Текст книги "Поездка в горы и обратно"

Автор книги: Миколас Слуцкис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Она бы еще долго грызла себя, но ее спасла усталость. Лионгина задремала, и ей приснился сон. Пожалуй, даже не сон – просто какое-то видение на грани сна, наступающее после напряженного дня, когда еще все ощущаешь, слышишь и понимаешь, однако нет сил и желания укладывать впечатления в сундучок памяти или немедленно выяснять, что они означают. Не галлюцинацией было все это и не сном, потому что позже она припомнит и как они снова карабкались в гору, уже не голую и не лесом гудящую, а обжитую, как ползли по узенькой извилистой улочке, сжатой с обеих сторон верандами, хозяйственными постройками, а деревья, не умещаясь за сложенными из камней заборами, перевешивали ветви на улочку, стуча по крыше машины яблоками и сливами. Улочку, уже не первую, какую-то другую, на которую едва пробивался свет из окон, затененных сеткой ветвей, – всюду курчавилась буйная, черная сейчас зелень – ее населяли звуки радио, мычание, блеяние и запахи пищи, а также любопытство местных жителей – кто это там так поздно с грохотом катит и куда? То и дело кто-нибудь, раздвинув темный полог зелени, выкрикивал на непонятном языке какие-то слова, их водитель, словно отражая мяч, кричал ответно, наконец на дорогу выскочил парнишка, фары «Победы» рубанули его по тонким ногам, казалось, переломят их, но где там – ловкий, гибкий, как прутик, подпрыгивая, бежал он впереди, машина ползла следом, все вверх да вверх, пока не встала, упершись в стену или ворота. Мальчик с водителем как сквозь землю провалились. Тикали и тикали часы на приборном щитке, они с Алоизасом, не вылезая из машины, целую вечность ожидали у ворот, за которыми – уже можно было разглядеть – высились большие дома и деревья. Гремя цепью и оглушительно лая – тем самым как бы дирижируя целой капеллой тявкающих деревенских собак, – метался за воротами матерый пес. Наконец ему удалось приподняться над забором, и стали видны его большая, как футбольный мяч, голова, широкая грудь, тяжелые лапы. Чья-то рука размахивала фонарем, нащупывая в густо разросшихся кустах дорожку, по ней выкатились на улицу водитель с пареньком, старчески гортанный голос унимал пса, уговаривал замолчать. Говорил по-русски, чтобы приезжие понимали и не боялись, однако подошедший ^— с фонарем и охотничьим ружьем на плече, хромой старик, у которого то и дело закрывался один глаз, – испуганно вздыхал и бормотал что-то.

– Директора нет – на свадьбе, сестры-хозяйки нет – на другой свадьбе, ай-яй-яй! – переводил его вздохи бойкий мальчуган.

Пес гремел цепью и взвизгивал, шофер, старик и паренек, сгрудившись, о чем-то совещались, Алоизас усмехался, кривя губы и не находя слов, чтобы излить досаду и разочарование. Из густого сплетения ветвей вынырнул месяц и мертвенным светом залил улочку, как сцену, на которой должно произойти убийство или нечто подобное, но ничего страшного не будет – так казалось все еще не пришедшей в себя Лионгине. Она не спешила вылезать из теплого нутра машины, – послушаются ли ноги, к тому же рассыплется впечатляющая группа: старик с ружьем, мальчишка, овчарка. Больше всех суетился старик, однако первую скрипку играл паренек, все прислушивались с уважением к его ломающемуся альту, к тому же он переводил отдельные причитания старика, по своему разумению выбирая самые важные.

– Мужчина пойдет со стариком, женщина со мной! – распорядился мальчик, шофер долго и нудно отказывался от платы, бубнил, что не возьмет денег – лучше сквозь землю провалится.

