Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

ЭПИЛОГ

Широко зеркальною поверхностью раскинулось озеро. Багровым светом блестит оно от тонущих в нём лучей заходящего солнца. Ничто не шелохнётся, словно всё замерло, уснуло непробудным сном. Словно в воздухе висит над лесом ярко-золотой крест деревенской церкви.

На озере медленно двигаются две лодки с рыбаками. Не обращая как будто никакого внимания друг на друга, они усиленно тащат невод. Наконец лодки толкнулись носами о берег, рыбаки едва удержались на местах. Один быстро выскочил на берег и потянул невод.

Занятые своею работою, они не заметили, как вдали по дороге поднялись клубы пыли, вскоре недалеко от них остановился целый поезд. Впереди ехали несколько верховых; сзади них рыдван, довольно обширный и неуклюжий. Сзади ещё верховые, и позади всех несколько телег с холопами. Таков был обычай бояр путешествовать по Святой Руси. В рыдване сидел боярин Симский. Нелегко было узнать его теперь, двенадцать лет спустя после свадьбы Солнцева. В бороде и на голове появилось множество седых волос, так что из чёрного он превратился в серебряного, по лицу прошли морщины, взгляд его был невесел.

Увидев рыбаков, он кликнул к себе одного из верховых. Тот, выслушав боярина, поскакал к рыбакам.

   – Бог в помочь! – приветствовал он их, приподнимая шапку.

   – Спасибо на добром слове! – отвечали рыбаки.

   – Скажите, далеко ль ещё до поместья боярина Солнцева? – спрашивал верховой.

   – Солнцева? – переспросили они.

   – Ну да, его самого! – с нетерпением проговорил верховой.

   – Его-то недалече! Вот только этот лес минуете, да вон из-за леса-то и крест виден, это и есть его самого, Солнцева-то, посёлок. Солнце не сядет, там будете!

   – Спасибо, добрые люди, – проговорил верховой, снова приподнимая шапку и поворачивая лошадь.

   – Не на чем!

Верховой подъехал к рыдвану, и поезд тронулся, снова поднимая тучи пыли.

   – Должно, к нашему-то боярин какой едет. Чудно!

   – Что чудно-то?

   – Да то чудно, что к нашему-то едет боярин!

   – Что же чудного то?

   – Да как же не чудно-то? Когда и боярыня-то ещё жива была, так никто к нам и глаз не казал, сам, бывало, в кои-то веки выберется куда; а как померла, так он словно колдун какой запёрся в дому, ни к нему никто, ни он ни к кому. А теперь, вишь, боярин к нему в гости!

   – Дурак ты, как погляжу я на тебя, как есть совсем дурак!

Потолковав, рыбаки снова принялись за работу; скоро невод был освобождён от рыбы, его свернули, набросили на воз и тихо двинулись в путь по той же дороге, по которой недавно проехал поезд посадника Симского.

Велика была усадьба Солнцева, длинным порядком вытянулась она, словно стройный ряд дружинников перед боем. Чуть не утонула вся усадьба в густом саду. Невдалеке, на отшибе от посёлка и усадьбы, стояла деревянная церковь. Её же окружал погост, а кругом погоста проходил ров, над которым высился невысокий вал. Только в одном месте было оставлено ровное пространство, которое заменяло собою ворота. От этих ворот вела тропинка к паперти церкви, и от неё обвивала другая самую церковь и оканчивалась у алтаря, где возвышалась могильная насыпь с высоким дубовым крестом, окрашенным в чёрную краску, обведённым по краям белой каёмкой.

На могиле, опустив низко голову на грудь, сидел белый как лунь старик. Лицо его было изрыто морщинами, глаза глядели тускло, словно лишившись жизни. У ног старика валялась бобровая боярская шапка, на самом старике, как на вешалке висел охабень.

Не шелохнётся старик, как сел он на могилу, так и замер. Каждый день в эту пору на той же могиле можно было видеть старика.

Старик этот был не кто иной, как бывший любимец-дружинник Александра Ярославича – Солнцев.

