы ходить побаивались.

К этому-то чародею и надумал обратиться Некомат.

Однако действовать надо было осторожно.

Узнают, что он был у Хапила, пойдут толки. На него даже начнут смотреть косо и чураться:

   – С колдуном водится... Может, и сам с нечистым знается!

Такая молва не могла быть приятна для купца. К тому же колдуном прослыть было и небезопасно: при народных бедствиях, вроде повального падежа скота, засухи и тому подобного, зачастую обвиняют колдунов, что это они напускают, и тогда с ними жестоко расправляются.

Всё это было хорошо известно Суровчанину, и он решил пробраться к мельнику ночью, в глубокой тайне.

Приняв решение побывать у Хапила, он даже как будто повеселел. В сердце зародилась маленькая надежда.

Когда стемнело и всё в доме заснули, он осторожно вывел коня, сам оседлал и, разобрав часть плетня в огороде, выбрался из усадьбы.

V. ЧАРОДЕЙ ХАПИЛО

К северу от Москвы, из болот, находящихся среди дремучего леса, вытекает на юг река Яуза[8]8
  Впервые река Яуза упоминается в Тверской летописи под годом 1156: «Князь великий Юрий Всеволодович заложил град Москву на устье Неглины, выше реки Аузы».


[Закрыть] и впадает в Москву-реку ниже города.

Нынешняя Яуза едва ли имеет какое-нибудь сходство с прежней. Она славилась чистотою воды, так как принимала в себя много лесных родников.

Берега её были пустынны. Только шум лесов вторил звучному плеску её волн.

В Яузу впадает речка Сосенка.

На этой-то речке, над запрудой, и высилась мельница Хапила.

Было около полуночи, когда к воротам двора колдуна подъехал всадник.

Он легко спрыгнул с седла, привязал коня к кольцу у ворот и постучал.

Проглянувший месяц озарил бледное, красивое, молодое, безусое лицо.

На стук за забором неистово залаял огромный пёс.

Приезжего брало нетерпение. Он снова постучал так, что ворота затрещали.

   – Кто тут в полночь ломится? – послышался на этот раз ворчливый старческий голос. – Угомону на вас нет.

   – Пусти, знахарь, дело к тебе есть! – ответил путник, который был не кто иной, как Иван Вельяминов.

   – Какое такое дело по ночам? Поезжай своим путём-дорогой, и я спать пойду.

   – Отвори, старче, отвори! Совет от тебя, помощь нужна... А заплачу хорошо. Ничего не пожалею...

Колдун некоторое время был в нерешительности, потом послышались шаги босых ног, и ворота отворились.

Пёс залился и клубком бросился под ноги входившего.

   – Убери пса! – не без некоторого испуга сказал Вельяминов.

   – Небось не съест, коли добрый человек! – ответил колдун.

Однако крикнул собаке:

   – Не трожь!

Лай стих, и собака стала смирней ягнёнка.

Знахарь провёл гостя к себе в жильё и, когда тот переступал порог, предупредил:

   – Лоб не расшиби! Притолока низкая!

Потом выгреб углей из печи и зажёг от них лучину.

Трепетное пламя осветило закоптелую, низенькую избу, наполовину занятую огромною печью из сырцового кирпича.

Повсюду были развешаны по стенам и свешивались с потолка пучки высушенных трав.

Воздух, напитанный их пряным запахом, был удушлив.

На лежанке печи сидел большой кот, совершенно чёрный, «без отметин», – настоящий колдовской – и, мурлыча, пристально смотрел на Ивана своими жёлтыми глазами.

Сам ведун был маленький, тощий старик, с крючковатым носом, жидкой бородой, лысиной на темени и странно блестящими глазами.

   – Садись – гостем будешь! – сказал ведун, снимая с лавки пучок каких-то свежих трав и освобождая место для Вельяминова.

Тог сел.

Знахарь внимательно посмотрел на него и промолвил:

   – Сынок тысяцкого?

   – Да, сынок тысяцкого, а не сам тысяцкий, как мне пристало быть! – с невольным раздражением ответил молодой человек.

   – Знаю, знаю... По княжьей воле... А от меня-то чего ты хочешь?

   – Чего хочу? – протянул Иван и спросил. – Правда ли, старче, что ты с нечистым знаешься?

В глазах ведуна блеснул хитрый огонёк.

   – Может быть, – процедил он – Для чего тебе сие знать? Много будешь знать – скоро состаришься.

   – Видишь серебро?

Иван подкинул на руке несколько грубо обделанных кусков серебра.

   – Всё будет твоим, ежели ты…

Тут юноша пододвинулся ближе к знахарю и закончил дрожащим шёпотом:

   – Ежели ты мне поможешь душу нечистому продать.

