Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

   – Иди, иди, милая, – сказал кто-то. – Мы отведём тебя к ляхам, там тебе будет лучше.

Женщины не понимали, что происходит.

   – Чего? Зачем? – спросила Добромира.

   – Ты, старая, молчи! – отозвался другой. – Тебя не спрашивают... А зачем её ляшский король прислал сюда?

   – Король?.. Прислал?..

   – Ну да. А вы думали, что князь ничего не знает?

   – Да что вы! Никак, белены объелись! – вскричала мамка.

Конюхи повалили Люду на пол.

   – Волоки, волоки её!

   – Пусть головой выметет лестницу!

По лестнице её стащили на двор, связали руки и привязали позади седла так, что Люда, перегнувшись через лошадь, касалась волосами и руками земли.

   – Стойте, живодёры! – кричала Добромира. – Не мучьте её! Я пойду к князю. У него тоже есть дети, он смилуется, подождите!

   – Ступай хоть на все четыре стороны! – отозвался один из конюхов. – Нам нет дела до тебя, а уж мы знаем, что с ней сделать.

Добромира, заломив руки, плакала, умоляла и наконец наклонилась, чтобы поцеловать в лоб Люду и скорее бежать на княжеский двор.

Едва она прикоснулась губами к лицу девушки, как та открыла глаза.

   – Останься, мамушка, здесь, со мной, останься! – Она приподняла руки и ухватилась за шею мамки. – Не оставляй меня одну.

В это время ворота скрипнули, и отряд начал выезжать со двора. Люда продолжала держаться за шею мамки. Лошадь, на которой она была, двинулась за другими. Руки Люды стиснули шею мамки и потянули за собой старуху.

   – Оторвите эту старую колдунью! – крикнул кто-то.

   – Не время: соберутся люди. Она сама отстанет.

И отряд, окружив коня с девушкой, поехал прямо к Золотым воротам.

   – Только бы нам выехать на дорогу к Васильеву, – сказал кто-то.

   – Да пошто нам ехать на Васильев? Повернём сейчас на Шулявку.

И действительно, отряд выехал на песчаную дорогу, повернул к Шулявке, а затем рысью помчался на мост, перекинутый через Лыбедь. Ноги Добромиры тащились по земле, цеплялись о камни и ударялись о деревья, но старая мамка крепко держалась руками за плечи Люды.

Наконец их руки устали и они отпустили друг друга, старая мамка упала на землю. Бежавшие позади кони перепрыгнули через неё и помчались вперёд. Старуха только слышала бешеный топот и хохот конюхов. Отряд, проехав за густые кусты лозняка, исчез из виду.

Добромира полежала минуту на земле, затем вскочила на ноги и побежала за отрядом.

Миновав кусты орешника, отряд остановился.

   – Ну хватит, мы далеко за городом, – сказал начальник отряда. – Пора кончать с нею.

Конюхи отвязали от коня Людомиру; она еле дышала от боли и страха.

   – Ну, давай верёвки! – приказал чей-то голос.

Один из конюхов начал распутывать постромки. Другие подошли к лежащей на земле Люде, взяли её за ноги и потащили к коню.

Вдали показалась запыхавшаяся Добромира. Кто-то из конюхов обратил на неё внимание.

   – Вот живуча, – сказал он.

Конюхи подволокли Люду к рассёдланному и разнузданному коню, надели ей на одну ногу петлю из верёвки, а другой её конец крепко привязали к лошадиному хвосту.

В этот момент прибежала Добромира... Теперь она догадалась, каким образом окончатся страдания Люды.

Собрав все свои силы, она растолкала конюхов и грохнулась на землю возле Люды.

   – Уберите прочь старуху! – крикнул начальник.

   – Нет, нет! – воскликнула мамка – Я хочу умереть вместе с нею.

   – Уберите её!

Один из конюхов подошёл, схватил за руку и оттащил Добромиру в сторону.

