Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

III. СВЯТОЙ ВЛАДЫКА

В эту эпоху, к которой относится наш рассказ, жил в Москве человек, имя которого с глубоким уважением произносилось всеми – от великого князя до последнего смерда.

Человек этот – был святой митрополит Алексий.

Полна подвигами и глубоко поучительна жизнь этого святителя.

Святой Алексий родился в Москве в 1293 году. Родом он был из черниговских бояр. Родители его, Фёдор Бяконт и Мария, переселились в Москву из Чернигова, желая найти более спокойную местность, так как Чернигов того времени подвергался частым татарским набегам. В Москве княжил тогда сын святого князя Александра Невского, Даниил Александрович.

У Фёдора и Марии было несколько человек детей. Старший из них носил имя Елевферия и его крестным отцом был сын московского князя Иван Данилович. Этот Елевферий Бяконт и стал впоследствии святым митрополитом московским Алексием. Мальчик учился под руководством своих родителей и рос как другие дети, пока не произошло событие, чрезвычайно повлиявшее на него. В детстве он любил ловить сетями птиц, и однажды, когда он раскинул в поле сетку для ловли, им вдруг овладел глубокий сон. Во сне он услышал голос: «Алексий, что напрасно трудишься? Будешь человеков ловить» Мальчик проснулся, но никого не увидел. Шёл тогда ему двенадцатый год.

С этих пор Елевферий совершенно изменился. Он перестал увлекаться всякими забавами, полюбил уединение и тишину, проводил время за чтением душеполезных книг в посте и молитве. Родители, заметив в нём такую перемену, решили, что сын нездоров, и не раз при нём грустили. Он же их утешал:

– Не печальтесь, а радуйтесь... Как Господу угодно устроить мою жизнь, так и да будет.

В четырнадцать лет он принял решение оставить родителей и посвятить себя иноческой жизни. Решение ещё более окрепло к двадцати годам: в эту пору он удалился в московский Богоявленский монастырь, где принял пострижение от брата преподобного Сергия, игумена Стефана, причём был наречен тем именем, каким был назван некогда в сновидении.

Через Стефана он познакомился и вскоре подружился с преподобным Сергием Радонежским.

В монастыре святой Алексий повёл самую суровую жизнь: непрерывная молитва, строгое воздержание выделяли его из числа других монахов; он всех приводил в изумление своими подвигами благочестия. Святой Алексий оставался в обители до 40 лет, когда митрополит Феогност взял его к себе для управления церковными судами на митрополичьем дворе. В этой должности, именуясь наместником митрополичьим, он пробыл 12 лет. При митрополите жило много греков, от которых святой Алексий выучился греческому языку и затем занялся сличением славянского перевода Нового Завета с греческим подлинником и исправлением текста славянского по греческому; перевод этот отличается буквальною близостью к греческому тексту.

Митрополит Феогност и великий князь московский Симеон Иоаннович очень полюбили святого Алексия за чистоту его жизни и кротость характера. С согласия великого князя митрополит поставил святителя епископом Владимира, а когда владыка и Симеон Иоаннович пали жертвою моровой язвы, наследовавший престол брат умершего князя Иоанн Иоаннович собором избрал святого Алексия на митрополию.

В это время святителю впервые пришлось пострадать от человеческого тщеславия и мирской суеты.

По требованию константинопольского патриарха святой Алексий должен был явиться в Константинополь, что владыка и исполнил. Патриарх благословил его на митрополию, но, вернувшись на Русь, святитель нашёл себе совместника в лице Романа: под давлением юго-западных князей константинопольский собор поставил Романа митрополитом для Запада Руси. Русская церковь была очень смущена этим разделением и желала иметь своим первосвятителем одного Алексия.

Роман между тем рассылал по епархиям своих посланников с требованием дани и изъявлял притязания на Киев и Тверь; ни там, ни тут он не был принят.

В русской церкви поднялась великая смута.

Чтобы положить ей конец, святой Алексий вновь предпринял путешествие в Константинополь, куда прибыл и Роман. Патриарх Каллист подтвердил Роману, что он митрополит только Литвы и Волыни, а Киев и великую Россию предоставил управлению святого Алексия.