Много он перенёс за эти годы, но всё как-то терпелось, как-то выносилось, благо возле него была его радость, его счастье – Марфуша. Но когда не стало её, его сразу сломило, не прошло и года после её смерти, как он сделался дряхлым стариком.

И ходит он каждый день на дорогую для него могилу, вспоминает всю свою жизнь, горести её и радости. Так и сегодня сидит он на могиле один со своими думами. Припоминает он, в который раз уже, свадьбу свою с Марфою ненаглядною, битву с левонцами, свою ссору с князем. Это случилось, когда князь согласился с требованием татар явиться с поклоном к хану в Золотую Орду.

Солнцев не мог допустить этого, не хотел верить он.

Между ними произошло объяснение. Мрачным вышел от князя Солнцев. Темнее тучи пришёл он домой и объявил Марфуше, что он теперь человек вольный, не дружинник больше, что в настоящее время быть дружинником один только позор.

Чуть не замерла от радости Марфуша, услышав слова мужа. Теперь уж никто не отнимет у неё его.

Но Солнцеву было тяжело. Опостылел ему Новгород, где на каждом шагу ему вспоминалось прошлое. Скука, тоска одолевали его. Марфуша, обрадованная сначала свободою мужа, не знала теперь, что делать с ним, чем развлечь его. Солнцев с каждым днём делался угрюмее и угрюмее. Нависли чёрные тучи над домом Солнцева. Не раз Марфуша украдкой плакала, не раз Солнцев видел у неё красные, распухшие от слёз глаза, но и виду не подавал, что замечает.

Наконец он решил бросить Новгород и уехать в свою вотчину. Марфа была только рада.

Начались сборы, и не прошло недели, как со двора Солнцева двинулся громадный поезд.

Чуть не затворническую жизнь повели Солнцевы. Запёрлись они в своей усадьбе и зажили тихохонько, любёхонько, редко кто и видел их. В течение нескольких лет к ним никто не заглядывал, а они и рады были этому. Прошло несколько лет, они и не заметили их. День за днём счастливые, похожие один на другой текли незаметно, и маленький Саша рос и рос, он был сильно похож на отца.

Запёрлись они у себя в вотчине, отрешились от всего мира и не знали, что творится в нём. Долетела молва до Солнцева, что князь воротился из Орды, но он равнодушно отнёсся к этому известию.

Долетела до него и другая весть, что князя требуют снова в Орду, что князь на этот раз сам охотно отправляется туда, надеясь спасти Русь, так как Тверское княжество прогневало хана и он начал уже собирать свои толпы и идти наказывать непокорного князя.

Горько улыбнулся Солнцев при этой вести.

– Благо раз съездил, а теперь уж начнут его туда требовать, – проговорил он, – там ему и голову сложить!

Прошло несколько времени, и обрушилась беда, беспощадная, неминучая.

Видит Солнцев, что Марфуша его день от дня хиреет. Заметил он, и сердце упало в нём, словно почуяло что-то страшное.

Долго крепилась Марфуша, долго не говорила она ничего мужу, наконец ей стало невмоготу, и она покаялась ему, что ей давно уж что-то больно неможется, грудушку всю разломило.

Сам не свой ходит по покоям Солнцев, ночей не спит, глаз не смыкает, ни на минуту не отходит он по ночам от своей хворенькой Марфуши. Тает она на глазах, кровью обливается сердце Михайлы.

Тяжко Солнцеву.

Через два месяца Марфа умерла.

Это воспоминание было самым тяжёлым для Солнцева, этих минут своей жизни он не мог вспоминать без слёз. И пошла тоскливая, мрачная жизнь изо дня в день, и стал он ходить ежедневно, аккуратно на могилку. Здесь ему было как-то легче, ему казалось, что он видит свою Марфушу, беседует с нею.

   – Тятя, тятя! – вдруг послышался невдалеке ребячий голос.

Солнцев вздрогнул, поднял голову и увидел бегущего к нему раскрасневшегося сына и улыбнулся.

   – Что ты, Сашуха? – ласково проговорил Солнцев.

   – Подь скорей домой, какой-то боярин приехал, тебя спрашивает! – кричал мальчуган.

Солнцев насупился.

