Текст книги "Богоубийство (СИ)"

Автор книги: Морган Роттен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Сильным? – вдруг переспросил Стефан.

Они посмотрели друг на друга, словно переспрашивая, но явно понимая, кого Льюис имел ввиду под определением «сильная женщина». Стефан сразу же попытался перевести этот момент в более легкое русло, что было для него нетипично, обычно серьезного и угрюмого, точно не часто шутившего:

– Мне хватает того, что я вдохновляю тебя, мой друг! – хлопнув Льюиса по плечу, что удивило его друга. – Мне не нужны эти миллионы других людей. Я их не знаю. И Анна мне больше не нужна.

Чуть ли не впервые Льюис видел своего друга настолько уверенным и твердым в своих словах, причем внезапно. Он обнял его в ответ, и сказал с глубочайшим уважением в голосе:

– Ты настоящий мужик, Стеф! Ты только брата навести. Ты ведь никогда этого не делал. Поверь, не важно, какое у тебя к этому отношение. Даже если ты презираешь его. Он будет знать это. Но если ты навестишь его, ему все равно будет приятно, несмотря на то, что он знает.

Стефан кивнул головой.

Через несколько дней он так и сделал. Узнал, в какой тюрьме отбывает срок его брат. В какой день его можно навестить. Затем взял билет на поезд, и сидя у окна, долго размышлял, смотря на плавно проплывающие мимо поля кукурузы. Большинство из них уже были давно собраны. И смотря на них, Стефан размышлял особо ни о чем. В его голову как всегда лезло все подряд. От самых бытовых и мелочных проблем, которые он и проблемами не считал, но все равно думал об этом, и до самых безответных философских вопросов, что было не только частью его профессиональной деятельности, но также глупой привычкой, которая, видимо, никогда не оставит его.

Он вспоминал, как плюнул брату в лицо, когда того приговорили к первому сроку. Почему-то, он чувствовал к нему глубочайшую обиду и презрение за убийство той девушки, могилу которой он даже потом пару раз навещал. Словно он открестился от своего родного брата, сделавшего тоже, но ранее, тем поступком, который Стефан тогда назвал непростительным. Он чувствовал себя преданным своим братом, ровно как чувствовал это относительно своего отца.

Он вспоминал, как перестал общаться с Анджеем после того, как узнал о смерти матери. Отец ничего ему не сказал ни о смерти, ни о похоронах. По сути, не пытался связаться с ним в тот момент, в который Стефан сделал бы все для того, чтобы провести родную мать в последний путь. Увидеть ее гроб на глубине шести футов. Но он не видел этого. Он не был на ее похоронах. И почему все так сложилось в его жизни, он откровенно не понимал, думая об этом который раз. На этот вопрос он не мог ответить все эти годы. Он разъедал его изнутри, словно кислота. Ему было больно от этого. Он имел семью, любовь, он жил насыщенной жизнью. Теперь же внутри него была пустота. Всегда была, но не всегда он старался заполнить ее обществом богатой и красивой женщины, которая лишь усилила и без того невыносимую боль, которую он нес все эти годы.

Смотрел на поля. Они как воспоминания. Какие-то из них Стефан собирал до сих пор. Какие-то не желал изо всех сил видеть перед собой той яркой картинкой, которой они были когда-то. Но явятся ли они в таком цвете сейчас? Однозначно нет. Почему он знал это? Потому, что не мог сопротивляться, все равно…

* * *

Стефан ожидал своего брата в зале для встреч. Его должны были привести с минуты на минуту. И это ожидание было довольно нервным для Стефана. Он все еще не мог превозмочь это чувство, которое рождалось в нем при виде его старшего брата. Один из надзирателей посадит Бенедикта напротив него, а его младший брат, посмотрит на него сквозь стекло своих очков, и отгораживающее стекло между ними. Посмотрит неуверенно, кротко, в его давящие глаза, устремленные в глубину души, явно обнажающие ее до предела. Стефан никак не мог избавиться от этого чувства – чувства того, что Бенедикт сканирует его нутро лучше, чем кто-либо другой. Словно он видит его сердцебиение, слышит его, знает его на вкус и на запах. Но при этом, так сдержан и спокоен. В своей стихии.

