Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

II. ОРДЫНСКИЙ СУД

Вежа, в которой собрался ордынский совет, помещалась в одной ограде со всеми прочими вежами, составлявшими и дворец, и двор хана Узбека, или, как его называли русские, Азбяка. Ограда и вежа были сделаны из золотой и серебряной парчи генуэзской, византийской и китайской; столбы были перевиты золотой проволокой или обложены золотыми и серебряными листьями; верёвки были шёлковые – словом, всё блистало роскошью, но в то же время всё было крайне неряшливо. Парчи везде были залиты салом, молоком и захватаны грязными пальцами; оборванная прислуга тут же, в этой же ограде, резала баранов, потрошила их на голой земле; собаки шлялись. Лишь Кавказ блистал вечными снегами и переливами всех возможных цветов, начиная с фиолетового и кончая тёмно-зелёным.

Узбек-хан был на охоте за Тереком, на реке Сивинце, под городом Дедяковом, недалеко от Дербента; за ханом двинулся его двор, где одних жён было с ним до 560, и у каждой жены своя вежа и при каждой из них своя прислуга. За ханом двигалось с полмиллиона всякого народа, князей, воевод, вельмож, книжников, послов, гонцов, писцов, сокольников и всякого рода людей служилых и неслужилых. К ним присоединялись греки, жиды, армяне, генуэзские торговцы, русские гости каждый со своим шатром, каждый со своей вежей, своим товаром, – и всё это занимало пространство вёрст пять в длину и ширину.

Было прохладное сентябрьское утро. На небе кое-где скользили лёгкие облака, воздух был чист, горы сияли. В веже, где помещался совет, на куче подушек сидел владыка всех народов – от Чёрного моря до Белого, от Самарканда до Карпат – Узбек-хан.

В 1319 году Узбек был ещё очень молодым человеком, лет 28-ми, в цвете сил, искренно желавший сделать что-нибудь путное для подвластных ему земель. Выбранный ордынцами в ханы после смерти дяди Тохты-Менгу-Темира, Узбек искал вокруг себя толковых и даровитых людей, которые, как министр Темучина, Чингисхана, могли бы ввести какой-нибудь порядок в управление и усилить его власть, не ослабляя трепет пред его именем и не притесняя подвластные ему народы.

Вдоль золотого шатра сидели советники, любимец хана Кавгадый, немолодой татарин, с очень узкими глазами, оттопыренными ушами и широким приплюснутым носом. Это был человек живой, бойкий и очень тщеславный и отроду никого не прощавший.

Кавгадый был хитёр и думал только о себе. Товарищ его, Ахмыл, человек более молодой, назывался в Орде делибашем, то есть сорвиголовой. Как в битвах, так и в советах он с жаром бросался на всё, но за что ни брался, всякое дело у него из рук валилось, что он объяснял враждой, и опять брался за новое предприятие. У самого входа в вежу сидел худой, бледный, угрюмый Чол-хан, прозванный русскими Шарканом или Щелканом: он был непримиримым мусульманином и считал, что всех гяуров следовало бы перебить, если они не признают, что «нет Бога кроме Бога, а Магомет пророк Его». Из прочих влиятельных людей в совете был ещё мурза Чет, человек с добродушным лицом и не совсем татарской кровью; впрочем, в Орде, особенно в высших сословиях, татарская кровь начинала тогда переводиться, так как большинство жён и наложниц ордынцев были персиянки, черкешенки, русские, гречанки, армянки.

Все сидели чинно, поджавши ноги, сложа руки на животе и уставив глаза в землю. Подле ханского дивана сидел на кошме рязанец Ахмет. Прасковья так расхвалила его ханше, так поддержала земляка, что Узбек произвёл его в свои секретари и прозвал Чобуганом – монгольское слово, означающее: шустрый, проворный, разбитной.

– Теперь, – сказал Чобуган, держа пред собой непомерной длины свиток, исписанный по-татарски, – предстоит решить вопрос, по каким законам судить бывшего великого князя Михаила, сына Ярослава. С принятием нами закона, ниспосланного через святого и славного пророка Магомета, у нас теперь два закона: первый – шариат и второй – адет, оставленный нам великим Тему чином – Чингисханом; но так как до сих пор шариат у нас не введён, то нам нужно следовать Темучинову закону.