На возвратном пути из Византии владыке пришлось пережить жестокую бурю на Черном море. Волны яростно кидали утлое и полуразбитое судно. Ужас овладел всеми. Один святой Алексий остался спокоен, уповая на милость Божию. Среди криков отчаяния, среди царившего смятения он жарко молился и дал обет построить храм во имя того, кого православною церковью назначено праздновать в день, когда корабль пристанет к твёрдой земле.

Крепка была его вера, жарка молитва, и свершилось чудо: буря притихла.

Корабль благополучно достиг северного побережья; владыка сошёл на землю; это случилось 16 августа – в день, посвящённый православною церковью празднованию Нерукотворного образа Господа Иисуса Христа; стечение обстоятельств тем замечательнее, что и самый Нерукотворный образ святой Алексий имел при себе на корабле.

Согласно обету, святитель, дивясь милости Божией, явленной ему, создал не только храм, но целый монастырь во имя Спаса. Этот монастырь находится в четырёх вёрстах от Кремля и именуется Спасо-Андрониевым.

Приняв бразды первосвятительского правления, владыка издал поучение к пасомым им православным христианам. Оно поражает своею простотою, тёплою любовью и заботливостью о духовном преуспеянии чад церкви. «Напоминаю вам, – пишет он, например, – слово Спасителя, сказанное Им Своим ученикам и апостолам: «Сия заповедаю вам, да любите друг друга... О сём разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою». Так и вы, дети, имейте между собою мир и любовь...

Также имейте, дети, в сердцах своих страх Божий, ибо при нём человек может стяжать всякую добродетель. Сказано: «Начало премудрости – страх Господень». И Григорий Богослов пишет: «Где страх Божий, там очищение плоти и соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей, там возвышение души в горний Иерусалим».

Святой Алексий, не переставая учить свою паству, сам подавал пример праведной жизни. Слава о его святости достигла даже Золотой Орды. Жена хана Джанибека Тайдула долгое время страдала разными болезнями и слепотой. Хан, сведав, что после молитвы святого Алексия творятся чудеса, послал грамоту великому князю московскому с просьбой прислать к нему святителя, угрожая в противном случае войной и разорением. После усиленных просьб великого князя и ради спасения Руси от татарского нашествия владыка решился поехать в Орду. Когда, отправляясь в путь, он молился в церкви Успения Божией Матери, у гроба святого Петра-митрополита сама собой загорелась свеча на глазах у всех. Это было ему предзнаменованием, что путь его благословляет Бог. Святой Алексий слепил из воска чудесно загоревшейся свечи маленькую свечку и, твёрдо уповая на милость Божию, поехал к хану.

Ещё до его прибытия в Орду Тайдула видела во сне святителя Алексия в полном облачении, окружённого священниками. Пробудившись, она приказала сделать архиерейское облачение по тому покрою, какой видела во сне.

Хан встретил святителя с великими почестями и сам ввёл его в палату. Святой муж, служа молебен, возжёг свечу, слепленную из воска той, на которой явилось знаменье, молился долго и жарко, потом окропил Тайдулу святою водой.

Каково же было изумление, радость и благоговейный ужас всех окружающих, когда Тайдула вдруг с сияющим лицом воскликнула:

– Я вижу, вижу!

В благодарность и в память своего чудесного исцеления она подарила святителю перстень[7]7
  В настоящее время он хранится в патриаршей ризнице, в Москве.


[Закрыть], хан осыпал его дарами и отпустил с честью и миром на Русь. Кроме того, Тайдулою была дарована святителю обширная земля в Московском Кремле; здесь был впоследствии святым Алексием построен монастырь в память чуда Архангела Михаила в Колоссах; обитель эта более известна под названием Чудовской.

Едва владыка успел вернуться в Москву, как ему снова пришлось ехать в Орду по совершенно другому поводу.

Хан Джанибек, муж Тайдулы, был убит своим сыном Бердибеком. Захватив власть, новый хан перебил всех своих братьев и намеревался напасть на Русь.

