Текст книги "Богоубийство (СИ)"

Автор книги: Морган Роттен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Медведь отпрянул от него, убрав лапу с груди Джека, который сразу же вдохнул воздуха. В его глазах снова посветлело. В глазах медведя, видимо, наоборот. Но тот быстро придет в себя, Джек это знает, уже ощутив всю его мощь и бесстрашность на себе. Он постарался как можно скорее откатиться в сторону от медведя, чтобы тот снова не прижал его к земле, пока превозмогал боль, но точно не отступал.

Как же больно ему было это сделать. Плечо, руки и грудь, даже легкие пылали огненной болью. Слезы стали наворачиваться на глазах Джека. Но он заставлял себя, как мог, говорил себе: «Не сдавайся!» Ради сына!

Он посмотрел на обездвиженное тело Мортимера. Он заметил, что в его глазах еще можно рассмотреть жизнь. Он жив! И Джек поднялся от этой мысли, словно зачерпнув какие-то резервные силы. Он спешно побежал к ружью. В нем должен быть еще патрон. Он помнит. Поднимает ружье. Оборачивается и видит, что медведь не собирается сдаваться. Смотрит в его сторону с окровавленным глазом, уже готовый сделать очередной рывок.

В этот момент Джек вспомнил слова своего сына о том, что это его территория. Это его дом. И он будет защищать его до смерти. Или, по крайней мере, пока ему не станет невыносимо больно. Джек поднял ружье и стал целиться. Опять же, все зависит от того, куда он попадет. Должно же ему стать по-настоящему больно, наконец. Джек уже не претендовал на то, чтобы убить его с выстрела в череп.

Выстрел. Пуля пролетела в сантиметре над головой медведя, словно он угнулся от нее, но ворвалась прямо в его холку, снова, что принесло ему много боли. Медведь тут же остановился и заревел, словно растерялся. Метнулся в сторону, затем в другую, и побежал. Джек не верил своим глазам, сам еле стоя на своих двоих, абсолютно бессильный, от ушей по самые пятки в крови. Он провожал стонущего медведя своим взглядом, пока тот не скрылся и он осознал по-настоящему, что произошло за эти пару минут, во время которых вся жизнь его перед глазами пробежала.

Джек посмотрел на свои руки. Они так сильно тряслись, что он выронил ружье, более не в силах держать его. Закат становился все более кровавым, напоминая Джеку о том, что скоро наступит ночь. Но окровавленное тело Мортимера его беспокоило куда больше. Поджав руку, Джек подошел к нему так быстро, как мог, присев на землю возле него.

– Мортимер, – шепнул он с надеждой, что тот чем-то ответит.

Смотрел и видел, как тот что-то пытался сказать. Слезы наворачивались на глазах Джека.

– У т-т-тебя… к-к-кровь!.. – еле выговорил он, подрагивая.

Джек задрожал вместе с ним, взяв Мортимера за руку. Он не хотел смотреть на свою кровь. Ему хватало той, что он видел на Мортимере.

– Прости, – сказал Джек, сильнее сжимая руку Мортимера.

«За что?» – читалось в его взгляде. Мортимер уже не мог говорить. Его глаза стали закатываться, а руки резко стали холоднеть.

– Прости меня, друг! – еще раз сказал Джек, думая о том, что не отпустит его, пока тот не испустит последний выдох из своих легких.

Слезы Джека капали Мортимеру на лицо, на его веки, которые моргнули, как ему показалось, последний раз. Но он еще смотрел на Джека. Пристально. Но сухо.

– Не умирай! – говорил Джек, понимая, что Мортимер уже умирает, прямо в эту секунду, и что еще через секунду его уже не станет, – Я расскажу! Слышишь? Твоя смерть не будет напрасной! Я обещаю! Я обещаю!.. Обязательно… – в спешке проговорил Джек, чтобы Мортимер успел услышать, все сильнее сжимая его руку.

Мортимер моргнул ему в ответ, после чего Джек почувствовал, как рука всеми признанного еретика перестала сжимать его руку. Мортимер приоткрыл рот и уставился взглядом в небо, словно показал, куда испустил свой дух.

Джек долго не отпускал его руку, молясь за душу Мортимера Баумана – человека, который ради его жизни пожертвовал собственной.