   – Якши (хорошо, ладно)!.. – сказали члены совета в один голос.

   – По закону Темучинову мы уже наложили на Михаила колодку и отобрали у князя всё его имущество в ханскую казну.

   – Якши! – сказал совет.

   – В этой колодке он ожидает приговора она, перед которым мы все преклоняемся.

Совет склонил голову перед неподвижным Узбеком.

   – Закон гласит, что есть десять преступлений, подлежащих смертной казни.

   – Я подчиняюсь закону великого Чингисхана, и какой приговор вынесет совет, такой будет мною исполнен, – сказал Узбек торжественно.

   – Итак, – продолжил Чобуган, – я приступаю к чтению. Первое преступление, за которое полагается смертная казнь, есть злоумышление против общественного порядка. Я спрашиваю, можно ли обвинить в этом князя Михаила, сына Ярослава?

Кавгадый встрепенулся.

   – Ханского посла взял в плен! – Он указал пальцем на себя. – Разве это не нарушение общественного спокойствия? Взял в плен Кончаку, сестру ханскую! Разве это не нарушение общественного спокойствия?.. Подрывать уважение к царствующему дому!!!

   – Он был горд и непокорен хану нашему, – сказал мурза Чет. – Перечил Юрию Даниловичу, тестю ханскому, великому князю русскому.

   – Не знаю я ничего в этом законе, – проговорил Шелкан, глядя в сторону, – а знаю, что гяур осмелился идти на татар.

Он плюнул в сторону и потупился.

   – Итак, – сказал Чобуган, – он уже по одной этой статье должен понести смертную казнь.

   – Должен, – сказали татары единогласно.

   – По второй статье закона Чингисхана смертной казни подвергаются за злоумышление против царствующего дома.

   – Виноват, виноват! – заговорили все поспешно.

   – Итак, – продолжал Чобуган, не меняясь в лице, – по этим двум статьям он должен быть казнён. Третья статья гласит, что смертной казни подвергаются за государственную измену.

   – Но это не доказано, – сказал один из присутствующих, получавший крупные подарки из Твери, но наравне с другими благоприятелями Твери не смевший замолвить слова за Михаила; влиятельнейшие члены совета были на стороне Москвы.

   – По-моему, государственная измена, – сказал Кавгадый, – это взять в плен ханского посла.

При этом он опять ткнул себя в грудь пальцем.

   – Это скорее нарушение общественного спокойствия, – сказали с досадой другие сторонники Михаила, желавшие хоть чем-то облегчить участь князя.

   – Да всё равно, – сказал кто-то, – неповиновение ханской власти – та же самая измена.

Даже сторонники Михаила должны были поддакнуть.

   – Четвёртая статья, – читал Чобуган, – отцеубийство.

   – Ну, в этом он не виноват, – сказал Кавгадый.

   – Хорошо, – сказал Чобуган. – Теперь по пятой статье: бесчеловечие, а под бесчеловечием разумеется: умерщвление семейства из трёх или более человек...

Все молчали.

   – Умерщвление родившегося младенца, составление ядов и чародейства...

   – А!!! В этом-то он виноват! – заметил радостно Кавгадый.

   – Это самое и есть! – сказал мурза Чет. – Отравил сестру ханскую!

   – Виновен, – решил совет.

   – Шестая статья: неуважение к верховной власти, — прочёл Чобуган.

   – Виновен.

   – Седьмая: неуважение к родителям.

   – В этом он не виновен, – сказал Кавгадый.

   – Восьмая: семейное несогласие.

   – Не виновен, – сказал мурза Чет. – Тверские заведомо живут хорошо, даже лучших московских, потому что московские между собою ссорятся из-за того, как бы лучше угодить хану. Вон дядя их Дмитрий Андреевич и отец Данила как собаки между собою жили, чтобы только угодное хану сделать.

   – Нет, не виноват, – решил совет.