Казалось, предстояло новое нашествие Батыя.

Разрозненная Русь того времени не могла бороться с несметными полчищами.

Все трепетали от ужаса. Уже мерещились спалённые и разграбленные города и деревни, тысячи окровавленных трупов, над которыми со зловещим карканьем носились стаи воронов и ворон, плачущие дети, лишившиеся родителей, жёны и дочери в плену у хищных дикарей.

Конец Руси!

Великий князь Иоанн Иоаннович, занимавший в это грозное время московский престол, тревожась о судьбе своей державы, обратился к Алексию, которого почитали и русские и татары, с просьбой смягчить сердце кровожадного хана.

И митрополит, несмотря на угрозу мученической смерти, отправился в Орду.

Не выдержало жестокое сердце Бердибека, когда он услышал полные скорби, всепрощающей любви и милосердия слова святого.

Хан, который проливал кровь как воду, не тронул и волоса святителя, и отпустил Алексия в Москву с вестью о мире, и, кроме того, подтвердил, что русское духовенство свободно от всяких даней и налогов.

Всем сердцем любил святитель своё отечество и служил ему, не жалея себя. Всюду и везде сказывалось его благодетельное влияние: то он советует и даёт средства юному великому князю Дмитрию Иоанновичу обнести Москву каменными стенами, то старается примирить враждующих князей, то едет в Киев, то в Нижний Новгород; наконец, строит храмы, воздвигает монастыри.

Таков был он – светильник веры, ярко горевший на Руси.

Время брало своё. Наступили преклонные годы, и святой владыка заметно слабел.

И у окружающих зарождался тревожный вопрос:

Кто может стать приёмником святителю?

И казалось осиротеет земля Русская, когда святой Алексий покинет этот мир.

Все видели свою надежду и опору в святителе, все спешили к нему за помощью и советом.

Не был исключением и Иван Вельяминов.

К кому прибегнуть с просьбой о заступничестве перед великим князем? Кого просить, чтобы походатайствовал перед Дмитрием Иоанновичем об отмене неприятного для него, Ивана, решения?

Конечно, только к нему, ко всеобщему печальнику митрополиту Алексию можно было обратиться с такими просьбами.

Вельяминов так и сделал. На другой день после погребения отца Иван явился в митрополичьи палаты.

Владыке нездоровилось, но он всё-таки принял его.

   – Что тебе, чадо? спросил святитель, благословив юношу.

   – Владыка! Горе у меня великое – начал Вельяминов, стоя на коленях.

   – Знаю, чадо, знаю, – промолвил Алексий, полагая, что Иван разумеет смерть отца, – но что же делать? Божия воля. Ныне отзовёт Господь к себе одного, другого – после. Все мы гости в сём мире.

   – Да, – сказал юноша, конечно, сие горе велико Да... Но у меня есть ещё и другое великое... Ты слыхал, святой владыка, что тысяцких больше не будет?

   – Говорил мне государь князь...

   – Заступись за меня, владыка... Заступись. Почто же князь меня наследия моего лишает? Али я чем провинился? Всегда был ему верный слуга.

   – Князь к тебе милостив, он тебе вотчину хочет дать. А чин тысяцкого не по нём. Что же я могу, чадо? Моё дело Бога молить, а не в княжьи дела мешаться. А скорбеть тебе, сдаётся, и не о чем. Кабы князю ты был не люб...

   – Не люб! – воскликнул Вельяминов, вспыхнув и вскочив на ноги. – Не люб и есть! Испокон века тысяцкие были... И отец мой, и дед, и прадед в тысяцких сидели. Что же я за несчастный? Вотчину даст... Да не надо мне её. Хочу тысяцким быть.

   – Нет, я тебе не заступник в этом деле, – с некоторою строгостью промолвил святой владыка. – Абы нужда была большая, абы точно обижен был, тогда бы я заступился... А у тебя суетность. Тебе хочется власть над людьми иметь, превыше других стать...

Святитель взглянул на бледное, со следами слёз лицо Ивана, и его доброму сердцу стало жаль уношу.