«Победа» развернулась, ее габаритные огоньки заплясали, спускаясь по склону. Алоизас, не выпуская из рук портфеля и сумки, семенил за сторожем, прикрывая лицо локтем, чтобы не хлестнуло ненароком веткой, развешанным бельем или еще чем-нибудь, – таинственным теням, шепоту и шороху не доверял, как и повизгивающему от доброжелательности псу, который одним ударом морды мог бы сбить с ног уставшего человека. Алоизас еще шагал по двору, натыкаясь то на куст, то на плетеный стул, а Лионгина уже переступила каменный порог. Что дом деревянный, поняла по звукам: лестница, пол, двери – все поскрипывало, словно предупреждая, что каждый ее шаг слышен и в случае надобности будет определенным доказательством. Чего? Ее взволнованного, прерывистого дыхания? Но разве запрещено брести с открытыми, ничего не видящими глазами навстречу судьбе, которая в эту минуту благосклонна к ней? Мальчик вел, ухватив за указательный палец левой руки – под локоть взять постеснялся, – предупреждая о повороте коридорчика или о притаившейся в темноте мебели. Комната, сопение спящих людей, еще одна комната, поменьше… Мальчик поставил Лионгину возле кровати, похлопал по одеялу пусто, к противоположной стене прижималась другая кровать, на ней кто-то спал, судя по легкому дыханию – женщина. Зашуршало – это мальчик соскользнул с подоконника в сад, – она бросилась было к окну – не ушибся ли? – в глаза ударил месяц. Как из меди выкованный, застрял в окне, – большой, красный. Полусон продолжался, Лионгина зевнула и упала на кровать, пружины подхватили, подбросили под потолок – нет, еще выше, к улыбающемуся во весь рот месяцу! – и она поплыла, поплыла, поплыла…

Уже утро? Дом, ночью, как кит, поглотивший их, распахивал во все стороны окна, выплывая в день сквозь заросли вьющихся растений, откуда, испуганно попискивая, выкатились цыплята. Странный это был дом – словно из продолжающегося сна! – облепленный мансардами, балкончиками, опирающийся на деревянные колонны, украшенный прочими архитектурными излишествами, увешанный полотенцами, купальниками… Лионгина высунулась в окно – листва была мокрой от росы. Словно груды пылающих углей, опоясывали высокий фундамент кусты роз, посаженные беспорядочно, однако щедро, – весь воздух напоен их запахом и дымом, вкусным дымом смолистых веток. Соседки уже не было. Сотрясая коридорчик, будто шагал по нему целый полк, вошел Алоизас с мятым, заспанным лицом.

– Что это? Дом отдыха научных работников или?.. Суют мне, видите ли, завтрак! А на кой леший этот завтрак, если супругам не дают отдельной комнаты? Я еще не побрился, черт побери!

Больше всего переживал, что не побрился, – тер ладонью светлую щетину на щеках и даже слушать не желал прибежавшей вслед за ним маленькой темноглазой женщины в черной косынке и белом фартуке. Она приглашала позавтракать, потом, дескать, все образуется, со свадьбы вернется директор – его племянница вышла замуж, как же не побывать на свадьбе, если девочка – сирота, поверьте, в этом доме никто еще не оставался без комнаты, неважно, женатый или одинокий, и никто, видит бог, никто по их вине не разводился! Влюбляться люди тут, бывало, влюблялись, но разводов она что-то не помнит, а ведь уже поседела, сколько тут работает, – из-под косынки выбивались белые пряди, хотя тараторила она, как молодая. Решив, что уговорила Алоизаса, быстроглазая хозяйка принялась за Лионгину, осыпая ее комплиментами – и какая хорошенькая, и молоденькая, как та роза за окном, что в Тбилиси приз получила… Лионгина, разумеется, и без комплиментов уступила бы – весь дом аппетитнейше пахнул яичницей, – но у Алоизаса подрагивал уголок губ, и она вынуждена была вежливо отказаться от завтрака.

Продолжая этот пустячный спор – хозяйка говорила все громче и напористее, им удавалось лишь изредка вставить словечко-другое, – они пересекли комнатку и остановились у окна, выходящего на задний двор. Какие-то сарайчики, погреба… Но что это? За дровяником горбилась кряжистая, до черноты зеленая от густого леса гора, словно какое-то фантастически неуклюжее, архидревнее существо, забредшее сюда ночью и уснувшее. Правда, ошеломляюще близко высилась не сама гора, а взгорок, одна из ее выдвинутых вперед огромных лап. Казалось, в два-три шага можно преодолеть расстояние до желтеющих когтей, десяти хватило бы, чтобы пробежать по рыжей лапе, а еще несколько десятков шагов – и ты уже достигнешь темно-зеленой гривы горы – самая ее середина вогнута, как седло! – а за этим, наверно, удобным для отдыха седлом, как мрачный страж, торчит другая гора – куда круче и выше, ее пик обернут чем-то, то ли облаком, то ли туманом, а может, ясностью наступающего длинного дня. Где это покрывало кончается и где начинается небо – уже не разберешь.

