Текст книги "Богоубийство (СИ)"

Автор книги: Морган Роттен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– Трус! – сказал он себе под нос, посмотрев на его ружье, держа его в руке.

Кайл стал рядом с ним. Смотрел на то, как постепенно просыпается поселок. Многих разбудил выстрел. Поэтому, вряд ли кто-либо из них проснулся уж настолько спокойно. Отец Джулиан уже стоял на пороге своего дома, молча смотря на близнецов. У него был всего один вопрос в глазах, ответ на который он уже знал. У жителей вопросов будет много, и ответы для них поступят из уст пастора совсем скоро в церкви. Не нужно было видеть их растерянных глаз, которых становилось все больше, чтобы понимать это. Такими же были глаза Лоуэллов – особенно Джека, знавшего об этой, так называемой, миссии по разоблачению еретика. Когда из домов вышли достаточно семей, Джулиан возвел руки кверху, как это он любил делать, и важным, поставленным голосом объявил:

– Дети мои! Только что от нас сбежал еретик!

Все присутствующие стали перешептываться, переглядываться, удивляться. Мортимер? Не может быть! Тот самый… Брюсу даже нравилось смотреть на растерянную реакцию поселенцев, словно она была одним целым. Хаос… Он встретился взглядом с Джеком, который тут же отвел свой, прижав к себе Марка. Меньше всего он хотел смотреть Брюсу в глаза.

Марк потянул на себя папу, вцепившись в воротник его овечьей куртки, и прошептал ему вопрос на ухо:

– Пап, а что они делали в доме у Мортимера?

Джек выдержал паузу, ибо не желал отвечать Марку честно. Но иначе он не мог.

– Они искали доказательства его вины.

«И, видимо, нашли» – продолжил он про себя, чувствуя все большую досаду внутри себя. Он так не хотел быть причастным к этому «разоблачению», и к казни Мотримера. Но является ли бездействие благодатью в том смысле, если бы хоть каким-то действием, ты мог бы что-либо предотвратить, а вместо этого предпочел бездействие? Не попытался предпринять что-либо…

– Пап, но они же не имели права этого делать… – шепнул ему Марк.

Слова его, пока еще далеко невзрослого по годам сына, но такого умного, как раз, не по годам, еще больше погрузили его в тщетность собственных мыслей, которые не хотелось признавать. Признавать то, что предпринять что-либо, особенно против системы, зачастую бессмысленно. Ровно, как и пытаться не быть ее частью…

Он посмотрел на Марка, и подумал, что тот не простил бы ему бездействия. И подобных мыслей, особенно вслух. Его глазам было больно видеть несправедливость. А он ее видел невооруженным взглядом. Замечал все больше. Замечал, насколько каждый боится стать жертвой, мысленно принося себя в нее.

Стефан Полански

Апрель, 1985 г.

VI

Мортимер пересекал неуступчивую местность. Неуступчивую – почти для всех жителей острова, но не для него. Выступы, скалы, скользкие, словно лед; острые, словно лезвия бритвы. Сложнейшие подъемы и спуски, изредка сопровождаемые низенькими проявлениями кустарниковой флоры, въедающейся в эту пустынную местность, прорастая, как нечто одинокое, как сам Мортимер, оставивший деревья позади. Они были далеко, так же, как и мыс Смерти, разрезающий туман, словно копьем протыкающий плоть воздуха. Сейчас он мог быть там, в моменте от своего конца. В моменте от того, как Бухта Смерти, в которую врезался этот вызывающий страх мыс, поглотит его тело своими волнами. Воды именно этой бухты выбрасывали на берег, время от времени, представителей морских млекопитающих. Найдет ли он хотя бы одного, хотя бы маленького погибшего тюленя, ударившегося о скалы, здесь на перешейке, служившим символом обрывающегося моста. Словно в никуда. Никто не рисковал перейти через него, полностью обогнуть Бухту Смерти. Оказаться на южной половине острова – загадочной, вселяющей неопределенность, как жизнь после смерти. Ему стоило рискнуть…