Отряд разделился надвое, и в тот же момент раздался громкий свист, крик и посыпались удары на коня, к хвосту которого была привязана Люда. Конь не сразу двинулся с места; он скосил глаза, посмотрел на лежащую на земле Люду и захрапел. Затем он сделал прыжок и бросился через заросли и кусты.

Добромира с воем побежала за лошадью. До её слуха долетал хруст сухих веток, топот коня и глухой стук тела о землю и деревья.

Княжеские слуги сели на коней и по лесной дороге отправились к Лыбеди, куда побежала лошадь. Они обогнали Добромиру и поехали дальше, к мосту и мельнице на Лыбеди. Мост был узок и оканчивался плотиной, обсаженной по обеим сторонам ивами.

Едва они выехали на поляну, как заметили между вербами коня, а неподалёку от него – старого мельника, который осторожно приближался к животному. Верёвка, которой была привязана Люда, зацепилась за пень, и лошадь, вся в пене, как обезумевшая лягалась, хрипела и рвалась вперёд, подальше от своей страшной ноши.

Наконец часть хвоста лошади оторвалась, и она, почувствовав себя свободной, помчалась под гору. Мельник подошёл к истерзанному трупу Люды, остановился и печально покачал головой.

Подъехали конюхи и, убедившись, что Люда мертва, весело повернули обратно в Киев.

Добромира, вся запыхавшись, добежала до трупа Люды, упала на землю и замерла...

Василий Иванович Кельсиев
МОСКВА И ТВЕРЬ

I. РУССКИЙ ПОЛОН

На берегу в низовье Волги стоял базар. По степному простору рассыпалось множество шатров; армяне, греки, жиды, индийцы, хивинцы, хазары, итальянцы, русские раскладывали свои товары, большей частью, разумеется, награбленные татарами в подвластных Орде областях. Тут было много всего: ткани и мечи, книги и сапоги, скот и парча, а сверх того, и невольники. Главный торговец невольниками был Ицек Гамбургер, добродушнейшее на свете создание, краковский жид. Этот человек был вечно оборван, до невозможности грязен, вечно навеселе и за молитвой. Невольников Ицек Гамбургер скупал только русских; когда татары делали набег в русские княжества, они набирали пленных специально для Ицека, во-первых, потому, что Ицек ссужал их в долг (разумеется, за проценты) всякой дрянью, преимущественно греческим вином, которое он доставал откуда-то по неслыханно дешёвой цене; а во-вторых, потому что из торга русским полоном он сделал себе особый промысел.

В один из первых дней сентября 1319 года Ицек встал, по обыкновению, очень рано, плеснул на себя водой, покачался часа полтора, распевая молитвы и в то же время зорко поглядывая, все ли невольники у него налицо. Затем, закутанный в старые и драные одежды, вышел к своему «товару».

«Товар» этот представлял собой весьма печальную картину. Невольники были большей частью мужчины, потому что женщин, особенно молоденьких, Ицек предпочитал сбывать соседней черемисе, болгарам, хазарам в жёны или просто в работницы, а что оставалось, отправлял в Самарканд. Что же касается мужчин – то это были крепкие люди, которые могли проделать поход, почти без отдыха и при отвратительной пище, откуда-нибудь из Рязани или из Ярославля. Невольников Ицек запирал на ночь в деревянные колодки, одежды у них почти не было, а питались они преимущественно милостыней, которую Ицек посылал их просить по окрестностям.

Сегодня Ицек вышел из шатра, где у него самого, кроме кучи камыша, нескольких грязных войлоков и четырёх огромных бочонков греческого вина, ничего не было – не считая, разумеется, денег, зарытых под сорокапудовой бочкой. Он с любопытством посмотрел на лица просыпающихся. Ему показалось, что лица эти даже пополнели, оттого что вчера он угостил их целой половиной верблюда, купленного у живодёра. Верблюжье мясо, как известно, особенной мягкостью не отличается, но пленники ели его с таким наслаждением и так благодарили хозяина, что вчерашний день был для Ицека одним из счастливейших во всей жизни, и он питал смутную надежду, что, может быть, сегодня Бог его наградит за вчерашнюю добродетель.