Стефан Полански

Январь, 1986 г.

XVIII

Стефану снился сон.

Он был на вилле Анны в Кальяри. Все вокруг было таким, как он это запомнил. Только в более темных и бордовых тонах. Ходил по холлам и комнатам в ее поисках, словно нуждался в ней прямо здесь и сейчас. Был потерян и растерян в своем сне, жаждал отыскать ее скорее, словно искал успокоения. И никто не помешает ему найти ее. Ни этот (как ему сейчас казалось) навязчивый Серджио со своим ужасным акцентом. Ни пара канне корсо итальяно со своими грозными, но молчаливыми взглядами. Вокруг пусто и безжизненно. Явно, это не хороший сон. Стефан чувствовал тревогу.

Он думал, что сейчас отыщет ее, а она будет этому не рада. Словно, не вовремя он к ней пришел. И, собственно, зачем? Он себе не мог ответить на этот вопрос, не то, чтобы перед ней, если она задаст его. Но она же не задаст – она воспитанная. Аристократка. Почему-то, всегда именно так думал о ней Стефан. Будто она была потомком какого-нибудь герцога или короля, но точно не осиротевшим дитем войны, насколько он был осведомлен.

Стефан поднялся на второй этаж. Коридоры здесь более узкие, но дверей от этого не меньше. Ему думалось, что он скажет, когда увидит ее. Что-то в стиле: «Анна, добрый вечер! Я прочел твою записку, но я решил вернуться за тобой на виллу, а не сделать так, как ты этого хотела. Прости. Просто я не смог быть без тебя. И вот я здесь, такой балбес, приперся, сам не знаю, почему. И не важно, что я не понял намек, что я тебе уже не нужен!» – чувствуя себя глупо. Но также его не покидало чувство, что он должен быть здесь. Должен навязаться, должен проявить настойчивость, чего обычно не делает.

Очередная дверь. И еще дверь. Пробует подергать за ручки. Все закрыты. И этот мрачный коридор… он все пустеет и темнеет, особенно все ближе к концу. В конце находится дверь, насколько помнил Стефан, за ней должна была быть ванная комната с огромной круглой ванной, в которой Анна любила плескаться, подливая в него вино. Красный цвет… бордовый… очень темный… его становилось все больше…

Неправильно, вот так врываться к ней, не спросив разрешения. Ей точно будет неприятно. Но его так тянет и манит сделать ей сюрприз, и может быть она их не любит, особенно такого рода сюрпризы. Но иначе он не уймет этой тревоги и потеряет всякий смысл. Так он чувствовал себя в этот момент, подойдя к последней двери. В щели между полом и дверью был виден тусклый свет, отбрасываемый свечами. Анна любит свечи…

Звук воды. Стефан приближает ухо к двери, чтобы послушать, как Анна плещется в своей ванне. Вода журчит. Еще не набралась до краев, как она любит. Прикрыл глаза, представил, как она поднимает ноги, и вода стекает по ногам обратно вниз. Надавливает на ручку. Дверь открывается с многовековым скрипом. Стефана тут же поражает и ужасает картина, представшая его очам. Он замирает. Открывает рот, чтобы сердце вылезло через него, лишь бы не разорвало грудную клетку. Ему плохо. Ему страшно…

Анна выглядит моложе, чем обычно. Анна купается в крови. В самой что ни на есть лилово-бордовой крови. Это не вода стекала, и не с крана. Это Монсак подливал крови в ванну тонкой бордовой струйкой, пенящейся в месте слияния. А Анна, закинув голову на бортик, наслаждалась процессом, прикрыв глаза, вовсе не беспокоясь о том, что ее прекрасная торчащая грудь чуть возвышается над этой живой жидкостью.

Стефан посмотрел на Монсака. С опасением и нежеланием, но посмотрел. Заметил, как тот вовсе спокойно глянул на него, не прекращая подливать крови в ванну. Как ни в чем не бывало. Словно ни для кого, кроме самого Стефана, эта встреча сюрпризом не оказалась, в конце концов. Сам того не ведая, оказался ввергнутым в свою же инициативу, ничем хорошим не обернутую.

Из темноты выбежали собаки Анны, зарычав.