   – Так выходит, – продолжал Чобуган, – что виноват он по четырём законам.

Чобуган и все члены совета поклонились Узбеку; на Узбеке лица не было.

   – Хорошо, – сказал он, – я отказываюсь от права помилования, только скажите мне по совести... неужели этот Михаил в самом деле был отравителем и изменником!

   – Свет очей моих, – сказал Кавгадый, – ты нам не веришь?

Узбек встал и вышел.

   – Совет кончить в другой раз! – сказал он.

Тверские сторонники вышли из шатра и столпились в одну кучу. Чобуган свернул свитки, бережно уложил их в торбу понёс в свой шатёр. Не успел он повесить их на гвоздь, как его вновь позвали в шатёр Узбека.

Узбек сидел и пил чай. Несколько слуг толпилось у входа. Он молча дал знак одному из них подать чашку Ахмету, молча указал место подле себя и движением руки выслал остальных.

   – Ты что скажешь, Чобуган? Ты лучше всех знаешь русские дела... Как по-твоему – кто из них прав, кто виноват?

   – Ты меня, хан, не спрашивай: я терпеть не могу мешаться в эти дела. У тебя есть совет; моё дело бумаги вести, знать закон, ярлыки тебе писать и переводить на разные языки, а вмешиваться в дела – терпеть не могу; как раз меня из-за этого свернут, – а как свернут, тебе же хуже будет.

   – Чобуган, душа моя, – говорил Узбек, трепля его по плечу, – мало ты меня знаешь, если думаешь, что под меня можно подкопаться.

   – Ты, хан, сам виноват, – смело сказал Чобуган, – что в это дело впутался. Я давно видел, как ты неосторожен. Московские князья – умные люди, не чета тверским! Тверские лучше и честнее их, а оттого никуда не годятся, чтобы править Русью: там нужны истые плуты. Вот тебе такой – брат Юрия, Иван Данилович. Не лежит у меня к нему сердце, не лежит сердце и к Юрию.

   – Я тебе не про Юрия толкую; я не о том говорю, что он плут...

   – Ты с этим плутом породнился, ты его сделал великим князем. Честь Михаила была затронута, он взял в плен Кавгадыя и Кончаку и побился с татарами... Вот о чём подумаем теперь: Пётр-митрополит в Москве живёт, сторону московских держит – с ним сговориться нельзя, а нам выгоднее держать их на нашей стороне.

   – Так что, же по-твоему, сделать с Михаилом?

– Что ты с ними сделаешь? Вся Орда кричит, что Тверь татар побила и посла твоего в плен взяла. Сам видел сегодня в совете, что о нём говорят и думают. Позволь Кавгадыю потешиться немного над князем Михаилом. По закону следует на площадь выводить его, чтобы он на коленях там стоял. Ну вот, пусть это и будет при всех. А там... народ татарский добрый, может, и сжалится...

III. ТОРЖЕСТВО КАВГАДЫЯ

В простом холщовом шатре царил полумрак. Пол был покрыт войлочными кошмами, в углу лежали три перины, стоял сундук и несколько скамеек. На одной из скамеек, обложившись подушками, сидел великий князь Михаил Ярославич.

Некогда красивый, высокий, дородный, Михаил теперь обрюзг. Уже скоро месяц, как на плечах у него лежала страшная колодка, которая не давала ему ни сесть, ни лечь, ни прислониться. За ним, как за маленьким ребёнком, ухаживали тринадцатилетний сын его Константин, несколько слуг да несколько верных бояр. Ему нездоровилось; лихорадка била его. Он был сильно изнурён, пройдя пешком за Ордой на верёвке и в колодке от устьев Дона к Дербенту. Около шатра толпились отроки княжеские и бояре тверские – словом сказать, вся свита, с которой князь прибыл в Орду, и все с нетерпением ждали вестей о том, что решили вчера в совете.

   – Что, нет ли чего нового? – спросил, входя, один из близких бояр.

   – Нет, боярин, ничего, – проговорил князь, горбясь и утопая в подушках и перинах.

   – Это наказание Божеское! – сказал другой.

