Текст книги "Александр Невский. Сборник"

Автор книги: Н. Чмырев

Соавторы: Францишек Равита,В. Кельсиев,Л. Волков,В. Клепиков,Николай Алексеев-Кунгурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

XI. БЕЗ ДРУГА МИЛОГО

Пиры идут за пирами по случаю победы в Великом Новгороде над шведами. Все поздравляют друг друга, все веселы, прошлые невзгоды забыты, распри окончились; только и разговоров теперь, как бы получше встретить князя с победоносною дружиною.

Лишь в хоромах Всеволожского мрачно. Запёрлась боярыня в тереме и глаз никуда не кажет. Сидит и за порог шага не сделает и в сад не выйдет.

Измучилась, исстрадалась боярыня. Лучше бы ей, горемычной, и не знать никогда счастья, не пришлось бы и плакаться на его потерю.

Сидит по целым дням, не шелохнётся. Осунулась вся, побледнела.

Так и замрёт сердце, как вспомнит она ночь с милым; как он ласкал, миловал её, как нежные речи вёл, успокаивал, свадьбой близкой обнадёживал.

Спать ляжет, и во сне покоя ей нет, муж мерещится зелёный такой, страшный, на шее у него толстой верёвкой камень привязан, в тело раки впились, борода и волосы в иле всё. Глаза мутные, стеклянные, и так страшно глядит он. Вскрикнет боярыня, проснётся, и нейдёт к ней более сон, укроется она одеялом с головой и дрожит, боясь пошевелиться, боясь дышать, и рада-радёшенька, когда забелеет утро.

Прошло более трёх недель, как выступила дружина; особенная какая-то тоска налегла на душу боярыне, не знала она, что делать, к чему руки приложить.

Вечерело. Послышался звон в церквах к вечерне. Боярыне вдруг захотелось отправиться в церковь. Немного народу было в ней; она стала в уголке; темно там, хорошо, перед образом слабо теплится лампада; боярыня опустилась на колени, и тихая, кроткая молитва полилась из её души. Кончилась вечерня, народ вышел из церкви, настала мёртвая тишина, и эта тишина ещё более располагала к молитве. Из алтаря вышел священник и направился к выходу; заметив всё ещё стоявшую на коленях боярыню, он подошёл к ней и узнал её.

   – Всё по мужу сокрушаешься, боярыня? – кротко, ласково спросил он её.

Боярыня вздрогнула, встала и быстро отёрла заплаканное лицо.

   – Не крушись, боярыня, – продолжал священник, – таков уж конец Господь ему положил. Может быть, по благости своей он и отпустит ему грех его тяжёлый, великий; я каждый день молюсь о его грешной душе, каждый раз вынимаю частичку о его упокоении, – добавил он. – А так сокрушаться, как ты сокрушаешься, грешно, боярыня, ты этим Бога гневишь.

   – Не о нём, не о нём я сокрушаюсь, батюшка, – нервно проговорила Марфа, – что мне о нём сокрушаться, коли умер такой смертью, знать, заслужил её!

Священник с удивлением глядел на неё.

   – О себе я сокрушаюсь, о себе самой; тоска, кручина всё сердце иссосала, иссушила меня, ни днём ни ночью покоя я не ведаю, – словно на исповеди торопливо говорила боярыня.

   – Молись Богу, боярыня, Он твою тоску утешит, смирит твоё сердце!

   – И так молюсь, вот и теперь, когда молилась, на душе словно бы и полегчало, а теперь вот опять, опять! – чуть не рыдая, говорила она.

   – Молода ты, боярыня, кровь твоя кипучая ещё не улеглась, одиночной-то и скучно, замуж бы тебе нужно идти!

Вспыхнула боярыня вся, задрожала и, смущённая, торопливо вышла из церкви.

Сама не своя воротилась домой Марфа. Как-то стыдно было ей, нехорошо.

   – Господи, нигде-то мне покоя нет, нигде! – в отчаянии шептала она, тоскливо озираясь по сторонам. – Уйти бы куда из этого постылого, проклятого дома!

А на дворе вечереет, всё гуще надвигается на небо ночь, и тоска на сердце боярыни растёт всё больше и больше. Темно в её покоях, не велит она зажигать света, словно боится его; темнота полюбилась ей.