   – Какой такой боярин, что ему от меня нужно? – проворчал он.

Однако поднял шапку, надел её и медленно поплёлся домой.

На крыльце его нетерпеливо дожидался Симский. Едва увидел его Солнцев, как с юношескою бодростью бросился на крыльцо, обхватил шею Симского и припал к его плечу.

   – Боярин, родимый, – шептал он, плача, – голубчик, спасибо, вспомнил!

   – Полно, полно, друже, – заговорил Симский, – что ты, никак, плачешь!

   – От радости, боярин, от радости; давно я не видал её, сердечную, всё горе да горе!

   – Слышал я о твоём горе да и сам немало погоревал о боярыне.

   – Что же мы здесь-то с тобой, пойдём в покои, дорогой гость.

   – Эх, друг, друг, – проговорил Симский, глядя с грустью на Солнцева, – совсем ты стариком стал.

   – Да, – тоже грустно улыбаясь, проговорил Солнцев, – укатали сивку крутые горы.

   – А я тоже с нерадостною вестью к тебе, – заговорил боярин.

Солнцев молча уставился на него.

   – Князя-то нашего не стало, скончался во Владимире!

Дрогнул Солнцев, бледность разлилась по его лицу; он встал, подошёл к киоту и опустился на колени. Тёплая, горячая молитва полилась об упокоении князя.

   – Не видать нам больше такого князя, – проговорил он, окончив молитву, – не было ещё на Руси такого, да вряд ли когда и будет.

   – Да, – задумчиво проговорил Симский, – правду сказал владимирский владыка на его погребении, что закатилось солнце земли Русской.

В. Клепиков
АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

ВВЕДЕНИЕ

Княжение Св. Александра Невского совпало с одним из самых значительных периодов русской истории. При нём произошло окончательное разрушение Киевской Руси, бывшей до тех пор намечавшимся государственным центром России. При нём окончательно обособилась Суздальская Русь. При нём Россия сделалась улусом татарского царства. И в нём самом уже начало, первое предвозвестие возвышающейся великодержавной Московской Руси – той России, которая, восприяв духовное наследие Киева, медленным и тяжким трудом взрастила его под татарским игом и, объединённая под гнетом единой внешней силы, вышла из глухого лесного угла к широким историческим горизонтам.

Поскольку этот момент соприкосновения Руси и татарского всемирного царства недооценивался в русской истории, недооценивалась и вся глубина исторической заслуги Св. Александра Невского. Момент завоевания Руси татарами был поистине трагическим. Перед лицом татар Россия как единство, как государственная сила перестала существовать. Она была сильна только своим внутренним богатством. Её внешняя риза была разодрана. Св. Александру Невскому пришлось творить эту ризу внешнего единства под ударами с востока и с запада. Кончили дело объединения Руси лишь его потомки. Но он заложил первый камень; сам стал живым основоположным камнем новой, возродившейся из развалин России.

Вся жизнь Св. Александра была отдана России. Подходить к нему можно лишь через историю, через рассмотрение его эпохи и стоявших перед ним исторических задач. Поэтому и представляется необходимым описанию его личной жизни предпослать краткий исторический обзор предшествующих ему княжений и постепенного складывания тех сил, среди которых ему пришлось управлять Русью.

Одной из особенностей русской истории является полное перенесение центра государственной жизни с юга на север, закончившееся татарским нашествием как раз во время княжения Св. Александра.

Оба события – разрушение Киевщины и усиление Суздаля – подготовлялись длительным историческим процессом. Но этот процесс был скрытым и подземным. Он нарождался медленно, проявился стремительно: в течение одного столетия. Поэтому в нём есть неожиданность катастрофы, трагическая историческая динамика.