   – Такое наказание, – сказал Константин, встряхнув русыми кудрями, – что не приведи Господи! Ну уж, Бог даст, вырасту – покажу я москвичам!

   – Ничего, правда на нашей стороне, – сказал отец. – Великое княжение мне по праву принадлежало. Юрий Данилович без права стал под меня в Орде искать.

   – А все эти новгородцы, – сказал боярин. – Вишь, не захотели, чтобы мы, тверские бояре, в их дела входили.

   – С московскими в стачку вошли! Рубли серебряные московским для татар дают!.. Покарает их Бог, – сказал другой боярин. – От них вся смута идёт по Руси.

   – Пускай, – говорил Михаил, – пускай Сам Спас и сама София Святая судят новгородцев! Ведь не дать же было Юрию пустошить тверскую область ни за что ни про что. Не хотелось мне идти на татар, да нельзя было. Да и то сказать, велел ведь я бережно обходиться с татарами. Кабы слово сказал нашим молодцам – давным бы давно Кавгадыя на свете не было. Спасибо должен ещё сказать, что честно в полон его взяли, обласкали, угостили; вот только Кончака эта ни с того ни с сего расхворалась у нас... а уж, кажись, мы ли не ухаживали за нею!

Тут за шатром послышалось движение.

   – Идут! – заговорила стража. – Идут!

Все побледнели и перекрестились.

   – Дай-то Бог, – сказал один из бояр, – авось милость!

В шатёр твёрдым шагом вошёл татарин-десятник и, не говоря ни слова, взял верёвку, которая была привязана к колодке.

   – Г айда! – сказал он, указывая князю на выход.

   – Куда? – спросили князь и бояре, все знавшие по-татарски.

   – Кавгадый зовёт, туда на базар. Что-то говорить хочет.

Татарин повёл князя. За князем шли Константин и бояре.

До торга было не далеко. Это была большая, широкая площадь, на которой вываживали коней, а по краям её стояли ставки и шалаши, занятые купечеством.

Кавгадый сидел посреди площади на кошме, окружённый слугами и приятелями. Лицо его судорожно подёргивалось.

Михаила подвели к Кавгадыю и поставили на колени.

За Кавгадыем стояли купцы всех народов и вер. Тут были и русские, смотревшие на князя вопросительно-грустно: они чувствовали своё унижение. Среди них стояла и Прасковья с двумя своими девочками – и все трое плакали. Были они в дружбе и с новгородцами, и с москвичами, и с Ахметом-Чобуганом, слышали они всякие слухи, верили даже, что Михаил виноват, – да жалко им его было. Находились здесь и генуэзцы, которым решительно всё равно было, прав или не прав Михаил; им было просто занятно видеть, как унижали владетельную особу. Греки, напротив, бледнели от негодования, сочувствуя православному. Поругание православного князя, хотя бы и не цареградского, было для них едва ли не личным оскорблением. Здесь же вертелся и Ицек, расспрашивая, не пошлёт ли хан рать на Тверь и не будет ли нового полона. Для Русалки и для Марины он уже успел купить – и весьма дёшево – по отличной кисти винограда, а к Прасковье напросился в гости.

   – Ты тут, Михаил, – начал Кавгадый, принимая важный вид, – долгов много понаделал!

   – На ханскую милость надеюсь, – ответил Михаил, – а купцы мне верят.

   – Ты не был верным подданным, ты царского посла, – он ткнул себя пальцем в грудь и огляделся, – в плен осмелился взять, войной пошёл на нас, на татар.

Ни один татарин не шевельнулся – они в Михаиле уважали батура (богатыря) и им противна была наглость Кавгадыя.

   – Взял я тебя в плен, Кавгадый, только, Бог свидетель, не моя в том вина. Зачем ты пошёл разорять моё княжество с моим врагом Юрием Даниловичем?

   – Царский посол, – отвечал Кавгадый торжественно, – только перед царём ответчик. Биться со мною ты не смел бы, если бы не был царским врагом, если бы крестового похода на нас не затевал с папой.