Боярыня, усталая, измученная, разделась и легла в постель. Тяжёлый, беспокойный сон овладел ею. И видится ей ратная ставка, кругом лес, ночь, она в одной из палаток, здесь же и Михайло, и сама понять не может, как очутилась здесь. Михайло спит, а ей сон и на ум не идёт. Вдруг послышались крики, звон оружия, а Михайло спит и ничего не слышит. Хочется ей разбудить его, но не может она пошевелить ни рукой, ни ногой, крикнуть хочет, но не хватает голоса, грудь сдавило, дышать трудно. А шум всё ближе и ближе, вот уж он совсем рядом. Михайло проснулся, с удивлением прислушивается, потом вскакивает на ноги и хватается за секиру. Но поздно! Полы палатки распахиваются, показывается какое-то зверское лицо, впереди всех Всеволожский, страшный, с искажённым злобою лицом. С рёвом бросается он на Михайлу, тот хочет поднять секиру, но Всеволожский не дремлет, его секира свистнула в воздухе, из головы Михайлы брызнула кровь, он слабо охнул и повалился наземь.

Дико захохотал Всеволожский и затем бросился к боярыне. Она в ужасе вскрикнула и проснулась.

   – Господи помилуй! – не опамятовшись от ужаса, шептала она. – Господи помилуй, неужто и вправду, не вещий ли это сон? Сохрани Пречистая и помилуй!

Она боязливо оглянулась кругом; во всех хоромах была мёртвая тишина; перед образами теплились лампадки.

Снова дремота стала одолевать её, веки отяжелели, она впала в забытье, и снова ей видится с мельчайшими подробностями тот же самый сон.

В ужасе вскакивает боярыня с постели.

   – Вещий, вещий, – шепчет она в испуге. – Убили его, моего сокола ясного, извели злодеи, – рыдает она и падает перед образами на колени.

Она убеждена теперь в смерти Михайлы, это Бог сжалился над ней, услышал её нынешнюю молитву и послал ей откровение.

Долго молилась боярыня, забрезжила заря, а она всё ещё стояла на молитве.

Одна ночь эта состарила её на несколько лет, на лбу появились морщинки, в богатой, чёрной как вороново крыло косе блеснули серебряные нити.

Послышался удар колокола. Боярыня встрепенулась.

   – К заутрене, никак! – проговорила она. – Пойти помолиться о нём! – И начала спешно собираться.

Церковь была полна народу; боярыня еле протиснулась.

   – Батюшка! – окликнула она священника, когда тот проходил мимо. – Помяните, батюшка, убиенного на брани Михаила!

Священник молча кивнул и прошёл в алтарь.

Боярыня как стояла, так и застыла на месте, ни молитвы, никаких дум. Уставившись на лик Спасителя, она не сводила с него глаз.

Вышел дьякон и начал ектению.

   – Помяни, Господи, убиенного на брани Михаила...

Рухнула боярыня на колени и припала горячим лбом к холодным плитам пола.

   – Помяни, Господи, помяни, Господи! – зашептала она вслед за дьяконом.

Наконец она встала и, шатаясь, вышла из церкви.

Воротилась она домой и снова запёрлась в четырёх стенах, никого не видя, не зная, что творится в Великом Новгороде, поглощённая тоской-кручиной и горем лютым.

Вдруг встрепенулась она, над Новгородом повис гул колокольный.

   – Должно, князь с дружиной ворочается, зачем и звонят, коли не за этим!

И начала собираться. Выскочив за калитку, она увидела толпы народа; трудно было ей пробираться сквозь толпу, её толкали, мяли, но она ничего не чувствовала, только бы пробраться вперёд, поближе к дружине княжеской.

Вдали заблестели секиры, доспехи. Сильно бьётся сердце боярыни. Вот уже и близко, так близко, что всех разглядеть можно, и всматривается, зорко всматривается она в проезжающих.

Вот князь здесь же, рядом, почти с ним должен ехать и Солнцев, но его нет; бледнеет боярыня, замирает её сердце; дальше едет боярин Симский, чёрный, загорелый, с трудом узнает его.

«Может, и Михайлу я не узнала, – старается утешить себя боярыня, – да нет, как не узнать? Коли чужих узнала, так как же своего-то родимого не узнать? Сердце бы подсказало».

Проехал князь со старшими дружинниками, прошли простые дружинники, все глаза проглядела боярыня, а Михайлы нет как нет!

Замертвела она вся, ноги стали подкашиваться.