   –  Ты не крушись, – заговорил он мягко, – я не в осуждение, а в назидание... Гони мысли суетные, Богу молись, служи князю-государю верой-правдой, и он тебя не забудет... А коли что, тогда и я тебе пособлю. Иди с миром, чадо.

Наблюдая за собеседниками, нельзя было не заметить, сколь различны между собой эти два человека. Один из них, старец, смотрел ясным, глубоким взглядом; тихой лаской веяло от его величественного лица, обрамленного белоснежной бородой; ощущалась какая-то мощь духа в этом слабом, согбенном теле.

Второй – юноша, стройный, как тополь, могучий, как богатырь, стоял понурый, со злобно блестящими глазами и искажёнными чертами лица; брови сдвинулись, словно кому-то грозя, около глаз залегли тёмные полосы. В этот миг он казался олицетворением злобы.

Не отозвались слова святого старца в душе Ивана; «дух зла» овладел им и ожесточил сердце. Он ушёл от владыки ещё более озлобленным, ещё более отчаявшимся.

Когда он шёл по улице, прохожие с удивлением и боязнью сторонились его: таким «волчьим» взглядом окидывал он их. В нём едва признавали юного Вельяминова, которого привыкли видеть с открытым, приветливым лицом и ясным взглядом.

Он словно постарел на десяток лет.

«И владыка не заступился! Кто же заступится? Ужели так-таки ничего и не поделать? Нет же, нет! Не буду тысяцким, буду ещё большим. А князю-государю отплачу... Погоди, дай срок!»

И злобные мысли вихрем теснились в голове.

Он вернулся в свой дом – обширный и крепкий – и затворился в опочивальне.

Он не вышел к обеду, не сел за ужин.

Прислушиваясь к его шагам – ровным и непрестанным, – слуги перешёптывались:

   – Чай, всё по отцу скорбит.

   – Не ест, не пьёт, уж это Бог знает что.

   – За сердце взяло.

Оно и точно – крепко «за сердце взяло» Ивана. Он не знал, что делать с собой, как затушить пламень, жёгший душу.

Он пробовал молиться, молитва не ладилась. Он хотел отбросить думы и не мог.

Несколько раз шевелилась отчаянная мысль:

«Лучше не жить».

Но всё существо восставало против «бездны смерти».

Жить, жить! Но так, как ему хочется.

Но как устроить? Где искать помощи?

И откуда-то из неведомых тайников души словно прозвучало:

   – У меня!

И в воображении его пронеслось грозное, чёрное лицо Сатаны.

Он вздрогнул, оперся на тяжёлый дубовый поставец и бессильно, чуть слышно прошептал:

   – У тебя?!

Ужас объял его.

Но злоба была сильнее ужаса.

   – Что ж а... хоть бы и у тебя... – промолвил он побледневшими губами. – Ты-то дашь ли мне, чего желаю?

Где-то в душе откликнулось:

   – Дам.

Твёрдой решимостью наполнилось сердце Ивана.

   – Так пусть же! Пусть хоть сатана мне поможет!

И он снова зашагал по своей опочивальне, грозный, нахмуренный, со сжатыми в кулаки руками.

Мысли теснились в его мозгу и давили его.

Чёрные, страшные думы. Он мысленно отдавал свою душу дьяволу, он мысленно прибегал к чарам.

И воображение рисовало ему будущее его могущество.

Он видел себя богатым властелином.

Он водил полчища, лилась кровь «его ворогов».

Он видел Москву спалённую и князя Димитрия Иоанновича, лежащего в прахе у копыт его коня.

   – Так тебе, так тебе! Так больше тысяцких не надобно тебе, княже?

И злобно хохочет он, и вот-вот готов раздавить великого князя конской пятой.

   – Разве за всё это не стоит душу продать? – размышляет он.

И сам себе отвечает:

   – Это ли души не стоит? Если бессильны руки сотворить, если на силу есть сила большая, помогут чары. Волшебству и колдовству всё подвластно. Не спасут ворога ни его ратные люди, ни крепкие стены.

Чары, как пыль, сквозь щель пройдут, как вода, через чуть приметную скважину проберутся. Сказал – не мытьём, так катаньем... Добьюсь...