Генуэзцы переглянулись в ужасе. Страх крестовых походов, натянутые отношения к католикам в Орде им были хорошо известны. В Орде был католический епископ, Орда не препятствовала никому переходить в католичество, – но всё это до тех пор, пока папа не скажет лишнего слова, не станет делать приготовлений к крестовому походу против мусульман.

   – Это Юрий с москвичами наплёл, – сказал Михаил, – никаких у меня тайных помыслов не было, да и невыгодно мне было менять власть царя на власть рыцарей немецких. Узбек не то что не теснит нашей веры, а дал ещё милостивый ярлык митрополиту нашему Петру-владыке. Мы должны Бога молить за Узбека!

В толпе татар пронёсся ропот одобрения... Кавгадый растерялся.

   – Сколько ты должен в Орде?

   – Пятьсот тридцать рублей серебра, – ответил Михаил.

   – Ну, а если тебя... казнят? – спросил Кавгадый. – Чем ты купцов бедных удовлетворишь?

Михаил взглянул на купцов.

   –  Купцы верили моему слову, – сказал он. – Велит меня царь Узбек казнить, пусть хотя за мою душу помолятся, а долг мой с лихвой дети мои заплатят.

Купцам стало неловко.

   – Полно, князь, – заголосили они по-русски и по-татарски, – Бог с тобою! Ничего не надо!

Кавгадый не знал, что делать.

   –  Вы бы с него, – сказал он сторожам, – колодку сняли, зачем держать его в колодке!

Сторожа стали снимать колодку.

   – Видишь, Михаил, – продолжал Кавгадый, пощипывая бороду, – я хочу, чтоб ты повеселился немного перед смертью, попомнил своё прежнее житье. Умыть его! – крикнул он. – Принести его княжеское платье! Стул и стол подать! Принести вина, жареной баранины, хлеба, винограду, что там ещё найдётся! Да живо!

Через десять минут Кавгадыевы слуги натаскали всего, даже с избытком.

Михаила умыли, надели на него парчовую тунику, накинули на плечи алую княжескую мантию, опушённую горностаем, на голову княжеский венец возложили, посадили на стул и придвинули к нему стол со всякими яствами.

Долго Кавгадый и его свита издевались над облачённым в княжеский убор Михаилом, просили его покушать, жалели притворно сетовали, что ему последний раз приходится являться во всём величии... Наконец опять его разоблачили, опять надели колодку, Кавгадый встал.

   – Уведите его, – приказал он и с досадой выругался.

Михаил, собрав последние силы, пошёл твёрдым шагом к своему шатру. Из глаз его лились слёзы. Богатырская натура не выдержала.

IV. СМЕРТЬ МИХАИЛА

Утро 22 ноября 1319 года было ясное и немного морозное.

Измученный неизвестностью, Михаил спал в своём шатре. Сторожа-татары сидели около него и за шатром.

Саженях в двух от шатра на маленьких скамеечках сидели бояре Пётр Михайлович Кусок и Меньшук Акинфеевич.

   –  Батюшки мои, – говорил Меньшук, – страшно даже подумать, сколько времени мы в этой Орде поганой томимся!..

   – Кабы знать, что этот Кавгадый такая собака, давным-давно своими руками пустил бы я его в Волгу.

   – Эх, – махнул рукой Кусок. – Кавгадый ни при чём в этом деле – это вот они все, аспиды московские! Бояре Юрия Даниловича из шатра в шатёр шныряют... Дали себе слово сжить господина Михаила Ярославича со света.

   – Ух, Юрий Данилович, – сказал боярин Орехов, подходя к ним, – тяжело тебе икнётся на том свете за честь за нашу тверскую! По всей Святорусской земле пойдёт слава о бесславии твоём.

   – Что нам добра в том, – сказал Меньшук, – пойдёт она или нет?! Беда в том, что мы, тверские бояре, опозорены! Князю позор – боярам позор!

   – Князь проснулся, – сказал отрок, подходя к боярам, – помолился Богу и Псалтырь читает.

В числе свиты княжеской бывали обыкновенно священники с походными церквами, так что русские в Орде всегда могли присутствовать при богослужении. У Михаила Ярославича служба совершалась в шатре. С ним приехал в Орду его духовник, Марк-игумен, да два попа-инока, да два мирских попа с дьяконом.