   – Ну! – заговорил он, весело хлопая в ладоши. – Ну и чего же вы не встаёте?! День такой хороший: солнце встало, и хан встал, и все нояны встали, и все купцы встали, и я сам, Ицек Ашкеназ, тоже встал.

   – Здравствуй, Ицка! – закричали несколько человек. – Как спал?

   – Хорошо спал, видел хороший сон...

   – Да уж, – сказал один парень, сонно протиравший глаза огромными кулаками, – хоть бы раз тебе недобрый сон приснился!.. Сны видишь добрые, а дело на лад не идёт.

   – И не говори! – сказал Ицек. – Не говори! Я сегодня видел во сне, что вы молились святым Флору и Лавру – и пошлют они вам какого-то очень важного человека, чтобы вас выкупить домой.

   – А что же, братцы, – сказал один невольник, – ведь оно и вправду так может быть – мы всем святым молились, только не молились этим двоим. Надобно спробовать...

   – Ты бы выпустил нас, Ицек, хоть немножко потянуться.

   – Что ж, можно, – сказал Ицек, расстёгивая колодки. – Вы знаете, что Ицек хороший хозяин, только Ицек бедный человек.

   – Да что, Ицек, – говорили в толпе, – ты ничего, твоё дело сторона. А что, твоей верблюжатины не осталось ещё? Что-то живот подёргивает.

   – Отчего не осталось? Осталось. Когда у Ицека есть, так и у вас есть. Вот пускай старосты пойдут огонь разведут – и мы будем пировать. И вам будет весело, и мне будет весело, и всем будет весело!..

Старосты пленников, расправляя суставы, поднялись и заходили в толпе.

   – Покойников как будто сегодня и нет... – сказал кто-то, недоумевая.

   – Нет, кажись, никто не умер; только Алексей да Прохор не встают, знать, невмоготу стало, – сказал один пленник, сам истощённый до невозможности.

   – Братцы, а что мы всё толкуем, что христиане, а молиться-то и не стали, – сказал ключник.

   – А и то дело: давай молиться, братцы. Всё лучше, – сказал сонливый парень, прозывавшийся почему-то Суетой.

   – Надо попросить здешнего владыку, чтобы попа нам прислал.

   – А что, – сказал Ицек, – я сам пойду к владыке и скажу: «Дай попа!» И вдруг Ицек засуетился: его озарила счастливая мысль. – И знаете, что я сделаю, – сказал он, – я скажу владыке, чтоб поп почаще сюда ходил; пускай он молится, и вы пускай молитесь, и от этого вам будет веселее, и об этом Пётр-митрополит и вся Русь узнает, и выкупать будут вас больше, и от этого вам будет хорошо, и мне будет хорошо, и всем будет хорошо! А я же вам добра хочу.

   – Ай да Ицек! – заговорили в толпе. – Жаль, что ты жид, а то, право, душа ты человек! У тебя даже в неволе живёшь – и то утеха есть.

   – Ну так молиться, стало быть, братцы?

   – Молиться.

Покуда полон молился, покуда ставили котлы и разваривали жёсткую верблюжину, Ицек ушёл, перед этим надавав кучу распоряжений десятку татар, карауливших полон.

Но едва Ицек отошёл от своего шатра, как вдруг раздался голос:

   – Стой, Ицек! Куда тебя нелёгкая несёт?

Ицек вздрогнул. На другой стороне улицы стоял молодой человек, по лицу русский, а по одежде чистый татарин, – в уродливом войлочном колпаке, халате, с саблей у пояса.

   – Иди сюда! – крикнул он властным голосом, и Ицек, узнав в нём Ахмета-Ибрагима, одного из приближённых ханши Баялынь, человека очень влиятельного, бросился к нему, утопая на каждом шагу в грязи.