Мортимер считал единственным выходом перейти перешеек, чтобы его не настигли. Только так он мог выиграть время, и уберечь себя. И как бы иронично это не было для него, но в его организме был такой прилив адреналина, что его мысли были ничтожными на всеобщем фоне психологической растерянности. Этой бездны, в которой он вдруг оказался. Он терялся в ней буквально, как в тумане, так рьяно охватившему остров сегодня. На расстоянии вытянутой руки практически ничего не видно. И его не видно в таком случае. Но имеет ли это хоть какое-либо значение, когда не видно смысла жизни теперь?..

Будто бы он был…

Мортимер пока еще не в полной мере осознавал то, что делает он, и от чего, и для чего. Он принимал решения абсолютно не задумываясь, без лишних мыслей, словно его мозг сам делал это, не спрашивая сознание, на инстинктивном уровне. Он был намерен обойти Бухту Смерти. И не важно, что он может оступиться и упасть вниз – на камни, такие же, и все те же. Они повсюду…

Они словно преследуют его…

Каждые несколько шагов он оглядывался. Не уставал этого делать, хоть и знал, что уже достаточно далеко от поселка. Так стремился обрести эту спокойную мысль о том, что уберег себя. Что в безопасности. Люди ему не грозят. Но вот, этот камень, что оказался прямо перед ним, когда он все же нашел небольшой участок плоского берега, и спустился на него. Вот этот камень представлялось невозможным обойти… Так подумал бы, наверное, практически каждый. Но, может быть, в этом все дело? Он-то так не подумал. Именно здесь несколько лет назад сын Джека, имя которого он и не очень-то помнил, нашел выброшенного на берег детеныша гренландского кита. Это и был последний рубеж, на который ступала нога поселенца. А этот камень, что врезался прямо в бухту, словно бросая вызов ее буйным волнам, не давал обойти перешеек по берегу, который имел совсем маленький плоский участок берега – здесь. Китовый – так его порой называли после той истории. Жаль для Мортимера, что сейчас на нем не было никакой, хотя бы самой маленькой, тушки, хотя бы рыбки с ладонь. Он почувствовал пустоту в желудке. Затем он посмотрел в сторону поселка с чувством паранойи. Он знал, что не рассмотрит его, как и мыс Смерти, который при хорошей погоде можно было увидеть отсюда. Скоро с него сбросят его брата Дэвида, он был уверен в этом. Сбросят так, как и десяток (а может и полтора) его предшественников – «еретиков». Как хорошо, что его сейчас не было видно. Но почему-то, этот мыс представлялся его воображению все четче, все больше протыкая его сердце незримым копьем братской боли.

Мортимеру стало невыносимо больно в этот момент. Защемило в груди от пришедшего к нему осознания целостной картины произошедшего. Его побег – это лишь ее фрагмент. При чем, не самый трагичный. Его брат – он был центром этой экспозиции, что теперь отпечаталась на его сетчатке, и не проходила, словно ожог.

Он присел на первый попавшийся камень и потупил взор. Осознавая, что он здесь, и он жив, а его брат уже мертвец, или без пяти минут предан волнам, на которые он сейчас смотрел, ему все больше было больно. Все из-за него. При чем здесь Дэвид?.. Он стал обвинять самого себя…

Он писал свои мысли в блокнот, перечащие их устоям, их морали. Он не верил в бога до конца. Он не верил в то, что война действительно стерла все и всех с лица Земли. Если она была. Это все он! Но не его брат…

На его глазах накатились слезы. Гортань наполнилась жидкостью неизбежности. Он высморкался и заплакал, мысля о том, что его брат предан им же. Он не должен был бежать… Почему он это сделал? По сути, спрашивать было поздно и бессмысленно теперь, и Мортимер понимал это. Признание того, что его смерть не будет напрасной, что люди, причастные к этому непосредственно – будут страдать – стало согревать Мортимера изнутри. Его грудь разгорячилась ртутью, цвета граната. Его мысли прояснились вопреки окружающему его туману. Борьба – его обязанность. Перед братом. Перед самим собой. Он должен сопротивляться. Он должен закалять в себе силу жизни. Силу «еретика». Пусть ему понравится так думать. С волей не рождаются. Волю обретают непокорные, сильные, упорные, неугодные для большинства, а соответственно – вселяющие страх этому большинству.