И бегут думы одна за другой, и то застывает, то трепетно бьётся сердце его.

Время идёт. Стало темнеть.

Кое-кто из слуг, не дождавшись выхода своего господина, стал приваливаться на покой.

Затих дом.

Вдруг среди тишины громко прозвучал и поднял всех на ноги господский приказ:

   – Оседлать коня!

Через несколько минут осёдланный конь фыркал у крыльца, а ещё немного спустя вышел и сам Иван Васильевич.

Он был в одном кафтане, без охабня; у пояса покачивался тяжёлый меч и сабля в бархатных ножнах; за плечами – лук и колчан.

Он изготовился как к бою.

Нахлобучив поплотней шапку, Иван вскочил на седло, склонился вперёд, гикнул, вихрем вынесся за ворота и скрылся из глаз удивлённой челяди во мраке осенней ночи.

IV. НЕКОМАТ СУРОВЧАНИН

...Ясное осеннее утро.

Богатый купец Некомат Суровчанин стоит у окна своего дома и смотрит на окрестности. Ему тридцать лет, не больше. Плечи широки, стан крепок, лицо, окаймлённое тёмно-русой бородкой, красиво, но бледно и угрюмо.

Перед его взором расстилались поля со щетиной сжатой ржи, луга с сильно поднявшейся отавой. Дальше лес с тёмными пятнами хвои и жёлтыми и красными набросками отживающей листвы.

Обозревая эту картину, Некомат размышлял:

   – Ишь, земли! Глазом не охватишь. Тут тебе и луга, и поля, и бор... Бо-о-гатство! Сена к Петрову дню сколько накашиваем! А хлеба сбираем, а овса... Уйма! Да ещё старания, какого нужно, не приложено. А постараться, – приглядеть здесь-там, пораньше встать, попозже лечь – огребай добро лопатами. Э-эх! Было бы моё, сумел бы постараться. А так, чужое-то обхаживать, кому охота? Честь-то всё равно одна будет: пройдёт немного времени – помелом погонит. Мне бы пока что хоть малую толику припрятать... Люди думают: Некомат гость богатый, большой торговый человек... Знали бы они, что я только пасынковым добром и дышу. Исполнится ему двадцать годов, всё он и заберёт. И останусь я чист молодец. Плохо распорядилась покойница, что говорить. Обидела меня. Его, говорит, отец наживал, так ему всем и владеть. А всё толковала, бывало, «муженёк любимый». Вот те и любимый.

Угрюмое лицо Суровчанина покрывалось пятнами от желчного волнения. Брови у него сдвинулись, в тусклых, впалых глазах сверкнули злые искорки. Он нервно дёрнул бороду и отошёл от окна.

   – Грехи одни, – пробормотал он, прохаживаясь. – Кабы отделаться от этого парнишки. А-ах, кабы!

Тихо стукнули в дверь светлицы.

   – Кто там? – спросил Некомат.

В дверь выставилась кудлатая седая голова.

   – Что тебе, Пахомыч?

В комнату бочком пролез приземистый старик с обезьяньим лицом, испещрённым морщинами, и юркими лукавыми глазами, полуприкрытыми клоками седых бровей.

   – Як твоей милости, – проговорил Пахомыч.

   – А что?

   – Силушки нет сладить с пасынком твоим. Помилуй, совсем заморил он Чалого.

   – Этакого коня?!

   – Пропала лошадь. Вхожу сейчас в конюшню, гляжу, сена не ест и сама дрожит. На ней теперь разве впору воду возить, да и то годится ль!

   – Любимый мой жеребчик. Растил его, холил красавца, вскормил – и вот! И как Андрюшка мог такого коня зарезать?

   – Вчерась оседлать приказал и поехал. Знамо дело, от безделья скука берёт. Сам знаешь, какая вчерашний день погода была – дождик, буря, не приведи Бог. А ему, вишь, дома не сидится. С утра до вечера по полям шаркал. Конь не поен, не кормлен, ну и заморил. Как он вернулся, я так и ахнул: мыло с коня так клочьями и сыпется, что снег. Тогда же подумал я: ой, зарезал коня. И сдаётся мне, что он тебе назло извёл коня: знает – твой любимый.