– Нельзя! – не открывая глаз, и не меняя своей позы, спокойным пресекающим голосом сказала Анна, словно ничто и никто не вправе нарушать ее покой в этот момент.

Собаки тут же послушались ее, сев на этом же месте, на котором остановились. Между Стефаном и Анной, наблюдая за ним, словно сторожа хозяйку. Стефану подумалось: «Чего это они? Ведь видели же! Знают, что я не чужой! Или, уже все по-другому?»

Повис на сердце его груз. Оно больше не хотело вырваться через грудь или через рот. Оно хотело провалиться в желудок и отравить Стефана изнутри, поскольку ситуация его сражала до нестерпимой боли внутри. Он не понимал, что происходит. Будто оказался в фильме ужасов.

– Анна… – заставил он себя сипло выдавить из защемленного горла.

– Что случилось, Стефан? – все еще не открывая своих глаз, совершенно расслабленно спросила Анна.

– Ты… О, боже!..

Анна приподняла голову, и открыла глаза. Глянула на Стефана щелевидными, изумрудными глазами, словно из глубины неведомого ему мрака. Позволив себе небольшую ухмылку, она умильнулась словами Стефана, и сказала:

– Странно. Ты, вроде бы, атеист, Стефан. Но говоришь «боже».

Стефан и сам заметил, что нетипично для себя сказал это. Обычно не говорит. Это же сон? Он стал задаваться вопросом. Что-то неестественное происходит. Смотря еще, что такое естественность…

В сердце снова кольнуло. Стефан почувствовал, как ему хочется вырваться отсюда. Прочитав его взгляд, Анна задержала на себе внимание Стефана, приподнявшись, тем самым оголив свою прекрасную грудь.

– Что? Больно? – спросила она. – Видимо, не стоит знать больше, чем следует. Правда?

Анна снова опустилась в ванне. Кровь немного всплеснулась и выдавила из себя змей. Они стали выползать из крови, будто обитали в ней все это время. Много черных аспидов, пробующих воздух своим языком.

Сердце Стефана неистово заколотилось. Анна безразлично закрыла глаза, продолжая принимать кровяную ванну. Стефана стало уносить чувством тревоги. Сначала куда-то во мрак – бесконечный. Затем в свет. Он открыл глаза, и понял, что проснулся, тяжело дыша, и весь в холодном поту.

Посмотрел в сторону окна. В него заглядывали первые лучи солнца. Посмотрел на часы. Половина шестого утра. Стефан вытер лоб от пота, и протянул дрожащую руку к очкам, лежащим на тумбе. Он принял положение сидя, все еще переживая остатки сна перед глазами. Переведя дыхание, он встал и пошел в ванную комнату, чтобы умыться холодной водой. Он уже не заснет. И смысла нет, все равно, ему скоро нужно было бы вставать и собираться на работу. Все как обычно. Если бы этот сон отпустил его быстрее тех, что ему обычно снились, которые совершенно ни о чем. Может быть, и этот сон ни о чем, и он забудет его, прежде чем войдет в аудиторию к своим студентам? Может быть…

Но чем больше Стефан старался забыть этот сон, тем больше он помнил его. Как наяву. Как же ему хотелось забыться. Даже на работу вышел раньше, чтобы отвлечься. Он поговорил с Льюисом, провел несколько лекционных занятий, занял свое свободное время составлением графика, хоть он уже и был практически полностью составлен. Проверил еще раз. Забить бы голову еще чем-нибудь. Но демонический образ Анны не покидал его сознания. Не отпускал. Держал в своем плену. Так и хочется взять и напиться, несмотря на то, что сегодня понедельник. И выходя из здания университета, Стефан практически принял мысль о том, чтобы прийти домой и выпить виски, завалявшегося в холодильнике.

Посмотрел в темноту и начал окунаться в нее. Зимнее солнце уже зашло за горизонт. И в этой темноте он увидел знакомый силуэт. Высокий, широкоплечий. Эта крепкая, до боли знакомая стойка на сильных ногах; эти мелкие, светящие глазки, смотрящие из подо лба; эта мощная челюсть; это строгое, с четкими и резкими чертами, лицо…

Стефан остановился напротив него, узнав в темноте образ своего старшего брата. Узнал, и почувствовал страх, имеющий тот единственный привкус, который заменял все другие. Страх перед ним.