   – Ицек, жид поганый, душа-человек, скажи, есть ли у тебя бочонок вина самого лучшего мне в подарок?

Ицек заморгал глазами, одно плечо вздёрнул выше другого и стал похож на такого несчастного человека, у которого не то что не было бочонка вина, но даже самого себя почти не было.

   – И нет ли у тебя в полоне какой-нибудь женщины, которая умела бы вышивать по-русски? Коли есть, так продай её мне, я тебе дам за неё целых два рубля серебра.

При этом Ахмет распахнул полу кафтана и вытащил из широкой и укладистой калиты[15]15
  Калита – кошель, привешенный к поясу.


[Закрыть] два слитка серебра весом каждый в двадцать пять золотников. Ицек взял эти рубли, только что занесённые на Русь из Китая, посмотрел на них, постучал одним об другой, зубами попробовал, несколько раз подбросил на руке и вернул Ахмету.

   –  Бочонок вина хозяину, – сказал он, – я и так давным-давно готовлю, потому что хозяин добрый человек, скоро мурзой будет, а может быть, на какой-нибудь из ханских дочерей женится. А вышивальщицу я продам за три рубля, потому что я знаю, что вышивальщицы в Орде стоят дорого, и за них дают по пяти, по шести рублей.

   – Более двух рублей не дам, – сказал решительно Ахмет. – Хочешь продать – хорошо; а не хочешь – в другом месте сыщу.

   – И зачем, господин, так говоришь? – возражал Ицек, махая руками как мельничными крыльями. – Пусть хозяин поверит мне, что теперь ни у одного торговца невольниками в Орде вышивальщиц нет.

   – Ни у кого нет? – спросил Ибрагим.

   – Пусть глаза мои лопнут, пусть ни мне, ни жене моей, ни сынам моим, ни всему племени моему вовек счастья не будет!

   – Так вот что, Ицек, – сказал Ахмет. – Возьми два рубля, а вышивальщицу и два бочонка вина доставь – иначе знаешь что выйдет?.. Я покупаю не для себя, а для ханши.

Ицек развёл руками, согнулся в три погибели и повиновался. Если бы он не продал вышивальщицу, то Ахмет мог бы немедленно позвать караульных и взять у него и вышивальщицу и что угодно даром. До хана и до ханши весть об этом, разумеется, не дошла бы, а если б и дошла, то они бы не огорчились – жалованья двор их не получал и пользовался правом жить на счёт всех имущих.

Ахмет зашагал к шатру Ицека, распахнул сколоченную из досок калитку и нахмурился – жалкий вид исхудалых земляков точно ножом резанул его в сердце.

   – Эй, вы, полон! – крикнул он. – Где у вас тут бабы?

   – А вон в том углу, – отвечал один из невольников.

   – Вот сюда, сюда, – указывал Ицек. – Вот и она: женщина хорошая, добрая и ещё не старая.

В полусгнившем сарафане – на ней не было больше ничего – сидела «женщина хорошая, добрая и ещё не старая» на голой земле возле небольшого огонька, а около неё увивались две девочки, из которых одной было десять лет, а другой лет восемь. Она пекла им на огне кусок верблюжатины. В нескольких шагах от неё сидели и лежали на земле и другие женщины, такие же исхудавшие, измученные, поруганные татарами.

   – Вот это вышивальщица и есть.

   – Ты, тётка, умеешь вышивать? – спросил её Ахмет.

   – А как же, батюшка, – отвечала она с испугом, – как же, родной, всякую нашу бабью работу знаю – что прясть, ткать, шить, вязать, вышивать.

   – Ты сама из каких же?

   – Рязанская, батюшка, рязанская.

Ахмета передёрнуло.

   – Из самой Рязани?

   – Из самой, батюшка, из самой!

   – Ты чьих же?