– Ты все-таки пришел, – сказал Бенедикт с долей признания в голосе.

Его лицо выказывало совсем легкую, еле заметную улыбку, которую он вроде бы и не скрывал, но она явно не прибавляла эмоциональности его ледяному харизматичному лицу – угловатой глыбе айсберга. Старший брат всегда ассоциировался у Стефана с огромным, твердым айсбергом, хранящим большую часть себя под водой, таким образом, не давая понять другим ту сущность, которая когда-то вдохновляла его – младшего брата. Когда-то он даже хотел походить на него. Когда-то… Он уже и забыл это… Может быть, он и похож на него…

– В твоих глазах столько жизни. Знаешь, почему? – продолжил загадочно Бенедикт.

Стефан как всегда растерялся от его слов, и пока не знал, что ответить, и как продолжить разговор. Даже через стекло при виде его брата, у него появлялись мурашки на коже.

– Потому, что в твоих глазах много боли, брат мой.

– Прости, – вдруг сказал Стефан, отчасти сам того не ожидая.

Убийцы – не люди. Как-то так он считал, не скрывая презрения к своему брату все эти годы. Но за это же, он чувствовал собственную нечеловечность по отношению к родному брату. По сути, к человеку, к единственному родственнику в его поистине болестной жизни, которую тот видел насквозь. Казалось, и лишних слов не нужно его брату для того, чтобы понимать своего младшего. Он видел это «прости» в его глазах. И какова же ирония зла, как думал Стефан. Что такова его жизнь. Что даже книгу он пишет об убийстве, по сути. Конечно, не о буквальном, хоть и не без этого, но о ментальном, о духовном. Стефан, вдруг, решил рассказать об этом.

– Я работаю над книгой, смысл которой на самом деле прост.

– Ты о том, что я тогда увидел? Эти печатные листы? Это твоя книга? – спросил Бенедикт, точно редко задавая три вопроса подряд, что приятно удивило Стефана.

– Да, – нервно прикоснувшись кончиками пальцев к своему родимому пятну на виске, ответил он. – Совершенно верно.

– Это художественная книга?

Стефан кивнул головой, заметив, как Бенедикт снова скрыл свою улыбку, явно показывая ее больше, чем обычно.

– И о чем она, если не секрет?

Стефан задумался. Лишь минуту назад он четко и ясно отвечал на этот же вопрос перед самим собой. Но таким сложным представлялось ему объяснять это Бенедикту сейчас. Поймет ли он? И нужно ли ему это вообще? Возможно, их разговор не продлится и пяти минут, потому что не было такого разговора никогда между ними, который длился бы более пяти минут. А возможно, его книга не стоит того внимания, которое он может сейчас уделить в разговоре между ними. Проклятая книга! Чертов роман! Ничто не делает человека настолько одиноким безумцем, как это! Не раз Стефан задавался вопросом, для чего он это делает вообще? На данный момент он больше не чувствовал нужды в том, чтобы делиться мыслями с бумагой. Она осточертела ему. Листы… буквы… Каждый раз, когда он видит пустоту листа бумаги перед собой, он видит свою собственную. И чтобы заполнить ее как-то, он заполняет ее белую пустоту черными буквами. Нет большего мучения, страдания и одиночества в жизни, чем эта дурная затея. Нет, она точно больше не стоит его внимания! И как же он сейчас не хотел отвечать на вопрос Бенедикта. Но к великому счастью и глубочайшему удивлению Стефана, его брат облегчил ему его участь (видимо поняв без слов его эмоции), точно задав вопрос, которого Стефан не ожидал от него услышать:

– Брат, ты помнишь, чем кончился роман Достоевского «Идиот»?

Стефан заворожено кивнул головой, спрашивая себя о том, что неужели его брат читал эту книгу? Он никогда не говорил, что увлекается или увлекался русской литературой. Он всегда думал, что он в семье один такой любитель толстых зарубежных романов.