   – Может быть, и очень может быть. От него уваженья не дождаться, а чтобы назло, сколько хошь. Уж паренёк! Вот он где у меня!

Некомат указал на свою шею.

   – Испытанье тебе, Господом посланное, – сказал Пахомыч, сочувственно вздохнув, и продолжал: – Один-одинёшенек поехал и воров-душегубов не побоялся... А ноне у нас их страсть развелось: намедни трифоновского ключника среди бела дня зарезали, только малость от дома отошёл. Дивно, как Андрей Лексеича не полоснули.

   – Кабы полоснули! – пробурчал Суровчанин так, что ключник мог и не слышать. Но он услышал. Весь как-то дёрнулся, подался вперёд и тихонько промолвил:

   – Управились бы с ним воры, благодать была бы.

   – Н-ну, – промычал Некомат, смущённо глянув в сторону.

   – Нет, в самом деле, – зашептал старик, ещё ближе пододвинувшись к нему. – Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.

Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.

   – И то взять, – продолжал шептать ключник, – что вот теперь ты всем владеешь, а малость времени пройдёт – приберёт всё к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадём в его лапы, а тебя, ты не осерчай на меня, – может, из дома погонит.

   – От него дождёшься.

   – Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживёт, уж это как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет...

Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:

   – Кабы греха не бояться, то можно бы...

   – Отыди, сатана! – вскричал Суровчанин, покраснев.

Поднялся с лавки и зашагал по комнате.

Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:

   – Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, христиане православные, мы греха боимся. Я так, к слову то ись... А ты меня сейчас уж и сатаной.

Некомат ходил опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражалась тревога и злоба.

Вдруг он круто остановился перед Пахомычем и спросил:

   – Ну, а... ну, а как было бы можно?

Ключник встрепенулся.

   – Как? Придумать недолго. Кликни – руки найдутся... На воров-душегубов свалим, – прошептал он.

   –  Где найдёшь? – напряжённо шептал купец. – Да после эти же руки, может, и к нашему горлу потянутся?

   – Не посмеют потянуться. Устроим. У меня, сказать правду, на примете есть.

   – Будто?

В это время в сенях послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился юноша лет девятнадцати, высокий, голубоглазый, краснощёкий. Его плечи ещё не вполне развились, но было видно, что он станет богатырём. На мощной шее сидела красивая голова с кудрявыми белокурыми волосами.

Это был пасынок Суровчанина, владелец усадьбы и земель Андрей Алексеевич Кореев.

Увидев его, Некомат угрюмо спросил:

   – Что, Чалого-то загнал?

   – Я загнал Чалого? Когда мне было его загнать? Конь, правда, теперь вконец испорчен, да только оттого, что его опоили, – ответил пасынок.

Пахомыч, успевший отдалиться от Некомата, с жаром возразил:

   – Грех тебе, Андрей Лексеич, на людей напраслину взводить. Сам виноват, так зачем на других вину перекладывать? Вьюнош ты ещё молоденький и на этакое пускаешься. Непригоже.

Молодой человек пожал плечами и промолвил:

   – Да когда я мог коня загнать?

   – А вчерась.

   – Много ли вчера я ездил?

   – А от обеда да вплоть до вечерка.

   – Полно врать-то! – с негодованием воскликнул Кореев.

   – Я что? Я человек маленький, – смиренно сказал ключник, злобно блестя глазами. – Одно слово – раб. Я всё должен с покорством стерпеть. Пусть твоя правда, мне спорить нельзя. А только вспомяни то, что я ещё твоей матушке с батюшкой служил, когда тебя и на свете ещё не было. У меня уж борода сивая, а у тебя ещё ус не пробился... Грех старика обижать. А снести я всё снесу. Всё снесу, не привыкать стать. За жизнь-то свою чего не натерпелся... А только обидно…

И, ворча, он вышел.