   – А Барсуковых, батюшка, Барсуковых!

Ахмет попятился.

   – Тех, что подле Троицы живут? – спросил он.

   – Да ты, родной, почём знаешь, ты сам, что ли, из Рязани?

   – Да, из рязанских, – отвечал Ахмет. – Как же ты сюда попала?

   – Да так, батюшка, попала, как все попадают. Покойника моего Ивана Дмитриевича Барсукова, может, знавал?

   – Ну, – сказал в волнении Ахмет. Он некогда был приятелем и даже другом Ивана Барсукова, рязанского посадского, крестами с ним поменялся.

   – Ну, вот орда поганая, прости Господи моё согрешение, нашла на Рязань. Покойник вышел на них с полком, там его и убили. Было у нас трое деточек, ещё маленьких: младшему-то был всего третий месяц, среднему – полтора годика, а старшей девочке моей третий годочек шёл. А тут татары ворвались – всех моих деточек за ногу да об угол... Вот с тех пор третий год я здесь в Орде мучаюсь. Ну, сам знаешь нашу жизнь-то полонянскую, одного сраму сколько вытерпела!.. Да ты, батюшка, сам-то в Рязани из каких?

   – После потолкуем, – резко оборвал её Ибрагим, которому было не по себе. – А теперь ступай за мною, я тебя купил у Ицека.

   – Дядюшка, отец родной, господин милостивый, помилуй ты меня бедную, оставь в полоне!!! – закричала она и бросилась ему в ноги. – Не покупай, не покупай!.. Здесь живу, здесь и помереть хочу!

Ахмет стоял в недоумении. Ицек развёл руками и вопросительно посмотрел на прочих женщин и мужчин, собравшихся около них.

   – Тут такое дело, – сказал сонный Суета. – Это ей девочек жалко.

   – Девочек моих! – вопила вышивальщица. – Девочек моих жалко мне! Оставь меня с девочками!..

Девочки тоже плакали и хватались руками за лохмотья вышивальщицы.

   – А чьи это девочки? – спросил Ахмет.

   – А я знаю? – сказал Суета. – Тут умерли две бабы в полоне, девочки от них и остались...

   – Так они ей не родные?

   – Да совсем не родные, – затрещала бабёнка Арина. – Одна можайская – вот эта, большенькая; здесь её Русалочкой зовут – коса-то видишь какая, а Маринка...

   – Ты вот что, хозяин, – перебил Арину Суета. – Коли есть у тебя душа христианская...

   – И зачем христианская? – залепетал Ицек, зная, что Ахмет мусульманин. – И на что христианская? И не надо христианской души, душа бывает всякая.

   – Так ты, – продолжал Суета, не слушая Ицека, – купи-ка её, человече добрый, вместе с детьми. Баба она хорошая.

   – С детками, с детками купи, хозяин! – заговорил весь полон.

   – Нельзя её без детей купить, – решил влиятельный ключник.

   – Заставь за себя Бога молить, – вопила вышивальщица, – не покидай моих девочек. Вели что хочешь мне делать, только пусть деточки при мне будут!

   – Идёмте, – сказал Ахмет. – Вставай – и пойдём. Ступай с девочками.

   – Но как же? – спросил Ицек. – Так нельзя! И вышивальщица, и девочки, и две бочки – и всего два рубля серебра.

   – Ну, иди за мной, – продолжил Ахмет. – За бочками вина я пришлю, а вот тебе, пёс поганый, три рубля.

Он достал из калиты и отдал при всех Ицеку три серебряных слитка.

   – Прощай, матушка, голубушка, Прасковьюшка, не поминай нас лихом! – загомонили бабы.

Прасковья кланялась им в ноги, девочки тоже впопыхах кидались в ноги всем и затем, сопровождаемые Ицеком, вышли за калитку.