Киевская Русь разрушилась именно тогда, когда она, казалось, укрепилась и достигла благосостояния. От крещения Руси при Владимире прошло два с небольшим века. Южная Русь была уже христианской, православной страной. В ней была Киево-Печерская обитель с её многочисленными подвижниками. В ней были князья подлинные христиане. Она создала свою христианскую письменность. Православие уже преломилось и преобразилось в русский дух: оказалось не простым заимствованием из Византии. Русские подвижники – и князь, и монах, и простолюдин – уже были русскими православными подвижниками, выявлявшими в своей святости русские черты. То, что осталось от тех веков – поучения, летописи, жития святых, многочисленные храмы, – ярко свидетельствует о своеобразности Киевщины. Православие вошло в её миросозерцание и слилось с ним. Киевщина неотделима от Православия и непонятна без него. Конечно, было бы глубокой ошибкой идеализировать древнюю Русь. Не только в народных толщах, в медвежьих углах, но и в княжеских теремах язычество ещё далеко не было преодолёно. Без дикости, разгула и темноты картина Киевской Руси будет неправильна и не полна. Но разве всё то время, всё средневековье, не являет из себя причудливой смеси света и тьмы, величия в святости и силы в грехе? «И свет во тьме светит и тьма не объяла его». А что этот свет светил как в княжеском тереме, так и в простой избе, свидетельствуют многие жития и сказания. Подвижники Киево-Печерской Лавры приходили отовсюду, и среди них были и князья, и смерды.

Все сведения о последнем столетии Киевской Руси говорят и о её внешней силе. К началу 13-го века она достигла богатства и широты быта. Описания иностранцев представляют Киев богатым городом, с множеством церквей, монастырей, княжьих палат и торжищ. Русские князья созидали библиотеки и устраивали школы. Многие из них владели несколькими иностранными языками. Они входили в сношения с иностранными королями и роднились с ними. Вся жизнь и быт князей и «больших» людей были богатыми и красочными.

Но, несмотря на это благосостояние, в Киевской Руси были внутренние недуги, медленно её разрушавшие.

За три века бытия в Киевской Руси уже начало слагаться сознание национального единства – «всей русской земли». Но государственная власть не соответствовала этому единству. Князья «несли розно» на Русскую землю. Они не были связаны с землёй и установившимся в ней земским строем. Они переходили со стола на стол. Их конечной целью было великое киевское княжение. Поэтому в уделах они были временными пришельцами, не связанными с земским строем. Сам переход со стола на стол вызывал распри. Этот порядок делался труднее с увеличением княжеского рода. Передвижение со стола на стол запутывалось всё больше и больше. Меч был единственным средством разрешать эту путаницу. Удалые и умные князья начали захватывать уделы, не считаясь с правом старшинства. Земская Русь также начала вторгаться в дело размещения князей, призывая к себе князей вне очереди и старшинства. Князья вовлекали в свои распри уделы, бросая Киев на Чернигов, Переяславль на Смоленск. Усобицы сопровождались обычным разграблением, поджогами, уводами скота. Южная Русь сама разрушала себя и при наличии сознания единства делилась на враждебные области.

Но была ещё причина, медленно подтачивавшая силу Южной Руси. Приднепровская Русь лежала на границе степей, в глубине которых сменялись кочующие орды. При единстве власти Русь, быть может, могла бы отбиться от степей. Но постоянные усобицы делали её беззащитной. Некоторые из князей в пылу междоусобной борьбы сами стали наводить половцев на русские пределы.

«Тогда сеяшеться и растяшет усобицами; погыбашет жизнь Даждь-Божа внука; в княжих крамолах веци человеком сократишася. Тогда по Русьской земле редко ратаеве кикахут, но часто врани граяхуть, трупие себе деляше... Усобица князем на поганыя погибе, рекоста бо брат брату: се моё, а то моё же; и начаше князи про малое се великое молвити, а сами на себе крамолу ковати, а погании со всех стран прихождаху с победами на землю Русьскую... Възстона бо, братие, Кыев тугою, а Чернингов напастьми; печаль жирьна утече среди земли Русьскыя, а князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на Русьскую землю, емляху дань по бело от двора... Уже бо Сула не течёт сребреными струями к граду Переяславлю, и Двина болотом течёт оным грозным Полчанам под кликом поганых».