   – Что же мне делать, что делать? – шептала она, не зная, что делать, куда идти. Силы оставляли её. С трудом поворотила она домой.

Пусты, мрачны показались ей хоромы. Она упала на лавку и горько-горько зарыдала.

   – Что же делать теперь? Зачем жить, зачем мне жизнь, коли не ждать в этой жизни ни счастья, ни радости!

И вспоминается ей монастырь, тихая, мирная жизнь, избавленная от всяких житейских тревог и волнений.

   – Никому я теперь не нужна, никому на свете, отпущу кабальных холопов, награжу их, пусть будут вольные, пусть живут, как сами хотят, а я в монастырь пойду, буду замаливать свой грех, может быть, Бог и наказывает меня за него! – решила она.

И после этого решения стало ей так легко, словно камень тяжёлый спал с её сердца. Но и в ней самой почти мгновенно произошла перемена. Как бы закаменела она, словно всё умерло в ней.

   – Завтра же соберусь и пойду просить мать игуменью, чтобы она приняла меня к себе, успокоюсь там, молиться буду, авось Бог простит меня!

Между тем время шло и шло, вечерело уже. В покой вошла холопка.

   – Боярин какой-то пришёл, тебя, боярыня, спрашивает.

   – Какой такой боярин? – спросила, бледнея, Марфа.

   – Не знаю, говорит, молви боярыне, словцо нужно ей сказать.

Вышла она и при виде боярина еле устояла на ногах. Перед ней стоял Симский.

   – Зачем ты, зачем? – хватаясь за грудь, спрашивала Марфа.

   – Прости, боярыня, коли потревожил, – проговорил Симский, отвешивая низкий поклон, – только мне нужно тебе весточку одну передать.

   – Какую весточку?

   – Об Михайле Осиповиче, боярыня.

Не сдержалась боярыня, бросилась вперёд и схватила за руку Симского.

   – Убили? – задыхаясь, проговорила она.

   – Зачем убили? – улыбнулся Симский. – Поцарапали маленько, через недельку, гляди, и явится к тебе.

Силушки оставили Марфу, зашаталась она, боярин подхватил её.

   – Что ты, боярыня, Господь с тобою? – говорил растерявшийся Симский. – Что ты?

Но в ответ боярыня разрыдалась. Симский стоял растерянный, не знал, что делать. Наконец она стала успокаиваться.

   – Да ведь он, боярыня, ничего, говорю, скоро на ноги встанет, ему только маленько плечо порубили! – утешал её Симский.

   – Что же ты мне раньше не сказал... утречком бы...

   – Часом раньше, боярыня, часом позже – всё едино, – усмехнулся Симский.

   – Ох нет... не видать мне больше Михайлы, – снова зарыдала боярыня.

   – Как так? Господь с тобой, говорю, через неделю будет.

   – Да меня-то, пойми, меня не будет! – с отчаянием проговорила она.

   – Да куда же тебе деваться-то, я что-то в толк не возьму, воля твоя, боярыня.

   – В монастырь уйду.

Симский в изумлении уставился на неё.

   – Сон снился... убили Михайлу... ждала его... думала, увижу ноне... не видала... обещала в монастырь... теперь поздно! – ломая руки, задыхалась она.

   – Да что ты, боярыня, Христос с тобой, какие такие обещания!

   – Обещалась!

   – Да парню-то гибнуть за что? Ведь он только и жив тобою, коли, Боже сохрани, узнает он, что тебя нет, так ведь ему не жить на белом свете!

   – Что же делать-то теперь? Научи, что делать?

   – Да ничего не делать, Михайла Осиповича ждать, а приедет он, тогда весёлым пирком и за свадебку!

   – Что ты, что ты, боярин, какая свадьба, да мне Бог и счастья не даст, – чуть не с ужасом говорила боярыня.

   – Про какой грех толкуешь ты, боярыня, я не пойму. Ведь ты обещалась выйти за Солнцева, а теперь в монастырь идёшь, ведь это тоже грех.

Боярыня молчала.

   – А уж коли за грех принимаешь замужество, так владыка тебя от обещания твоего разрешит.

Боярыня с сомнением покачала головой.

   – Аль не веришь, вот погляди тогда; коли сама не хочешь, так и я к владыке пойду.

   – Не разрешит он! – сомневалась боярыня.