* * *

Стефан и Бенедикт сидели за столом на кухне. Пили чай. Бенедикт временами оглядывался на квартиру Стефана, видимо, желая посмотреть, как сейчас живет его брат. А брат его искоса посматривал на него, пока тот не видел. Не смело. Столько лет прошло… Но некоторые вещи не меняются. Как и люди. Насчет своего брата, Стефан с удовольствием это признал бы, если сейчас не признавал. В его присутствии он не мог мыслить в привычном для себя образе. Чувствовал напряжение. Он ничего не забыл…

– Значит, тебя амнистировали? – спросил Стефан, чтобы унять неловко затянувшееся молчание.

– Да, – совершенно спокойно начал Бенедикт. – Губернатор подписал приказ об амнистии восьмидесяти заключенных. Хорошее поведение сыграло роль. Вот, я и на свободе.

«И как тебе?» – чесалось спросить Стефану, но не спросил. Его брат и так все сам расскажет, раз уж явился.

– Хотя, знаешь. Смотря, что считать свободой. Ты не меньше меня задумывался об этом. Верно? Как философ.

– Верно.

Бенедикт отпил чая, прежде чем спросил:

– Кстати, как работа? Есть новые достижения в научной деятельности?

– Работа как работа. Ничего нового. Статьи, рецензии. Скукота, в общем.

– А это? – спросил Бенедикт, показав в угол на пишущую машинку и напечатанный лист в ней. – Проба пера?

Не хотел Стефан говорить об этом. Все какую-то скованность чувствовал в присутствии своего брата, не желая делиться с ним чем-то стоящим и сокровенным.

– А, это так… – нехотя ответил он.

– Что, так? – заинтересованно спросил Бенедикт.

– Что-то вроде.

– Ну, чего ты мнешься! Скажи!..

– Бенедикт, послушай! – словно ворвался в его интерес Стефан, решив заглушить его. – Я понимаю, ты амнистировался. У тебя много эмоций. Возможно, я допускаю такую мысль, что ты захотел со мной увидеться. Допустим, ради этого ты приехал из Колорадо, купив обратный билет с ночным переездом. Но скажи мне честно, зачем все это?

– Что именно?

– Зачем ты приехал?

Бенедикт и без того не особо улыбчивый, вовсе погрузился в себя.

– Ты не рад меня видеть?

– Я рад тебя видеть, но… – не зная, как правильно высказаться, пытался подобрать слова Стефан. – Просто… я не верю в это все, тебе всегда было наплевать на меня.

– Было, немного.

– Ты даже не отрицаешь!

– Нет.

– Вот, видишь!

Стефан заметно занервничал. Но и при этом чувствовал, что хватит ему уже бояться своего брата. Возможно, не стоило заводить этот разговор именно так. А возможно, не стоило и вовсе впускать Бенедикта в свой дом. Он уже жалел отчасти, что сделал это. Он ведь всей душой ненавидит своего старшего брата, что здесь таить. Для самого Бенедикта это не секрет уже давно. И не важно, что он первый сын их отца, что делает их родными братьями. Порой, чужой человек роднее брата… Стефан одновременно питал неприязнь к нему и к себе за такие рассуждения, уже не пытаясь понять причину.

– Как только меня освободили, я приехал к тебе. Что тебе мешало посетить меня хоть раз в тюрьме? – не выказывая обиды, при этом, предельно спокойно сказал Бенедикт.

– Да, не посетил ни разу. Мне ничего не мешало. Я не хотел. Что теперь, убьешь меня за это? – не сдержал эмоций Стефан.

Никогда еще он не чувствовал себя так, обычно очень терпеливый. Бенедикт лишь иронично усмехнулся, словно ни одно слово Стефана его не задело, а тот лишь сам выставил себя дураком.

– С тобой что-то не так, Стефан. Что случилось? – спросил он.