– Полезли, Алоизас? – Лионгина предлагает это запросто, словно вершины для нее – привычное дело. – Смотаемся туда и обратно, пока приедет директор.

– Это всю ночь промучившись? – Алоизас подозрительно уставился на нее – он глаз не сомкнул, а она все еще видит сны. – С ума сошла, что ли?

– Раз-два – и мы в седле! А оттуда…

– Что вы, детки! Это только кажется, что горы близко. Они всегда далеко от человека, – замахала руками хозяйка, не на шутку испугавшись, что они действительно кинутся в горы, не придя в себя. – Страшно далеко!

Нет, наверное, мне все это еще снится: такая гора, такой зверь под боком, похож то ли на упавшего на колени мамонта, то ли на гигантского ящера, радостно и нетерпеливо, будто обжигаясь горячим чаем, думает Лионгина. Ну, разве не сон, если каждое утро, проснувшись, будешь видеть это пугающее и манящее чудовище? Ладно, подожду, только пусть никто не нарушает моего сна, не отпугивает диковинного зверя…

Солнце уже не ласкает, временами даже обжигает, суля бесконечный зной. Ясный день все выше приподнимает небо, гора за забором тоже окончательно сбрасывает с себя дрему, становится все больше и угрюмее, уже можно разглядеть не только ее четкие контуры, но и детали – распаханные террасы, лепящиеся к откосам будочки, а выше, до самого седла, – перекрещивающиеся царапины тропинок. Разве не сон наяву, что по этому великану могут карабкаться маленькие человечки? Разве не похоже на сон, если вдруг раздаются знакомые голоса и во двор со смехом вваливаются Гурам с Рафаэлом? Порыв их энергии сотрясает дом отдыха от крыши до подвалов, кажется, даже камни забора оживают. Забегал не привыкший никуда спешить обслуживающий персонал. Не прошло и пятнадцати минут, как Алоизасу и Лионгине предлагают комнату. Берегли для жены какого-то большого начальства, из окон, замечательные виды, один – на горы, другой – на долину, куда сползает селение и по ложу которой катится горная река.

Бурная деятельность двух незнакомцев, вернее, двух знакомых, на мгновение усилившая впечатление сна, тут же отрезвляет Лионгину. В ее ушах вновь рождается звенящий, пронзительный свист, будто в синеву неба вонзается камешек. Снова она не только видит и слышит, но и ощущает все каждой клеточкой своего тела, словно оно не прикрыто одеждой. Такая обнаженная встает перед глазами Ингер, хотя та была в красивом спортивном костюмчике и с модной косынкой на шее. И еще мелькнуло: что бы ни делала она теперь в этой комнате – хозяйничала, читала, обнимала мужа, – ее постоянно будет преследовать Рафаэл, его голос, забота, его неясные, волнующие ее намерения. Какие? Ах, все это дурацкие выдумки, достойные разве что девчонки. А ведь она – женщина, вот ее муж – ученый и серьезный человек. Если потребуется, он заслонит ее своей широкой спиной, защитит!

– Может, подождем директора? – Она не собиралась легко сдаваться, но отказываться от хорошей комнаты тоже не хотелось. Поэтому ее голос звучал жалобно.

– Вот те раз! – уставился на нее Алоизас. – Не нравятся апартаменты начальства? Не привередничай, Лионгина.

– Тебе не кажется, что тут слишком много солнца?

– Все относительно, дорогая женушка. Не забывай, нам, северянам, не хватает солнечного света. Как-нибудь привыкнем. К тому же есть темные занавески.

Дернул шнур, упала плотная гардина, зашуршала потрепанная бахрома, полумрак комнаты рассек единственный солнечный клин. На полосатом матрасе лежала стопочка белья, пахнущего мылом и свежестью. Минуту Алоизас стоял, соображая, за что взяться. Глянул на Лионгину, на белье.