– Нет более жизненного произведения, Стефан, которое как нельзя лучше передало бы всю ее надломность и продажность. Всю ее гниль внутри внешне красивого яблока. Я хочу спросить тебя. Думаешь ли ты, что я идиот?

Стефан молча смотрел на своего брата, явно не зная, что ему ответить.

– А думаешь ли ты, что мне важно то, что ты обо мне думаешь?

Впервые Стефан не отвел взгляда от взгляда брата, словно почувствовал с ним эмоциональную связь в этот незримый момент. Его брат продолжил, удивляя Стефана все больше:

– Черта с два, мой брат! Мне настолько же наплевать на твое мнение, как тебе на мое. И в этом нет ничего зазорного. Наоборот, это даже разумно. Тем более, я здесь, по другую сторону от тебя. Мы отгорожены от наших мнений, от наших чувств. Заботили ли меня когда-нибудь твои чувства? Нет. Заботили ли тебя мои? Ответ тот же. Было ли для тебя это когда-нибудь секретом? Опять же, нет. Не было и для меня. К этому не готов изначально, но с каждым днем ты привыкаешь к человеческому безразличию все больше. Даже если ты видишь чувства человека. Даже если ты не отрицаешь свои. Чувство – это такая же проститутка, как и жизнь, такая же обманчивая и продажная. Но боль… Боль возвращает тебя в реальность. Не в ту, в которой ты чувствуешь, или живешь. А в ту, в которой ты становишься безразличным. Ты привыкаешь к равнодушию собственному. Привыкаешь к равнодушию близких тебе людей. Что уж тут говорить о посторонних! Прости за откровенность, но когда нож вдруг оказывается у их горла, они перестают быть настолько безжизненными, бесчувственными и равнодушными. В их глазах сразу же появляется много этой жизни, бурлящей как вода из фонтана. Она настолько хочет вырваться в этот момент от осознания того счастья… От переосмысления той жизни… Той ценности, которая вдруг возрастает в этот молящий тебя момент, все же отпустить нож и дать им этот шанс, вдохнуть еще раз, а затем еще, но уже по-новому. Сохранить их жизни. Это очень приятно, Стефан. Понимать, что человек ценит то, что у него есть. Тот, кто этого не ценит, не заслуживает этого. И ты, Стефан, не идиот, а настоящий безумец, в отличие от этих людей. Знаешь, почему? Потому, что они, Стефан – идиоты. И твоя главная задача, не стать таким же идиотом. Любить и ценить эту шлюху под названием жизнь, что ты и делаешь, что не может не вдохновлять меня. Правда. Но точно не позволять ей обманывать тебя. Ты понимаешь, о чем я?

Стефан, вдумчиво смотря в глаза своего брата, кивнул головой, и правда, понимая его практически полностью.

– Убиваю не я. Убивает равнодушие. Прежде всего, к собственной жизни, – сказал Бенедикт.

– И к собственным родным, – добавил Стефан.

Теперь Бенедикт кивнул в ответ, явно довольный пониманием младшего брата.

– Все это время я был зол на тебя, брат. Я откровенно ненавидел тебя…

– Но ненависть – это чувство. И оно куда более сильнее любви. Но это не равнодушие, – усмехнувшись, перебил Бенедикт.

– Прости меня.

– Эй-эй! Ты уже извинялся. Я принял твои извинения. Теперь же и ты прими мои, брат. Прости за то, что убил твоего пса. Я знаю, как сильно ты его любил. Просто я ненавидел его. И я не выдержал…

В уголках глаз у Стефана стали скапливаться слезы. Но он умело сдержал их, и они быстро растеклись по глазам, так и не покинув его веки. Бенедикт прислонил кулак к стеклу. Стефан ответил ему тем же, обменявшись сквозь стекло взаимным признанием.

– Ты не должен ждать меня. Ты – один. Каждый в своей жизни сам за себя. Запомни это, брат. И тогда, в твою спину нож войдет не так глубоко и болезненно. Потому, что ты будешь к этому готов. Он уже в твоей спине. Терпи.