Ахмет был сыном рязанского попа. Отец его был благочестивый, книжный – лет с двенадцати Фёдор (прежнее имя Ахметки) читал Апостола и пел на клиросе. Жажда к учению была у мальчика страстная, но удовлетворить её в Рязани было трудно – после татарских погромов книг оставалось очень мало, а книжных людей и того меньше. С помощью генуэзца, часто бывавшего в доме его отца, мальчик выучил даже латинскую и греческую азбуку. Однажды отправились они с отцом за город к соседнему священнику и по пути встретились с татарами. На глазах Фёдора отца убили, а сам он, пойманный на аркан, попал в Орду, где его немедленно продали.

Побывал он в киргизской степи, на китайской границе и наконец попал в Пекин, где тогда царили монголы. Монголы в это время с жадностью учились у индийских и тибетских буддистов новой вере. Фёдор попал в повара к одному из вельмож богдыхана и со страстью отдался изучению языка и книжной мудрости, но одно только вынес он из семилетней своей жизни в Пекин – что знание и истина немыслима на Руси, что там всё глухо и пусто, что Русь – капля в море, в сравнении хотя бы с тем же Китаем, где учёность никому не в диковину и где на все прочие народности смотрят как на варваров. Вельможа, у которого он служил, был послан при посольстве в Персию. Он взял с собою Фёдора, как человека, знающего разные науки, и человека книжного, сделал его почти своим секретарём. Но в Персии на посольство напали разбойники, Фёдор спасся каким-то чудом, опять был продан и попал в невольники к одному мулле. Мулла был человек грамотный, он обласкал невольника, целые дни толковал с ним, расспрашивая его о Руси и Китае. Фёдор с жадностью накинулся на арабский язык, и страстные слова Корана впечатлили его. Через полтора года он принял мусульманство и сделался из Фёдора Ахметом. После нескольких лет жизни в Персии он отправился на Волгу и на первое время пристроился при дворе ханши Баялынь. Баялынь, видя его большие знания, стала для начала поручать ему собирание для неё всяких редкостей. Ахмет знал толк в произведениях Персии, Китая и Руси и как-то раз в разговоре с ханшей заметил, что никто так хорошо не умеет вышивать, как русские женщины. Баялынь на это несколько обиделась. Сама воспитанная в степи, она умела вышивать, как все монголки и все татарки шелками по коже. Ткать они не умели, холста не знали, но получали шёлк из Китая. Баялынь велела принести русскую рубаху и ручник и немедленно потребовала, чтобы ей отыскали русскую вышивальщицу.

Глубоко был потрясён Ахмет неожиданной встречей с женой старого приятеля. Разом вспомнилось Ахмету всё его детство. Рязань, тёмная церковь с расписанными стенами и Страшным Судом при входе, – и воспоминания эти, как воспоминания прежнего невежества и отсталости, сдавили его грудь. Он молился много и часто о том, чтобы Бог Магомет просветил бедную, погрязшую в невежестве Русь, чтобы перестал наказывать её смутами и беспорядками за то, что она до сих пор не пришла к мусульманству. Он любил Русь, но любил по-своему: не по-сыновнему, не по-братски, а свысока.

Он шёл по грязной улице Орды, шагах в трёх за ним плелась ободранная Прасковья, и за лохмотья её держались две девочки: тоненькая и худенькая Маринка и высокая Русалка, то и дело оправлявшая свою тяжёлую русую косу. Так вышли они на торг, где стояли целые ряды шалашей и балаганов, занятых купцами. Были ряды генуэзские, ряды бухарские, московские, новгородские, торжковские. Каждый ряд составлял отдельную корпорацию, выпускал свою серебряную монету и свои собственные кожаные значки, которые подымались и падали в цене, как ныне векселя торговых домов и акции компаний. Каждый ряд определял цену своим товарам, и никто из членов его не имел права её сбить.

Ахмет оглянулся подумал немного и направился к новгородцам.

Старостой новгородских рядов был молодой богатый купец, или, как тогда говорили, гость, Фёдор Колесница.