   – Тогда увидишь, а ты только пообещай мне не уходить, пока я от владыки тебе ответа не принесу.

Боярыня обещала, снова её сердце оживилось надеждою. Долго просидел с ней боярин, рассказывая ей о битве, о ране Солнцева, о его любви к ней. Раскраснелась боярыня, слушая его, забыла и горе, только холодело у неё сердце, когда она вспомнила о владыке, но Симский сумел успокоить её. Уже стемнело, когда он ушёл. Боярыня отправилась к себе в опочивальню, жарко, горячо молилась она, и так легко, хорошо было у неё на душе.

Сладко спалось ей эту ночь, ни страшных снов не видала, ни тревоги никакой не чувствовала. Высоко уже стояло солнышко, когда проснулась она, и показалось ей, что и свет теперь другим стал, да и она сама совсем не та, что была прежде.

XII. НА ШАГ ОТ СМЕРТИ

После окончания боя, когда вся дружина и рать новгородская собрались в своём стане, Симский не обнаружил Солнцева. Дрогнуло у него сердце. Не долго думая, бросился он на поиски. Немало исходил боярин отыскивая приятеля, наконец в глаза ему бросились знакомые доспехи.

Перед ним лежал Солнцев.

Лицо его было бледно, в нём не было ни кровинки, казалось, смерть сделала своё дело. Правое плечо было покрыто запёкшейся кровью, из-под которой сочилась струйка свежей, покрывая землю алой краской.

Чуть слеза не прошибал Симского при виде убитого приятеля.

   – Э, Михайло Осипович, знать, недаром чуяло твоё сердечушко, когда ты говорил о своей смерти!

Постояв над Солнцевым, Симский нагнулся и дотронулся до лица, оно было тёплое.

   – Батюшки, да, никак, он жив! – вскричал обрадованный боярин.

Приложив руку к груди, он почувствовал, что сердце у Солнцева бьётся.

   – Жив, голубчик, жив! Авось отхожу я тебя, друг сердечный, – говорил он радостно, разрывая рубаху и делая из неё перевязку.

Притащив в свой шалаш, боярин начал усиленно отхаживать дружинника. Радости его не было конца, когда Солнцев очнулся.

Три дня пролежал Солнцев в палатке Симского. Рана сильно беспокоила его, а завтра дружина должна была тронуться в обратный путь. Облюбовав одну из повозок, Симский приказал устроить над ней полотняный навес и навалить её сеном. После этого он распорядился перенести Солнцева в его дорожное помещение.

Рано на заре тронулась в путь дружина, гул пошёл по лесу от тысяч ног, от лошадиных копыт; разрывающим сердце криком и стоном скрипели колеса обоза.

Тяжко было Солнцеву. Тяжко ему было и тогда, когда он спокойно лежал в палатке боярина, но невыносимо стало теперь, когда на каждом шагу его подбрасывало вверх; он стонал, крепко сжав от боли зубы. Несколько часов он переносил невыразимые муки.

Наконец обоз остановился; измученный Солнцев чуть не терял сознание; от страданий он окончательно обессилел. Глаза его были закрыты, он едва дышал, лицо было бледно как полотно. Сквозь перевязку сочилась и запекалась кровь.

Подошедший Симский не без страха глядел на больного, на его сильно изменившееся в несколько часов лицо.

   – Тяжко... умру... брось... легче будет... – шептал дружинник.

   – Как бросить? Зачем бросать? Господь с тобой, – говорил боярин.

   – Невмоготу... трясёт... больно... помираю...

   – Потерпи, Михайло Осипович, маленько потерпи, голубчик. Я знаю, тут неподалёку село есть, небось и знахарки найдутся, там тебя я и оставлю, вмиг они на ноги поставят!

   – Помру я, не доеду... невмоготу...

   – Да ведь скоро, к вечеру будем там, а то где же я тебя здесь оставлю-то, среди леса дремучего? – И, увидев сочившуюся из плеча кровь, принялся за перевязку. Солнцев немного успокоился и впал в забытье. Симский отошёл от него.

   – Не хорош, куда не хорош, и вправду не помер бы, – с тоскою бормотал он.

Жаль ему было Солнцева, от души жаль, давно уже сошлись они с ним, и чем дольше шло время, тем более росла и увеличивалась его привязанность к дружиннику.

После трёхчасовой стоянки рать снова поднялась и двинулась дальше.