После того, как Бенедикт сказал эти слова, надзиратель поднял его со стула, сказав, что время, отведенное на встречу, подошло к концу. Все тем же каменным, ледяным взглядом он посмотрел напоследок на Стефана. Но в этот раз, Стефана не леденил этот взгляд. Скорее, какое-то стоическое спокойствие и понимание всего окружающего постиг он в этот момент. Ему не хотелось задаваться каким-либо вопросом. Ему не хотелось искать ответ на дне стакана. Он лишь смотрел на пустое место, на котором только что сидел его брат, словно еще теплое, подумав лишь о том, что даже его брат способен оставить после себя тепло. Он чувствовал это. И каким-то образом он понимал его в этот момент. Смысл его слов. Относительный, конечно. Ведь, если он не видел смысла в жизни, то, значит, и в смерти его нет. Выходит, что так. А следует, что абсолютной важности не существует. Есть только предпочтительная.

Когда Стефан ехал обратно, снова смотря на, плавно сменяющие друг друга, кукурузные поля, он думал лишь об этом. О том, что у него осталась последняя глава, которую ему уже не терпится дописать. Хватить тянуть с этим романом! До Белвью еще несколько часов. Но Стефана это никак не раздражало. Напротив, он вынашивал ее, полностью погрузившись в мир своей идеи, которая слишком долго бродила в нем. Настолько, что Марк ему уже представлялся повзрослевшим, но никак не потерявшим своей идеи. Ровно, как и он, чувствуя лишь некоторую потрепанность в мозгу, в руках, и в ребрах. Сам не знал, почему. Словно, переживал все то же, что и его герой.

Гротеск, парадокс, противоречие – вот, из чего состоит жизнь. Жажда жизни, которая делает тебя морально слабым и истощенным, но без которой у тебя и вовсе не будет сил жить – движет ею, в итоге делая тебя сильным.

Стефан посмотрел на свои руки. Почему-то, в этот момент ему вспомнилась Анна. Сегодня он почти не думал о ней, что было непривычно. О чем он думал? Как всегда, он сам не мог постичь граней своего сознания, а особенно, подсознания. Вспомнился Бенедикт, и метафоричный образ айсберга, который Стефан придавал ему до сих пор. Он представлялся ему этим нераскрытым подсознанием, которое воздействовало на него все эти годы. Брат влиял на него куда более, чем он это осознавал. Было ли Стефану приятно от этой мысли сейчас? Он не знал. Он посмотрел на поля.

Поля… Они плавно сменяли друг друга…

XXVII

Туманная дымка сковала остров Спасения этим ранним утром. Пока что, солнце еле пробивалось сквозь его молоко. Его ярко-желтый диск светил как-то по-другому сегодня. С какой разницей, пока никто не мог понять. Но то, что сегодня оно было наиболее активным за последние несколько лет, заметили все.

Мало, что поменялось здесь за последние несколько лет. Единственное, что могло броситься в глаза поистине видящего человека, так это то, что численность поселения сократилась практически вдвое, как и запасы продовольствий. Овец становилось все меньше, как и домашней птицы. Угля тоже. Охота и рыбалка была основным видом промысла поселенцев. Но вот способных к тяжелому физическому труду мужчин среди поселенцев становилось все меньше. Сейчас их было настолько мало, что сравнивать тот потенциал, который имели эти люди в начале пути своей Одиссеи с тем, что был сейчас – не имело смысла. Идея Джулиана с каждым днем чахла на глазах, как и сами люди, более не способные мыслить трезво от вечного голода и холода.

Исхудалый Брюс все также время от времени сбрасывал вниз со скалы так называемых еретиков, чудесным образом замечая, что таковых меньше не становится. Но тем самым становилось меньше голодных ртов. И, наверняка, думая об этом, Джулиан уже не в силах был припомнить, что обещал этим людям изначально. Спасение? Защиту? Благодать? Это ли обещал? Обещал ли спасти от войны? Защитить от войны? Сделать их жизни лучше, чем жизни тех людей, пребывающих в постапокалиптическом мире? В котором если кто-то и остался жив, то наверняка также немощен, а то и более чем они сейчас. Есть ли смысл рисковать? Искать покой в цивилизации? И есть ли силы?..