…Только бы не подошел и не обнял! Только бы не надумал утверждать свою мужскую власть, опрокинув на кровать! Не надо, Алоизас, сейчас я не принадлежу себе. В комнате, рядом с тобой, – моя оболочка. А я, я еще там, где, усыпанный алмазами, сверкает над пропастью шиповник. Какое пьянящее и страшное чувство – кинуться туда, куда не хочешь и не можешь, где нет ничего – одна зияющая синяя пустота, хотя в действительности и эта пустота – обман, за нею убивающая твердь. И все-таки я была там, чуть не переступив за барьерчик. Я и теперь там… Смотрю на ближнюю гору, как на зверя, который было отдалился и снова подкрадывается… Знаю, что не гора – горушка, настоящие-то недосягаемы, но и до сих пор мой взгляд никогда не проникал так вызывающе высоко. Будь добрым, не прикасайся ко мне, Алоизас! Через час, ну сегодня вечером я буду готова. Знаю, я твоя жена. Не маленькая девочка, понимаю – море, горы и облака ничего не меняют в жизни людей. Привыкну. Но позволь мне успокоиться, прийти в себя, и тогда мы с тобой…

Вспыхнули и погасли голодные огоньки в глазах Алоизаса. Он откашлялся, нервно отдернул гардину. В комнату снова хлынуло солнце, все упрощающая ясность дня. Дощатые стены оклеены обоями. Некоторые полосы с более ярким рисунком, видимо, не так давно переклеивали. На потолке пятно величиной с подсолнух – осенью крыша протекает? Кроме двух никелированных, с шишками кроватей, четырехугольный, выкрашенный белой краской стол, два старинных кресла, обитых пурпурным плюшем. Уместнее всего были бы они в музее, разумеется, после реставрации.

Глубоко вздохнув, Лионгина принимается стелить постели. Старается не задеть Алоизаса движением или взглядом. Он готовится к бритью. Обряд обновления займет его целиком, и остатки страсти улетучатся. Только надо проворнее орудовать с этим перекрахмаленным бельем – слиплось все, а он будет в это время рассматривать в зеркале свои манипулирующие пальцы. Потом, позабыв о ней, начнет крякать от удовольствия, освежая выскобленный подбородок.

…Нет, Алоизас, милый мой, добрый Алоизас, нет! Не должен ты был слушаться меня. Ох, и сама не знаю, чего хочу… Может, чтобы ты, отбросив бритву, прижался неприятно колючей щекой? Обними крепко-крепко, чтобы все мои глупые фантазии лопнули, как мыльный пузырь. Я ведь не верю, что горы и простор существуют сами по себе, а мы, букашки, тоже сами по себе… Не верю, не верю, не верю! Можешь смеяться, но я думаю, что горы пропадут, сровняются с землей, как кротовые холмики, если я не буду на них смотреть! Их не было, пока не было тут меня. Гляну, и они на глазах пробуждаются, растут, заслоняя небо. Смейся, Алоизас, смейся – и будешь прав. Конечно, на самом деле все наоборот! Горы – с незапамятных времен, это я не жила, пока они не позвали, пока не приехала и не пала ниц у их подножия. Ни дыхания, ни пульса у меня не было. Алоизас, этакая ледышка, у которой даже кровь не текла, если порежешься. Это очень глупо, Алоизас?

– Думаю, мы не сразу начнем интенсивно отдыхать. – Алоизас осторожно вытирает бритву. – Я имею в виду солнечные ванны.

– Тебе лучше знать.

– И в горы пока рано. Знаю, знаю, ты бы сломя голову бросилась. – Покрасневшие глаза Алоизаса щурились от солнца. – По-моему, это глупо. Сначала надо в доме оглядеться, в саду. Наконец, селение обойти. Согласна?

– Тебе лучше знать, – повторила она механически.

– А тебе? Тебе?

– Я буду делать, как ты скажешь.

– Я не старшина, ты не рядовой.

– Хорошо, Алоизас. Не мучай меня.

– Кончаю. Акклиматизация – не все, дорогая. Мы не на необитаемом острове. Отдыхающие, соседи. Хорошо, конечно, что встретились нам в дороге приятные попутчики, но… Было бы некрасиво, если бы мы и дальше продолжали пользоваться их услугами. Спасибо, уважаемые, осмотримся и начнем управляться сами. Я тут захватил с собой разные янтарные мелочи. Подарим и таким образом отделаемся. Как тебе кажется?