Солнцев очнулся, и снова нестерпимая боль начала мучить его, снова заметался он, снова открылась только что перевязанная рана. Руки горели как в огне, жгучая, острая боль не давала ни на мгновение покоя.

Симский несколько раз подъезжал к нему и с каждым разом всё более и более приходил в отчаяние.

   – Господи, скорей бы добраться, скорей бы, а то, пожалуй, и помрёт дорогой! – шептал он.

Наконец лес начал редеть, открылось поле, и при заходящих лучах солнца загорелся церковный крест. Обрадовался боярин; сняв шапку, он набожно перекрестился и тотчас же бросился к Солнцеву, чтобы утешить его. Отбросив холст, он окаменел. Солнцев, вытянувшись во весь рост, протянув вдоль тела руки и закинув назад голову, лежал неподвижно, спокойно. Повязка с плеча была сорвана, и из раскрытой раны едва сочилась кровь.

   – Никак, кончился! – с ужасом проговорил боярин, припадая к больному.

У того из груди вырвалась слабая хрипота.

   – Кончается! – чуть не со слезами молвил боярин, невольно снимая шапку.

А село всё ближе и ближе; въехали в околицу, обоз остановился, но Симский не отходил от телеги, он не отрывал глаз от дружинника, словно опасаясь пропустить последний его вздох.

   – Ну, что Михайло? – вдруг послышался возле телеги мягкий, приятный голос.

Симский оглянулся и увидел князя.

   – Кончается, княже, – дрожащим голосом проговорил Симский, и слеза повисла у него на реснице.

Князь взглянул на больного, и светлое лицо его отуманилось.

   – В избу его перенести, Бог милостив, может быть, встанет он; нет ли знахаря здесь какого?

Симский ударил себя об полы.

   – Ахти мне, что же я стою-то здесь, давно пора поискать его!

Князь между тем кликнул дружинников и приказал им осторожно перенести Солнцева в избу.

Безжизненное тело понесли в избу.

   – Ахти, сердечный, молодой да красивый какой! Поди ж ты, уходили, окаянные, – запричитала баба, хозяйка избы.

Быстро очистила она широкую лавку, стоявшую у стены, и наскоро устроила постель.

   – Кладите его сюда, родимые, тут ему хорошо будет!

Вскоре послышались шаги, и в избу спешно вошёл Симский, а за ним седой как лунь, высокий старик с небольшим мешком в руках. Он направился к больному, оглядел его и начал рассматривать и ощупывать рану.

   –  Эк саданул, окаянный, – ворчал он. – И кость перерубил!

   – Жив-то будет ли? – спросил быстро князь.

Старик исподлобья взглянул на него.

   – Нетто я Бог? Как Он, Батюшка милостивый, а я что ж? Мнится мне, что жив будет, только не скоро встанет, вот что, – отвечал старик. – Затапливай-ка, баба, печку, – обратился он к хозяйке.

Свободнее вздохнул князь, он верил старику. Повеселел и Симский.

   – Я, княже, здесь останусь. Как полегчает ему, тогда нагоню.

   – Спасибо, боярин! – молвил ласково князь и направился к выходу.

   – А ты живее поворачивайся! – ворчал знахарь на старуху.

   – Сейчас, родимый, сейчас.

   – Кровищи много вылилось, – словно про себя говорил старик, развязывая свой мешок, и, порывшись немного, достал пук травы.

В печке запылал огонь, старик выложил в горшок сухую трав, налил воды и принялся варить своё снадобье.

   – Вот и готово! – наконец проговорил он, вытаскивая из горшка ложкой какую-то густую массу.

Наложив её на тряпку, он подошёл к больному.

   – Посвети-ка ты! – обратился он к хозяйке.

Та засветила лучину и тоже подошла к больному, со страхом глядя на зияющую рану.

Знахарь приложил к ране своё снадобье и искусною рукою сделал перевязку.

   – Ну, вот теперь ладно будет! – ворчал старик. – Да ты здесь, что ли, будешь? – обратился он к Симскому.

   – Здесь!

   – А вязать умеешь?

   – Вестимо, умею!

   – Ну, дело. Так ты вот так и делай, как я сделал, два раза в ночь перемени; а завтра утречком рано я забегу! – проговорил старик, захватывая свой мешок и шапку.

   – Погоди, дед! – заговорил Симский, доставая кошель.

   – Тебе что? – покосился старик.