Мария умерла. Совсем недавно. Вслед за остальными, кто задавался подобными вопросами. Особенно, кто озвучивал таковые. Все умирали. Медленно и мучительно. Как сам Джулиан, точно имеющий такой же нездоровый цвет лица, как и остальные. Умирал вместе с ними. Вот только, собственную смерть он пока признавать не собирался.

Постепенно солнце начало проявляться сквозь туман, все сильнее. Туман редел, а солнце, словно, становилось жарче и темнее.

– Предав Бога, Люцифер был свергнут в ад Всевышним. Он был неверен своему отцу. Своему создателю. Богу своему. Ровно как этот жалкий, мелкий человек, которому мы доверяли столько лет. Прости нас Господи за эту слепоту. Он показал свое истинное лицо, когда настал момент духовного испытания. Гордыня стала терзать его. Поэтому, он опалил крылья, когда падал вниз. Падал в ад. Как и этот неверный сейчас упадет на эти камни, – говорил он, стоя у края утеса.

Как всегда, все кто хоть как-то мог присутствовать при действе «свершения правосудия над еретиком» – присутствовали. Таких, которые не смогли бы, уже не было. А Джулиан, все также, с вдохновением, словно ему никогда не было (даже на секунду) больно за человеческую жизнь, которую он отнимал своим языком, продолжал подливать масло в огонь, на котором мысленно сгорал мужчина с длинными ломкими волосами, плачущий без меры с самого начала процессии. Он дрожал в ожидании смерти. Она уже дышала ему в ухо, настолько он ее предвкушал. Был ли у него страх перед ней или перед адом? Возможно, простое, самое обыкновенное желание жить преобладало над всем остальным?

– Рабы Божьи! Позвольте продемонстрировать вам степень лицемерия этого еретика. Бессовестного, нагло врущего лицемера. Иноверца, который посягнул на наше с вами светлое будущее, в котором мог оказаться кто-то другой, кроме него. Не правда ли?

Джулиан достал из мешка мертвого зайца, подняв его повыше, чтобы все видели.

– Видите? Видите? – спросил он для убедительности у остальных, – Что это? А? Правильно, это еда! А о чем гласят правила нашей общины? Верно! Одно из правил нашей общины гласит следующее, что если имеешь пищу, то поделись нею с общиной. Так? – покосившись на обвиняемого.

– Это… это для моих дочурок! Разве это плохо? Раньше все так делали! Все! – начал защищать себя мужчина, шевеля связанными за спиной руками, за которые его держал Брюс.

Джулиан посмотрел в толпу с присущей ему артистичностью.

– Рабы Божьи! Разве я не оглашал наше новое правило на собрании в церкви? Все же слышали, ведь так?

– Так-так! – загомонили люди, подтверждая, что Джулиан вводил новое правило для всех без исключения.

– Выходит, этот человек решил не придержаться правила, и попросту обмануть нас! Всех! Он решил скрыть от всех, что поймал зайца на свой силок…

Мужчина громко разрыдался, перебив плачем Джулиана, надменно посмотревшего на него. Он видел, как тот смотрит на своих дочерей и плачет. Виновен ли в том, что лишь хотел прокормить свою семью?

– Как бы я стал делить одного маленького зайца на полторы сотни людей? Преподобнейший, поймите, я лишь хотел накормить дочерей.

– Это? Это твое оправдание? – не сбавляя натиска, продолжал Джулиан, махая тушкой зайца, направляя ее в сторону его дочерей. – Тогда пусть едят! Пусть оставляют нас голодными!

Он бросил им под ноги мертвого зайца, а те и не знали, что с ним делать – подбирать или нет. Мужчина кивнул своим дочерям, чтобы не брали. Пусть Джулиан казнит его, но дочерей его не тронет из-за того, что те сейчас возьмут зайца. Они и не взяли. Никто не взял.

– Когда-то дьявол так же, как и этот человек, вздумал отобрать себе то, что принадлежало всем. Покусился на непозволенное ему. Тебе было позволено это? – продолжал Джулиан, точно готовясь к завершающей стадии свой речи. – Ты заслуживаешь высшего наказания, неверный!