Мортимер воспрял духом, но почувствовал, как руки его стали мерзнуть, тут же поймал себя на мысли, что вовремя заметил. Пора подумать об укрытии. С моря запахло зимой. Скоро она заточит его воды и скалы этого острова в снег и лед. Скоро здесь станут появляться самцы белых медведей в поисках пищи. Не часто, но все же. Ночи станут невероятно длинными, а дни будут затухать, лишь загоревшись светом солнца, почти параллельно движущемуся горизонту на юге. Зимние ночи здесь, порой, казались бесконечными. Очень, очень неверное время для побега. Мортимер сейчас думал об этом. О том, как собирался покинуть этот остров, но не в сезон, переходящий в зиму со дня на день. Теперь же он был вынужден выжить вопреки всему. Но ни в коем случае не пытаться укротить или покорить природу. Он знал, что это невозможно. Он уважал ее. Суметь адаптироваться – вот была его задача номер один. И он осознавал ее не только обмерзшими кончиками пальцев на руках.

– Ради тебя, Дэвид! Ради тебя, моя любимая супруга, мой сынишка!.. – прошептал он с надеждой когда-нибудь увидеть их, хоть и знал, что Дэвида он уже никогда не увидит.

Вернуться с людьми… Не плохая идея. Доказать, что они есть. И что война, опять же, если она была, не разрушила все и не стерла человечество с лица Земли. Именно эта вера подняла его сейчас на ноги и придала им сил – преодолеть этот камень, или скалу, он сам не знал, что представлял собой этот неприступный ошметок породы, перекрывающий путь через перешеек на юг. Нужно приложить немало усилий, чтобы оказаться там – где никто искать его не будет. Мортимер здорово настроил себя и подбодрил, и стал карабкаться, вопреки тому, что в душе его творилось.

Уклон был скользкий и довольно резкий. Весьма опасно нависал над каменистым берегом. Стоило Мортимеру один раз оступиться, и ненужно мыса Смерти. Он мог бы встретить свою погибель здесь, упав с тридцатиметрового утеса на точеные волнами камни.

Он старался не смотреть вниз. На самом деле это не займет у него слишком много времени. Остальные просто боялись делать то, что он сейчас делал. Ему же ничего другого не оставалось, если он хотел остаться жив. Оказавшись наверху, Мортимер увидел довольно уступчивый спуск, который и привел его к южной части. Когда он оказался здесь, он подумал: «Как же здесь красиво». Он даже заметил ресурсы для костра. Намного больше здесь было растительности. Намного меньше здесь было каменистой породы. Наверняка, они совершили ошибку, живя на севере острова. Интересно, знал ли об этом Джулиан?

Мортимер попытался не терять голову, а сосредоточить мысли на самом главном и необходимом. Солнце должно было зайти за горизонт через пару часов.

– Огонь… мне нужен огонь! – сразу же выделил главный пункт в своих приоритетах Мортимер, тут же ища глазами второй: укрытие.

По сути, эти два пункта были неразлучно взаимосвязаны, тем более, в первую ночь наедине с островом – холодным, ветреным, бугристым, колючим неприятелем. Еда была как минимум на четвертом месте, поскольку воду, которая была сейчас для него на третьем, он уже весьма просто мог добыть на склонах, на которых собиралась обильная роса.