   – Возьми вот, за труды.

   – Нешто я за деньги? – оскорбился старик. – Знахарство мне Бог задаром послал и достатком наградил. Не нужно мне твоих денег.

И с этими словами вышел из избы.

   – Осерчал дед! – заметила по уходе его хозяйка.

   – Чего же ему серчать-то; я обижать его не хотел! – проговорил смущённый Симский.

   – Да уж такой он уродился. Кого ни лечит, ни с кого ничего не берёт, и кто даст, прогонит, сам с достатками. Суров он больно, – говорила хозяйка.

   – А добрый, должно, он?

   – Уж это что и говорить, куда добр! – подтвердила баба. – Я тебе лучинки подложу, – продолжала она, – сиди себе здесь, а я пойду спать, время.

Симский остался один. Усталость брала своё, его клонила дремота, но он крепился.

Прошло часа два. Симский подошёл к дружиннику. У Солнцева появилась в лице чуть заметная краска; боярин прислушался, из груди вырывалось слабое дыхание.

   – Ай да знахарь! – проговорил он весело и принялся за перевязку.

Снова слышится только треск лучины да где-то в углу трещит сверчок. Усталость охватывает боярина, сон так и клонит его. Прошло ещё несколько часов, снова пришлось переменять снадобье. Он подошёл к Михайле, тот лежал с открытыми глазами.

   – Никак, ты, боярин? – тихо спросил его Солнцев.

   – Я, Михайло Осипович, я, голубчик! – весело говорил Симский. – Слава тебе Господи, ожил, а я уже думал, что помер ты. Ну что, болит плечо?

   – Нет, только словно рука не моя!

   – Ну, погоди, твоей будет, дай-кося я плечо-то тебе перевяжу!

   – Да где это мы?

   – У добрых людей, Михайло Осипович. Лежи-ка смирно да помалкивай.

Солнцев снова закрыл глаза, дыхание его сделалось ровное, спокойное.

«Ну, слава Богу, жив будет! – думал боярин. – Теперь и мне можно будет вздремнуть».

Но сон его был тревожен и недолог. Он слышал, как отворилась дверь и кто-то вошёл в избу. Тотчас же вскочил на ноги боярин. На дворе уже было светло, в избу вошёл знахарь.

   – Дедушка, ему теперь полегчало!

   – Сам вижу, что полегчало. Ничего, Бог милостив, парень он здоровый, молодой, встанет скорей, чем я думал.

Старик снова заварил снадобье; начал он захаживать раза по три в день к больному.

Солнцев заметно начал поправляться; на третий день у него затянуло рану. Знахарь не нарадуется, глядя на него; весело глядит и Симский.

Заговорил дружинник об отъезде, но старик в ответ на это замахал только руками.

   – И думать не моги! – зашумел он. – Коли хочешь в живых остаться, так посиди здесь ещё недельки две, а то ведь сгинешь!

Делать было нечего, и Солнцев скрепя сердце должен был повиноваться. Симскому теперь тоже нечего было делать, и он заговорил об отъезде, ему хотелось догнать князя до Новгорода.

   – Пойди к ней, молви, чтоб не сокрушалась, – говорил Солнцев при прощанье.

   – Увижу, утешу горемычную, – отвечал Симский.

Боярин уехал и чуть не под самым Новгородом нагнал княжескую дружину. Обрадовался князь, услыхав утешительные вести о Солнцеве.

А Солнцев, оставшись один, затосковал и закручинился. Чувствовал он в себе и силу, и мощь; чувствовал, что без устали, не отдыхая может доехать до Новгорода, но дед упёрся и не пускает его, заботится о нём как о сыне родном. Привязался старик к дружиннику.

Прошло недели две, пришёл знахарь к дружиннику, а тот тоскливо, грустно глядит на него.

   – Чтой-то ты невесел, – говорит старик.

   – Кабы ты знал, как мне тяжко-то! Так и полетел бы в Новогород!

   – Да что тебя тянет туда, аль зазнобу оставил?

   – Зазноба, дедушка, ах какая зазноба! – вздохнул дружинник.

Старик молчал. Молчал и Солнцев, задумчиво глядя на улицу.

   – Ну, что ж е тобой делать, поезжай, коли так, – молвил старик, – может, и сможешь доехать.

   – Дедушка, по век не забуду я тебя! – обрадовался Солнцев.