Хапило вперил в Вельяминова пристальный взгляд, помолчал и вдруг залился неприятным, резким смехом:

   – Чего её, душу то ись, тебе продавать – хи-хи! – ежели она уж продана?

   – Как?¹ Нет, – с некоторым испугом проговорил Иван.

   – Я тебе говорю – продана. Нечистый-то, эва, с левого плечика стоит, сторожит её.

В этот момент кот, нанежась, быстро прыгнул прямо на левое плечо юноши.

Вельяминов вскочил, бледный, с искажённым от ужаса лицом, и хотел было тряхнуть с плеча кота, но тот цепко держался, проникая когтями сквозь одежду до тела.

   – Ты его оставь, – спокойно заметил знахарь, – он не слезет, он у меня умный... Будешь трогать – поцарапает... Старик я слабый, живу один, только двое у меня и защитников – пёс да кот. Подвернётся лихой человек – пёс его за горло, а нет, так кот ему в глазёнки вцепится... Умные они у меня. Сиди, Васька, смирно.

Кот точно этого и ждал: он сел на плече Ивана Васильевича так же спокойно, как раньше сидел на лежанке.

   – Он тебя не тронет теперь, молодчик, только ты его не трожь. Так нечистому душу? Хе-хе!

   – Чего ж смеёшься? – с сердцем промолвил Вельяминов.

   – Да на тебя мне смешно. Проданную душу продавать хочет!

Потом лицо его сделалось серьёзным.

   – Погляжу я на тебя – молоденек, силы да здоровья не занимать, жил бы себе помаленьку, трудился б во славу Божию и счастье получил бы... А тебе надо всё сразу. Ни смиренья нет, ни терпенья... Этакое надумал! Душу продать нечистому. Да уж ты продал её, продал, как только тебе это на мысль пришло. Тебя лукавый враг рода человеческого уж словил.

И думается мне, что ты не вырвешься из его когтей. Дивишься, что от знахаря-ведуна такие речи слышишь? Да, молодчик, вот я и знахарь и ведун; иного полечу, иному – грешным делом и погадаю, да души-то я нечистому не продавал и помыслить о сём страшусь... И всё занахарство-то моё, может, оттого, что жил долго и побольше других знаю... Да... Ты серебрецо своё спрячь не помощник я тебе в этаком деле. Да ты и без меня сумеешь, ой сумеешь!

Он рассмеялся прежним неприятным смехом.

Вельяминов сидел с угрюмым, почерневшим лицом.

В ворота сильно застучали.

   – Чтой-то сегодня! Опять кого-то Бог несёт, – проворчал знахарь и вышел из избы.

Иван попробовал было встать, чтобы как-нибудь укрыться от взоров нового посетителя, но кот напомнил о себе таким грозным ворчаньем и так расправил когти перед его глазами, что он счёл за лучшее остаться в прежнем положении до возвращения Хапила.

Со двора доносились окрики знахаря и переговоры, подобные тем, какие пришлось вести раньше Вельяминову.

Пёс неистово заливался.

Потом он разом затих: очевидно, колдуну пришлось впустить посетителя.

Послышался скрип ворот.

«Ну, идут сюда», – подумал юноша с таким чувством, что был готов провалиться сквозь землю, только б укрыться от непрошеного свидетеля его посещения избёнки колдуна.

Дверь отворилась, и в избу следом за знахарем вошёл Некомат Суровчанин.

Войдя, он остановился как вкопанный.

Он был очень неприятно поражён, застав у Хапила другого посетителя.

Однако быстро овладел собою и, слегка поклонясь Вельяминову, промолвил, обращаясь к ведуну:

   – Кое-зачем ты мне, старче, надобен.

Иван и Некомат не были близко знакомы, но в лицо знали друг друга.

   – А надобен, так говори, – сказал колдун.

   – Вот что, – заговорил купец, отведя знахаря в дальний угол и понизив голос до шёпота, – мой пасынок с двумя рабами убежал... Не ведаю, куда скрылся. Не узнаю, где он али что замыслил супротив меня, так беда... Выручи, погадай... Заплачу как следует...

Как ни тихо говорил Суровчанин, Иван расслышал. Ему стало любопытно.

Хапило, не говоря ни слова, взял большую медную кружку с блестящим дном, наполнил её до половины водой и поставил на стол.

   – Пасынка твоего ведь Андреем Кореевым звать? – спросил знахарь.

   – Да.

   – Племяш Епифана, что к рязанскому князю отъехал... – пробормотал Хапило, словно соображая.

Взяв щепоть какого-то порошка, бросил его в кружку, отчего вода потемнела, но дно ярко просвечивало.

   – Подь сюда да смотри сквозь воду на донышко... Там ты, может, увидишь своего пасынка... Глаз не отрывай и мигай поменьше...