– Еще лучше, если расплатимся, как с водителем.

– Представь себе, – Алоизас не уловил иронии, – парень отказался взять деньги. Так и не удалось всучить. Я, говорит, чуть жизни вас не лишил. Я, говорит, вечно буду у вас в долгу. Чудак!

Лионгина распахнула окно. Звенел многоголосый хор птиц, гудели пчелы. Вокруг ульев топтался ночной сторож. Широко осклабился, увидев ее, и захлопал глазом. Хозяйка в черной косынке и белом фартуке драила песком медный котел, который лизали солнечные лучи. Дальше, за волейбольной площадкой, сверкнул бампер «Волги». Всюду этот Рафаэл! О Гураме она и думать забыла, словно мелькнул случайно, как один из встречных, одно из деревьев сада.

Селение спускалось к реке, проложившей себе русло в долине, среди кукурузных полей и виноградников, а другим концом лезло в гору. Может, в свое время намеревалось вскарабкаться выше, однако застряло меж двух стихий. Об отважных его усилиях свидетельствовала белая часовенка, прилепившаяся на склоне, на высоте полукилометра. Река пыталась подрыть дома, горные потоки хотели смести их, но селение было старым и хитрым, хитрее и старее, чем столетние старики, которые росистыми утрами грели на солнцепеке свои кости, по примеру ящериц, а потом весь божий день кормили свиней, перегоняли от одного клочка травы к другому низкорослых быстроногих коров. Выполняли они и другие работы: рубили кукурузные стебли на растопку, резали, тут же под окнами домов, растущий табак, но не переутомлялись, повинуясь советам солнышка, то есть в самые знойные часы подремывали в тенечке, исполненные каменной неподвижности, если, конечно, не подгоняли какое-нибудь неотложное дело или забота. Поэтому удивительно было увидеть дряхлого, скрюченного, иссиня-седого старца, который, не прилегши в обед, жал серпом пшеницу под палящим солнцем. Чтобы не сверзиться с крутизны, в топорщившиеся внизу заросли колючего кустарника, он привязался веревкой к дереву. Сам жал, сам вязал, сам ставил копешки.

– А что молодые делают? Его дети, внуки?

– Молодые на тракторах по равнине гоняют! – ответил всезнающий паренек, с которым познакомились они ночью, удивленной Лионгине. – И я вырасту – в трактористы пойду. Тут одна пачкотня!

Так что всякие старики и всякие молодые есть в селении, а селение-то одно и, когда с гор хлынут осенние потоки, его улочки превратятся в глинистые ручьи – так рассказывал Губертавичюсам ночной сторож, многозначительно помаргивая, – но унесут они разве что забытые у ворот беспечной хозяйкой резиновые сапоги или собачью мисочку. Случается, вздыбится и река, выливаясь из берегов, набухая от глины, камней, бревен и вырванных с корнем деревьев, но ее сдерживают горы – не очень-то разгуляешься. Пока единоборствует вода с камнем, можно послушать, приложивши ухо к глиняному горлу кувшина, как ворчит бродящее молодое вино, или отведать самогонки, которую гонят в каждом саду из растущих тут же слив. Так и не одолела природа деревеньки, даже с помощью землетрясения не одолела – в доме отдыха ни с того ни с сего начинают качаться электрические лампочки, не раз сбрасывало с дрогнувшего насеста кур. А один раз – так рассказал паренек – землетрясение вытрясло из щели в срубе клад царских монет, его дедушка там нашел.

– Куда же он девал клад? – полюбопытствовала Лионгина, потому что Алоизас избегал расспросов.

– Государству отдал. На покупку оружия.

– Оружия? – переспросила Лионгина.

– Ага. Танков, самолетов. Тогда была большая война!

– Война? И тут, в этих далеких горах, пахло войной?