Заприметив пару неплохих рощиц местных ягельных деревьев, характерных для субарктического климата восточного побережья полуострова Лабрадор, Мортимер решил податься именно туда. Там рельеф казался ему более уступчивым, а далее скалы обещали быть менее острыми, и даже по гладкому живописными, словно нарисованными. Возможно, среди них он бы и нашел какое-либо укрытие на ночь, пока не найдет более достойное, далее – на юге. То, что он пойдет на юг, Мортимер даже не сомневался. Он представлялся ему в более приветливых красках, и он очень надеялся, что не ошибается. А пока у него было мало времени, он решил искать место для так называемого лагеря здесь. Тем более что ветер в этих рощицах был не таким сильным. Некоторые, довольно высокие и густые сосны, весьма неплохо прикрывали его. Он смотрел на их кроны, и был доволен тем, что видел. Около поселка таких больших сосен не было. Там их всего несколько было – не высоких.

Он старался находить вдохновляющие его моменты, и находил их, несмотря на то, что в груди тревога никуда не делась. Кричащее лицо Дэвида не спадало с его глаз. Плачущее лицо его супруги – тоже. Они будут преследовать его, отпечатком на сетчатке его глаз. Мортимер стал собирать хворост, стараясь отвлечься от мыслей. Он даже заприметил небольшое укрытие – скалу, естественным козырьком нависающую над землей. Он не сомневался, что заночует именно здесь. Она укроет его в случае холодного ночного дождя, или даже мокрого снега. Температура легко могла опуститься ниже ноля в эту пору.

В кармане остался карабин – полезная привычка брать его с собой на всякий случай. Именно такой случай и выпал в его жизни. Ему вспомнилось, как выпало ружье из его рук.

Как же Мортимеру было досадно. Как бы он не старался, но чувства одолевали его – тем более что такие свежие, словно горькое блюдо прямо с раскаленной сковороды, высыпанное ему на лико, впитывающее все своей кожей, обжигая все внутри до самых костей и костного мозга.

Он снова заплакал, склонившись над охапкой хвороста. Будучи не в силах признавать самого себя предателем. При чем, в любом из исходов. Был бы он сейчас на краю утеса, или будучи здесь сейчас, молча смотря на разгорающийся костер.

* * *

Ветер дул сильно и непрерывно, унося с собой слова за край земли. Традиционно, на исполнении приговора еретика присутствовали все, кто мог, и кто был вынужден. Даже женщины с детьми. И те больные, что могли стоять на ногах. Сначала они создавали своей толпой живой коридор, когда еретика вели к утесу. Когда же его доводили до края, этот живой коридор замыкался полукругом, словно для того, чтобы обратный путь стал отрезан. Не то, чтобы присутствующие здесь нарочно отрезали этот путь, таким образом давая понять еретику, что путь у него лишь один – в обратном направлении, вниз. Нет. Скорее, сам мыс был таким узким и удлиненным, что люди были вынуждены так стоять, внимая, как скованные веревкой руки за спиной приговоренного к смерти сжимаются и скрючиваются от безысходности.

Святой отец находился у края, и произносил свои слова, смотря на народ:

– Я предохраню вас, мой народ, от зверей в человеческом образе. Зверей, которых вам не только не должно быть, но по возможности, хотеть не встречаться с ними, и не видеть их. Никто не должен следовать за непокорными, ибо этот непокорный не боится Бога, и не молится ему, как мы, молящиеся за душу этого еретика!

Джулиан показал на Дэвида пальцем. Недалеко стояли близнецы, с учтивым видом слушая проповедь пастора, словно были не только присутствующими, но и участвующими активно в этой сцене. Брюс окидывал всех важным взглядом, выказывающим обретенную им роль и социальный статус. Именно ему предстояло сбросить еретика с края скалы. Супруга Мортимера осознавая это и даже не пытаясь смириться с безысходной мыслью смерти брата ее беглого супруга, преклонила голову, находясь в первой линии, рыдая, прижимая к себе своего маленького ребенка. Остальные, как подобало, лишь молча посматривали на нее, активнее наблюдая сцену впереди себя.

Джек со своей семьей находился у противоположного края относительно супруги Мортимера, но даже находясь на таком расстоянии от нее, он отчетливо видел и слышал ее страдания. И он очень старался делать вид того, что его не задевает это. Должно не задевать.