Бояре, заплативши сторожам, забрались в княжеский шатёр. Игумен Марк стоял за наскоро сделанным аналоем, покрытым простым ручником. Ослабевший князь при помощи бояр поднялся и, придерживаясь рукой за столб, стоял и слушал чтение и пение.

   – «Слава в вышних Богу и на земле мир!» – провозглашал Марк. Князь перекрестился. Медленно, внятно раздавался голос Марка, невесело подтягивали белые и чёрные попы с дьяконом; грустно молилась небольшая кучка тверичей. Всё что-то тяжёлое, мертвящее носилось в воздухе.

Духовенство отслужило заутреню, часы.

Вдруг Михаил велел читать правило причащения.

   – Господине, великий княже, – заговорили бояре, – да что ты? Бог милостив!

   – Бог, знаю, милостив, – отвечал князь. – Три раза ночью было мне откровение, что мне сегодня конец. Помяните меня, отцы и братия, во святых молитвах ваших. Читай правило, отче.

Игумен Марк махнул рукой окружающим и стал читать правило.

Исповедь продолжалась недолго...

Затем великий князь спросил Константина.

А Константин только что воротился от Прасковьи. Вышивальщица принимала горячо к сердцу интересы всех русских в Орде. О Юрии Даниловиче и новгородцах сокрушалась она, что их тверичи обидели, – сокрушалась она точно так же за тверичей, что их участь в Орде на нитке висит. Баялынь была такая же сердобольная душа; в ханши она попала потому, что была из знатных степных родов, двоюродная сестра самого китайского богдыхана Аюр-Бала-Батра, Буинту-хана. Баялынь была родной матерью всем нуждающимся у Узбека. Юрию она свадьбу с Кончакой устроила; за Михаила (по её же мнению, убийцу Кончаки) тоже горой стояла.

Вчера, проводивши отца с торга, Константин побежал прямо к Прасковье в сопровождении бояр и отроков. Прасковья, свидетельница всей этой гнусной сцены, повела его, в сопровождении девочек своих, прямо к ханше.

Вздрогнула от негодования на Кавгадыя ханша, обласкала Константина и, чтоб утешить мальчика, велела ему посидеть у неё, поиграть с Русалкой. Двенадцатилетний Константин, играя, забыл отца, нужду, горе.

   – Хорошие дети, старуха! – сказала ханша Прасковье, глядя на Константина и Русалку.

   – Как же не хорошие, – вздыхала Прасковья, – будь Русалка из большого рода, государыня, была бы князю Константину невестой годика через два.

   – Старуха, – строго перебила её Баялынь, – разве тот, кто при мне живёт, – не из лучшего рода на свете?

Дети хорошо понимали по-татарски. Услышав, что сказала ханша, они обменялись взглядами и смутились.

   – Хочешь, Константин, – засмеялась ханша, – жениться на моей Русалке?

   – Хочу, коли велишь, – отвечал Константин.

   – Братья-то у тебя не женаты ещё? – спросила она.

   – Нет.

   – Будешь умный малый, царю Узбеку послушный – отдам тебе Русалку. Не станешь его слушаться, крамолу станешь, как твой бедный отец, затевать – за другого твоего брата отдам Русалку – царевной ордынской сделаю. Будешь ты её муж – будешь после отца своего великим князем всея Руси.

   – Кланяйся в ножки царице, Русалочка, кланяйся! – заплакала Прасковья. – Ишь, государыня какого добра тебе желает!

Русалка и Константин стали отвешивать земные поклоны ханше.

   – Ну, а теперь к отцу иди, – сказала ханша Константину, – и скажи ему, чтоб ничего не боялся. Пусть перетерпит – я хана умилостивлю.

Константин ушёл. Дома, в отцовском шатре, он ничего пока не сказал.

Следующим утром Константин вновь прибежал к Прасковье, где узнал, что Узбек вечером был сильно пьян, а утром с похмелья зол и ханше сказал, чтобы она не вмешивалась в его дела.