Дочери заплакали и опустили свои головы. Некоторые женщины и даже мужчины сделали то же, не желая смотреть на эту дикость. Даже Брюс, когда некоторые стали скандировать «смерть неверному!», посмотрел с некой жалостью на тушку зайца, сравнивая смерть животного со смертью человека, явно не заслуживающего ее.

Подул сильный ветер. Его порыв заставил сделать мужчину шаг назад. Брюс придержал его, чтобы не упасть вместе с ним. Они стояли на самом краю. Отворачиваясь от ветра, все вдруг заметили, что вместе с собой ветер принес густой дым. Все обернулись. Церковь пылала огнем. Таким, что будто вспыхнул несколько секунд назад, но так быстро и мощно охватывающий строение, что тяжело было предположить, что стало причиной такого скорого пожара.

– Церковь горит! – очевидно выкрикнул Брюс, показав пальцем.

Джулиан обернулся, тут же позабыв о «еретике». Он тут же побежал в ее сторону с криками:

– Нет! Скорее! Скорее! Не дайте ей сгореть!

Все без исключения побежали в ее сторону пока что не зная, что делать.

– Нет! Нет! – с досадой кричал Джулиан, хватаясь за голову, желая ближе подойти к ней, но огонь был настолько сильным и жарким, что сделать это было невозможно.

Он гневно кричал на тех, кто, по его мнению, медленно подоспевал:

– Что так медленно! Тупицы! Вы! Быстрее! Хватайте любые емкости, ведра! Чего стоите? Бегите к берегу! Скорее! Набирайте воды! А вы набирайте с колодцев! – командовал он.

Худые и слабые люди взялись за любые емкости, желая спасти свою церковь, которую беспощадно, буквально по секундам поглощал огонь, становясь все выше, развеваясь на ветру все сильнее. Джулиан смотрел на это с самой большой болью, которую только имел он в жизни. Он не плакал, когда хоронили Марию потому, что он знал причину ее смерти. Сейчас он рыдал, и не только потому, что не знал причину пожара церкви, но и потому, что в этом пожаре он видел конец. Его слезы были полны отчаяния, непонимания и скорби. Он ненавидел каждого неумелого на его взгляд окружающего, который ничем не мог помочь на самом деле не то чтобы ведром воды, но даже цистерной, была бы она в поселке. С каждой секундой ситуация становилась все безнадежнее. Но веру в то, что церковь можно кое-как спасти, чтобы она хотя бы напоминала о себе своими руинами, Джулиан все еще не терял. И стоя на месте, он не покидал попытки отдавать команды, на самом деле не имеющие больше никакого смысла:

– Скорее! Что вы такие медленные! – глядя на то, как некоторые спотыкаются, не в силах так быстро носить ведра, падая вместе с ними.

Наконец, он и сам взял одно из них, и побежал к берегу. Только добежать до него отняло много времени. На то, чтобы вернуться оттуда с полным ведром, Джулиан потратил еще больше и несколько десятков тех других, бессильных людей, что отдавали свои последние голодные силы на то, чтобы спасти то, что невозможно было спасти. Джулиан понял это, вернувшись с полным ведром, и вылив его уже на практически осыпающуюся стену.

– Нет-нет-нет! Господи! – просил Джулиан, видя, что сейчас одна из стен рухнет и не станет церкви.

– Святой отец! – окликивают его с берега, но чуть правее, там, где были камни.

Джулиана гневит это. Что может быть важнее? Что они могут ему показать! Он смотрит в их сторону.

– Здесь тело! Здесь труп! – машут ему.

На одном из камней лежит наполовину разложившееся, словно пролежавшее в угле или в торфе тело, чуть окаменевшее от этого, как мумия. Причем, довольно узнаваемая. У Джулиана перехватило дыхание, как только он подбежал и узрел это. Очень сложно ему было не показать своей реакции. Он не забывал, что в этот момент за его спиной горела церковь. Он посмотрел на Брюса. Тот сдержанно и понимающе смотрел на него. Узнавал ли он труп, как узнал его Джулиан? Узнали ли остальные, чей он? Под треск огня в Джулиане нарастало чувство паники и даже безнадежности и все того же непонимания того, что же происходит.