Он искренне сопереживал ей, наверное, как и многие. Вот только, как и многие, он показывал своим внешним видом безразличие к ее трагедии, и полную участь в процессе свершения правосудия. Какого же было его жене – Люси и, тем более, ребенку наблюдать за этим? Джек не первый раз думал об этом. Ведь он сам внутренне не соглашался с этим всем. Его трогало это до глубины души. И всегда он старался как-то отвернуть Марка и его внимание от такого действа, особенно в его кульминации. Первых пару раз ему неплохо удавалось это делать, как и другим, у кого были маленькие дети. Чтобы они не видели самого момента. Но Марк уже был в том возрасте, в котором его уже было не обмануть. И он стоически, даже более стоически, чем его отец, выдерживал эту сцену, внимательно наблюдая реакцию людей. В их глазах и глазах их пророка он замечал одно и то же – страх. И этот страх был взаимным. Вот только, словно никто не признавал в себе этого чувства, боясь даже его.

Чем больше Марк изучал людей и их поведение, тем больше он учился читать их внутренний мир, и тем больше он понимал их мир – общий, имеющий острые, режущие, колючие края, совсем не сглаженные. Все больше этот мир принимал в его глазах меньше оттенков, особенно ярких. Многие из них сливались в серый. Все больше пахло и смертью, и страхом, несмотря на то, что ветер выдувал все, и даже внутренности каждого присутствующего здесь. Их души. Все больше пустел этот мир, потому что он пустел в каждом. Марк понимал, что главное – это не допустить себе оказаться в этом пустом мире. Нужно заполнять его. Не так, как это делал Джулиан. Сейчас он смотрел в его лукавые, лживые, полные плохо спрятанного страха перед этим миром глаза, и понимал это.

Кристофера нет… Об этом он тоже подумал.

– Легче учить беса, чем обращать сынов заблуждения! Бесы исповедовали и говорили: Ты еси Господь Сын Божий; напротив того, неверные упорно утверждают, что Он – не Сын Божий, – говорил он, явно подготавливая народ к моменту правосудия.

Это понимал даже Марк. Его отец, задавал себе вопрос в этот момент: «Неужели страх перед неверным (если он неверный) сильнее страха перед наваждением того, что смерть неверного все равно отпечатается в памяти, показав расправу лишь над физической составляющей человека? Невозможность обратить еретика создало инквизицию? Нет! Возможность того, что он станет неуправляемым – причина для расправы над ним».

Джек смотрел на макушку своего сына, и ему было очень жаль, что он все это наблюдает, впитывает в себя все происходящее, как губка. Только вот, какой эффект с этого получится? Через пять минут на его глазах случится толчок к смерти. Неважно, находился бы сейчас на месте Дэвида Мортимер… Они нашли виновного. Теперь его таким и преподносят. Вот только кому? Мортимер сбежал и теперь именно он будет тем адским наваждением Джулиана, тем неуправляемым духом-странником, чей полет он теперь не в силах контролировать.

Джек все больше признавал те мысли, которых он стеснялся, и которые ни в коем случае никому нельзя было говорить. Возможно, большинство думают так же, как и он. Но такие, как Брюс, с которым он уже неприятно пересекся взглядами, как раз и создавали эту пустоту в других, сами будучи безнадежно пусты. Действительно, есть ли бог? После того, что случилось с миром, и после того, что происходит сейчас…

– Еретиков, кающихся при конце жизни, принимать надобно, но принимать, очевидно, не без рассуждения, а по изведании, точно ли истинное показывают покаяние, и имеют ли плоды, свидетельствующие о старании спастись. Посему, я предоставлю слово нашему виноватому перед Богом. Пусть услышит его, и пусть мы его услышим, – сказал Джулиан, и показал Кайлу, чтобы тот достал кляп со рта Дэвида.