В этом плаче «Слова о полку Игореве» есть глубокая скорбь о всей Русской земле и сознание её единства. Но этого сознания не было у князей, за исключением лишь немногих. Не князья, а земская Русь блюла единство России, как и неизвестный автор «Слова о полку Игореве», обращаясь к князьям с мольбой о мире: «Молимся, княже, тебе и братома твоима, не мозите межи собою погубити земли русские, юже бяще стяжали отцы ваши и деды трудом великим и храбростию»[16]16
  Собрание ханов и князей отдельных улусов.


[Закрыть]. Иногда голос земщины доходил до князей, и они, собравшись на съезде, разделяли уделы и сговаривались совместно защищать Русскую землю, каждому в своей вотчине. За такими съездами следовали совместные походы на степь, и набеги временно прекращались. Но князья разъезжались в свои уделы, и новая усобица, поднятая каким-нибудь князем, недовольным разделом, снова разбивала княжества на враждующие стороны.

Набеги половцев были истинным бедствием Киевщины. Эти набеги совершались совершенно неожиданно и внезапно. Владимир Мономах говорил на Долобском съезде: «Начнут (весною) люди орати и пришедше половцы, самех избиют, а лошади их возьмут, а в село ехавши и жёны и дети их поемлют и всё, что имеют, а сёла пожгут».

Слова Владимира Мономаха указывали другим князьям на самое роковое последствие половецких набегов. Эти набеги обрушивались на сельское население. Торговое городское население отсиживалось за стенами городов. Крестьянство же не имело защиты. Половцы внезапно появлялись из степей и также внезапно скрывались со своим «пленом», в степи, теряясь в далёких и широких просторах трав, ковыля и яругов, шедших от пределов Руси к берегам Азовского моря. Крестьянство вообще было угнетено рабством. Набеги кочевников переполняли чашу терпения. Население поднималось с мест и бежало с черноземья в места более бесплодные, но зато и более спокойные. Эти трагедии отчаявшихся смердов остались скрытыми и неизвестными. Но причины, побуждавшие их к уходу, были те же, которые побудили Андрея Боголюбского уйти с юга на север: «Скоря о нестроении братии своея, братаничев и сродников, яко всегда в мятежи и волнении вси бяху и много крови лияшеся и несть никому ни с кем мира и от сего вси княжения опустеша... и от поля половци выплениша и пусто сотвориша...»

Бедность и угнетённость сельского населения были одним из главных недугов Киевщины. Быстро воздвигнутое и богато украшенное здание Киевской Руси стояло на слабом фундаменте. Подземные воды усобиц и потоки половецких нашествий ещё больше размывали этот фундамент. Здание стало быстро распадаться и неожиданно быстро рухнуло.

Одной из первых зловещих трещин были запустение и потеря торговых путей. Сами князья заметили появившуюся трещину. Так, в 1170 году великий князь Мстислав Изяславович заметил, что половцы «и Греческий путь изъотимают и Соляной и Залозный», т. е. торговые пути в Византию, Тавриду и Хозарию. Съезд князей решил «поискати отец и дед своих пути и своей чести». Князья разбили половцев на Угле, но пути не были возвращены этой временной победой.

К концу 12-го века Киевская Русь заметно запустела. Целые города и области были оставлены жителями. Торговля пришла в упадок.

Татарское нашествие 1240 окончательно сломило Киевщину. На несколько веков она вообще как бы вышла из русской истории.

В том споре, который теперь начинают вести о том, была ли Киевская Русь началом русского государства, явно смешиваются два понятия: духовно-культурное и внешнегосударственное, – великодержавное. Поскольку духовно-культурное начало является основным ядром всякого народа, обрастающим плотью внешнего государственного единства, совершенно бесспорно, что Россия начала существовать в Киеве. Киев воспринял Православие и претворил его в русскую жизнь. Киев создал русское миросозерцание, русскую культуру. В 13-м веке и Киев, и Суздаль, и Новгород представляли собою внутреннее единство. И только эта внутренняя сила веры и культуры смогла превозмочь пришедший извне удар; только благодаря ей Россия не погибла «ако одре», но сама завоевала своих поработителей. Непрерываемая линия духовного преемства идёт от Византии и Киева к Суздалю и от Суздаля к Москве.