Труп девушки с вмятиной в черепе. Все смотрели на него. Лишь те, кто возвращался от горевшей церкви за очередной порцией воды, только сейчас бросали свои ведра, как это сделали остальные.

– Что это? Кто это? Что происходит? – доносилось из толпы несколькими смешанными голосами.

Те, кто как и Брюс с Джулианом, стояли поближе, могли заметить, как на одном рукаве довольно свежей кровью было написано имя преподобнейшего, а на втором имя девочки без вести пропавшей, также скоро и забытой всеми. Джулиана обдал холодный пот. Проходящая мимо солнца туча отбросила на него кратковременную тень, быстро продолжив свой путь по небу.

– Что это значит? – наконец-то выказав удивление, спросил стоический Брюс.

Джулиан крайне обеспокоился, когда он это спросил. Особенно, когда тот бросил на преподобнейшего свой сильный, пусть и не долгий каменный взгляд, будто и вопрошал им что-то, но будто и выражал понимание всей представшей перед ним картины, хоть это было и не так. Если бы сам Джулиан понимал…

Неизвестность пугает… Он вспоминал, как кто-то когда-то говорил ему это. Его оклинули. Снова. Тревожным голосом.

– Вам нужно это увидеть!

– Что еще? – словно выпуская душу из все еще живого тела, спросил Джулиан.

– Прошу вас, пожалуйста! – настоял парень с растерянным видом.

– Что все стали? – спросил Джулиан, перед тем как пойти за ним. – Тушите! Берите ведра!

Все зашевелились вновь.

Церковь горела безнадежно. Все понимали это, но продолжали пытаться тушить ее. Джулиан последовал за парнем. Брюс вместе с ним. Неистовое удивление и непонимание лишь усилилось в них, и они стали как вкопанные при виде следующей картины.

На стене дома Джулиана были надписи. Также кровью. Это были слова «убийца», «лжец», «лицемер». Что за шоу и кто его устроил? Такой вопрос казался максимально логичным во всей этой панической неразберихе, что сейчас накрыла островитян и в частности Джулиана. Сердце его выпрыгивало из груди. Он чувствовал в этом всем личный характер. Но как объяснить это остальным, если потребуется? У Брюса явно был более подозревающий взгляд сейчас, как и у тех, кто еще имел хоть какие-то моральные силы на то, чтобы мыслить. Некоторые, заприметившие это, перестали тушить церковь. Джулиан больше не обращал внимания ни на что. Лишь когда раздался громкий скрип, он обернулся, увидев, как стена церкви начала заваливаться, и шумно рухнула на землю, догорая в виде останков древесины. Все опустили руки в этот момент. Многие заплакали. На глазах Джулиана также показались слезы. Он посмотрел на так называемого еретика, которого еще совсем недавно намеревался сбросить со скалы. Не знал, что чувствует к нему сейчас. Тот никуда не убежал, с таким же замиранием смотря на все происходящее. Собственно, а куда бежать? Джулиан посмотрел на Брюса. Он был единственным, в чьих глазах не было растерянности и разочарования. Скорее, в его глазах был вопрос.

– Никто не пострадал? – донеслось с толпы, пока Джулиан смотрел на Брюса.

Он отвел свой взгляд от его каменного взгляда. Опустил глаза, как и остальные, скучковавшиеся вокруг догорающей церкви. Кто падал на колени. Кто рыдал. Этот момент казался людям бесконечностью.

И случилось то, что явно могло ознаменовать конец всем вопросам в этот момент.

Скрипнула дверь дома Джулиана. В дверном проеме показался стройный мужской силуэт. Джулиан обернулся и так же, как и многие другие, задался вопросом:

– Что происходит? Кто это? – смотря на молодого человека в одежде, которую они никогда в своей жизни не видели.

Не видели и его. По крайней мере, так им показалось изначально. Но всматриваясь, особенно те, кто были поближе, как Джулиан и Брюс, могли рассмотреть на лбу молодого человека идеально круглое пятно посредине. И лицо его уже не казалось таким уж незнакомым. Оно было очень молодым.