Суровчанин склонился над кружкой, а знахарь что-то забормотал быстрой скороговоркой, плавно проводя в то же время руками над головой и вдоль щёк купца.

Через некоторое время Некомат почувствовал сонливость. Дно кружки ярко блестело сквозь воду.

   – Видишь пасынка? – спросил знахарь таким голосом, словно приказывал.

На гадающего словно налетела какая-то пелена, потом быстро спала, сияющее дно исчезло. Вместо него он увидел поляну среди леса и трёх всадников, из которых один был Андрей, двое других – Большерук и Андрон.

   – Вижу, – ответил купец странным, глухим, не своим голосом.

   – Смотри дальше!

И одна за другой проходили картины.

То Некомат видел пасынка в дремучем лесу, у багряного костра, среди ночной тьмы, то переплывающим реки, то подъезжающим к городу, окружённому крепкой стеной с башнями, с бойницами...

Вон какой-то муж обнимает его как родного...

Старец в княжеском наряде... Величественный, как патриарх...

И старый князь смотрит ласково на Андрея и приветливо улыбается...

Потом Андрей опять, но не прежним скромным юношей. На нём алый плащ... Огнём горит из-под плаща панцирь тонкой заморской работы.

И смотрит куда-то юноша... Словно на него, на Некомата...

И вот словно встречаются их взгляды.

Грозно смотрят очи пасынка на отчима и словно говорят:

   – Я не забыл... Вернусь... Идёт погибель твоя...

Вскрикнул Некомат, опрокинул кружку и обвёл мутным взглядом каморку, словно внезапно проснулся.

   – Значит, беда... Значит, надо всё бросать... Бежать... – пробормотал он, находясь ещё в каком-то забытье.

Провёл рукой по разгорячённому лбу и окончательно очнулся.

Взглянул на Вельяминова и вспыхнул.

А тот жадным взглядом впивался в его лицо, следя за всеми переменами выражения. Расслышал он и последние слова Некомата и подумал:

«Нашего поля ягода».

Суровчанин встал, кинул несколько грубых монет на стол и сказал:

   – Иду... Выпусти меня...

   – Я тоже... Поедем вместе. Вдвоём побезопасней, – промолвил Иван и добавил: – Знахарь, возьми свою кошку!

Хапило сделал знак, кот спрыгнул на лежанку.

Вельяминов поднялся и прошёл вслед за Некоматом.

Молча вышли за ворота, молча вскочили на сёдла и тронулись в путь. Обоим надо было в сторону Москвы. Каждый был занят своими думами.

Тусклая луна по временам освещала угрюмые лица. Первым прервал молчание Некомат:

   – Ты не сказывай о том, что у знахаря меня видел.

   – А ты про меня.

   – Вестимо же.

Помолчали.

   – Э-эх! Пропади пропадом буйна головушка, – сказал Вельяминов, – покину родную сторонку... Поеду в чужой край искать счастья...

Эта мысль совпала с думами Некомата.

Он даже вздрогнул.

   – С чего так? – спросил он, стараясь принять равнодушный тон.

   – От добра добра не ищут. Что мне здесь делать? То ли дело у князя тверского! У него и почёт и казны добудешь... Такому князю и служить любо... У тебя тоже беда стряслась?

   – Н-да, – процедил Суровчанин.

   – Слышал я, как ты у знахаря говорил, что пасынок убег. Я его знаю – Андрей Лексеичем звать... Да и тебя тоже. Чай, и ты меня признал?

   – Признал: сын тысяцкого.

   – Да, сын его, а не сам тысяцкий, как должно бы быть... Изобидел меня Димитрий Иоанныч... Прямо скажу – отъеду от него в Тверь.

На минуту он замолк, потом спросил решительно:

   – Ты ведь тоже бежать задумал?

   – Я? Да... Нет... – замялся застигнутый врасплох купец.

   – Ты не виляй. Чего таиться? Не выдам. Сам слышал, как ты говорил, что «беда» и что «бежать, надо». Хочешь – едем вместе. Говорю – у тверского князя нам будет не жизнь, а масленица. Он московских ласкает Сразу первыми людьми станем.

   – Об этом, брат, надобно подумать. Тебя в Москве дома ждут?

   – Кому ждать? Бобыль.

   – Так заезжай почивать ко мне. Ну и потолкуем.

   – Что ж, можно.

Через несколько дней Некомат спешно продал свои московские лавки, а Вельяминов свой дом.

А ещё некоторое время спустя оба они бесследно исчезли из Москвы, прихватив с собою нескольких людишек.

Усадьба и поместье Кореева были брошены на произвол судьбы.

Конечно, этим с большой пользой для себя воспользовались «добрые» соседи.

Не остался внакладе и Пахомыч, которого Некомат почему-то не счёл удобным взять с собою.