Как и в любой деревне мира, из окон, дверей, через щели беседок, увитых диким виноградом, новоприбывших провожали глаза сморщенных старушек. Оки не были такими резвыми, как старики, карабкающиеся по склонам. Свободная черная одежда, изборожденные морщинами лица и необоримое, утверждающее или отрицающее вечность – кто там поймет! – любопытство. Выманенное их появлением, на миг выглянуло на белый свет и страшное, будто солью изъеденное, лицо. Еще страшнее была скользнувшая по нему улыбка. Старуха улыбнулась Лионгине, словно хорошо знала, кому улыбается.

– Рак у нее, от солнца рак! – громко предупредил сопровождавший их парнишка.

Солнце, плавящее лед моего тела, проникающее в душу солнце – так опасно?

Лионгина не посмела обернуться. Пронизало недоверие к этой каменной земле, которой, как ей казалось теперь, она слепо восхищалась. Нет, надо ходить осторожнее, смотреть под ноги. Что, если из-под камня выползет гадюка? Или вздрогнет земля? Спрессованная в тяжкий пласт глина разверзнется и обнажит не что-нибудь – смятение ее души и тела.

Никак не могла Лионгина выбросить из головы ту старуху с жутким лицом. Улыбнулась мне. Почему мне? Так и стояла перед ней страшная маска, омрачая день, заслоняя все остальные лица, даже красавца Рафаэла, все время будто невзначай попадавшегося на их пути, на самом-то деле было ясно, что он тенью следует за ними… И к погоде здешней не могли они привыкнуть – днем жара, ночью холод, и к острым блюдам, от которых, как обожженное, горит горло, и к тому, что рядом, за забором, положив морду на лапы, дремлет гора, а Лионгину все тянет к окну, вернее – к деревянной калитке, за которой улыбнулось ей изъеденное солнцем лицо. Из всей тройки – Алоизас, наш провожатый и я – она явно выделила меня. Почему именно меня?

Старуха как будто ждала ее. Возникла у калитки, едва Лионгина появилась в конце улочки. Терпеливо смотрела глазами без бровей и ресниц, не проскочит ли мимо, как все другие отдыхающие: они вздрагивали, ускоряли шаг, а те, что потрусливее, особенно с детьми, просто поворачивали назад. Лионгина шла прямо на нее – не смотрела на обезобразившие лицо раны, но и не отворачивалась. Зашуршала свободная черная одежда, страшная маска исчезла. Вот и хорошо! Зачем я лезу? Но раз уж решилась, подожду. Куда же она скрылась? Как все домишки селения, и этот был легкий, на взгляд северянина – даже слишком легкий: сложенный почти из ничего и держащийся неизвестно на чем – углы опираются на большие валуны, вот и весь фундамент. Свиньи пролезали под ним, а уж о курах и говорить нечего. На легонькую веранду вела деревянная лестничка, за ней – выбеленная известью стена, там – жилая комната. Дом окружали беспорядочно посаженные яблони, груши, еще какие-то плодовые деревья, за садом, вниз по склону – огород: помидоры, баклажаны, петрушка – верхний его край начинался у самых стен и обрушивался на домик шишковатыми виноградными лозами, щетинился стручками бобов. Все как всюду, и голоса доносились из огорода, – может, там хлопотали дети или внуки старухи? – но Лионгину настораживала тишина, казалось, будто за ней тайком внимательно следят: изучают лицо, одежду, видят трепещущее от страха сердце.

Старуха возникла внезапно, как и пропала. Стояла, отведя рукой в сторону густые ветви, чтобы не оказаться беззащитной, если вновь нужно будет прятаться. Может, это местечко было ее запасной лазейкой, дверью в мир здоровых? Вынырнула она в каких-нибудь трех шагах от Лионгины, но не приближалась. Стояла и ждала, давая возможность светловолосой из дальних краев отступить. Лионгина не шелохнулась, хотя ее огнем жгла обнаженность страшного лица. На деле не бежать теперь было легче, чем бежать, повернувшись спиной. Вероятно, задымился бы затылок. Однажды она видела человека, выпавшего из машины, он извивался, у него горела спина. Старуха что-то бормотала то ли по-грузински, то ли по-русски – это могло означать и приветствие, и приглашение зайти. Голос глухой, хриплый. Сколько ей лет? Восемьдесят, сто? Лионгина продолжала стоять как вкопанная, и вдруг ее руку схватили сильные, жесткие пальцы. Рука была совсем не старческой, хоть и высунулась из-под черного платка, трауром залившего голову, плечи и грудь женщины. Нет, Лионгине лишь почудилось, что ее руку стиснули, – можно было запросто вырвать ее, трепещущую в ладони старухи. Чего ей от меня надо? А что мне – от нее? Странная легкость и сильное живое тепло сочились из руки, словно она и на самом деле принадлежала не старухе – другой, молодой женщине.