Константин всё выслушал молча, повернулся и ушёл.

Был уже полдень, когда полог шатра Михаила вдруг распахнулся и один из отроков – бледный как смерть – вбежал и с усилием выговорил:

   – Господин! Идут от хана Кавгадый и князь Юрий Данилович и множество народа – прямо к тебе.

   – Знаю зачем, – сказал Михаил, вставая. – Убить меня идут! Бояре, возьмите Константина и бегите с ним к Баялыне, а я и в колодке за себя постою.

Шатёр мигом опустел, только Меньшук да двое отроков остались в нём. Одни бросились с Константином к ханше, другие к своим шатрам, третьи вместе с игуменом встали у двери. Сквозь поднятый полог шатра видна была толпа народу, большей частью москвичи, кое-где между ними мелькали и татары. В середине виднелись на конях князь Юрий Данилович и Кавгадый; они оба были бледны и оба молчали. Окружавшая их толпа кричала, ругалась и рвалась к шатру. Мигом она растолкала безоружных тверичей, и несколько человек ворвались в шатёр.

Один из них схватил Михаила за колодку, но в эту минуту к князю вернулась его прежняя сила, он толкнул отрока ногой, и тот споткнулся. Другие тут же навалились со всех сторон, Михаил упал, пробил колодкой стену шатра.

Михаила били, топтали – он отбивался ногами и руками. В это время Юрьев отрок Иванец поймал его за уши и стал бить его голову оземь. А другой Юрьев отрок, Романец, ударил князя в грудь широким ножом и повернул его. Михаил дико вскрикнул. Романец быстро ухватил рукой трепещущее сердце и вырвал его. Тело князя дрогнуло раз-другой – глаза остановились и потухли. Из широкой раны ручьями лилась кровь...

Юрий и Кавгадый молча повернули коней и поехали прочь.

   – Ну, друг, – сказал Юрий Кавгадыю, – по гроб жизни моей не забуду я твоей услуги. Ты мне теперь дороже отца родного; проси чего хочешь.

Кавгадый посмотрел на него искоса и повернул голову к тому месту, куда выброшено было окровавленное тело тверского князя.

   – Вот он, разбойник! – продолжал Юрий. – Вот он, окаянный!

   – Не братайся ты со мной! – сказал Кавгадый. – Гнусное дело я сделал, ты меня в него втравил.

   – Что ты? – воскликнул Юрий.

   – Прибери хоть труп, – холодно сказал Кавгадый. – Так и будет валяться? Возьми его, вези в свою землю, там и погреби по вашему обычаю.

Юрий закусил губу и подозвал одного из отроков, стоявшего неподалёку...

Кавгадый и Юрий подъехали к ханской ставке.

Хан сидел угрюмый; вместе с ним был и Ахмет-Чобуган.

Юрий и Кавгадый поклонились и по тогдашнему ордынскому обычаю встали на колени при входе.

   – Что? – спросил угрюмо Узбек.

   – Врага твоего и злоумышленника более нет, – сказал Кавгадый.

   – Мои отроки избавили тебя от врага твоего, солнце души моей, великий хан! – добавил Юрий.

   – Ладно, ступай, – сказал Узбек. – Чобуган, завтра я приложу печать к ярлыку великому князю московскому на великое княжение всея Руси.

Юрий начал благодарить.

   – Я тебе сказал: ступай, – прервал его с отвращением Узбек.

   – Ну, Чобуган, – сказал он, когда они остались одни, – что ты скажешь? Ты всегда правду говоришь...

   – О чём тут говорить? Дело сделано.

Чобуган криво усмехнулся, молча раскрыл свою торбу, вытащил какую-то бумагу и стал читать; дела пошли обычным порядком.

А Юрий Данилович сидел в лавке новгородского купца и дипломата Фёдора Колесницы с Ицеком.

Долго и крепко торговался он и Колесница с Ицеком – и наконец откупил он у Ицека весь русский полон, человек сотни с три: и вялого Суету, и непутёвую бабу Аринку.

Юрий Данилович был прежде всего умный человек.