Дэвид лишь сильнее заплакал, словно понимая, что этот шанс исповедаться – вовсе не шанс. Его судьба уже решена. Богом ли, или Джулианом… Перед лицом смерти это уже было не столь важно, как те пять минут жизни, что остались у него. И он все старался не смотреть на супругу Мортимера, чтобы не расстраиваться и расстраивать ее. Но это выходило само собой. Словно это нужно было. И он смотрел в ее глаза, верные, полные горя глаза, и думал о Мортимере, вовсе не жалея о том, что дал ему шанс. У того он был, причем, самый настоящий. И он словно посылал эту мысль своему брату. Он не терял надежды в то, что тот что-то изменит. Смотря в глаза других людей, он видел в них, что эти не смогут и не захотят так сильно. Но, не смотря на это, он все же решил сказать:

– Люди! Святой отец, неужели ли я настолько завинил за своего брата? Настолько ли, раз я всего лишь хотел уберечь его? Настолько ли, раз вы не дали возможность высказаться ему?

– Мы дали право высказаться тебе. За себя и за твоего брата, который сбежал от правосудия, – заметил Джулиан, как всегда надменно и спокойно, и так, чтобы слышали все.

Дэвид не знал, что ответить. Он знал, что он – мертвец. Есть ли смысл просить прощения?

– Ваши методы несправедливы!

– Нет справедливее суда Божьего!

– Это вы называете судом Божьим?

– Я так понял, это и есть твои последние слова! – пресекающе воскликнул Джулиан, зная, когда нужно останавливать подобное общение.

Дэвид и сам не стал что-либо отвечать. Ему захотелось снова разреветься в этот момент, что он и сделал, со всех сил сдерживая себя. Его тело произвольно начало дрожать. Зубы зацокали друг об друга. Губы стали дергаться, как и его веки – беспокойные, мокрые, полные отчаянного желания насмотреться на жизнь. Ее завершение.

– Ты предал Бога и род наш человеческий! За это, я проклинаю тебя на муки вечные! – со всей театральной серьезностью в голосе воскликнул Джулиан, после чего посмотрел на Брюса, который понял этот невербальный знак, посланный ему во имя Господа.

Дэвид задышал очень быстро. Так, словно бы надышаться перед смертью, на самом деле чувствуя разрывающую его сердце агонию, жгучей кровью распространившейся по всему его телу в мгновение, совершенно неощутимое. Еще мгновение, и его больше не будет здесь.

Брюс подвел его к краю. Дэвид закрыл глаза и заплакал. Почувствовав толчок в спину, он увидел, что уже летит вниз – навстречу камням и пенистой воде холодного моря. Он открыл глаза, будто все же пожелал посмотреть смерти в ее сокрытые от человеческого ума глаза. Он выкрикнул с неистовым отчаянием, прорезав воздух не только своим телом, но и голосом, который тут же унес ветер. Но не унес с собой Дэвида… Его встретили камни. Хруст поломанных костей был слышен даже тем, кто находился вдали от утеса. Кому же не хватило зрелища вверху, могли спокойно посмотреть вниз, и убедиться, что с собой через несколько накатов волн тело этого еретика и пятно крови, что он оставил под собой, заберет море.

Джек содрогнулся, когда услышал этот хруст. Он прошептал себе под нос:

– Боже, храни душу сына и раба Твоего – Дэвида! – так, чтобы никто больше не услышал.