– Не может быть! – поочередно произнесли несколько голосов, включая Джулиана, который не верил в то, что видит.

В этот момент рука Брюса потянулась в сторону висящего на плече ружья. Но голос молодого человека тут же остепенил попытку постоянно вооруженного охотника:

– Не советую, Брюс! – громко и четко, быстро направив в его сторону дуло ружья, тем самым показав, что он у него уже на мушке, как и многие другие.

Брюс не стал искушать судьбу, смотря на ружье, которого он никогда не видел.

– Не может быть! – повторил себе под нос Джулиан, явно узнавая, кто перед ним, но точно ничего не понимая в этот момент; не потому, что не имел контактов с внешним миром вот уже более двух десятков лет, а потому что не верил той мысли, которая поселилась сейчас в нем.

Неужели Марк спасся? Но как? Это невозможно! Упасть с такой высоты, даже в воду, и не разбиться!

– Уверяю вас, я пришел с миром! И мое пугающее появление направлено лишь на одного человека, поверьте!

– Это Марк? – стали перешептываться те, кто начал узнавать в нем того самого мальчика, способного во всем, возможно даже к обману смерти, судя по всему.

– Не может быть! Он же умер! – сказал кто-то из толпы.

– Да, он погиб! Шесть лет назад! – подтвердил другой голос, но не так уверенно.

Действительно, они могут знать это?

– А если нет? Это же он?

– Да, это он!

– Вы что, не видите пятно на лбу? Это Марк! Господи! Марк!

– Марк… Марк… Марк… – зашептались между собой люди.

Джулиан решил не терять контроль над ситуацией, хоть и чувствовал, что уже давно ее потерял, но выкрикнул:

– Господи, Марк! Сын мой! Это ты?

– Я сын своего отца, Джулиан! Ты мне не отец!

– Это он! – утвердительно смешались голоса, точно узнав его. – Как? Что происходит? Он выжил?

Марк слышал обсуждения людей и рождал в себе ту фразу, которая, насколько он был уверен, породит в них еще больше вопросов, но и желание что-либо изменить прямо сейчас, пусть они не готовы, особо впечатлены, растеряны. Они захотят ответить на его вопросы.

– Я хочу спросить вас. Вы верите в приход спасителя? Верите? – ожидая коллективного ответа, спросил Марк, но увидел лишь несколько неуверенных кивков головы, все таких же забитых страхом.

– Если вам нужен спаситель, так это я! Я восстал из мертвых, чтобы забрать вас с собой туда, где цветет жизнь и процветает мир.

– Что? – спросил Джулиан так, будто услышал какую-то ересь, стараясь обрести уверенность, как можно быстрее свыкнувшись с мыслью, что каким-то образом перед ним вернувшийся с того света Марк. – Наш дом здесь!

– Это не тебе решать! Пора решать людям!

– Это чудо! – сказал кто-то вслух, не побоявшись реакции Джулиана, – Это чудо! Чудо! – продолжал раздаваться одинокий голос в толпе.

Его обладатель выбежал из толпы поближе к Марку, чтобы рассмотреть его, пасть на колени перед ним с искренним признанием его величия, как небожителя, которого они ждали все это время. Как мученика, стремящегося спасти их так же, как Иисус спас людей однажды, умерев за их грехи. Он также предстал перед ними. Марк сдержанно посмотрел на него, также сдержанно выслушав провокационную речь Джулиана:

– Дети мои! Разве вы не видите, что это он сжег нашу церковь, чтобы нам больше негде было молиться Богу? Не видите, что с ней стряслось? – показывая на догорающие руины дрожащей рукой.

– Это не церковь, а обитель зла, Джулиан! Не я убил всех тех людей, что пали от твоего режима вниз со скалы, когда ты им обещал мир и спокойствие, благодать и процветание, защиту и спасение. Не я это делал. И не я убил Линду! Кто-нибудь узнал в этом трупе Линду? – подобно Джулиану, словно пользуясь его же ораторскими методами привлечения и задержки внимания, громко и показательно говорил Марк; разве что более спокойным тоном, менее раздражительным.