Когда рука Лионгины перестала дрожать, женщина тихонько потянула ее за собой и, не выпуская, попятилась. Пронзительно скрипели ступеньки, взвизгивали доски веранды. Пока они шли так, старуха продолжала что-то бормотать, невозможно было понять ни слова, но смысл ясен: это, конечно, было приветствие гостю, обычные вежливые слова. И голос, когда она начинала говорить громче, расцвечивался живыми, мягкими нотами, которые опровергали, что ей восемьдесят или сто.

В комнате было прохладно – сюда не проникало палящее солнце, – так прохладно и чисто, что Лионгина стеснялась топать в своих пыльных туфлях. Указав на добела выскобленную скамью, старуха освободилась от платка и осталась в черной ситцевой косынке, которая плотно обтягивала голову, но не скрывала лица и тем более груди. Шея белела пышно, совсем еще не старческая, и грудь колыхалась налитая, упругая, как у женщины лет пятидесяти, выкормившей немало детей. Она поймала вопросительный взгляд Лионгины и замотала головой, отсекая локтем, как серпом, воображаемую кучу детей, и жест был ясен, как бывает ясной в ночи вспышка молнии, – нет, детей у нее не было!

Все, в том числе и моложавость крепкого тела, – иллюзорно, видимость, мираж! – за исключением зияющей раны лица, и это неоспоримое обстоятельство снова выдвинуло его на первый план. До сих пор Лионгина старалась не видеть лица, даже когда смотрела. Не могла отделаться от ощущения, что, если в смотрится, к ней самой прилипнет страшная маска. Обтянет голову – лоб, нос – и станет ее лицом. Маленькой боялась превратиться в собаку или кошку, если слишком долго смотрела на них. Бессознательно хотела оградить себя, не веря недостаточно доказанному превосходству человека над своими меньшими братьями. Теперь это означало страх самоуничтожения, конца.

– Не надо, бабушка, – запротестовала Лионгина с дрожью в голосе, когда старуха по обычаю собралась ее угощать.

– На бауска, на бауска, – искажая русские слова, но все же понятно возразила женщина и выразительным жестом показала, как вкусно было бы гостье, не будь она такой гордячкой.

Бормоча «на бауска, на бауска», порой перемежая складно текущий ручеек грузинской речи словами чужого языка, она двинулась к стене, где в застекленных деревянных рамках, а то и просто приколотые булавками, висели фотографии. Одни из них были поблекшими, другие получше, из последних выделялись солдат с закрученными вверх усами и красивая девушка с такой длинной косой, что ее конец свернулся в подоле у сидящей, как ангорский котенок. Неужели она? Когда еще и подумать не могла, какая чума изуродует ее лицо? Нет, не может быть! Лионгина непроизвольно прикрыла глаза ладонью, занятая собой старуха не заметила этого. Что-то говорила, довольно хихикая, вероятнее всего: «Вот тебе и старая, вот тебе и никуда не годная!»

Внезапно ее лицо просветлело, если такое можно сказать о подобном лице. Махнув рукой на фотографии – подождут! – она скользнула к шкафу. Старый, потрескавшийся шкаф красного дерева с резными гроздьями винограда высился, словно живой свидетель. Весомее и надежнее фотографий. Хозяйка провела ладонью возле его дверцы, словно не прикасаясь, погладила и открыла ее, что-то нежно, даже угодливо бормоча, будто внутри таилось капризное, не всегда ей послушное существо. Из шкафа остро пахнуло травами – прямо в неприкрытое кожей лицо, но женщина хихикала от удовольствия и дрожащими руками вываливала на пол одежду: простую, в которой хозяйничала по дому и помогала соседям, праздничную, в которой ездила на базар, пела в хоре. Тут достало бы экспонатов на целый этнографический музей, не хватало только манекенщицы – гибкой талии и молодого красивого лица, – и Лионгина почувствовала, как холодеют у нее руки и ноги, а спина покрывается пупырышками и становится жесткой, как терка, во рту вспух язык. По направлению к ней плывет в воздухе выцветшее голубое шелковое платье, которое скорее всего шили для несостоявшейся свадьбы с тем усатым солдатом, еще мгновение – и все: кричи не кричи… трепещет от ужаса каждая еще не успевшая оцепенеть клеточка тела, каждая еще сочащаяся капля крови: нет, лучше не видеть солнца, гор, ничего!