Стефан и сам не знал. Просто не чувствовал признательности и верности, не то чтобы любви к своему брату. И не верил в то, что в срок вдвое меньший от того, который должен был отсидеть его брат за убийство, он как-то изменится. Может быть, и зря он так думал. Ведь нельзя судить человека сейчас по его прошлому. Но по-другому Стефан не мог. Судить по прошлому глупо, человек учится на ошибках, но не меняется. Смотрел в глаза своего брата, и видел все ту же жестокость, хладнокровие, скрытый сарказм. Годами он копил обиду на него. Сначала за собаку. Затем за убитую им девушку, хоть он и знал ее не так уж и хорошо. Ему хотелось кричать на него, самому демонстрировать агрессию. Выплеснуться. Возместить все.

– Не знаю, – сдержанно ответил Стефан, подумав, что нужно унять пыл, совершенно не свойственный ему, иначе он станет похожим на своего брата, также однажды не сдержавшего свой гнев.

– Ты прав. Я приехал не потому, что просто хотел тебя увидеть. На то есть причина.

– Какая?

– Ты давно разговаривал с отцом по телефону?

– Не помню.

– Ты хотя бы его видел в этом году?

– Нет.

– А в прошлом?

– Бенедикт, я виделся с ним пять лет назад.

– Тогда ты не в курсе, что он болен.

– Чем?

Стефан в данный момент демонстрировал не меньшую сухость, чем его брат. И следующие слова воспринял довольно холодно.

– Он болен раком. Последняя стадия. Говорил, что звонил тебе.

– Он не звонил мне очень давно.

– Где-то полгода назад, когда узнал о своем диагнозе. Он звонил тебе по несколько раз в день и каждый день на протяжении двух недель, пока ему не стало очень плохо. Так он сказал.

Стефан предположил, что в это время он как раз мог находиться с Анной, поэтому он был не в курсе того, что отец звонил ему. Но он не хотел говорить об этом Бенедикту. Он вообще не стал оправдываться, а лишь спросил:

– Сколько ему осталось? Я так понимаю, вылечить его уже невозможно?

– Именно.

– Так сколько? Значит, ты уже виделся с ним?

– Да. Сразу с колонии я, вес же, поехал в Колорадо. Он нанял себе сиделку, ухаживала за ним за последние деньги. Все сбережения он потратил еще в сентябре, но без толку. Рак оказался поздней стадии. Я тут же уволил ее, решил сам сидеть с ним. Бегал с ним по больницам, не веря, что нельзя спасти его. Оказалось, есть одна очень дорогая операция, которая дает шанс вылечиться на последней стадии, но с вероятностью не более десяти процентов, что ли… В общем, отец сказал, что лучше домучается и умрет, нежели продаст дом ради себя, ничего нам не оставив. Руки его совсем опустились. В новом году я и вовсе не видел, чтобы он хотя бы раз поднялся самостоятельно. Понял, что недолго осталось ему. Заметил, как он сам уже смирился. Это видно в глазах…

Что-то надломилось внутри Стефана. Он настолько негодовал в этот момент. Так ему все надоело. Это смирение с ситуацией и смертью. Бесконечной, раздражающей его смертью вокруг. Все эти годы он был зол на своего отца за то, что тот до последнего не говорил о смерти матери, сказав об этом лишь после ее похорон. Зато теперь чуть ли не зовет на свои заблаговременно. Бенедикт был в тюрьме, он был виновен лишь в этом. Тем более что у него была своя мать, с чего ему кипеть душой к мачехе? В этом его понять можно. Но отец! Который сейчас хочет помощи больше всего, неужели он нуждается в этой помощи больше, чем нуждалась мать перед смертью? Ему даже не хотелось его видеть за это, пусть он будет жесток в этот момент. Цинизм и неприятие – как собственный отец может вызывать такие чувства и настроения, даже умирая и прося помощи у сына? Стефан и сам не понимал, признавая, что не правильно так думать. С другой стороны, а что правильно? Что такое семья? Люди, которые вспоминают о тебе лишь перед смертью? К сожалению для себя, Стефан не мог остыть из-за этого, понимая даже то, что отец все же подумал о наследстве для своих сыновей перед смертью. Все равно, он не мог подавить в себе неприязнь…

– Ты поедешь? – спросил Бенедикт.

– Поеду ли я, чтобы оплатить похороны отца и заглянуть в его предсмертные глаза, просто потому, что он всю мою жизнь лишь назывался моим отцом, но не был им по-настоящему? Конечно! А кому же еще это делать! – позволил себе непомерный сарказм Стефан.