Ахмет махнул рукой Прасковье, и та зашагала со своими детёнышами прямо в его лавку.

   – Вот рубль, – сказал Ахмет, вынимая свою калиту и подавая слиток Колеснице. – У тебя готового женского платья нет?

   – Мужского, – отвечал Колесница, – сколько душе угодно, а женского мы не возим.

   – Дня в два, – спросил Ахмет Прасковью, – успеешь ты обшить себя и детёнышей?

   – Успею, родной, успею, – кланялась и плакала Прасковья.

   – Тогда забирай у купца, что надо.

Колесница вынул из ларя холст немецкий, иголки, нитки, кусок сукна развернул, и Прасковья мигом встрепенулась. Она стала торговаться – и на рубль набрала всего, что ей было нужно.

Высокий, плечистый, кудрявый Колесница искоса смотрел на неё и на Ахметку.

   – Ты что же, – сказал он, усмехаясь, – рабыню себе русскую купил?

   – Не себе, а ханше, – отвечал Ахмет. – Я ей похвалился, что нет на свете вышивальщиц лучше русских.

   – Ты вот что тогда, тётка, – сказал Колесница, обращаясь к Прасковье и пристально в неё всматриваясь. – Если тебе что понадобится для вышивания, приходи к нам, к новгородцам, а на память возьми от меня вот ещё кусок холста да и лихом не поминай нас.

   – Спасибо, родной, спасибо. Буду за вас вечно Бога молить и девочкам закажу.

   – Что, господин, – спросил Колесница Ахмета, – ты и их небось в бусурманскую веру приведёшь?

   – Чего их приводить в какую-нибудь веру? – спросил Ахмет. – Разве от женщин веру спрашивают? Пусть как хотят – вольны и кумирам русским поклоняться.

   – Так вот что, тётка, – продолжал Колесница, – ты нас, новгородских купцов, не забывай...

   – Не забуду, батюшка, не забуду, – кланялась в пояс Прасковья.

   – Жить-то она где будет? – спросил Колесница.

   – Первое время, покуда не оденется, у себя подержу её; а там дальше что царица скажет.

И он вышел с Прасковьей и детьми из рядов, привёл их домой и тут же велел своим жёнам накормить их досыта. Первый раз после многих и многих лет поели бедные полонянки по-человечески, а затем Прасковья засела за кройку и шитье. Через два дня была она уже в сарафане, хотя не вышитом. Девочки были и сыты, и умыты, и одеты. Она начала расшивать ручник красными и синими нитками, чтобы показать образчик своего искусства ханше.

А Фёдор Колесница думал думу.

Как только Ахмет, Прасковья и детёныши вышли из его лавки, он послал к соседним новгородцам-купцам и рассказал им, какие были у него покупатели.

   – Прасковья, братцы, – говорил он им, – показалась мне бабою доброй, только крепко запугана. Будет она у ханши в вышивальщицах, будут заказы через неё. Сложимтесь-ка мы да и поклонимся ей нитками, холстами, штукой сукна немецкого, ножницами, иголками.

Новгородцы подумали и решили, что от поклона их торговле убытка не будет, а Прасковья, глядишь, и замолвит как-нибудь ненароком доброе слово о них ханше и выхлопочет через неё новгородцам грамоту на беспошлинный торг в Персии и Хиве, чего они давно добивались. «Только уж если кланяться ей, так кланяться не одним, а пойти вместе с москвичами. Нам всем у ханши рука нужна».

Москвичи почесали затылки, согласились.

И вот прежде чем несчастная Прасковья с детьми успела представиться ханше, ей натащили столько кусков всяких тканей, сколько она отроду не видала. И засела она усердно за работу: шила-вышивала, вышивала-шила, – и не прошло полгода, как эта несчастная, убитая судьбою и горем Ицекова полонянка была не только разодета и разубрана, не только подружилась с ханшей Узбековой, но и сделалась её наперсницей.