   – Полюбился ты мне и не знаю как, – отвечал дед, – сына своего не любил я так, как ты мне по сердцу пришёлся!

Солнцев не знал, что отвечать старику.

   – Когда же ехать-то собираешься?

   – Ехать-то? Да хоть сейчас!

   – Прыток ты больно, – усмехнулся знахарь, – когда коня добуду, тогда и поедешь!

   – А коли ты, дедушка, не скоро его добудешь?

   – Вестимо, сразу не достанешь, помаять нужно! – отвечал, лукаво улыбаясь, дед.

Дольше обыкновенного засиделся старик у Михайлы. Было уже поздно, когда поднялся он с места.

   – Ну, Михайло Осипович, – проговорил он с грустью, – ложись-ка опочивать, усни хорошенько, поотдохни: ведь путь не близкий, тебе с силой нужно собраться.

   – Эх, дедушка, кабы ты коня мне нашёл! – проговорил Солнцев.

   – Спи, спи, утро вечера мудренее.

Взволнованный Солнцев уснул только перед самым рассветом. Взошло и солнышко, а Солнцев сладко спал. Не слыхал он, как дед вошёл в избу. А старик сел на лавку и глядит на Солнцева; Бог весть, о чём думает знахарь; только лицо его то нахмурится, то светлое облачко пробежит на нём, да непокорная слеза висит на его старческой реснице.

Наконец Солнцев потянулся и открыл глаза.

   – Дедушка ты? – с удивлением спросил он.

   – Кому ж и быть-то, как не мне, – с лёгкою улыбкой проговорил старик. – Одначе ты знатно заспался.

   – Ночь всю не спалось, – говорил, поднимаясь, Михайло. – Утречком только и уснул.

   – Чай, всё об Новгороде думал?

   – То-то, что об нём!

   – Ну, что ж с тобой делать, собирайся, да пойдём коня глядеть.

   – Дедушка! Неужто?.. – только и мог промолвить Солнцев.

   – Пойдём поглядим, может не по вкусу придётся!

Солнцев выскочил за дверь. У крыльца, осёдланный, готовый пуститься в путь, стоял красавец конь.

Дружинник ахнул. На несколько мгновений он словно замер, потом опомнился, слёзы брызнули из его глаз, и он бросился на шею к знахарю.

   – Дедушка, родимый, век не забуду! – говорил он, осыпая поцелуями старое лицо.

Старик не выдержал, припал головою к плечу Солнцева, и из его глаз полились горячие слёзы.

– Ну, будет, Михайло Осипович, будет, – говорил старчески всхлипывая, дед, – будет, пора тебе в путь собираться.

   – Да где же ты коня-то достал?

   – Где? Да он, сердечный, с той самой поры стоял как дружина вышла, князь для тебя его оставил.

Вошли в избу, не говорилось как-то; дед, видя нетерпение Михайлы, не стал его задерживать.

   – Ну, Михайло Осипович, дай тебе Бог доброго пути да в жизни счастья, – заговорил дрогнувшим голосом старик. – Пора тебе и в путь. Прощай, не поминай меня, строго, лихом.

   – Дедушка... дедушка! – прерывающимся от волнения голосом говорил Солнцев. – Каждый день буду молиться о тебе, детям, внукам закажу век поминать тебя.

Они обнялись крепко, крепко прижали друг друга и поцеловались.

   – Ну, дальние проводы, лишние слёзы, – молвил дед. – Садись, Михайло Осипович, на коня – и с Богом в путь.

Солнцев вскочил в седло; застоявшийся конь ринулся вперёд и молнией понёсся по сельской улице. Подскакав к околице, дружинник оглянулся. Старик стоял на том же месте и махал ему на прощанье шапкой.

Сжалось сердце у Михайлы, жаль ему было старика, словно с отцом родным расстался. Махнул он на прощание шапкой и ударил коня.

Мчится он без устали, всего разломило, и останавливается только, чтобы дать отдых коню.

Но вот показался крест Софийского собора; ярко блещет он на безоблачном небе, забелели новгородские стены. Рвётся сердце из груди дружинника, в один миг перелететь бы ему к боярыне.

Он въезжает в город, как вихрь мчится по новгородским улицам и видит на этих улицах толпы народа. Лица у всех ожесточённые, злые.

«Аль опять что приключилось?» – думается ему; но он спешит к боярыне, и ему ни до чего и ни до кого нет дела.