Иначе обстоит дело с линией государственно-политического великодержавного преемства. Киевская Русь к концу своего существования всё больше погружалась в провинциализм, теряя и своё единство и свои торговые пути. Она не создала государственного единства и не передала его Суздалю. Суздаль наново начал строить свою государственность. Возникая из болот и лесов, он был ещё более провинциальным. Татары, придя на Русь, не застали там единого государства. Каждое княжество оборонялось отдельно и отдельно гибло.

Вхождение Северной Руси в татарское царство приобщило её к мировой истории. Оно открыло Суздалю те горизонты, которых у него до тех пор не было. Единая татарская власть была одним из главных факторов укрепления русского единодержавия и великодержавия. Московские князья обязаны своей властью не столько своей силе, сколько ловкой политике, благодаря которой они получали от ханов ярлыки на великое княжение. Власть хана сделалась той силой, воспользовавшись которой московские князья превозмогли центробежные силы удельного сепаратизма. Укрепившись под властью ханов, Москва свергла татарское иго, из завоёванной стала завоевательницей, постепенно начала расширять свою власть на области, прежде находившиеся под татарами. Это расширение шло через всю русскую историю.

Поэтому можно говорить о двух линиях преемства и двух наследиях Руси: о «наследнии Византии и Киева» и о «наследии Чингисхана». При отвержении одного из этих наследий взгляд на русскую историю становится односторонним, не охватывает полноты её государственного бытия.

Первая линия приемства идёт не прерываясь от Киева. Вторая начиная с Суздаля. Самый беглый взгляд на то, как складывалась Суздальская земля, уловит глубокое отличие от Киева. Все условия жизни на севере были иными. Под их влиянием суздальская государственность с самого своего возникновения пошла самобытными путями.

Суздальская и Рязанская земли, лежавшие между верхней Волгой и Окой, были глухой стороной. От Киевской Руси они были отделены непроходимыми и непроезжими «брынскими» лесами. Население страны – финские племена – Емь, Весь и Мерь – «Чудь», как их называли русские, жили в болотных чащах и по берегам озёр. Постепенно приходившие из Киевской Руси и из Новгорода переселенцы захватывали поселения Чуди, частью сливались с ней, частью оттесняли её ещё дальше в леса. Так на урочищах Чуди возникли старинные суздальские города: Ростов и Переяславль на озёрах Неро и Клещино и Суздаль на реке Малой Нерли. Киевские князья, случайно и временно приходя в Суздальскую землю, воздвигали там города. Ярослав Мудрый основал на Волге Ярославль, а Владимир Святой или Владимир Мономах – Владимир на Клязьме.

Суздальская земля дольше чем другие области оставалась языческой. Христианство встречало здесь ожесточённый отпор русского и финского населения. У просветителей земли не было поддержки княжеской власти, как на юге. Св. Леонтий, первый суздальский епископ, постриженник Киево-Печерской Лавры, был изгнан язычниками из Ростова. Он ходил по весям, обращая в христианство народ, главным образом, детей. Вернувшись в Ростов, он принял там мученическую смерть. Его преемник, Св. Исаия, тоже постриженник Киево-Печерской Лавры, продолжал его дело. Он проповедовал христианство, разрушал капища и воздвигал храмы. В одно время с ним жил Св. Авраамий, уроженец Суздальской земли, началоположник иночества на севере. С детства возлюбив пустынное жите, он ушёл из мира и на лесистых берегах озера Неро поставил себе келию. На месте разрушенного идола Велеса у Чудского конца Ростова Великого он основал Богоявленский монастырь – первую обитель на севере. Это было в конце 11-го века. Так христианство постепенно проникало из городов в глухие урочища и веси. Но язычники долго отстаивали свою веру. Летопись говорит о частых мятежах, вызванных происками волхвов.

Суздальская Русь, отделённая от Приднепровья лесами, долгое время лежала в стороне от общерусских дел и почиталась князьями за маловажный удел. Сначала она придавалась к Переяславскому княжеству, потом перешла в удел к младшей ветви Мономаховичей. Сам Владимир Мономах только изредка бывал на севере для устройства земских дел. Эта отверженность Суздальской земли послужила ей на пользу. Незаметно она увеличивалась и пополнялась переселенцами с юга. Ко времени Юрия Долгорукого она вступает в историю уже многолюдной землёй.