Она так и не может выдавить ни слова протеста и позволяет одевать себя, словно готовится к путешествию в страну вечного льда. И тут же видит свое отражение в тусклом зеркале – синевато-прозрачную, как дымок, бесконечно стройную и грациозную, но вместо ее лица – страшная маска старухи.

– Старуха-то? Она все в Тбилиси ездит, лечится. Поживет там и снова домой. Сынок у нее знаменитый профессор, двое других – тоже доктора. Чего ж не ездить? – Эта информация всеведущего шустрого паренька, их провожатого, возможно, вполне достоверная.

Лионгина не могла бы сказать, откуда ей известно другое: ничего не было, тем более сыновей, только безграничная жажда быть, жить, любить. Она не могла бы даже сказать, что случилось с нею самой: сон привиделся наяву, или то была игра возбужденного воображения, или лунатическая прогулка среди бела дня? В ушах – хихиканье и бормотание, слышатся отдельные грузинские слова и – «на бауска» – кто же горячо шептал ей это? А ноздри все еще дразнит терпкий запах трав из шкафа, который не мог бы раскрыться сам, даже если она незваной забралась бы в пустой таинственный дом…

Все больше густого, как тесто, воздуха. Невозможно двинуть ногой, пошевелить языком. Нагулялись, налазились они оба, хотя к реке не вышли и на гору не поднялись. Без особой надобности и местные в горы не суются – и так из сил выбиваются, карабкаясь по склонам и откосам, взбираясь по петляющим улочкам в магазин, аптеку, парикмахерскую, колхозную контору. Оказалось, кстати, что стежки, перекрещивающие спину горы, словно заплечные ремни, не обязательно – тропинки, по большей части это бывшие желоба для спуска бревен. Теперь надобность в них отпала – после войны не осталось чего рубить.

Гулкие звоны. В глубине сада повариха, созывая отдыхающих на ужин, бьет по куску рельса. Звон железа, пробив густую зелень, плывет в долину. Жалобно похрустывает плетеное кресло Лионгины. Нашла его возле дверей. Снова непрошеная услуга? Но в кресле приятно топить усталость.

– Куска не смогу проглотить, Алоизас.

Под Алоизасом поскрипывает музейное кресло.

– И я, дорогая. Однако это было бы невежливо.

– Давай выдумаем что-нибудь. Скажем… Я заболела, ладно? Солнечный или тепловой удар, а?

Кресло Алоизаса скрипнуло осуждающе. Ложь? Еще одна маленькая ложь?

– У тебя действительно перегрелась головка. Говорил же, повязывай косынку…

Его слова тонут в темноте, густой мрак зашивает глаза и рты. Это гора накрыла солнце, словно пышный пшеничный сноп. Чтобы не пробились соломинки лучей, присыпала их сверху камнями и землей. Трудно сообразить, где стена, а где пустота. Все словно ослепли, двигаются на ощупь. Капризный плач ребенка – внезапная тьма вырвала у него из рук мяч. Бьет о камень струйка молока – чья-то дрогнувшая рука промахнулась, и молоко святотатственно прыскает мимо подойника; невидимая доярка поддает в бок невидимой корове, та задирает голову, рога врезаются в черноту листвы, на землю градом сыплются какие-то плоды. В эти звуки вплетается девичий смех, нарастает вместе с отчаянным шуршанием велосипедных шин и проваливается, как сквозь землю. Человеческие голоса, крики животных слишком ничтожны, чтобы воспротивиться навалившейся глыбе тьмы. Сейчас надвинется вплотную, раздавит деревянный подоконник и без предупреждения стиснет сердце, которое весь долгий день стучало, не умещаясь в груди и горле.