Никто, кроме Марка, находившегося в его объятиях. Тот поднял голову и посмотрел на своего отца. Тот на него. Джек не мог понять, что видит он в глазах своего сына. Но Марк точно знал, что видел он в глазах своего отца. Печаль, безысходность и страх перемен. Вот, что он видел. Корабль, который на многое способен, но который даже не спущен на воду, как бы это сейчас не казалось ему нагло циничным. Какое-то глубокое, внутреннее понимание и осознание происходящего он видел в глазах отца, и в тоже время, бегство от этого. Ради него ли? Ради ли мамы? Он посмотрел на другую мать. На ту, которая прижимала к себе маленького ребенка Мортимера, рыдая вместе с ним. Разве что, в отличие от ребенка, она понимала, какова была причина ее плача. И никто… Никто! Никто даже руки ей не подал, и не помог возвестить. Словно с этого момента она стала неприкасаемой прокаженной. Марк посмотрел на Джулиана. На его самодовольное, полное осознания выполненного долга, лицо. Он выполнил свою миссию. Народ стал расходиться по домам после обеденного шоу. Джек не спешил отводить свою семью. Будучи до сих пор под впечатлением. Джулиан, проходя мимо Лоуэллов вместе с близнецами, приостановился около него, и посмотрел ему в глаза. Словно хотел что-то сказать, но не сказал. Решил пройти стороной. Посмотрел всего на секунду. На застывшего Джека. Марк посмотрел в глаза Джулиана в этот момент. Он увидел в них презрение. Похожее на то, которое может быть к человеку, который оказался всего лишь хорошим рукоделом и охотником на тюленей. А не бескомпромиссным исполнителем. Естественно, ценность покорного мастера на все руки была велика, поэтому, Джулиан презирал Джека меньше, чем остальной люд на острове. Откуда-то Марк это знал.

Марк запомнил этот взгляд Джулиана, и с этих самых пор вывел для себя одно важное мнение. Мнение, которое при желании мог бы рассмотреть в его глазах его отец. Но не сейчас…

Сейчас Люси подталкивала своего супруга поскорее скрыться внутри дома, подальше от места, что звалось мысом Смерти. Она обитала здесь, охотно зазывая и принимая людей. А им здесь точно делать нечего.

Стефан Полански

Май, 1985 г.

VII

Нью-Йорк. Колыбель всех мечтателей. Разных идей и народов. Огромных, пестрящих жизнью улиц. Высоких и массивных небоскребов. Уличной еды. Таксофонов. Желтых такси. Полицейских на лошадях. Модников, сыновей банкиров с их пассиями, имеющими дикие начесы и не менее дикие телефоны в сумочках.

Как минимум семь лет Стефан не был в Нью-Йорке. И что он понял, когда прибыл сюда, так это то, что этот город неповторим и неотразим в своем роде, будучи таким узнаваемым и разным одновременно. Не меняющим своего бурного течения жизни, которое было способно вовлечь и затянуть в себя за пару секунд, отчасти, не будучи столь приветливым. Эксцентричным, бросающим вызов, выразительным с ноткой надменности казался сейчас Стефану Нью-Йорк. Однозначно, тихий провинциальный городишко был намного домашнее Нью-Йорка, как не крути, и сколько бы Стефан не провел здесь дней во время обучения в аспирантуре. Этот город открыл ему много возможностей в его жизни, и продолжает это делать в жизнях других людей. Но он не дает себя покорять. Он предоставляет возможность одним людям покорять других людей.

Зачастую Стефану было не просто находиться в Нью-Йорке, исходя из того, что здесь было слишком много транспорта. Особенно, сейчас. Шесть лет назад у него не было настолько видимой проблемы. Но успокаивая себя мыслью о том, что сейчас он не в самом транспорте, Стефан первым делом решил насытить мысли и заполнить нутро Центральным парком – его любимым местом в Нью-Йорке. Особенно в конце лета здесь было замечательно, как он признавал. Насытиться моментом старались в первую очередь и молодые люди – старшеклассники, студенты. Центральный парк и их любимое место тоже. Было достаточно компаний, собирающихся с магнитофонами, что не досаждало Стефану, даже напротив, нравилось. Ему это напоминало собственные годы в Нью-Йорке, отчасти беззаботные, отчасти – кусочки его билета в будущее, которое теперь было настоящим. Что вызывало досаду в Стефане, так это лишь мысли о том, что того времени больше не будет. Его уже нет, как он считал. Осталось лишь существование, в котором и можно лишь постараться скрасить подобной прогулкой, вызывающую ностальгию и кое-какое вдохновение, все же.