Он поднялся и подошел к окну, сам себя не понимая. Какие бы чувства не сковывали его, но это его отец! Он сам понимал это!

– Что с тобой? – спросил Бенедикт, словно повторил его внутренний вопрос, обращенный к себе.

– Мне надоело, Бенедикт! Понимаешь? Эта вечная зима… Вечно она приносит с собой смерть и поселяется во мне, словно издевается. Сначала Мерилу в марте, затем мама в феврале, теперь отец… в январе, я так понимаю…

– Послушай, Стефан!.. – поднявшись, начал Бенедикт, желая успокоить своего брата, но того это лишь сильнее раззадорило.

– Отойди от меня! Тебе и нашему отцу не особо была интересна смерть Мерилу. Так не тряслись, когда она погибла. Ведь так? На ее похоронах из нашей семьи была лишь мама. А то, что отец мне даже о смерти матери не сказал, и на похороны не позвал… это… это выше моего понимания… Я даже не знаю, где она похоронена, Бенедикт. Надеюсь, он скажет перед смертью, чтобы мы его рядом с ней положили?

– Малыш, успокойся!..

– Я ненавижу, когда ты меня так называешь!

– Я не узнаю тебя, Стефан!

Стефан и сам не узнавал себя. Бенедикт попытался положить ему руку на плечо, показав таким образом, что ему стоит доверять. Но Стефан не узнавал и Бенедикта – такого мирного и спокойного, что не внушало доверия, словно тот притворяется. Лучше бы был собой – никчемным сукиным сыном… Знал бы, чего от него ожидать…

– Ты выговорился. Это хорошо, поскольку вредно держать все в себе. Но мы семья, Стефан! И мы должны заботиться друг о друге!

Бенедикт обнял его, а Стефан позволил ему это сделать. Утонул в его огромных массивных руках, сначала негодуя, но затем чувствуя, как ему не хватало именно этого все эти годы. Почувствовал себя маленьким братцем, которому на самом деле хотелось этих объятий старшего брата, и не важно, что он запоздал с ними лет на десять, если не больше.

– На то и есть семья, чтобы поддерживать друг друга. Быть рядом в тяжелую минуту.

Стефан попытался вырваться из объятий Бенедикта.

– Ты никогда так не говорил.

– А сейчас говорю, – продолжая обнимать Стефана против его воли. – А если и не говорил, то это не значит, что я так не думал. У меня было много времени подумать, брат. Поверь мне. Смотрел на небо сквозь решетку и думал, то о тебе, то об отце, то о матери, и своей и твоей. И о Мерилу я думал. И представлял, что сейчас делаешь ты, будучи на свободе. У меня было много времени, чтобы подумать об этом. Вот только теперь его нет. И нет ничего больнее осознания того, как бесславно, бестолково и глупо я провел свои лучшие годы молодости. Пусть они и были тихими и спокойными, не такими, как здесь…

– Наши самые лучшие времена, это не самые громкие, а самые тихие времена. Фридрих Ницше, – сказал Стефан, поняв, что звучало в данный момент это весьма жестоко, пора бы ему остепениться.

– Возможно, он прав, – спокойно согласился Бенедикт. – Но, каково бы ни было твое отношение ко мне, Стефан, или к нашему отцу, он нуждается в тебе в тяжелую минуту. Ты ему откажешь?

Стефан плавно стал освобождаться от объятий Бенедикта, чтобы не чувствовать его давления на себе и спокойно сказать:

– Я понимаю, Бенедикт. Я не отказываюсь от своей семьи, запомни это. Но также запомни и то, что я никогда не прощу тебя за то, что ты совершил. Потому, что человеческая жизнь бесценна.