Юрий Долгорукий первый почувствовал себя дома в Суздале и принялся за устройство земли. Он строил и укреплял города, воздвигал храмы, поощрял колонизацию, населял землю пленными. «Того же (6660) лета князь великий Юрий Долгорукий Суздальский, быв под Черниговом ратью и возвратися в Суздаль на своё великое княжение и пришед, много церкви созда: на Нерли Святых страстотерпец Бориса и Глеба и во своё имя город Юрьев заложи, нарицаемый Полеский, и церковь в нём камену Святаго Георгия созда, а в Владимире церковь Святаго Георгия камену же созда, и город Переяслав от Клещина перенесе и созда болыни стараго и церковь в нём постави камену Святаго Спаса, а в Суздале постави церковь камену Спаса же Святаго».

Начатое Юрием Долгоруким дело устроения земли и укрепления единодержавия продолжали его сыновья и преемники – Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо.

Благодаря всё ускорявшемуся упадку Киевщины, Суздальская земля при Всеволоде сильно возвысилась и сделалась многолюдной. «Слово о полку Игореве» обращается к нему со словами: «Великий княже Вьсеволоде! не мыслию ти прилетети издалеча, отня стола поблюсти: ты бо можеши веслы Волгу раскропити, а Дон шеломы вылити».

Уже ко времени княжения Всеволода – деда Св. Александра – Суздальская Русь окончательно сложилась.

По сравнению с Приднепровьем в ней замечается много нового и самобытного, не похожего на прежний строй Киевщины.

Князья здесь перестали переходить со стола на стол. Они всё больше становились хозяевами земли. Вместе с. ними и дружина начала оседать и приобретать земский характер. Становясь хозяевами-собственниками, бояре перестали менять одно княжество на другое, «ищущие себе славы, а князю чти», а прочно обосновывались, на своих землях. Интересы земли делались и их интересами. Быт князей и дружины стал более осёдлым. Начала стираться грань между княжеством и вотчиной. Государственное управление приблизилось к княжескому хозяйству.

Вместе с тем изменился и весь строй земли. Вместо богатых торговых городов Киевщины здесь преобладало крестьянство, разбросанное по небольшим урочищам. Поэтому земская воля и притязания городов постепенно ослабели. Вскоре само слово «чинить вече» стало синонимом мятежа, беспорядка, стихийного и неорганизованного движения народа, временно вырывающегося из-под княжеской власти.

Пришлое русское население смешалось с коренным, финским. Это изменило его речь, быт и наружность. Под влиянием северной природы изменился характер и сложился новый великорусский тип.

По сравнению с Киевской Русь Суздальская кажется возвращением назад, упадком. Ни один город на севере не может сравняться с Киевом. Образование и культура падают. Письменность и литература, высоко развившиеся на юге, замирают на севере. Весь внутренний облик Киева и Суздаля представляют глубоко различными.

Киев был устремлением к Византии, к степям и к Хозарии. С киевских гор открывались широкие горизонты и свободные дали. Всё, что совершалось за рубежами, в Византии и в степях, было ему ведомо и непосредственно на него влияло. На севере горизонты сужаются, заслоняются лесами. Суздаль обращён на восток, к болгарам, более диким, чем Русь. Всё, что доходит до него из других стран через Киев и Новгород, становится лишь далёкими отголосками.

Киев как бы согрет отблесками золото-парчовой Византии. На юге князь и его дружина переходила из удела в удел, от стола к столу. Полем их интересов и стремлений была вся Русь. Удел и город были только временным житием, «прокормлением», а мысли их мерили просторы от Полоцка до Киева, от Новгорода до Тмутаракани. В Киеве – широта и размах. В киевских князьях былинная поэзия удали и лихого полёта. И все краски киевской жизни пестры, беспокойны, полны противоречий, языческого буйства жизни и строгости первых монастырей.