Время…

Самый мудрый тот, кого больше всего раздражает его потеря. И сейчас Стефан спешил. Спешил насытиться тем временем, что было у него в Нью-Йорке. Всего три дня. За эти три дня он хотел успеть не то, что бы многое. Скорее – важное. Побывать на литературном форуме, ради которого он, собственно, и здесь. Современные писатели с разных уголков планеты, и такие же как он – начинающие, не признанные, желающие уловить ту суть, которую уже с легкостью преподают уловившие.

Перед самим собой Стефану было немного стыдно за то, что он практически никого и не знал среди участников форума. Разве что Энн Райс. И то, он не был особым фанатом такого литературного жанра, как готический роман, или же сага о вампирах. Он любил классику, томическую, томную, нудную, которую способен прочитать только тот, у кого практически отсутствует нервный аппарат в том нужном смысле, и у кого присутствует не то, чтобы ангельское – «стефанское» терпение. Терпение Стефана Полански – читать эти нудные книжищи, как сказал бы Льюис, не прочитавший и букваря в утрированном смысле. Естественно, философов немецкой классики и европейского экзистенциализма Стефан вообще знал назубок, и был отчасти смятен той мыслью, что не сможет застать ни одного из них, чтобы задать им хотя бы пару-тройку интересующих его вопросов. Услышать ответ от Фридриха Ницше, или Альбера Камю – для него было бы высшей степенью внутреннего покоя и удовлетворения. Ему то, по сути, было не интересно задавать вопросы писателям, которых он почти не знал. Сам себя он считал не таким уж и писателем, и на самом деле, никакого признания ему не нужно было. Так он думал сейчас, по крайней мере, признавая себя лучшим философом, нежели писателем. Но все же, он был здесь сейчас…

Эта книга…

Она мучила его больше, чем зубная боль клиента стоматолога. Написав чуть более сорока страниц, он почувствовал эмоциональную истощенность. Почувствовал то, что он выдохся, и чуть ли не готов бросить. Но выдохся не в плане терпения, а в плане идеи. Тех эмоций, что поначалу захватили его целиком. Теперь же он чувствовал некую двойственность. И «да» и «нет» были его спором. Стоит ли писать этот роман, который исходит из него врожденным образом, естественным, но придающим дискомфорт его мыслям и внутреннему мироощущению. Мыслям ни о чем. О смысле, которого он никогда не видел. О действии, которое вроде и есть. У которого есть конечный пункт. Цель. Но есть и противодействие. И это все бурлило в нем, но тихо, и незаметно, как болотная топь, засасывающая в себя. Этому подвергалась и его идея.

Так ли у них? У этих писателей? Вот, наверное, единственное, что он спросил бы у них. Возможно, это и значит, это и есть – быть писателем. Хотя, опять же, у Стефана язык не поворачивался называть себя писателем. Почему-то, все, о чем он думал сейчас, возвращало его к исходным страданиям – ментальным и духовным, даже творческим. Он посмотрел на дерево, которое очень любил, с целью обрести покой хотя бы на пять минут, а дальше станет легче, от осознания того, что у дерева этого жизнь далеко не проще.

Так и случилось. Стефан стал отвлекаться на природу, наконец, поняв, для чего он сюда пришел. Желание. Вот, что руководит человеком. И литературный форум, по сути, было его единственным желанием в Нью-Йорке. Иногда и о родном городке стоит позабыть на время, вырваться из него, возродить к нему теплые чувства, желание жить и работать в нем. Желание вернуться. Немного подняв в себе дух, Стефан теперь думал лишь о форуме. О том времени, которое планирует провести с удовольствием.

Наконец-то оказавшись на нем, Стефан почувствовал себя уверенно, но одиноко. Зал был огромным, количество мест и людей – тоже. Возможно, именно поэтому. Но это было и приятное чувство для Стефана. Уже давно ничто, как пребывание в компании с самим собой (и не важно, сколько людей вокруг – два, или две тысячи, как сейчас) вызывало в Стефане лишь умиротворяющее чувство спокойствия.