Бенедикт согласился, молча кивнув в ответ. Стефан и сам заметил, как в глазах его брата не стало в эту секунду его типичного напора и этой скрытой жестокости, бескомпромиссности, которую он постоянно наблюдал в его глазах. Это секундное смирение явно оказало на него впечатление. Но прежний холод, видимо никогда не покидающий внутренний мир Бенедикта, не растапливал его внутренний лед по отношению к своему брату. И может быть, он и научился у него этой жестокости и бескомпромиссности, чтобы сказать, совершенно не стесняясь:

– Прямо сейчас я поехать не могу. Я должен уведомить начальство, а время довольно позднее. Я смогу сделать это не раньше, чем завтра. К тому же, не факт, что прямо завтра меня отпустят. Все нужно обговаривать и согласовывать график занятий. Поэтому, тебе меня лучше не ожидать и ехать домой сразу сейчас. Ты как раз еще успеваешь на ночной поезд до Денвера. Тем более что отец сейчас один…

– Он не один, я оставил с ним сиделку на пару дней. Думал поехать завтра, но раз уж ты настаиваешь… Я тебя понял, – показывая, что собирается уходить. – Кстати, отец завещал, чтобы мы похоронили его рядом с Каролиной, и я знаю, где она похоронена. Так что, заодно побываешь на могиле у своей матери.

– Подожди! – решил задержать Стефан своего брата.

Он вдруг почувствовал, что непомерно жестко обошелся с ним. Именно в такой момент он не заслуживает этого. Ведь умирающий отец, он и для него умирающий отец, не меньше. Эмоции не должны руководить человеком. Человек должен руководить ими.

– Прости! – сказал он.

– Не стоит, Стефан! – ответил Бенедикт, переступив порог и покинув квартиру Стефана, закрыв за собой дверь.

Стефан долго смотрел на нее, преодолевая это мерзкое чувство. Чувство смерти, окружающей его…

* * *

Отец умер. Его похоронили рядом с Каролиной. Стефан сидел около двух заснеженных могил и размышлял о том, как много мог сказать. Особенно, матери. Ведь с Анджеем Стефан просидел четыре дня, наблюдая, как тухнет день за днем в его глазах огонь, что называется жизнью. И перед тем, как тот испустил дух, он успел многое рассказать Стефану. И не то, чтобы Стефан сблизился с ним из-за этого за четыре дня более чем за все тридцать лет своей жизни. На самом деле их время было упущено еще давно. Но Стефан плакал, когда его отца погружали в землю. Но плакал не от боли или жалости. Плакал от чувства отрешенности и пустоты. Поскольку, он не знал, когда и что пошло не так.

Стефан часто спрашивал себя об этом, стараясь отыскать этот упущенный момент. Момент, в который в нем и зародилось это чувство неприятия отца и Бенедикта. Он вспоминал тот поход в лес, и другие походы – за грибами, на охоту. Они же проводили время вместе. Общались, пусть и не так радушно. И пусть он делал зачастую все то же, что и его отец. Делали вместе. Но его отец любил это делать, а Стефан делал это потому, что это делал Анджей. Постоянное чувство вынужденности. Может быть, оно поселяло в Стефане эту неприязнь? Это соперничество с Бенедиктом – любимцем отца, ни для кого не секрет. Как и то, что первую свою жену он любил больше. А разошелся с ней лишь потому, что стал ненавидеть ее всей душой. Ведь ненависть – это куда более сильное чувство, нежели любовь. Ненависть еще заслужить нужно. Привыкнуть к ней сложнее, чем к любви. Ненавидел ли он отца? Или Бенедикта? Однозначно на этот вопрос Стефан ответить не мог. Поскольку не проникался к ним он такими чувствами, как к матери, на которой Анджей женился назло своей первой супруге. И если первого своего сына он считал, как дань божью, то второго как само себе разумеющееся. Ведь так? Стефан не мог знать и этого на все сто процентов. Но только так он мог объяснить их модель семьи и причину своей оторванности от нее. Ведь когда Бенедикт сел за решетку, старик Анджей стал прикладываться к бутылке, что явно несло разлад в семью. Стефан был далеко, ни мать, ни отца он не поддерживал. Почему? Бенедикт вернулся из тюрьмы, и то всячески помогал Анджею. И даже знает, где похоронена Каролина, даже не его мать, не Бенедикта! Возможно, проблема в нем самом? В ранимости? В том, что не видя смысла в жизни, на самом деле, он просто убегает от проблем? И кто же скотина после этого? Стефан и сам не знал, что думать. Слишком запутанной стала его жизнь. И всегда была… Особенно в его внутреннем мире… Какое же гиблое дело пытаться ковыряться в нем…

Стефан смотрел на могилы своих родителей и чувствовал самое настоящее одиночество, в той мере, в коей он его еще никогда не испытывал. Чувствовал такую слабость, что и сам был готов прилечь рядом с ними. Ему очень хотелось видеть суровый, но справедливый взгляд своего отца; видеть улыбку своей мамы; видеть улыбку Мерилу. Как же ему хотелось обнять ее. Больше всего на белом свете. Он не смеет сдаваться просто так… И пусть живые завидуют мертвым, живые успеют ими стать… И он не смеет сдаваться раньше времени.