На севере эти краски тускнеют. В Суздале сдержанность, труд и прикованность, часто на всю жизнь, к одному городу, к одному болотистому, неплодородному полю. Мысль не могла рыскать по всей земле. Для этого не было и южных просторов. Здесь княжества затеряны среди широко, во все стороны растекающихся рек, неизвестно куда выводящих, никуда не влекущих, как прямой и многоводный Днепр, устремлённый к Византии. Поэтому на Суздале по сравнению с Киевом лежит печать глухого провинциализма, медвежьего угла.

И князь, и бояре, и смерд здесь упорно работают над землёй. Пусть они иногда сталкиваются в своих интересах, спорят и восстают. В них всегда есть единая воля.

В Суздале уже не чувствуется парчи. Образ Суздаля – серая, сермяжная Русь. И суздальский князь, и боярин, становясь хозяевами-вотчинниками, входят в быт. Их богатые одеяния вливаются в сермяжную Русь, становятся в ней неотъемлемым, ярким пятном. Киевцы презрительно называли суздальцев «мужиками залешанами». И правда, Суздаль – это мужик залешанин. Надолго затерянный в болотах, он воспринял, сам ещё дикий, дикость окружавшей его Чуди. Христианство и язычество смешалось в нём в то двоеверие, с которым боролся через пять веков в своей митрополии Св. Димитрий Ростовский. Как это двоеверие, Суздаль на много веков причудливо сочетал владимирские и ростовские храмы с курными избами и бревенчатыми шалашами древолазов. И всё это слилось в нём в единую задумчивую в однообразии лесов и озёр картину. Суздаль создал русское пустынножительство, русские северные монастыри и погосты. Его благочестие, его вера иная, чем на юге. Он более целен, более смиренен. От Суздаля идёт смиренная, убогая Русь. Он Суздаля и великодержавность Москвы.

Одновременно с Суздалем на севере был ещё один государственный центр, по своему складу отличный и от Киева, и от Суздаля – Господин Великий Новгород. Целый ряд исторических причин повлияли на создание в Новгороде совсем особенного государственного строя.

Первые варяжские князья не долго пробыли в Новгороде и ушли на юг. Киев сделался центром их интересов и стремлений, и Новгород был предоставлен самому себе. Неплодородная северная почва заставляла население заниматься охотой, рыболовством и бортничеством. Новгородским землям не хватало хлеба и они должны были покупать его: источником жизни стала торговля. Сам Новгород Великий был средоточием огромного края. Новгород создавался и богател трудами самого населения, без особого участия княжеской власти. Власть в нём принадлежала тому, кто держал в своих руках торговлю – крупным купцам-боярам. Само население создавало страну и само население принимало участие в её усилении. Поэтому верховной властью в Новгороде было вече, собрание всех свободных новгородцев. Это вече направлялось и руководилось боярами, но иногда «меньшие» люди восставали на людей «больших», на боярство. Это основное противоречие новгородской жизни – фактическое господство боярства и одновременная подчинённость его вечу – было источником постоянных распрей и междоусобий. В одном новгородцы были едины: в отстаивании своих вольностей. Князь для них был только предводителем войска и судьёй, и они постоянно пытались ввести княжескую власть в эти границы. Прикованность князей к Приднепровью помогала новгородцам. В Новгороде не было своего княжеского рода, как в других областях. В течение 11-го и 12-го веков князья постепенно уступали свои права новгородцам. Вступая на княжества, они стали давать Новгороду договорные грамоты, в которых определялись их права. Эти права были очень ограниченны. Так, князь не мог начинать войны без согласия Новгорода, должен был посылать тиунами на волости новгородцев, а не своих дружинников, не выдавать без посадника грамот, не судить холопов без участия в суде их господ, не собирать для себя дани в коренных новгородских владениях, пользоваться только княжьими сёлами, не приобретать для себя и для своих мужей земель в новгородских пределах, охотиться только в Русе и на 60 вёрст вокруг Новгорода, варить мёд и ловить рыбу только в Ладоге, не затворять немецкого двора, вести торговлю с заморьем только через новгородских купцов и т. д. Всякая попытка князя перешагнуть эти границы вызывала отпор Новгорода. Поэтому князья за редким исключением не усиживались подолгу в Новгороде.