   – Коня, конечно, жаль, – сказал отчим после его ухода. – Хороший конёк... Дома вырос, потому я и говорю... Но ты волен делать как знаешь. Не моё добро... И ежели я печалюсь, то потому, что о тебе пекусь...

Он примолк, потом продолжал, стараясь придать голосу задушевный тон:

   – Я ведь тебя этаким знал. – Он указал на аршин от пола. – Можно сказать, ты на моих руках вырос. Люблю я тебя, как сына родного... Денно и нощно заботушка о тебе меня берёт. Вот пройдёт годик, сдам я тебе всё хозяйство, тогда делай как знаешь, слова не скажу... Сам будешь в возрасте... Ты будешь хозяйствовать, а я пойду угодникам молиться либо постриг приму... Уйду из усадебки.

   – Зачем уходить? Как жил, так и живи. Я только рад буду.

   – Нет, брат. Двум медведям в одной берлоге не ужиться.

   – Не стоит об этом толковать, батюшка: я тебя не пущу; ведь ещё не скоро мне и хозяйство принимать: больше года ещё осталось. Чего раньше думать да загадывать: мало ли что ещё может случиться! День сегодня погожий, – добавил Андрей Алексеевич, глядя в окно, – взять лук да пойти зайцев пострелять: много их у нашего огорода шмыгает.

Он ушёл.

Отчим посмотрел на захлопнувшуюся за ним дверь, и благодушное выражение разом соскочило с его лица.

   – Да, – пробормотал он, – ещё срок есть. Мало ли что ещё может случиться. А с Пахомычем надобно как следует потолковать.

И он зашагал по комнате, полный чёрных, смутных дум.

Скажем теперь несколько слов в пояснение того, каким образом торговый человек Некомат очутился в роли опекуна (разумеется, называем его так современным нам языком) Андрея Алексеевича.

В то время не существовало ещё крепостного права, не существовало также и права только одного сословия на владение землёй.

И крестьяне были прикреплены к земле, и право владения ими и землёй сосредоточилось исключительно в руках высшего сословия гораздо позднее той эпохи, к которой относится наш рассказ. Приобретать землю и покупать рабов мог человек всякого «звания». В рабы, в свою очередь, мог продаться всякий желающий – стоило только выдать на себя кабалу.

Таким образом, Суровчанин хотя был купцом, или, как тогда называли, гостем, мог рассчитывать присвоить себе имения Кореева и фактически владеть землёй и людьми.

Лет десять тому назад Некомат был мелким торговым человеком; он торговал холстом и суровским товаром, отчего и получил прозвище Суровчанина. Он наезжал в имение матери Андрея Алексеевича – вдовы княжьего боярина – закупать холст. Красавец собой, он приглянулся молодой ещё вдове, и вскоре она вышла за него замуж, не раздумывая о том, что она– боярыня, а он простой гость.

С женой Некомат прожил лет пять. Она скончалась от какой-то долгой и мучительной болезни.

   – Что свеча растаяла, – говорили про неё.

Умирая, она позаботилась о сыне от первого брака: всё имущество она завещала ему, а своего второго мужа оставила только «пестуном»:

   – Пока Андрюша в возраст не придёт.

Суровчанин, впрочем, мог также всё наследовать.

   – Ежели, Боже упаси, Андрюшенька помрёт раньше.

Так Некомат стал опекуном пасынка и фактическим, временным, владельцем имения, но не собственником его.

В первые годы купец был очень доволен: «Когда ещё малыш в возраст придёт. Может, ещё его Господь и приберёт».

Но по мере того как проходили годы, а мальчик превращался в цветущего юношу, Некомат становился грустней и задумчивей: «добро» ускользало из рук. Нс далёк был день, когда предстояло расстаться с этакой «благодатью». Правда, гость успел припрятать добрую толику про чёрный день, но ему этого казалось мало. Его торговля шла плохо и, в сущности, поддерживалась только деньгами, которые он извлекал из поместья опекаемого. Люди этого не знали, но он-то хорошо знал: не будет имения – придётся и торговлю бросить.

А имение было золотое дно. Лежало оно всего в какой-нибудь версте от Москвы; земля хорошая, леса – всё есть, что хочешь.