Стефан повернул голову в сторону Бенедикта, стоявшего чуть в стороне. Тот выглядел сдержанно, молчал также как и Стефан, поглядывая на могилы из-под полей своей заснеженной шляпы. Увидел, что Стефан смотрит на него, и посмотрел на брата в ответ. Стефан молчал. Бенедикт сказал весьма неожиданно:

– Ты молодец!

– Я? – спросил тот от неожиданности.

– Да, ты!

– Почему?

– Ты сильнее меня. Ты лучше меня. Вот, почему.

Стефан смотрел во все те же неизменчивые своему холоду глаза Бенедикта, но улавливал намек на признание, чему с трудом верил. Точнее, не хотел верить, все равно выстраивая этот барьер. Он сам это делает. Он сам уходит от своей семьи. Ранимый, идиотический человек… Он до сих пор помнил, как Бенедикт оставил его мокнуть под дождем ради издевки. Стефану тогда было всего пять лет. Но он запомнил это на всю жизнь. Не глупо ли?..

Может быть, горе сближает. Может быть, годы проходят, и люди все же… Нет! Они не меняются, а делают выводы, все также протестующе думал Стефан.

Он ничего не сказал Бенедикту в ответ. Поскольку, не знал, что сказать. Он снова повернул свою голову в сторону могил своих родителей, долго смотря на заснеженную землю.

Мертвые что-то знают. Иначе, они бы не хранили такой покой…

Ему захотелось убежать подальше. Скрыться и обо всем забыть. Что? Куда? И как? Стефан сам высмеял свои мысли в этот момент. Прежде у него плохо получалось это. Впрочем, как и все остальное. Отлично у него получалась лишь одна вещь. В меру своего богатого нигилистического воображения представлять себе, как госпожа Смерть крутит его тело с подпорченной душой на вертеле, прокапчивает, но не дожаривает…

XIX

Мария стояла на коленях напротив алтаря с зажженными свечами, и молилась. Тихо плакала, чтобы не раздражать его своими слезами. Но он и без этого был раздражен, метнув стул за ее спиной, громко упавший на пол, отчего Мария содрогнулась, стараясь не прерывать молитву. Джулиан стал подходить к ней громкими, ровными шагами.

– Думаешь, это твое спасение? Молитва? – гневно приближался его голос с нарастающей болью для ее сердца.

Каждый его шаг был громче предыдущего, отчего Мария молилась усерднее. Но когда услышала, как его ноги остановились прямо за ее спиной, она прекратила молитву от испуга, замерев. Она боялась повернуться, чего не потребовалось. Рука Джулиана подняла ее с пола за шиворот, принужденно повернув ее заплаканное лицо к его обезумевшему лику. Она несмело посмотрела в него, тут же опустив глаза, содрогаясь от страха и плача.

– Это – твое спасение? Да? Ты просишь у Бога?

Мария смиренно кивнула в ответ.

– Чего ты просишь? Чтобы я не сделал вот этого?

Джулиан со всей силы отпустил Марии пощечину, после чего бросил ее как мешок на кровать. В нем было много силы.

– Тварь! – выкрикнул он.

Мария громко зарыдала, не в силах сдержаться. Чтобы не показаться шумной, и тем самым еще более не злить Джулиана, она уткнула свое лицо в подушку, заодно пряча его. Она чувствовала, что еще немного и уже не вынесет всего этого.

– Так ты замаливаешь свои грехи? Стоя перед комнатным алтарем, рабыня Божья? Да? Ты мне скажи! Скажи мне! – требовал Джулиан, выкрикивая все сильнее, смотря на дрожащее тело своей жены. – Вставай! Слышишь? Вставай, мразь! Иначе мне придется поднять тебя!