Опекун с ненавистью стал думать о своём пасынке. Андрей Алексеевич был в его глазах врагом его счастья.

«Кабы помер!» – часто проносилось в его голове, когда он смотрел на пасынка.

И всё чаще и чаще стала являться дума о желательности смерти Андрея Алексеевича.

В одно из таких мгновений и подвернулся Пахомыч со своими речами.

К чему привёл разговор между ключником и купцом, читателям известно.

Конечно, и старый ключник преследовал свою выгоду, подбивая господина на преступление. Недаром он на самом деле опоил Чалого. Андрей Алексеевич не терпел бы его за злобу и пронырство, и, со вступлением Кореева в свои права, ключник должен был лишиться своего первенствующего значения среди челяди; кроме того, если бы удалось «отделаться» преступным образом от Андрея Алексеевича, Пахомыч держал бы в своих руках Некомата и мог бы забрать власть над ним и над «людишками».

Подозревал ли сам юноша, какая опасность грозит ему?

К отчиму у него никогда не лежало сердце. Он инстинктивно чувствовал затаённую вражду со стороны Некомата. Но молодой человек гнал такие думы, старался переломить себя, был с отчимом ласков и почтителен. О том же, какие планы зреют у Суровчанина и ключника, он ничего не подозревал.

Быть может, злые замыслы удались бы, если случайно о них не узнал бы один преданный юноше человек.

Это был старик Матвеич, прозванный Большерук Когда жила ещё мать Андрея Алексеевича, Матвеич был ключником, но после её кончины Некомат поставил на эту должность Пахомыча, а его вернул на положение заурядного раба. Произошло это потому, что Суровчанин видел, что Матвеич более тянет на сторону пасынка, а не на его.

Бывший ключник не очень печалился, что его сравняли с другими. И как простой раб он не утратил уважения своих товарищей-челядинцев; как в былое время, к нему шли за помощью и советом, и он пользовался среди дворни куда большим значением, чем новый ключник, который к тому же был жесток и придирчив. Пахомыч видел, что людишки его терпеть не могут и, наоборот, льнут к Матвеичу; он стал завидовать старику и преследовать его, как мог.

Много пришлось перетерпеть Болынеруку, но он всё покорно сносил.

И причиной такой покорности была его глубокая привязанность к Андрею Алексеевичу.

Юноша, можно сказать, вырос на его руках; мать, умирая, поручила мальчика заботам Матвеича, и старик не обманул её доверия: он возился с ребёнком не хуже любой няньки. Всегда смирный и молчаливый, он становился буйным и гневным, если видел, что чем-нибудь обижают его питомца; он всегда стоял за него горой перед всеми, не исключая и самого Некомата.

– Меня хошь прибей, хошь убей, а мальца не трожь: не дам! – говаривал он Суровчанину или Пахомычу в минуту подобной вспышки. – Сироту-то всяк рад обидеть.

Душа ребёнка отзывчива на тёплую ласку и любовь; дети чутьём понимают, кто их искренно любит. Неудивительно поэтому, что Андрей Алексеевич, в свою очередь, полюбил Большерука как родного, во всяком случае больше, чем отчима.

Этот-то истинный пестун юноши и узнал о планах Суровчанина и Пахомыча.

Однажды, в послеобеденную пору, когда весь дом был погружен в безмолвие, так как все обитатели от мала до велика, по русскому обычаю, прилегли после обеда, лёгкий стук в дверь горницы пробудил Андрея Алексеевича от лёгкой дрёмы.

Он нехотя спросил:

   – Кто там?

   – Я... Тише... Впусти-тка меня, – послышался из-за двери сдержанный голос Большерука.

Юноша, лениво поднявшись, откинул засов.

Матвеич тихонько вошёл в комнату и снова запер дверь.

Он был бледен и имел расстроенный вид.

   – Случилось что, Матвеич? – спросил Кореев, глядя на взволнованное лицо старика.

Большерук молча покрестился на икону, потом промолвил:

   – Случилось такое, что, не узнай я, быть бы великому греху. Благодари Бога, что спас Он тебя.